На другое утро гость проснулся рано, потому что рядом, за перегородкою, чуть свет началась возня: кто-то ходил по комнате, шуршал бумагою, шептал и сам с собою разговаривал. В отворенное окно вместе с утренним холодом влетали веселые звуки птичьего говора, заглушая тревожный и ласковый шепот, проникавший из сада. Гость оделся и сел у окна.
- Господин Рязанов, вы не спите? - спросил за перегородкою знакомый голос.
- Не сплю.
Вошел письмоводитель.
- Мое почтение! Ну, как спали? Ничего? А я, черт ее возьми, всю ночь промучился. Я слышал, как вы вчера пришли. Мушку поставил за ухом. Чево-с? Оглох. за рыбой ходил, простудился. Оглох.
Письмоводитель держал голову немного набок, а рукой прихватывал на шее мушку.
- Разве вы здесь живете?
- Здесь. Вот рядом-то. Тут у нас контора. Зайдите, полюбопытствуйте! Да что? Беспорядок.
Пришли в контору; такая же комната, как и первая: голые стены, стол с чернилицею и бумагами, два стула, шкаф.
- Вот-с, присутствие! Бумаги вот, книжки... У нас по книжкам все расчет. С бабами такая итальянская бухгалтерия у нас идет, двойная, с бабами. Сейчас ей крeдит... А! Рот разинет. Дуры!.. Ведомости тут... Отношение мирового посредника... Тоже приказчик у нас умен... "Имею честь покорнейше просить вас, милостивый государь, выслать для объяснения..." Так тебе сейчас и выслали. Дожидайся!.. "Приидя ко мне на барский двор, с дерзостию отвечал..." Хм! Чертовщина!
Письмоводитель рылся в бумагах, читал их, бросал, опять принимался читать, вдруг швырнул какой-то пакет на пол и сказал:
- Что ж вы не садитесь?
- Нет, я пойду.
- Ну как хотите.
- А тут что же такое?
- Тут я живу. Пустяки всё.
Он отворил дверь в маленькую комнату, всю заваленную газетами, нотами, панталонами... На окне халат висит, чижик в клетке, духота, кровать стоит и скрипка лежит на кровати.
- А вы играете на скрипке?
- Черта я играю. Ничего я не умею. Так... Пойдемте! Что тут еще... Вы куда? Гулять? И я гулять. Нет, мне нужно. Что ж вы стоите? Надевайте картуз!
На дворе никого не было. От дома лежала широкая тень на траве; по кирпичному забору прыгали воробьи.
- Вы куда же? В сад, что ли? - спросил письмоводитель.
- Мне все равно.
- Ну, так пойдемте на базар.
- Пожалуй! А где же у вас базар?
- А вон площадь-то, за церковью. Базарная площадь. Сельскими произведениями торгуют: деготь тут это у них, лапти... Такая чушь! Коммерция!
Идет баба с ведрами; повар в белой куртке несет с погреба говядину; лошадей ведут на водопой; лягавая собака идет, хвостом машет...
- Танкред! Хо! Дурак, - говорит письмоводитель, лаская собаку.
- Ну, ну, ну! Ступай, ступай! Нечево, брат, тут, нечево. Ты и рад.
Танкред с неудовольствием отходит.
- Ах, постойте, - говорит письмоводитель, - забыл я тут... Дельце есть. Одна минута.
Вошли в людскую.
Стряпуха хлебы в печку сажает, грудной ребенок вертится у ней под ногами.
- Уйди ты, пострел! Чево-с?
- Матвей дома? - спрашивает письмоводитель.
- Нету; на футор до свету уехал.
- Скажи ему, что ж он о пашпорте-то о своем не хлопочет. Ведь штраф заплатит.
- Скажу.
- То-то, скажу. Ишь, тараканов что развели!
- Кто их разводит, проклятых?
- Вы разводите. Вы их любите до смерти; а после в ухо заползет. Ишь ты! Ишь ты! Это что? А? О дьяволы! Вот вас, чертей, за это надо разжечь. Что? Нет, врешь! Вы их жрете, анафемы. Пойдемте! Тут, я вам скажу...
Идет по двору мужик.
- Здравствуйте, Иван Степаныч!
- Здравствуй! Что тебе?
- К вашему здоровью.
- Зачем?
- Все насчет своих делов.
- Это насчет телушки-то? Знаю. Деньги принес?
- Нет, не принес.
- Так что ж ты? Разговаривать пришел?
- А я так полагал, по-суседски, мол.
- Ступай, по-суседски деньги неси!
