На дворе все еще жары стоят; жнитво подошло. У Марьи Николавны с Рязановым всё разговоры идут, и конца нет этим разговорам.
- Господи, что ж это такое будет? - вслух рассуждает сам с собою Щетинин, прохаживаясь из угла в угол в своем кабинете.
Полдень. На берегу озера, под тенью, на траве сидит Рязанов и, не двигаясь, смотрит на воду; солнце печет; по ту сторону, из-за кустов, белеет песок, поросший лопушником; у самой воды, пугливо оглядываясь кругом, сидит цапля; где-то кто-то в жилейку дудит. В двух шагах от Рязанова, прислонившись к дереву плечом, с зонтиком в руке, стоит Марья Николавна; по лицу ее и по белому платью медленно, почти незаметно ползут прозрачные тени. Глаза у нее полуоткрыты - ей трудно смотреть на свет; она утомлена зноем и тяжкою полуденною тишиною. Они оба молчат.
- Когда это лето кончится? - говорит она, безнадежно глядя в даль. Хоть бы уехать, что ли, куда-нибудь.
- Не все ли равно, летом везде жарко, - помолчав, говорит Рязанов.
Опять молчат.
- Я воображаю, каково теперь этим несчастным бабам жать на такой жаре.
- Да-а.
- Ужасно!
- Вы бы им зонтики купили.
Марья Николавна нахмуривается, потом вдруг опускает зонтик и застегивает его на пуговку.
- Не хочу больше зонтика носить. Поле подарю.
Рязанов улыбается.
- Кому же это назло?
- Никому, самой себе.
- Да ведь им-то от этого не легче.
- Кому?
- Бабам-то. Они все-таки без зонтиков останутся.
Марья Николавна молчит и, крепко стиснув зубы, порывисто тычет зонтиком в землю.
- Зачем же вы чужой зонтик ломаете?
- Какой чужой?
- Да ведь это полин.
- Это... Это я не знаю, что такое, - быстро поднимая голову, говорит Марья Николавна и уходит домой.
Сумерки. Рязанов сидит в своей комнате у окна и, подпершись локтями, смотрит в сад. К окну из сада подходит Марья Николавна.
- Что вы тут сидите?
Рязанов подбирает свои локти.
- Какая скука!
- А вы бы музыкой занялись.
- Какой вздор! Разве музыка поможет?
- Ну, книжку почитайте!
- Все это не то вы говорите.
- Чего же вам нужно?
- Сама не знаю. Мне как-то все это... Грустно мне очень.
Рязанов ничего не отвечает.
- Понимаете, - скороговоркой продолжает она, - я знаю, что все это никуда не годится, что нужно что-то такое делать, поскорей, поскорей... Ну, может быть, не удастся... Страдание... Что же такое? Это ничего... По крайней мере знаешь, за что. А то что это такое? Я хочу жить. Что же Вы молчите?
- Что же мне прикажете говорить?
- Скажите что-нибудь!
- Да разве на это можно отвечать сколько-нибудь основательно: Вы сами посудите!
- Да вы хоть так, неосновательно отвечайте!
- Что же толку-то будет?
- Все толк, толк...
- Странная вы женщина! Да ведь сами же вы его добиваетесь.
- Ну, да, да. Разумеется. Не слушайте меня. Я сама не знаю, что говорю. Прощайте!
Вечер. На террасе сидит Марья Николавна и приготовляет чай; Рязанов на другом конце просматривает только что привезенные газеты. Входит Щетинин, бросает на них небрежный взгляд, стоит несколько минут на средине террасы, зевает и говорит:
- Однако вечера-то прохладнее стали. Сыро, я думаю, гулять.
Молчание.
- Не наливай мне чаю: я не хочу, - говорит он жене.
Она молча отодвигает его стакан в сторону.
- А вы хотите? - спрашивает она Рязанова.
- Что-с? - очнувшись, спрашивает он.
- Чаю хотите?
- Хочу.
Он подходит к столу и, всматриваясь в Щетинина, подвигает себе стул.
Щетинин задумчиво стучит по столу пальцами.
- Ну, что в газетах? - спрашивает он, не глядя на Рязанова.
- Да ничего особенного; по части внутренних дел все хорошо: усмирение идет успешно 1, крестьяне освобождаются, банки учреждаются, земские собрания собираются. Ну, а в европейской политике небольшое замешательство вышло по случаю того, что Наполеон опять имел с Бисмарком дружеское шептание 2.
