В четвертом часу утра приказчик разбудил Рязанова и посредника. Вышли на крыльцо: погода хмурая, петухи поют, того и гляди дождь пойдет; у подъезда стоит тарантас. Посредник зевает и охает.
- И охота вам. Спали бы, - ворчит Иван Степаныч, в одной рубашке выглядывая из окна.
- Нельзя, батенька, - служба, - отвечает посредник.
Сели, поехали.
Народ на селе сбирается в поле; сонные бабы с ведрами, овцы, едкий запах свежего дыма, мужики шапки снимают.
- Здорово, - невыспавшимся голосом покрикивает им посредник и засыпает.
Выехали в поле: роса, ветерок подувает, небо с востока покраснело, из побуревших озимых вылетает перепел...
Овраг, заросший орешником, внизу- мост. Пристяжные, понурив головы, шагом спускаются под гору и дружно подхватывают в гору; вдруг сильный толчок, - посредник всхрапывает, открывает глаза, бессмысленно смотрит по сторонам и опять засыпает.
Туман поднялся, все чище и чище становится даль, ярче цветa, прозрачнее воздух, и встают кругом одно за другим далекие села, леса и озера... Вдруг засверкала роса, загорелась медная бляха на шлее у коренной, и побежали от лошадей по траве длинные черные тени - солнце взошло...
Рязанов глядел, все глядел, как лошади бегут, как жаворонки сверху падают в зеленую рожь и опять, точно по ступенькам, поднимаются выше и выше; как стадо пасется по косогору...
Вон лежит в лощине свинья, а на свинье сидит ворона.
- Семен Семеныч! А Семен Семеныч!
- М?
- Извольте вставать!
- Мгм.
- Семен Семеныч!
- М-м?
- Приехали.
- А! Приехали. Где старшина?
- Я здесь, Семен Семеныч. Пожалуйте, я вас высажу.
- Самовар есть?
- Сейчас будет готов.
- Живо! Ну, как у вас? - спрашивает посредник, входя в волостное правление.
- Всё слава богу-с, - кланяясь, отвечает старшина.
Писарь, в нанковом пиджаке, сметает рукавом пыль со стола, тоже кланяется и отходит к стенке.
- Хорошо, - говорит посредник, садится и все еще сонными глазами осматривает стены. Лицо у него измято, вдоль лба красный рубец.
Старшина стоит, наклонившись немного вперед и заложив руки за спину.
- Принесите-ка там портфель!
Старшина с писарем бросаются вон из избы.
Солнце начинает сильно пригревать, мухи толкутся в окне, на дворе отпрягают лошадей.
- Вот этот у меня старшина ничего, - говорит посредник Рязанову, только неопытен еще, расторопности мало.
- Мм, - отвечает Рязанов.
Старшина бережно, точно боится расплескать что-нибудь, вносит портфель и, положив его на стол, отходит к сторонке. Писарь на цыпочках крадется к шкафу и вытягивается за спиной старшины.
- Ну, а недоимка у вас как? - спрашивает посредник, надевая себе на шею цепь.
- Плохо-с, - со вздохом отвечает старшина.
- Что ж ты, братец, не понуждаешь?
- Понуждаем-с, - вполголоса отвечает писарь, бесстрастно глядя на посредника.
- Мы понуждаем-с, - уныло склоня голову набок, повторяет старшина.
- Стало быть, плохо понуждаешь, - говорит посредник. - Вон помещик жалуется мне, что вы до сих пор не можете остальных пятисот уплатить с прошлого года, с октября. Ведь это срам!
Писарь стремительно подходит к столу и, порывшись в бумагах, почтительно указывает мизинцем в книгу, говоря:
- С пятнадцатого февраля сего года остается четыреста девяносто пять рублей семьдесят две копейки-с.
- Ну, да, - подтверждает посредник. - Слаб ты, брат; вот что я тебе скажу, - обращается он к старшине.
Старшина вздыхает.
- Разве, ты думаешь, мне приятно слушать жалобы на вас?
Старшина наморщивает брови и старается не глядеть на посредника.
- Ну, опишут, продадут. Что хорошего? Сам ты посуди!
- Хорошего мало-с, - рассматривая свои сапоги, отвечает старшина.
- То-то вот и есть, - наставительно заключает посредник.
- Сами вы себя не бережете.
Несколько минут тяжелого молчания.
- О-охо-хо! - Вздыхает посредник. - Так как же, брат?
- Чего извольте? - тревожно спрашивает старшина.
- Насчет самовара-то?
- Шумит-с.
Писарь бросается в дверь.