- Да ведь что ж, Иван Степаныч, много ли она потравила, - сами изволите знать. Только что быдто находила.
- Вас, мошенников, учить надо.
- Учить, это точно, Иван Степаныч; только, кажется, мы тоже довольно учены.
- Нет, мало.
- Ну, теперь, позвольте, так будем говорить: ваша скотина зашла ко мне в огород...
- Ну, и загоняй ее!
- Загнать недолго, да на что ж так-то?
- Как на что? Барин штраф заплатит.
- Ну, это тягайся там с вами еще! А незамай же я ей ноги переломаю, она лучше ходить не станет.
- Вот ты поговори еще!
- Право слово, переломаю.
- Ладно, брат. Толковать с ним. Очень нужно. Экой народишко подлый! То есть, я вам скажу, тут какую нужно дубину!..
- Неужели?
- Ей-богу. Помилуйте! Что это такое? Так набалованы! Так... Землю даром отдали. Э! Да что уж тут... Вот она, рыга-то.
- Где рыга?
- А вон, желтая, видите?
- что же там?
- Мaшины. Земледельческие орудия... Даром деньги... Нет, одна ничего. Это штука любопытная, - грабли. Сейчас везет, везет, - раз! А, чтоб те! Англичане деньги берут. Нет, они хитрые, анафемы, шут их возьми. Да. Молотилка такая есть, чудесная. Семьсот целковых... Все равно вот, - пушка. Захотел, куда хочешь. Вот шельмы-то! занимательная штука. Ну, только тяжела, никуда не годится. Эй, Трофим, поди сюда! Это что у тебя в руке?
- Гвоздь.
- Ну, ступай!
Идут дальше. Солнце начинает припекать. Селo. Старухи в синих платках сидят с детьми на завалинах; больной теленок лежит середь улицы, греется; нищий крадется сторонкой, и дребезжит его старческий голос:
- Родителев поминаючи, Христа ра-ади!
Письмоводитель ежеминутно останавливается, разговаривает с собаками, землю ковыряет палкой, ругается, а сам нет-нет и прихватит себя за мушку.
Идут селом прохожие, с лаптями и косами на плечах, идут молча, руками машут.
- Куда вы? - спрашивает их письмоводитель.
- На Дон, в казаки, - отвечает один прохожий.
- Сено косить, кормилец, сено, - проходя мимо, добавляет другой.
- Или у вас своего нету?
- У нас его отродясь не было, - на ходу отвечает третий.
- Ну, с богом, - говорит письмоводитель.
- Спасибо, родимый.
Базарная площадь. В конце виден кабак, навесы для торговли, лавочка и дума. Куры копаются середь площади, тишина, слышно, как свинья чешется об угол думы и вполголоса отрывисто похрюкивает.
Письмоводитель с гостем вошли в лавочку.
- Денис Иванычу, - говорит письмоводитель.
- Иван Степанычу, - не глядя, отвечает лавочник.
Он сидит на прилавке, в рубашке, в жилете и играет в карты с волостным писарем. Писарь в военном пальто и в резинковых калошах на босу ногу.
- Писчей бумаги! - спрашивает Рязанов.
- Есть. Пожалуйте! Алексей, покажи бумагу! Ходите, я вздавал. Вы зачем, Иван Степаныч?
- Бросьте вы карты-то! Что в самом деле!
- Погодите! Игра тут у нас идет. Третий день хороводимся. Да чего вам требуется? Черви.
- Нашатырь есть у вас?
- Вам на что? Вали! Вали!
- Для экономии.
- Это моя восьмерка. Что ты врешь? Для экономии?
- Да. Ну что же, есть, что ли?
- Это нашатырь-то?
- Да.
Лавочник пристально смотрит себе в карты и говорит:
- Нда. Вот что! Для и-кано-омии. Так, так. Самая подлецкая игра. Без двух. А нашатырю, похоже так, что нету. Ну, вздавай! Еще чего-с?
- Да будет вам играть!
- Ну!
- Сургуча две палочки.
- Есть. Алексей, подай сургуча две палки конторского. Иван Степаныч, садитесь с нами играть!
- Ну вас!
- Что ж такое? Мы на орехи.
- И на орехи не стану.
- Экие скупые! А у вас непременно деньги есть. Мое почтение! - говорит лавочник кучеру.
Кучер молча подходит к прилавку и глядит на полки с товарами.
- Вам что? - спрашивает лавочник.
- Идей-то у вас тут была, я гляжу, зеркила такая, круглая?
