Вечером, часу в осьмом, дня через два по приезде, шел Рязанов берегом реки. Песчаная дорога, по которой он шел, извивалась между кустами и вела на мельницу. По ту сторону круто поднимался каменистый обрыв, поросший красноватым орешником, вперемежку с мелким курчавым дубом. С отлогого берега видна была серая, изрытая дорога, смело вьющаяся в гору, зеленая крыша водяной мельницы и барская усадьба, до половины сидящая в зелени. Солнца уже не было, только крутой берег реки весь был залит красноватым светом. В кустах сильно пахло сыростью и камышом. Рязанов шел потихоньку, глубоко погружая ноги в похолодевший песок. Позади его зашуршали колеса, он оглянулся: в кустах двигалась лошадиная морда с дугой, дальше показался мальчик в большом картузе и наконец батюшка в зеленой рясе и в шляпе с широкими полями. Батюшка ехал в полевых дрогах и, поравнявшись с Рязановым, спросил:
- Никак опять за рыбой ходил? Ах, извините! ошибся. Представилось мне, что это конторщик, - говорил батюшка, снимая шляпу.
- Мое почтение, - сказал Рязанов.
- Добрый вечер. Да вы не к господину ли Щетинину? Так прошу покорно садиться. А я, признаться, тоже было хотел его повидать.
Рязанов сел. Поехали.
- Вы, верно, приезжие? Ну, так. А я гляжу, гляжу, что такое? - ошибся. Ха, ха, ха! Вот прекрасно! Из Саратова?
- Нет, из Питера.
- А. Столичные жители. Погостить вздумали в наши места?
- Погостить.
- Мгм. Прекрасное дело. Имя ваше?
- Иаков.
- Да, да. Иаков, брат господень. По отчеству?
- Васильич.
- Яков Васильич. Да. Ну, так как же, Яков Васильич, в Питере-то дом свой имеете?
- Нет, не имею.
- Мгм. Квартирку нанимаете?
- Нанимаю.
- Служите небось?
- Нет, не служу.
- Да. Не похотели?
- Не похотел.
- Что ж, конечно, не всякому. Капитал у себя имеете?
- Нет, не имею.
- Звания дворянского?
- Духовного.
- Ну?!
Батюшка обернулся.
- Так вот-с. Очень рад. Будьте знакомы.
Въехали на плотину. Около мельницы стояли лошади и мужики, обсыпанные мукою; вода глухо шумела в колесах, в пруду копошились утки; дроги попрыгивали по кочкам. Становилось темно; Рязанов сидел рядом с батюшкою; волосы от батюшкиной бороды развевало ветром, и во время разговора они беспрестанно попадали Рязанову в рот. Батюшка спрашивал между тем:
- По первому разряду кончили курс? В попы-то что ж не посвятились? Неужто невесты не нашли? А! Да; не похотели.
Дроги въехали на барский двор; у крыльца толпились мужики, перед ними стоял Щетинин с тетрадкою в руке и говорил, поднося одному из них к носу карандаш.
- Если я вам еще вот хоть эдакий прутик продам, так я себе позволю в глаза наплевать.
- Что ж, Ликсан Васильич! - заговорили мужики.
- Нет, голубчики; будет с меня, поучили уж довольно. А, здравствуйте, батюшка!
- Мое вам почтение, - говорил батюшка, входя на крыльцо и подбирая рясу. - Во имя отца и сына и святого... Что это, никак опять они вас тово... Обманули?
- Что уж тут!..
Щетинин махнул рукой.
- Скажите, пожалуйста! Да это крюковские. Вы крюковские, что ли?
- Они самые, - нехотя отвечали мужики.
- Ну, так. Знаю я их до тонкости. Как же. То есть такие, я вам скажу, в высшей степени плуты.
Мужики равнодушно смотрели на батюшку, один кашлянул в шапку.
- Ты что там кашляешь? - Вдруг спросил батюшка. - Ты, любезный, от меня не скроешься. Вот извольте, - продолжал он, обращаясь к Щетинину, - с этим самым мужичком... Как тебя звать, Семеном, что ли?
- Семеном.