- Н-да, - в раздумье глядя в потолок, говорит посредник.
- Все божья воля-с, - со вздохом замечает старшина.
- Да, брат, вот как продадут, тогда и узнаешь божью волю.
Слышно, как в сенях писарь раздувает самовар.
- Дела какие-нибудь есть? - внезапно спрашивает посредник.
Старшина глядит в дверь на писаря и манит его пальцем.
- Есть, васкродье, - входя в комнату и обчищаясь, говорит писарь. Жалоба временнообязанной крестьянки Викулиной, сельца Завидовки, на побои, нанесенные ей в пьяном виде крестьянином того же сельца, Федором Игнатьевым.
- Разобрали?
- Разобрали-с, - весело отвечает старшина.
- Как решили?
- А так решили, что малость попужали обоих-с.
- То есть как?
- Да то есть хворостом-с, - уже совершенно смеясь, отвечал старшина.
- А. Это хорошо. Главное, у меня пьянства этого чтобы не было. Слышишь?
- Слушаю-с.
- Еще что?
- Еще-с... - сделав шаг вперед, доносит писарь. - Еще дело о загнатии двух свиней с поросятами, принадлежащих удельного ведомства крестьянину Петру Герасимову.
- Кто загнал?
- Здешний обыватель-с. Да Петр Герасимов жалуется теперь, что так как, говорит, во время загнатия, говорит, мальчишке его нанесены были побои...
- Ну!
- Но, а здешний обыватель в показании своем показал, что якобы, то есть, ограничился надранием вихров-с.
- Да. Ну, так что же теперь?
- Да они, Семен Семеныч, насчет того, то есть, пуще сумляваются, вмешивается старшина, - что которые, говорит, например, эти самые свиньи теперь загнаты...
- Да...
- То есть неправильно-с, - добавляет писарь.
- Это так точно, - подтверждает старшина. - Почему что как у них это смешательство вышло, ну, и по заметности...
- Вражда эта у них идет давно-с, - таинственно сообщает писарь. - И, собственно, насчет баб-с.
- Да что тут! Это прямо надо сказать, такую они промеж себя эту пустоту завели, такую-то пустоту... Ах, никак самовар-от ушел.
Старшина выбегает в сени и приносит самовар; писарь подает чашки и связку кренделей.
- Как же решили это дело? - спрашивает посредник.
- Да никак не решили, - отвечает старшина, выгоняя из чайника мух. Кшу, проклятые! Хотели было они, признаться, до вашей милости доходить...
- Внушение сделано, чтобы не утруждать по пустякам, - добавляет писарь.
- Оштрафовать нужно, - решает посредник. - Ты их отштрафуй по рублю серебром в пользу церкви! Слышишь?
- Это можно-с.
Посредник заваривает чай; Рязанов читает развешанные по стенам циркуляры и списки должностных лиц.
- А главное, - продолжает посредник, - вино. У меня чтобы и духу его не было. Слышишь?
- Слушаю-с, - неохотно отвечает старшина.
- От него все и зло, - рассуждает посредник.
- Это так-с, - утверждает старшина.
Писарь сдержанно кашляет в горсть.
- Пьяный человек на все способен. Он и в ухо тебя ударит...
- Ударит. Это как есть.
- И подожжет.
- Подожжет-с. Долго ли ему поджечь.
- Вон они, пожары-то 2!
- Да, да. О господи!
- Народ толкует, поляки жгут...
- Толкуют, точно. Ах, разбойники!
- Нет, не они. Где им!
- Это все от вина.
- Так, так. Это все от него, от проклятого. А что я вас хочу спросить, Семен Семеныч.
- Что?
- Типерь который мы помещику оброк платим...
- Ну?
- Народ болтает, колько, говорит, ни плати, все равно это, говорит, что ничего.
- Да. Пока на выкуп не пойдете, это все не впрок. Век свой будете платить, и все-таки земля помещичья.
- Вот что! значит, его же царствию не будет конца?
- Не будет. Что ж делать? Сами вы глупы.
- Это справедливо, что мы глупы. Дураки! Да еще какие дураки-то!
- Так-то, ребятушки. Сколько вам раз говорил, - Вздохнув, говорит посредник. - Сливки есть?
- Есть-с.
Старшина приносит в деревянной чашке сливки и вытаскивает оттуда мух.
- О, каторжные! Извольте, Семен Семеныч!
- Что, и у вас, должно быть, много мух?
- Такая-то муха - беда, - почтительно улыбаясь, отвечает старшина. - И с чего только это она берется?
Посредник с Рязановым пьют чай; старшина смотрит в окно; писарь от нечего делать приводит в порядок лежащие на столе бумаги, перья и сургуч.