- А вон она.
Кучер берет зеркало и глядится в него. Письмоводитель роется в ящике с пряниками.
- Хороши, уж хороши! И глядеться нечего, - дружески говорит кучеру лавочник.
- Нельзя, - отвечает кучер. - Влюбиться хочу.
- Не говорите! Уж мы сейчас видим, который человек в веселом духе. Это горничная-то? Хм. Девочка ничего.
- Девка убедительная. Одно слово, чего извольте.
- Так, так.
- Беспременно надо влюбиться. Типерь, главная вещь, как-никак расстараться песенник достать.
Входит мужик.
- Денис Иваныч!
- Что ты?
- Отпустите!
- Дугу оставь!
- Как же я без дуги поеду? - Помилуйте!
- А мне что? Вас, чертей, жалеть нечего. Ну да ладно: бери дугу, скидавай зипун!
Мужик молчит, и все молчат, смотрят на него.
- М... Вот что, - про себя говорит мужик.
Молчание. Письмоводитель на прилавке раскалывает гирею орех.
- Так-то, - произносит мужик и чешет в затылке. Одно плечо у него начинает понемногу опускаться, зипун сползает с плеча...
Остановка.
- Скидавай! Скидавай! Нечего. Нынче, брат, не зима, не озябнешь.
Мужик вздыхает и шевелит губами, потом молча, потихоньку стаскивает зипун, бережно кладет его на прилавок и молча, в одной рубахе уходит.
- Ну, вздавай, - говорит писарю лавочник. - Нет, я говорю, - подбирая карты, говорит лавочник.
- Да.
- Я говорю, эти мужичонки подлыи... Типериче, как вы полагаете, сколько у меня за ними денег пропадает? Сейчас провалиться. Пас. Я за него подушные заплатил.
- Дела, - с орехом во рту, произносит письмоводитель.
- Вот по этой причине они мне все и подвержены. Ходи!
- Ну вас совсем! Прощайте! - говорит письмоводитель.
- До приятного свидания.
Вернувшись с базара, гость и письмоводитель расстались. Письмоводитель пошел в контору, а гость отправился в дом. Проходя по двору, он увидел у крыльца несколько баб и мужиков. В дверях стояла молодая женщина в утреннем капоте и внимательно осматривала у одного мужика палец.
- Кто это? - спросил гость у лакея.
- Барыня.
- Гм.
Гость подошел к крыльцу. Женщина, стоявшая в дверях, несколько растерялась, но сейчас же переломила себя и еще внимательнее припала к мужичьему пальцу.
- Погоди, вот я тебе спуску дам, - сказала она и вдруг вскинула глазами на гостя: он стоял прямо против нее и пристально смотрел ей в лицо. Он поклонился, она тихо сказала: "Здравствуйте" и уже совершенно твердо продолжала говорить с мужиком:
- Да нет ли у тебя занозы?
- Кто ее знает. Нет, мотри, вряд.
- Так ты приложи вот это на тряпочку, а дня через два опять приходи сюда!
- Сюда опять притить - понаведаться?
- Да, да, сюда опять приди!
- Ладно, приду.
- А у тебя что?
На пороге стоял мужик на вид толстый, но бледный, и тяжело дышал.
- Чем ты нездоров?
- Я, матушка, всем нездоров, хвораю давно.
- Что же ты чувствуешь? Знобит, что ли, тебя?
- Нету; знобу такова нету; ну и поту настоящего в себе не вижу.
- А ешь хорошо?
- Какo хорошо! В неделю вот эдакой чашечки кашицы известь не могу. Брюхо-то у меня - ишь ты! - опухло. Хошь вшей на нем бить, так в ту же пору.
Гость взглянул на хозяйку: на лице у ней чуть-чуть передернуло один мускул, и опять все стало покойно, только она сейчас же торопливо спросила:
- Простудился ты, должно быть?
- Не знаю, родима, простудился ли, нет ли. Нет, так, должно, эта хворь пристала, с ветру. Утром встал, оглядел в себе ноги: настоящие колоды, опухли. И зачало меня дуть, зачало дуть, пуще да пуще...
- Оглядел в себе ноги... - вполголоса повторил гость. - До этих пор он не знал, что у него ноги есть.
Хозяйка взглянула на гостя, сначала серьезно, потом как-то нерешительно улыбнулась и опять сделала серьезное лицо.
Гость постоял еще немного и пошел в дом. Он застал Щетинина в кабинете с газетою у окна.
- Я к тебе заходил, - сказал Щетинин, - Да мне сказали, что ты ушел куда-то.