Марья Николавна улыбается; Щетинин сидит, опершись на руку щекою, и смотрит на лепешки; потом берет одну из них, разламывает и говорит:
- Как этот Степан стал скверно лепешки печь, - просто ни на что не похоже, точно деревянные.
На это никто ничего не отвечает.
- Маша, ты хоть бы сказала ему, что ли.
- Ты бы сам сказал.
Щетинин, не поворачивая головы, а подняв только брови и скосив глаза, долго смотрит на жену; она очень внимательно пьет чай.
- О-охо-хо, - насильно зевает Щетинин. - Когда же это мы в лес-то соберемся? - опять заговаривает он немного погодя.
- Собирались, собирались, так и не собрались. Вот и Иван Павлыч с женою тоже хотели с нами.
- Что за лес? - вполголоса замечает Марья Николавна.
- Нет; оно бы хорошо, знаешь, съездить эдак чаю напиться, отдохнуть. А? Как ты думаешь, Рязанов?
- Да, ничего.
- Ну, вот видишь! Вот и он тоже согласен, Маша!
- Что?
- И он с нами поедет!
- Ну, и пусть его едет. Мне-то какое дело?
- Да ведь ты прежде сама это любила.
- Прежде!..
- Нет; я думал... Одним словом... Черт знает, ужасно как-то здесь... Душно, - внезапно сдергивая с себя галстух, говорит Щетинин и встает из-за стола.
- Вот осень придет, - рассуждает он сам с собою, стоя уже на другом конце террасы и глядя в сад, - здесь еще нужно акаций подсадить, а то пусто как-то оно... выходит. Опять эти мужики проклятые, - раздражительно произносит он, заметив подходящих к крыльцу мужиков, - когда они меня оставят в покое? - говорит он, хватаясь за голову, и уходит.
На террасе опять наступает молчание. Рязанов, прочитав письмо, рассматривает конверт.
- Что вы рассматриваете? - спрашивает его Марья Николавна.
- Печать смотрю. Скверный какой нынче сургуч стали делать 3.
- А что?
- Да не держится.
- Послушайте: сколько стоит дорога отсюда до Петербурга?
- Это смотря по тому как ехать.
- Ну, самый дешевый способ?
- Рублей пятьдесят.
- Только-то! Это ничего.
- Уже Вы не собираетесь ли?
- Н-не знаю. А что?
- Ничего...
Марья Николавна пристально всматривается в него.
- А что бы Вы сказали, если бы я поехала?
- Ничего бы не сказал. Я не знаю, зачем бы вы поехали.
- Не знаете?
- Не знаю.
- Гм.
Марья Николавна придает своему лицу небрежное выражение, встает из-за стола и, напевая что-то, подходит к перилам террасы; долго стоит, опершись обеими руками, и, прищурясь, всматривается в картину, широко раскинувшуюся позади сада: на синие озера, подернутые вечерним туманом, на лиловатые кучи столпившихся на западе облаков и бледное, мало-помалу холодеющее небо... В саду наступила уже тихая, росистая ночь, и на дворе совсем тихо; только слышно, как во флигеле Иван Степаныч играет на скрипке "Коль славен наш..."
- Любили вы когда-нибудь прежде? - вдруг оборачиваясь к Рязанову, спрашивает Марья Николавна.
- Нет.
Она долго и недоверчиво смотрит ему в лицо.
- Отчего?..
- Некого было.
Она медленно поворачивается к нему спиною и, нагнувшись лицом к перилам, почти шепотом спрашивает:
- А теперь?..
- Н-н...
- Хоть бы ужинать, что ли, - неожиданно входя в двери, говорит Щетинин.
Воскресенье. Утром, после обедни, пришел батюшка и принес Марье Николавне просвирку. Подали завтрак.
- В церковь что редко жалуете? - спросил ее батюшка.
- Не хотите ли водочки? - спросила она батюшку.
Он на это ничего не сказал, только крякнул и, засучив правый рукав, потянулся к графину.
- Жарко, батюшка, - ответил Щетинин.
- Тепло-с, - ответил он, намазывая масло.
Щетинин ходил по комнате; Марья Николавна сидела за столом и рассеянно крошила хлеб.
Выпив рюмку, батюшка откусил кусок хлеба и, поглядев на следы своих зубов, оставшиеся на масле, спросил:
- А этот, как его? Господин... студент... Все еще здесь проживает?
- Здесь, - глухо ответил Щетинин и сейчас же спросил батюшку: - Как дела ваши?
- Что дела-с? Дела худы.
- Что такое?
- С коровой своей никак не соображусь: молока не дает, и так надо думать, что лишится она молока совсем. Да и попадья что-то не тово - животом все жалуется.