Молчание.
- Ну, а школа как идет? - спрашивает посредник, прихлебывая из стакана.
- Слава богу-с.
- Учит батюшка-то?
- Когда и поучит. Ничего.
- Много учеников?
- Довольно-таки.
- А сколько именно?
- Да так, надо сказать... - старшина вопросительно смотрит на писаря. С пяток никак есть.
- Вовсе мало-с, - отвечает писарь.
- Не так чтобы оченно много-с, - кивая головой, докладывает старшина.
- Ты за этим наблюдай, - говорит посредник, - чтобы непременно учились. От этого для вас самих же польза будет.
- Известно, польза-с. Типерь который мальчик грамоте знает, и сейчас он это может, например, всякую книжку читать и что к чему. Очень прикрасно-с.
- Да, вот кабы побольше грамотных было, и пьянства бы меньше. Вместо того чтобы в кабак идти, он стал бы книжку читать.
- Книжку. Сейчас бы книжку читать. Это верно-с.
- Отчего же это так мало охотников-то учиться?
- А так, надо полагать, по глупости это больше-с.
- Что ж, твое дело им внушить, растолковать.
- Я уж довольно хорошо им внушал и батюшке тоже говорил: Вы, говорю, батюшка, глядите, посредник велел, так чтобы нам с вами в ответе не быть.
- А он что?
- Ну, а он: хорошо, говорит, ступай! У меня вон, говорит, сено-то еще не кошoно. Так-то. Опять и мужички вот тоже из того опасаются, что которых грамотных, слышь, всех угнать в кантонисты 3 хотят.
- Это все вздор. Вы этому не верьте!
- Слушаю-с.
- А чтo, бумага, которую я онамедни прислал, - подписали?
- С-сумляваются-с.
- Вот я тебе покажу, - сумляваются! Какой же ты старшина после этого? Дня через три я
назад поеду, так чтобы к тому времени была подписана. Слышишь?
- Слушаю-с, - нетвердо выговаривает старшина.
Посредник начинает потеть и вытирает себе лицо платком.
- А вот я забыл вашей милости доложить - батюшка тут приходил с садовником. У них опять эти пустяки вышли.
- Какие пустяки?
- Из телят. Зашли батюшкины телята к садовнику в огород; садовник их загнал, стало быть это, на двор, запер. Батюшка, значит, сейчас приходит; так и так, как ты мог полковницких телят загонять?
- Каких полковницких телят?
- Да то есть это батюшкиных-то. Он так считает, что, мол, полковник я.
- Да.
- Ну, теперь это теща его выскочила, телят, обнаковенно, угнали...
- Ну, что же?
- Кто их разберет? Садовник жалится: он, говорит, у меня на шесть целковых обощии помял, а батюшка теперь за бесчестие с него, то есть, требует пятнадцать, что ли то...
- Пятнадцать целковых, - подтверждает писарь.
- За какое же бесчестие?
- Ну, тещу его, слышь, обидел.
- Как же он ее обидел?
- Слюнявой, что ли то, назвал. Уж бог его знает. Слюнявая, говорит, ты, - смеясь, объясняет старшина. - Ну, а батюшка говорит, мне, говорит, это очень обидно. Пятнадцать целковых теперь с него и требует.
Посредник тоже засмеялся; даже писарь хихикнул себе в горсть.
- Ну, это я после разберу, - вставая, говорит посредник. - А теперь, брат, вот что: вели-ка ты мне лошадок привести!
- Готовы-с.
- Молодец, - говорит посредник, трепля старшину по плечу.
Старшина кланяется, потом вместе с писарем провожают посредника на крыльцо.
На козлах сидит мужик, лошади земские.
- Ты дорогу-то знаешь ли?
- Будьте спокойны.
- Гляди, малый, - толкует мужику старшина, - чуть что, так ты и того, полегоньку!
Мужик самоуверенно встряхивает шапкой.
В это время в конце села показывается небольшая кучка людей. Завидя посредника, они еще издали снимают шапки и, понурив головы, медленно подвигаются к правлению. Впереди всех идет баба, за нею молодой мужик, позади идут старики.
- Это еще что такое? - Всматриваясь в них, спрашивает у старшины посредник. - Это, кажется, опять давешние муж с женой, что разводиться-то хотели?
- Они самые-с, - улыбаясь, отвечает старшина.
- Вот, батенька, - говорит посредник Рязанову, - обратите внимание, женский вопрос! Вы как об нас думаете? И мы тоже не отстаем. Можете себе представить, с тех пор, как объявили им свободу, недели не проходит без того, чтобы не приходили бабы с просьбою развести их с мужьями. Потеха.