- Да, я гулять ходил, - сказал гость, садясь на диван. - Ты рано встаешь?
- Часов в пять сегодня встал, проехался по хозяйству.
- Так ты не на шутку хозяйничаешь?
- Какие тут шутки! Нельзя, брат, нельзя.
- Да, - как будто размышляя, сказал Рязанов и потом прибавил: - Зверь такой есть - бобр, зверь речной, обстоятельный зверь; ходит не спеша, все как будто о чем-то думает; шуба на нем дорогая, бобровая и лицо точно у подрядчика. Так вот у этого зверя страсть какая? - Все строить. Поэтому он так и называется, бобр-строитель, castor fiber. И теперь куда хочешь ты его посади, хоть на колокольню, дай ему хворостку, он сейчас начнет плотину строить. Вот он может о себе сказать, что ему без этого уж никак нельзя.
- Ну, да. Да что с тобой говорить: у тебя все смех. Пойдем-ка, брат, лучше чай пить. Вон и хозяйка пришла.
В столовой зашуршало женское платье и загремели чашки. Гость и хозяин вошли в столовую.
- Вот, рекомендую тебе, - сказал Щетинин жене, - друг и гонитель мой Яков Васильич Рязанов. Позвольте вас познакомить.
Хозяйка остановилась на минуту с чайником в одной руке и протянула гостю другую.
- Да уж мы виделись, - сказала она мужу.
- Когда?
- Я сейчас застал Марью Николавну, - сказал гость, - там на крыльце недугующих исцеляла.
Марья Николавна слегка улыбнулась, но вслед за этим наморщила брови и сейчас же привела лицо свое в порядок.
- А вам это смешно? - спросила она, наливая чай, и понемногу начала краснеть.
- Нет, не смешно.
- Скажи пожалуйста, - спросил Щетинин, положив руки на стол.
- Что это у вас в Петербурге все так, что вы не можете ни о чем серьезно говорить?
- Нет, не все, - совершенно серьезно сказал Рязанов и стал размешивать чай.
Помолчав немного, он как будто про себя повторил:
- Не все, - и, рассматривая что-то в стакане, продолжал: - Нет, есть и такие, которые обо всем серьезно говорят. И даже таких гораздо больше. Я как-то одного встретил на улице, - я в баню шел, - "пора, говорит, нам серьезно приняться за дело". Я говорю: "Да, говорю, пора, действительно, говорю, пора. До свиданья". - "Куда же вы?" - говорит. "А в баню, говорю, омыться". - "Да, говорит, у вас все шутки. Я серьезно..." Ну, что же делать? - Вдруг спросил Рязанов, поднимая голову. - Ведь я тоже серьезно ему отвечал, а он говорит: шутки.
- Что ты рассказываешь... - начал было Щетинин, но Рязанов продолжал:
- Нет, ведь это глядя по человеку. Один и серьезно говорит, а все кажется, что он это так, шутит; а вон Суворов пел петухом, однако все понимали, что он в это время какую-нибудь серьезную каверзу подстроивает.
Марья Николавна пристально смотрела на гостя из-за самовара.
- Нет, в самом деле, - заговорил Щетинин, - я замечал, что Петербург как-то совсем отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности; вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует.
- Да ты это насчет выкупных операций, что ли? - спросил Рязанов.
- Нет, брат, я о другом говорю. Я говорю о той грубой действительности, которая нас окружает и дает себя чувствовать на каждом шагу.
- Ну, еще это бог знает, - ответил Рязанов, - Кто ее лучше чувствует. Всякому кажется, что он лучше.
- Поживи-ка, брат, здесь да погляди на нас, чернорабочих, как мы тут с сырым материалом управляемся; может, взгляд-то у тебя и изменится. Так-то, друг, - прибавил Щетинин, хлопнув гостя по коленке.
- Может быть, - улыбаясь, отвечал Рязанов.
- Что ты смеешься? Ты погляди, вот я тебе покажу, что это за люди, с которыми нам приходится иметь дело.
- Да.
- Вот ты тогда и увидишь, что мы должны мало того, что помогать им, но еще убеждать и упрашивать, чтобы они нам позволили им же быть полезными.
- Да. Как это Гамлет говорит? - "Нынче добродетель должна униженно молить порок, чтоб он позволил ей..."
- Да, брат, униженно молить порок... Я серьезно говорю. Если взялся за дело, так уж не до иронии.
- Какая тут ирония? Это уж филантропия, а не ирония.