- Да, вот с Семеном-то с этим задумал я прошлый год пчел держать пополам. Соблазнил меня, мошенник. - согласился. "Согласен", говорю. А ты поди сюда! Куда ты прячешься? Ну, хорошо. Я еще говорю: "Смотри, говорю, Семен..." - "Будьте покойны!" прекрасно. Я, признаться, и понадеялся на него. Представьте, надул ведь! То есть так аккуратно надул, как лучше требовать нельзя. Вот этот самый мужичонка. Лицемер такой... Я господину посреднику на него жалобу принести хочу.
- Позвольте, батюшка, - начал было мужик.
- Не лги! Я знаю, что ты лжец. Да чево тут? В глазах обманул, в глазах. Ты, любезный, меня этим обидел до крайности: духовного отца своего обманул. А? Извольте радоваться.
- Идите чай пить, - выходя на крыльцо, сказала Марья Николавна.
Все собрались в столовой вокруг самовара: Марья Николавна намазывала масло на хлеб, Щетинин сел было за стол, но потом опять встал, взял записную книжку и начал что-то записывать; Рязанов барабанил пальцами по столу, батюшка молча рассматривал подсвечник.
- Дорого дали? - наконец спросил он Марью Николавну.
- Не знаю. Это вот он.
- Что такое? - глядя в книжку, спросил Щетинин.
- Подсвечники батюшка спрашивает.
- Дорого ли? - прибавил батюшка.
- Рублей пять, кажется, - скороговоркою ответил Щетинин.
- Искусно, - заметил батюшка, ставя подсвечник.
- Два рубли восемь гривен, да рубль семьдесят две, да полтина... бормотал про себя Щетинин.
- Какие ныне села богатые, - немного помолчав, сказал батюшка, но, не встретив ни в ком сочувствия, обратился к Рязанову:
- А у вас, Яков Васильич, там сено-то небось... Тоже, чай, покупаете когда?
- На что мне его?
- Стало быть, лошадок не держите?
- Нет, не держу.
- Да, да. Ну, муку-то всё покупаете. Почем мука-то у вас?
- А бог ее знает, почем она там, мука. Я в это не вхожу.
Марья Николавна улыбнулась.
- Что вы с ним, батюшка, об этих вещах разговариваете, - спрятав книжку в карман, заговорил Щетинин. - Ведь он... Вы думаете, он это знает что-нибудь. Он надо всем этим смеется.
Батюшка бросил на Рязанова беспокойный взгляд.
- Да я что ж... Ведь я не что-нибудь такое спросил... Обыкновенно... Что ж смеяться?.. Пожалуй, смейся.
- Вы его не знаете.
- Да нет, позвольте! Я ничего худого не говорил. Ведь если бы я спросил что-нибудь такое непристойное; а то ведь вот я при вашей супруге... Марья Николавна слышали; кажется, я довольно скромно спросил: почем, говорю, у вас в Санктпетербурге мука?
- Зачем ты нас с батюшкой хочешь поссорить? - сказал Рязанов. - Мы только что познакомились, а ты уж сейчас и вооружаешь его против меня. Это нехорошо.
Марья Николавна поспешила замять это объяснение и торопливо начала:
- Батюшка, ко мне тут сегодня одна баба приходила.
- Да-с.
- Она жалуется, что муж ее не любит.
- Сс.
Батюшка принял озабоченный вид.
- Да; это несчастная женщина, - сказал Щетинин.
- Скажите!
- Я с вами об этом давно хотел поговорить. Она все ко мне ходит, да посудите сами, что же я-то тут могу сделать?
- Ну, конечно. А уж лучше же ей прямо, коли так, к господину посреднику обратиться.
- Вот и я тоже полагаю, - заметил Рязанов, - к посреднику. Это его прямая обязанность.
- Натурально, - подтвердил батюшка.
- Нет; вот видите ли, батюшка, - не слушая, продолжал Щетинин. - Я думаю, что вы могли бы как-нибудь подействовать увещаниями, что ли...
- То есть как-с?
- То есть на мужа этой женщины.
- Да; увещаниями... Что ж? Ничего-с. Извольте. Это можно.
- Попробуйте-ка в самом деле!
- С моим удовольствием. Оно, конечно, как, знаете, эта самая грубость ихняя, ну, а впрочем...
- Вот ты с своей гуманностию, - сказал Рязанов Щетинину, - только под ответственность батюшку подведешь.