Старшина с писарем смеются.
- Ну, и что же? - спрашивает Рязанов.
- Да у меня этот вопрос решается очень просто. Здорово, ребятушки, говорит он просителям, которые в это время подходят к крыльцу.
Они молча кланяются.
- Что скажете?
- К вашей милости.
Баба становится на колени.
- Встань, голубушка, встань! Что валяться? Говори дело! Видно, опять накутила? Старички, сказывайте, как и что!
- Чаво сказывать-то? Батюшка, Семен Семеныч! Вот баба от рук отбилась совсем.
- Слышишь, что старики говорят? Как тебя, - Маланья?
- Аграфена.
- Слышишь, Аграфена? И не стыд но это тебе?
Баба не выказывает стыда ни малейшего; даже, напротив того, окидывает стариков презрительным взглядом. Под глазом у ней синяк. Посредник несколько затрудняется.
- Не слухатся, вовсе не стала слухаться, - шамшит сзади старик.
- Ни за скотиной, ни что, - добавляет другой.
- Такая-то озорница баба, беда, - подтверждает старшина.
Посредник качает головой.
- У них вся родня такая, непутная, - замечает старшина.
- Как же это ты так, Аграфена? А? - спрашивает посредник.
Баба ничего не отвечает.
- А ты, молодец, чего же смотришь? - обращается он к ее мужу. - Ведь ты ей муж, глава.
Муж встряхивает волосами. Лицо у него глупое и печальное, губы толстые.
- Ты должен учить жену, чтобы она почитала старших, - наставляет его посредник. - Да.
Муж насупливает брови и сосредоточенно смотрит в землю, держа шапку в обеих руках.
- А ежели твоя жена не будет стариков уважать, - продолжает посредник, - что же тогда будет? Ну, хорошо ли это, - подумайте-ка!
- Вот и я так-то им говорю завсегда, - добавляет старшина, указывая на просителей, - потому нам в законе показано: ты бабу кормить корми, а учить учи!
- Ну, это ты врешь, - останавливает его посредник. - Этого в законе не показано; но мы должны жить в любви и в согласии, потому что так богу угодно.
- Это справедливо-с, - подтверждает старшина.
- Ну да; однако мне некогда тут с вами растабарывать. Ты, голубушка, дурь-то из головы выкинь! Ежели кто тебя станет сбивать, приди и скажи вот ему - старшине. А ты, молодец, присматривай за женой и внушай ей почтение к старшим! Ну, теперь поди сюда, Аграфена, и ты, как тебя?
- Митрий.
- Аграфена и Дмитрий, поцелуйтесь и живите, как бог повелевает: любите друг друга, уважайте родителей, слушайте начальников. Дай бог вам счастия!
- Семен Семеныч! - говорит старшина.
- Что ты?
- Да уж прикажите ее кстати поучить старичкам-то. Маненько попужать бы ее здесь, в правлении, для страху.
- Нет; пока не нужно. Итак, друзья, ступайте с богом.
Просители кланяются и уходят.
Старшина с писарем усаживают посредника в тарантас.
- Ну, совсем, что ли? - спрашивает старшина.
- Совсем.
- Хорошо сели?
- Хорошо.
- Ну, господи бослови! Ямщик, трогай!
- А, дуй вас горой!
Поехали.
- Теперь еще от них многого и не требуйте, - говорит Рязанову посредник.
- Да я ничего не требую. Впрочем, и теперь уж успехи заметны значительные.
Разговор не клеится. Посредник понемногу начинает напевать романс.
- "Скажите ей, как дорого мне стоит..." Здорово! - между пением покрикивает он встречным мужикам.
- "И трудно мне..." откуда везешь? - высунувшись из тарантаса, спрашивает он у мужика, везущего бревна. Мужик торопливо останавливает лошадь и, скинув шапку, кричит:
- Из Ключей.
- Почем покупал?
Но уже ничего не слышно, что отвечает мужик; видно только, что он дергает лошадь, разевает рот и машет рукою.
- "Скажите ей, как стрррашно сердце ноет", - снова затягивает посредник.
Едут полем; земские лошади с выщипанными хвостами бегут резво; ноги у них косматые, уши длинные.
- Эх, вы, гусары, - весело покрикивает ямщик, постегивая их по резвым ногам.
Жарко становится. В поле тишь; на небе неподвижно стоят белые облака с висящими в воздухе ястребами.
Посредник перестает петь - одолела его дремота; у Рязанова тоже начинают слипаться глаза...