- Ну, я не знаю, как это называется, а что вот меньший брат ко мне идет, это я знаю, - говорил Щетинин, глядя в окно.
- И еще знаю, что сейчас он будет просить, чтобы я ему телушку его отдал, а я не отдам.
- Почему же? - спросила Марья Николавна.
- А потому, что так нужно.
Щетинин наскоро допил стакан и вышел в переднюю. Дверь из столовой осталась незатворенною.
- Здравствуй! Что тебе нужно? - спросил он у мужика, вошедшего в то же время из сеней.
Мужик поклонился.
- К вашей милости...
- Зачем?
- Да все насчет того дела. Батюшка, Ликсан Василич!
Мужик стал на колени.
- Это ты все о телушке пристаешь? Встань, братец, встань! Как тебе не стыдно? Сколько раз я вам говорил, что это скверно. Я с тобой и говорить не буду, пока ты не встанешь.
Мужик встал.
- Ну, слушай! Пойми, что мне твоих денег не нужно, я от этого не разбогатею. Я беру с тебя штраф для твоей же пользы; для того, чтобы ты был вперед осмотрительнее, зря не распускал бы скотины. Сами же вы благодарить будете, что вас уму-разуму учат.
- И так много довольны, батюшка, Ликсан Василич. Благодарим покорно!
- Ну, вот видишь! Понимаешь теперь, что это для твоей же пользы?
- Понимаем-с.
- Ну, а коли понимаешь, стало быть и толковать нечего. Я тебе покажу, что лишнего ни одной копейки с тебя не требуют. Вот расписание, видишь? Печатное расписание от министра, сколько следует брать за потраву. Вот за корову, с первого июня по первое июля - рубль пятьдесят копеек...
- Тэк-с.
- Да за прокорм за трои суток по двадцати копеек, - шестьдесят копеек; всего: два рубли десять копеек. Так ведь?
- Это так точно.
- Пожалуй, на счетах прикинуть можно.
- Нет, что уж прикидывать.
- Ну, так чего же ты еще от меня хочешь?
- Мы ничаво... А как теперь насчет того, тыись, пуще сумляваемся, что быдто не по-суседски...
- Не по-суседски! Да ведь я тебе говорил.
- Это так-с.
- Закон. Понимаешь? - Закон.
- Слушаю-с.
- Так что ж я могу сделать? Ну?
Мужик молчал. Из столовой Рязанов, положив бороду на спинку стула, смотрел на эту сцену; Марья Николавна задумчиво катала из хлеба шарики.
- Прикажите за себя вечно бога молить, - вдруг сказал мужик и опять упал на колени.
Щетинин плюнул и ушел. Мужик еще несколько минут постоял на коленях, поглядел, поглядел, вздохнул и пошел по двору шаг за шагом, держа шапку в обеих руках.
- Ну что? Как меньший брат? - спросил Рязанов.
Марья Николавна заперла сахарницу и вышла в другую комнату. Щетинин походил из угла в угол, отворил окно.
- Черт знает, духота!.. Свинья - меньший брат, вот что я тебе скажу.
- Нет, я вижу, ты еще не умеешь молить порок, чтобы он тебе позволил... Оштрафовать себя, - сказал Рязанов, сидя за столом.
- Такая дрянь мужичонка! - продолжал между тем Щетинин.
- Когда ему что-нибудь нужно от меня, - ходит, клянчит, ноги целует, а случись так, что мне понадобится купить у него десяток яиц, так он готов рубашку снять.
- Это основательно. Ну, а другие-то как? - Хорошие?
- Если правду сказать, так и другие тоже со всячинкой; да не в этом дело. Мы сами виноваты. Нужно внушить им больше доверия; нужно, чтобы мы сами к себе были построже, тогда и они будут...
- Дешевле брать за яйца. Вероятно.
- Нет, будут строже к себе.
- Да будут ли?
- Конечно, будут.
- С какой стати?
- А с такой стати, что сами увидят.
- Что?
- Да что так лучше.
- А сам-то ты веришь, что так лучше будет?
- Еще бы! Что ты на меня смотришь? Какой же бы я был работник, если бы не верил в успех того дела, для которого работаю?
- То есть это - уверенность в невидимом, как бы в видимом, и в желаемом и ожидаемом, как бы в настоящем. Да, это приятно.
Щетинин, ничего не отвечая, стоял у окна и задумчиво смотрел на двор, потом, опомнившись, сказал:
- Да! Там постройка, - нужно съездить. Маша!
Марья Николавна вошла в столовую. Рязанов отправился на балкон.