Батюшка с беспокойством посмотрел на Рязанова, потом на Щетинина.
- Батюшка - врач душевный, а тут дело-то, брат, уголовное.
- Как так?
- Да штука-то она очень простая; бьет, видите ли, мужик бабу, и за то он ее бьет, что она брюхата; понятно, чтo из этого может воспоследовать.
- Хм! Дело дрянь, - подумав, сказал батюшка.
- То-то и есть, - подтвердил Рязанов.
- Да нет, однако, это ведь черт знает что такое! - бросив ложку на стол, сказал Щетинин, - что же, по-твоему, стало быть, так и позволить ему бить эту женщину, сколько угодно?
- Да как же бы ты не позволил, любопытно знать?
- Очень просто...
- Ну-ка! Сообщи, сделай милость, а мы с батюшкой послушаем.
- Да чего тут! Взять ее от него, и кончено.
- Вы как это находите? - спросил Рязанов у батюшки.
- Нет, это вы действительно, Александр Васильич, - смеясь и добродушно хлопая Щетинина по коленке, сказал батюшка, - это вы немножко тово... Неправильно... Нет, не- неправильно... А вот я вас, Александр Васильич, вставая из-за стола, продолжал он, - хотел побеспокоить насчет того дельца.
- Какого дельца?
- А то есть насчет сена-с.
После чаю Марья Николавна ушла в залу и начала играть на рояле какие-то вариации; Рязанов, засунув руки в карманы, стоял на террасе; Щетинин, задумавшись, прохаживался с батюшкою по зале; в гостиной горела лампа. Батюшка говорил, разводя руками:
- Ничего не сделаешь. Ежели бы они понимали что-нибудь, а то ведь, ей-богу, и грех и смех с ними иной раз. Вот вы говорите, убеждение. Да. Сижу я однажды в классе и спрашиваю одного мальчика (да и мальчонка-то, признаться, возрастный уж) - кто, говорю, мир сотворил? А он отвечает мне: староста, говорит. Вот извольте!
Щетинин на это ничего не сказал.
- Нет, я господина Шишкина всегда вспомню, - продолжал батюшка. - Прямо надо сказать, умный был помещик и такое ко храму усердие имел, даже это диковина.
- Мгм, - рассеянно произнес Щетинин.
- Теперь у него, бывало, мужики все дочиста у обедни. Как ежели который чуть позамешкался - в праздник на барщину! А вы как думаете, не скажи им, так ведь они лба не перекрестят. Эфиопы настоящие.
Марья Николавна закрыла рояль и, подходя к ним, спросила:
- Батюшка, как вам нравится этот вальс?
- Штука изрядная, - ответил батюшка.
Помолчав немного, все трое вышли на террасу.
В саду стояла теплая весенняя ночь, с бледно-голубыми звездами на потухшем небе. Сквозь прозрачный туман виднелись едва заметные призраки берез и вьющиеся между ними песчаные дорожки. Какая-то непонятная тишина подступала все ближе и ближе, застилая кусты и деревья и поглощая тревожный шелест и робкий шорох ветвей.
Вошедшие на террасу люди молча остановились перед темным садом и, как будто охваченные этою мрачною тишиною, долго прислушивались к чему-то.
- Боже, боже мой, - наконец, вздохнув, сказал батюшка и, посмотрев на небо, прибавил, - премудрость!
- Что вы сказали, батюшка? - спросила Марья Николавна.
- Премудрость, говорю-с.
- Да. А я думала...
- Нет-с, вот чтo господин Рязанов скажет, - заговорил батюшка. - Где вы тут? Не видать. Вот-с, - продолжал батюшка, отыскав Рязанова, - вот вы смелы очень на словах-то...
- Ну, так что же?
- Нет, я заметил, вы сердцем ожесточены. А помните, о жестоковыйных-то что сказано? То-то вот и есть. Смеяться умеете, а хорошего-то вот и не знаете. Стало быть, забыли, чему учились.
- Да ведь где же все упомнить? Мало ли чему нас с вами учили.
- То-то погодить бы смеяться-то; книжку бы сперва протвердить.
- И рад бы протвердить, - говорил Рязанов, всходя по ступенькам на террасу, - да все некогда.
- Да не закусить ли нам, господа? - Вдруг заговорил Щетинин.