- Ты что же не кланяешься? А?
Рязанов открывает глаза: деревня, у тарантаса стоит мужик, посредник его спрашивает:
- Отвалятся у тебя руки - шапку снять? А?
Мужик молчит.
- Мне твой поклон не нужен, - толкует ему посредник. - Вас, дураков, вежливости учат, для вашей же пользы, понимаешь?
- Понимаем, - глядя в поле, отвечает мужик.
- А вот, чтобы ты вперед помнил и со всеми был вежлив, я тебя велю на сутки в анбар. Друзья, - обращается посредник к стоящим поодаль мужикам, отведите этого невежу к старосте и скажите, что, мол, посредник велел его на сутки в холодную запереть.
Два мужика подходят, берут невежу под руки и ведут, не оглядываясь, тихо ведут, держа свои шапки под мышками. Невежа растопырил локти и переваливается из стороны в сторону; ноги у него короткие, босые.
- Трогай, - говорит ямщику посредник.
- Но! Милые, - задумчиво вскрикивает ямщик.
Едут молча.
- Все еще из них эту грубость никак не выбьешь, - смеясь обращается посредник к Рязанову.
- Да, - отвечает Рязанов.
Съехали под гору. За речкой другая деревня видна. Попадаются мужики из поля, конные и пешие с косами на плечах.
- Здорово, ребятушки! Обедать, что ли? - спрашивает их посредник.
- Обедать, кормилец.
- Хлеб да соль, - вслед им кричит посредник.
Въехали в деревню. По самой средине улицы лежит что-то большое, покрытое холстиною.
- Стой! Что это? Ямщик, открой!
Лежит мужичье тело, в стоптанных лаптях, брюхо у него раздуло, глаза выпучены; в головах чашечка стоит, в чашечке медные деньги.
- Эй, баба, что это за тело?
- Прохожий, родимый, прохожий. Вот уж пяты сутки помер, - подходя к тарантасу, отвечает баба. - Бог его знает, с чего это он так-то. Пришел с товарищем, начал разуваться, закатился, закатился...
- Где ж товарищ?
- В избе сидит, воет.
- Сотник донес становому?
- Донес.
- Что ж он?
- А бог его знает, что он.
- Пахнет покойник-то?
- И-и, бяда! Ишь раздуло как.
- Ну, царство небесное, - вздохнув, говорит посредник и бросает в чашку двугривенный.
- Трогай!
Опять полевая дорога, жар и пыль, вьющаяся из-под лошадей; чахлый кустарник вдоль оврага; мужики, вереницею далеко стоящие в траве и дружно машущие косами; жидкий осиновый лесок, с кочками, комарами и небольшими лужицами зеленоватой воды между кочек. Сейчас же за осинником начинается село, разбросанное по косогору; за речкой стоит старый помещичий дом, с серыми стенами, зелеными ставнями и развалившеюся деревянною оградою; немного дальше, в лощине, другой, маленький, новенький, с молодым стриженым садом и с купальнею на пруду. Дальше еще барская усадьба - длинный, неуклюжий дом, с галереями, колоннами, выбитыми окнами и провалившеюся крышею; на косогоре виднеется еще дом, с соломенною крышею, но все-таки барский: ходят по двору тощие борзые собаки, клокочут индейки, попадаются и дворовые люди, с длинными примазанными висками, в казакинах.
- Помещиков, помещиков-то здесь... - как будто всматриваясь во что-то, говорит посредник.
- Много?
- Как собак.
- И хорошие помещики? - немного помолчав, спрашивает Рязанов.
- Куды к черту хорошие! Всё голь одна. Разорено! Гроша ни у кого за душой нет.
- Значит, все погибло, кроме чести.
- Нет: тут все, тут уж и честь погибла. Да и какая там честь, когда нечего есть. Поверите ли, - вдруг оборачиваясь к Рязанову, говорит посредник, - обидно! за своего брата, дворянина, обидно.
- Я думаю.
- Нет, ведь что они только делали, если порассказать; да и до сих пор что делают с этими несчастными крестьянами. Вы себе представить не можете, что это за народ. Где только можно прижать мужика, уж он прижмет, своего не упустит.
- Ну, а мужики-то свое упускают?
- Разумеется, если правду сказать, и мужик себя в обиду не даст: не тем, так другим, а уж
доедет и он помещика.
- Стало быть, здесь происходит взаимное доезжание. Ну, а вы-то что же тут?
- Как что? Да ведь роль мирового посредника состоит...
- В чем-с?
- Ну, в разбирательстве там разных недоразумений.
- Из-за чего же возникают эти недоразумения?