- Я еду теперь, - говорил Щетинин жене, - тут придет ко мне баба, так ты... Поговори с ней!
- О чем же поговорить?
- Да она там тебе все это скажет сама. Ну, увидишь.
- Хорошо.
- Ты с ней хорошенько поговори. Знаешь, как ты хорошо-то говоришь.
Марья Николавна улыбнулась.
- А разве я когда не хорошо говорю?
- Нет; всегда, всегда. Умный ты мой! Ну, целуй меня!
К крыльцу подали беговые дрожки.
Рязанов стоял на балконе и смотрел в сад.
Прямо против него сквозь зеленую чащу акаций виднелась старая с провалившеюся крышей беседка, вся заросшая репейником и крапивою; дальше яблони цвели. За садом белела колокольня, а потом всё луга, воды, сверкающие на солнце, зеленые холмы и опять луга. В саду становилось жарко; только из кустов время от времени налетали тихие струи пахучей прохлады, вместе с торопливым щебетаньем притаившейся под кустом малиновки. Рязанов постоял на балконе и пошел бродить по саду. В одной аллее попался ему старик садовник, в белой рубашке, с белою бородою и с пучком салата под мышкою. Садовник снял картуз и низко поклонился. В кустах мелькнуло загорелое детское лицо со стручком во рту, но исчезло сейчас же, как только Рязанов взглянул на него; вслед за этим раздался по саду писк - и пятеро ребятишек кинулись со всех ног в малинник. Позади всех бежала отставшая от прочих маленькая девочка, плача и крича во все горло: - Ма-а-а. На пруду дворовая женщина полоскала белье. Заметив Рязанова, она подоткнула себе подол и, не оборачиваясь, поклонилась ему задом. Притаившиеся под берегом утки шумно бросились в воду...
Рязанов пошел было к себе во флигель, но в то время, как он проходил мимо дома, ему вдруг послышалось, что в сенях кто-то плачет. Он вошел на крыльцо. в сенях стояла Марья Николавна и разговаривала с крестьянскою бабою. Баба плакала, да и Марья Николавна имела расстроенный вид, но, желая скрыть свое смущение, она сказала Рязанову:
- Вот послушайте-ка, что она рассказывает.
Рязанов остался, но баба, не обращая на него никакого внимания, продолжала всхлипывать, говоря:
- Я ему баила: ты хушь бы людей-то постыдилси...
- Ну, а он-то что же? - спросила Марья Николавна.
- А он бат: чаво, бат, мне их стыдиться? Я, бат, перва у те косу всю вытаскаю, посля и зачну стыдиться.
- Мгм, - сделал Рязанов.
- Да уж что, сударыня, - продолжала баба, сморкаясь в рукав,
- Что уж говорить! Наше дело, известно, круг робятенок убиваисси, а им что? Озорство только у него на уме одно, мудрить над нашей сестрой. Ишь они мудрецы какие!
- За что ж он тебя бьет, я все-таки не понимаю, - сказала Марья Николавна.
- За что? - перепросила баба.
- Захотели вы, сударыня, у мужика понятия. Нешто он скажет, за что. Яму баба все одно вот - тьфу. Под руку подвернулась - хлоп. Уйди, говорит, ты от меня, постылая!..
Баба нагнулась и концом фартука утерла слезы.
- На кой, говорит, ты мне ляд таперя? Не видал нешто я дохлых-то. Только, говорит, ты на то и годисси - ворон пужать.
- Он тебя не любит, - тихо заметила Марья Николавна.
- Как не любить! Чаво ж яму еще? Я, чай, яму не чужая. Любить! Известно, где яму меня любить. Вон у меня грудь заложило, ни поднять, ни что. Что ж, нешто я этому рада, что я чижолая.
- Да-а! Вот оно что, - сказал Рязанов и пошел во флигель.
К обеду вернулся Щетинин с хутора, весь в пыли, усталый; снял галстух, выпил рюмку водки и молча сел за стол.
- Ну, что постройка - идет? - спросила его Марья Николавна.
- Идет, - нехотя ответил Щетинин. - Измучился я, как собака, - немного помолчав, сказал он и положил ложку на стол. - Такие скоты эти плотники! То сделали, что теперь нужно опять нижние венцы подымать. Они, знаешь, их не переметили как следует и перепутали; ну, и вышла такая гадость, что смотреть скверно: одно бревно так, другое эдак. Самый лучший лес у меня тут был наготовлен, они его весь испакостили. Теперь понимаешь, какая работа опять сызнова перекладывать весь сруб! Черт их возьми! Уж я их ругал, ругал... Мошенники!.. Ах, я и забыл, что ты здесь сидишь.
- Ничего, не стесняйся, - ответил Рязанов, продолжая есть.
- Нет, в самом деле, изо всякого терпения выводят.
- Ну, конечно, - заметил Рязанов.
- Посуди ты сам, - продолжал Щетинин, - Я им плачу почти вдвое, нежели сколько бы они получили у другого; потом, кроме того, мои харчи, и притом жалованье плачу помесячно.
- Да.
- Пришли ко мне оборванные, в ногах валяются: отец родной, есть нечего, дай работы! Ну, сжалился, взял их, одел, обул, за двоих подушное внес, вперед дал по целковому...
- И такая неблагодарность!..
- Нет, ведь что же? Стараешься, в самом деле. Уж, кажется, я ли для них не старался; а они вон какую штуку со мной сыграли. Они ведь этого и знать не хотят, что я по их милости убытку пятьдесят целковых понес. Далеко, видишь ли ты, бревна лежат, так им лень таскать. А? Как это тебе нравится?
- Нехорошо. Это с их стороны неблагородно, - сказал Рязанов, утирая салфеткою рот.
- Нет, серьезно?
- Чего ж тут. Понятное дело, что такого поступка одобрить нельзя.
- Ну, вот видишь. Так теперь ты скажи, имел ли я право назвать их мошенниками?
- Нет; мошенниками называть их ты права не имел.
- Почему?
- А потому, что этого тебе законом не предоставлено. Мало бы ты чего захотел. Этого нельзя. Ведь они уж вышли из крепостной зависимости?
- Вышли.
- Ну, так как же? Нельзя. Личное оскорбление. А вот к становому 6 - это другое дело.
- Я этого вовсе не желаю.
- А не желаешь, тогда лучше всего прямо войти с жалобою к посреднику, дабы повелено было на основании и так далее. Вот это уж всего вернее и... Приличнее, чем ругаться-то.
- Ах, да нет. Ты это...
- Ты думаешь, не взыщут? Нет, брат, теперь уж не те порядки пошли. Всё до последней копейки взыщут.
- Что ты говоришь!..
- Не отвертятся, не беспокойся.
Марья Николавна все время с напряжением следила за разговором и беспокойно взглядывала то на Рязанова, то на мужа; наконец, она не выдержала и, краснея, спросила взволнованным голосом:
- Да разве это хорошо - жаловаться в суд?
- А вы находите, что нехорошо? Почему же-с? - добродушно спросил Рязанов.
- А потому что... Их там наказывать будут... Я не знаю...
- Ну, так что же-с?
- Как - ну, так что же? Их посадят в тюрьму... Вообще это...
- Может быть, и посадят. Если увещания не подействуют и мерами кротости нельзя будет их склонить...
- Но ведь они бедные. Вы забываете... Откуда же они возьмут пятьдесят рублей?
- Ежели наличных денег не имеют, то, может быть, окажется движимость, скот.
- Ну, и...
- Продадут-с. Что ж им в зубы-то смотреть.
- Да ведь это я не знаю, что такое... Это варварство!..
- Очень может быть-с.
- Так как же вы предлагаете такие средства?
- Я никаких средств не предлагаю, я только напоминаю.
- Что же вы напоминаете?
- Я ему напоминаю его обязанности. Всякое право налагает на человека известные обязанности. Пользуешься правом, - исполняй и обязанности.
- Какие обязанности? Вы ему напоминаете, что он может, если захочет, злоупотреблять своим правом.
- Нисколько-с. Напротив; я ему напоминаю только о том, как следует благоприобретать, а злоупотребляет уж это он сам.
- Разве это злоупотребление, если он прощает этих плотников?
- А вы как же думали? Конечно, злоупотребление. Если бы он один только пользовался правом карать и миловать, тогда бог с ним, пусть бы его делал, что хотел. Если ему бог дал такую добрую душу, так что ж тут разговаривать. Хочешь идти по миру, ну и ступай. Но вы не забывайте, что нас много, что он, оставляя безнаказанными этих плотников, поощряет их на новые мошенничества и подает гибельный пример. А от этого мы все страдаем: он портит у нас рабочие руки.
Щетинин задумчиво смотрел в тарелку и водил по ней вилкою.