- Да ведь вот вы видели: из-за разных там потрав и так далее.
- Одним словом, из-за имущества. Так ведь?
- Да, так.
- То есть одному желательно приобресть то, что другой вовсе не желает отдавать. Из-за этого?
- Ну, да.
- Так в чем же тут может быть недоразумение? В том, что ли, что в душе-то я и желал бы отдать вам эту вещь, но мне кажется, что я не желаю? Так, что ли?
- То есть как?
- Да вот я, например, возьму эту подушку и думаю себе: не отдам я ему; лучше я сам на ней буду спать. А тут приходит такой прозорливец и говорит мне: это - недоразумение. Ты хотя и думаешь, что тебе не хочется отдать Семен Семенычу эту подушку, но тебе это только так кажется, а в душе ты сам этого желаешь и даже после будешь благодарить меня за то, что я велел тебе отдать эту вещь Семен Семенычу. Так-с?
- Разумеется, оно... Видите ли... Да я вот вам случай расскажу. Есть тут у меня в участке имение, в котором я должен сделать разверстание угодий; вот я и хочу приступить, а земля-то, оказывается, принадлежит крестьянам с незапамятных времен. Деды еще их купили на свои кровные деньги; но так как они сами тогда были помещичьи и не имели права владеть землею, то и купили на имя помещика. Тот помещик давно умер, а нынешний владелец ничего знать не хочет.
- Ну, и что же-с?
- Да то-с, что отнимут ее у крестьян, то есть не отнимут, а заставят ее выкупать.
- В другой раз?
- Да; в другой раз. Что ж прикажете?
- А вы-то что же?
- Да я тут ничего сделать не могу.
- А губернское присутствие?
- И оно тоже ничего не может, потому что в подобных случаях принимаются в расчет только одни письменные документы. Нет, мое-то положение представьте себе! Я говорю крестьянам: владелец желает отдать вам вот такой-то участок, а они мне отвечают: да ведь это вся земля-то наша.
- И вы уверены, что она действительно им принадлежит?
- Да как же! Совершенно уверен.
- А все-таки говорите, что владелец дает вам такой-то участок?
- А все-таки говорю. Что ж делать-то?
- Да. Это действительно недоразумение. И все в таком роде?
- Что?
- А недоразумения-то?
- Да почти что.
- Мм... Деятельность почтенная.
В это время тарантас поравнялся с помещичьей усадьбой: новенький домик, крытый соломою под щетку, вокруг с десяток молодых лип; тут же неподалеку новая изба, сарай и амбар. На дворе стоит сам владелец, седой, в архалуке, без шапки, кланяется.
- Мое почтение! - крикнул ему посредник и сделал ручкою. - Вот анафема-то, - прибавляет он, обернувшись к Рязанову. - То есть такая треклятая бестия, я Вам скажу, что вы и в Петербурге ни за какие деньги не сыщете. Замечательная бестия! Он какие штуки делает, например: снял он полдесятины земли у кого-то подле самой дороги, посеял там овса, что ли, и караульщика посадил караулить. Как только скотина пойдет мимо, уж непременно какая-нибудь заденет или щипнет, - караульщик сейчас ее цап. Потрава! Ну, и берет штраф. Вот ведь шельма какая! А начнешь ему говорить, - помилуйте, говорит, что ж, ведь я человек небогатый; меня всякий может обидеть. Я этим только и кормлюсь. Ну, что вы тут сделаете с таким человеком? Остается плюнуть.
За усадьбою пошли крестьянские зады, с гумнами и конопляниками; кузница, мельница на пригорке.
- А вот сейчас будет дом тоже одного любопытного субъекта, - объяснял посредник. - Представьте, он что сделал: когда получен был манифест об освобождении 4, и он, разумеется, получил, прочел, потом сейчас же запер в стол и говорит своим людям: "Если кто-нибудь из вас да посмеет только пикнуть об этой воле, - запорю".
Вправо показался помещичий дом, стоящий задом к лесу, выкрашенный дикою краскою с белыми разводами. Собаки выскочили со двора и бросились под лошадей.
- Знаете что? - заедемте обедать к одному господину. Мне же кстати нужно к нему, для соглашения с крестьянами.
Рязанов согласился; посредник велел ямщику завернуть на двор. На крыльцо вышла баба, с лоханкою, выливать помои.
- Дома барин? - спросил ее посредник.
- Дома, - сказала баба, выплеснув помои.
- Ну, тоже и этот гусь хорош, - сказал Рязанову на ухо посредник, вылезая из тарантаса. - Наш брат, военный.
В передней никого не было, только охотничий рог да волчья шкура висели на стене. В зале, среди комнаты, стоял сам хозяин, еще молодой человек, с подвязанной щекой, и жаловался на зубную боль.
- Ничего говорить не могу, - сказал он, придерживая щеку. - Садитесь, пожалуйста.
Посредник спросил его о деле и намекнул насчет обеда.
- А я вот ничего есть не могу третьи сутки - зуб смерть болит. Впрочем, я сейчас велю.
Подали водки и огурцов.
- Вы бы выдернули, - посоветовал посредник.
- Ммм... - застонал хозяин и замахал рукой. - Боюсь.
Посредник вздохнул и выпил водки; Рязанов тоже выпил. Помолчали. Хозяин ходил по комнате и плевал в угол. Через час принесли битки и яиц всмятку. Поели.
- Нельзя ли кликнуть мужиков? - спросил посредник.
Кликнули мужиков, посредник вышел к ним на крыльцо и начал соглашать их с помещиком. Мужиков было немного, всего человек пять; однако они не соглашались. Посредник несколько раз входил в комнату, весь красный и в поту, выпивал наскоро рюмку водки и, закусывая черным хлебом, вполголоса говорил хозяину:
- Ничего не поделаешь. Главное, этот, анафема, кузнец. Да вы прикажите его удалить!
- Ах, да вы не слушайте их, делайте, что нужно, - отвечал хозяин, сходив предварительно в угол.
Посредник задумался, пожал плечами и опять отправился на крыльцо, но через несколько минут вернулся, говоря, что мужики еще требуют лугов. Хозяин выслушал, не говоря ни слова, потом вышел на крыльцо, сделал из своих пальцев какой-то знак и молча показал его мужикам. Мужики посмотрели и тоже ничего не сказали.
- Ну, что, православные, видели луга? - спросил их посредник, когда хозяин вернулся в комнаты.
- Видели, - отвечали мужики.
- Вот то-то и есть.
Хозяин ходил по зале, придерживая щеку и покачивая головой из стороны в сторону. Вдруг он повернулся, опять вышел к мужикам и, сдвинув со рта повязку, сказал кузнецу в самую бороду:
- Вот только что у меня зубы, а то бы я тебе показал. Моли бога, что зубы болят.
Кузнец попятился.
Соглашение продолжалось до заката солнца, и все-таки ничего из этого не вышло. Наконец посредник махнул рукой и велел подавать лошадей.
Поехали. Стало смеркаться.
- Куда ж теперь ночевать? - спросил у ямщика посредник.
- Да в волостную, к Петру Никитичу. Больше некуда.
- Ступай к Петру Никитичу.
- Там спокой, - заметил ямщик.
- Что-о?
- Спокой, мол.
- Черта там спокой, - недовольным голосом сказал посредник. Он был расстроен; но, приехав в волостную, несколько успокоился действительно.
Писарь, отставной солдат, собрался было спать. Зажгли свечку, послали за старшиной.
- Поглядите, - говорит посредник Рязанову. - Сейчас придет Петр Никитич. Вот, батюшка, голова-то- министр! Что, нерешенные дела есть какие-нибудь? - спросил он у писаря, уже стоявшего навытяжке у двери.
- Никак нет, васкродие.
- Стало быть, все благополучно?
- Точно так, васкродие.
- Вот видите, - сказал посредник Рязанову, самодовольно улыбаясь. - Уж я наперед знаю, что у Петра Никитича все в порядке: ни одной жалобы, ни драк, ни пьянства, ничего.
- Что же, тут общество трезвости, что ли? - спросил Рязанов.
- Нет, какое там общество? Тут в третьем участке вздумали было крестьяне зарок дать (это еще до меня, впрочем), ну, и чем же кончилось? передрали только их за это, больше ничего и не вышло. Теперь опять такое пьянство пошло, просто мое почтенье. А здесь нет пьянства благодаря распорядительности Петра Никитича.
Писарь во все время неподвижно стоял у двери и только иногда подходил к столу, ловко плевал себе на пальцы и, расторопно сняв со свечи, опять уходил к двери; кашлять и сморкаться он отправлялся в сени.
В комнате было душно, маятник стучал медленно, поскрипывая и задевая за что-то, по стенам сидели мухи; на улице, далеко где-то, слышалось пение; в сенях кто-то возился и сопел...
- А что, не залечь ли нам на боковую, - зевая, сказал посредник, но в это время, мерно стуча сапогами, вошел старшина, поклонился и стал среди комнаты.
- Вот-с! Вот вам рекомендую, - показывая на него рукою, сказал посредник.