- Ну, хорошо еще, - продолжал Рязанов, - что я вот могу жить так, ничего не делая; но если бы я был рабочая рука, да я бы... Я бы непременно испортился. Я бы сказал: а! Так вот что! Стало быть, можно делать все, что хочешь. Пошел бы в кабак - эй, братцы, рабочие руки, пойдемте наниматься в работу! Сейчас пошли бы мы, нанялись к кому-нибудь сад сажать, набрали бы денег вперед, потом взяли бы насажали деревья корнями вверх, а дорожки все изрыли бы и ушли. Ищи нас! Что ж, разве это хорошо?
- Бог тебя знает, - наконец сказал Щетинин, - для чего ты все это говоришь.
- А для того и говорю, что не хочу тебя лишить дружеских советов. Вижу я, что друг мой колеблется, что ему угрожает опасность, что он может сделаться жертвою собственной слабости, да и нам всем напакостит; ну, вот я и не могу удержаться, чтобы не напомнить ему; я говорю: друг, остерегись, не поддавайся искушению, не поблажай беззаконию, ибо оно наглым образом посягает на нашу собственность. Священное право поругано, отечество в опасности... Друг, мужайся, говорю я, и спеши препроводить обманувшие тебя рабочие руки в руки правосудия...
Щетинин засмеялся, Марья Николавна нерешительно улыбалась, а лакей, стоя поодаль с чистою тарелкою в руке и насупившись, исподлобья посматривал то на того, то на другого и, по-видимому, ничего не мог понять.
- Вот ты говоришь, препроводить, - начал Щетинин, - Ну, хорошо; а что бы ты сказал, если бы я в самом деле так поступил?
- Чтo бы я сказал? Я сказал бы: вот примерный хозяин! И гордился бы твоею дружбою. И еще бы сказал: это человек последовательный; а лучшей кто бы мог хвалы тебе сказать?
- Так-то оно так, - со вздохом сказал Щетинин, - Да... Да нет, брат, я нахожу, что в некоторых случаях надо поступать непоследовательно. Маша, налей-ка мне квасу!
- Да. Ну, это как ты хочешь. Разумеется. Я тебя принуждать не буду; только уж...
- Да нет, видишь ли, - перебил его Щетинин, - штука-то в том, что в практическом деле такая строгая последовательность невозможна. Этого нельзя и требовать.
- Ну, да. С нас нельзя требовать, а с плотников можно. Это так.
- Нет, неправда. Этого и сравнивать нельзя.
- Почему же?
- А потому, что прежде всего у них нет никакой определенной цели, к которой бы они стремились.
- Вот что! Из чего же ты это заключил, любопытно знать?
- А из того, что я вижу всякий день.
- Например?
- Они только о том и стараются, чтобы как можно меньше работать и в то же время как можно больше получать.
- Мм. Что ж, это, по-моему, цель довольно определенная. Какой же тебе еще? Ты ведь, кажется, говорил, что у них нет никакой?
- Да разве это цель?
- Что же это такое?
- Это так, черт знает что, какое-то бессознательное стремление.
- Стремление! Стремление обыкновенно предполагает и цель. Ну, да хорошо, положим, стремление, и притом бессознательное. К чему же они стремятся? К тому вот, как ты говоришь, чтобы как можно меньше работать и как можно больше получать. Ты находишь, что это стремление нехорошее. Ну, а теперь позволь тебя спросить, ты сам-то к чему же стремишься? К тому, чтобы как можно больше работать и как можно меньше получать? Так, что ли?
- Н-не...
- Ну, так что ж тут разговаривать еще! Стало быть, стремления-то у нас с ними одни и те же; разница только в том, что мы сознательно желали бы их приспособить к нашему хозяйству, они же, как все глупорожденные, бессознательно упираются и всячески стараются схитрить. Ну, а на этот случай у нас средства такие имеются для понуждения их, средства, к народным обычаям приноровленные. Вот в древние века нравы были грубые, - тогда и орудия, которыми понуждались глупорожденные к труду, тоже были неусовершенствованные, как то: исправники, становые и проч., теперь же, когда нравы значительно смягчены и сельские жители вполне сознали пользу просвещения, и понудительные меры употребляются более деликатные, духовные, так сказать, а именно: увещания, штрафы, уединенные амбары и так далее. Вот и хороводимся мы таким манером и долго еще будем хороводиться, доколе мера беззаконий наших не исполнится. Только зачем же тут церемониться-то уж очень, нюню-то разводить зачем, я не понимаю. Штука эта самая простая, и весь вопрос в том, кто кого; стало быть, главная вещь не конфузься...
- Убирай, - Вставая из-за стола, сказал Щетинин лакею.