Старшина, небольшой, плотный мужик, с проседью и спокойным лицом, еще раз поклонился и, заложив руки назад, молчал.
- Ну, Петр Никитич, как у вас, все благополучно? - спросил посредник.
- Все благополучно-с, - степенно отвечал старшина.
- Что уж и говорить про тебя! Разве у тебя бывает когда-нибудь неблагополучно?
- Случается-с.
- Ну, полно!
Старшина почтительно улыбнулся.
- А насчет той бумажки, что я прислал, как? - подписали?
- Подписана-с.
- У тебя, значит, без сумления?
- У меня этого нет-с.
- Молодец!.. Нет, вот я вам про него расскажу анекдот, - говорит посредник. - Праздник тут был в селе; мужики, обыкновенно, перепились. А он, надо вам сказать, заранее их предупреждал: смотрите, говорит, праздник придет, пить можете, гулять сколько угодно; ну, только чтобы безобразия у меня не было никакого. Хорошо. Вот перепились мужики так, что многие валялись на улице. Он их всех велел подобрать и в анбар. На другой день у них, разумеется, голова с похмелья трещит. Петр Никитич мой ведет их к церкви, ставит на паперть на колени и по сту поклонов каждому велит сделать; молитесь! Я, говорит, вас наказывать не буду, а вот помолитесь-ка богу, чтобы он простил ваше вчерашнее безобразие! Ну, те, делать нечего, кладут поклоны, а он стоит да считает. Так, я вам скажу, мужики мне говорили: лучше бы, говорят, он нам по двадцати пяти розог дал, только бы не заставлял поклоны класть, потому, понимаете, с пьяной-то головой каково это? Да, молодец, молодец Петр Никитич, - говорил посредник, трепля его по плечу.
Петр Никитич спокойно улыбался.
- Ну, брат, как бы нам теперь постель состроить?
- А я уж приказал там на дворе приготовить. Спокойнее будет-с.
- Отлично, брат.
- Приказов никаких не будет?
- Нету, брат; какие там приказы? Вот завтра уж поговорим.
Старшина пожелал спокойной ночи и ушел.
- Ты, брат, тоже ложись, - сказал посредник писарю.
- Слушаю, васкродие, - ответил писарь и повернулся налево кругом марш спать. Посредник вышел. Рязанов посидел, посидел и тоже пошел на двор. В сенях кто-то бродил и шарил впотьмах.
- Кто это? - спросил Рязанов.
- Это я, - сказал посредник и запел: - тра-ра-та-та.
Рязанов прошел на двор. Там под навесом была уже приготовлена постель. Он начал было раздеваться и вернулся опять в комнату взять пальто. В сенях он наткнулся на ямщика, которого посредник выпроваживал, говоря:
- Шел бы ты себе, любезнейший, спать к лошадям!
- А вот я зипунишко захвачу. Агафья, посто-кась, где он тут был, зипун-от, у меня? - говорил ямщик сонным голосом, отыскивая впотьмах зипун. - Ах, прoклят он будь! Вот он! Ты на что у меня зипун унесла? Агафья!..
На другой день рано утром Рязанов сидел в комнате и пил чай, в сенях посредник разговаривал с мужиками; входил в комнату, прихлебывал из стакана чаю и опять уходил и все что-то горячился. Мужики возражали сначала, но потом стали стихать больше и больше, наконец совсем стихли; остался один угрюмый, монотонный голос, бесстрастно и ровно звучавший в ответ посреднику. Этот голос не умолкал. Посредник стал горячиться и кричать еще пуще - голос не умолкает... Вдруг...
- Ах, ты!
Бац, бац, бац - раздалось в сенях, и голос умолк. Тихо стало.
Рязанов, не допив стакана, взял фуражку и вышел из комнаты. В сенях стояла толпа мужиков и взбешенный посредник; с полу вставал мужик, дико ворочая глазами... Поодаль, так же спокойно и самоуверенно, заложив руки за спину, стоял Петр Никитич.
Рязанов вышел на улицу, завернул в первые ворота и нанял мужика довезти до Щетинина.
К вечеру они приехали. Марья Николавна увидала его в окно, побледнела и выбежала на крыльцо.
- Что случилось? - крикнула она, протягивая руки.
- Да ничего, - спокойно отвечал Рязанов. - Он там драться стал... Ну, я и уехал. Бог с ним!
Щетинин тоже вышел на крыльцо.
- Что такое?
- А то, что вот он... Приехал, - задыхаясь, говорила Марья Николавна.
Она не могла скрыть своей радости.
Щетинин холодно поглядел на нее, потом на Рязанова и пошел в комнату.