- Это нехорошо, - заметил Щетинин и опять пошел ходить из угла в угол.
- Утомился, - сказал батюшка, усаживаясь за стол. - О боже мой! День-то жаркий, да и сверх того проповедь сказывал.
- Какую проповедь? - с участием спросил Щетинин, очевидно думая о другом.
- Так, небольшое слово сказал. Да и слово-то, признаться, давно уж оно завалялось у меня; старое слово, от тестя покойника досталось мне. Ну, все-таки, как бы то ни было. Нельзя. Строгости эти пошли...
- О чем же слово-то? - спросила Марья Николавна.
- О любомудрии-с.
- О чем?
- О любомудрии, сударыня, - отчетливо повторил батюшка.
- Это что же такое? Это значит, если кто любит мудрить, что ли? улыбаясь, спросила она.
- Н-да-с; мудрить, - тоже улыбаясь, ответил батюшка. - Сами знаете, какое ныне время. Мне вон онамедни в городе кафедральный протопоп сказывал, - преосвященный 4 его призывал, - уж он, говорит, уж он, говорит, мне пел, пел; ежели, говорит, да чуть что услышу, в порошок истолку, сгниешь в дьячках, говорит; так я, говорит протопоп, - Вы как думаете? - насилу ушел; дверей-то, говорит, не найду. Не найду дверей, и шабаш. Спасибо, служка указал. Так вот оно какое дело. Гордость-то нас до чего доводит, заключил батюшка, обращаясь к Щетинину.
- Да, - заметил Щетинин.
- Не хотите ли еще? - спросила его Марья Николавна, указывая на графин.
Батюшка посмотрел на него испытующим взглядом.
- Гм. Да как вам сказать? Оно точно что... С горя нешто? Ха, ха, ха!
Батюшка выпил.
- Да; строго, строго нынче насчет этих порядков, - говорил он, нюхая корку. - Фф! Строго.
- Без строгости нельзя, - проходя мимо стола, рассеянно сказал Щетинин.
Батюшка обернулся.
- Хорошо вам говорить, Александр Васильич, нельзя. А я вот вам скажу теперь наше дело.
Щетинин остановился.
- Благочинный 5?
- Да. Вы как об нем полагаете?
- Так что же?
- А то же-с, что в старые годы, например, книги представлять, метрики там эти, - гусь, ну, много, много, ежели я ему поросенка сволоку, полтинник денег. И еще как довольны-то были! А теперь поди сунься-ка я к нему с поросенком-то, - осрамит. "Что ты, скажет, к писарю, что ли, пришел?" Бутылку рому, да фунт чаю, да сверх того три целковых деньгами. Глядишь, они, метрики-то эти, в шесть целковых тебе и влетят, как одна копеечка. Верно. Вот что-с. Новые порядки. А попу теперь ежели еще рюмку выпить, вдруг заговорил батюшка, переменяя тон, - то это будет в самую препорцию. Чего-с?
- На здоровье, - сказала Марья Николавна.
Батюшка налил рюмку и, поглядев в нее на свет, спросил:
- Дворянская?
- Дворянская, - ответил Щетинин.
- Пронзительная, шут ее возьми, - заметил батюшка, покачав головой, потом выпил и с решимостию отодвинул от себя графин.
- Ну ее к богу!
Щетинин все ходил по комнате, по-видимому чем-то сильно озабоченный, и почти не обращал внимания на то, что вокруг него происходит. Он время от времени останавливался, рассеянно смотрел в окно, ерошил себе волосы с затылка, говорил сам себе "да" и опять принимался ходить. Марья Николавна равнодушно следила за ним глазами и вообще имела скучающий вид; батюшка замолчал, начал вздыхать и вдруг собрался уходить. В то же время вошел Рязанов. Марья Николавна оживилась и предложила ему идти провожать батюшку. Рязанов согласился. Марья Николавна взяла зонтик, но сейчас же его бросила и торопливо повязала себе на голову носовой платок. Пошли.
Сходя с лестницы, батюшка покосился на Рязанова, потом на Марью Николавну и, вздохнув, сказал: "Грехи!".
Едва успели они отойти от крыльца, как Марья Николавна, поравнявшись с Рязановым, начала его спрашивать:
- Где же вы вчера целый день пропадали? Что же я вас не видала?
- Марья Николавна! - крикнул сзади батюшка.
Она оглянулась. Батюшка прищурил один глаз и, подняв палец кверху, сказал:
- Не доверяйтесь ему - обманет.
Она улыбнулась и опять заговорила с Рязановым.
- А я вчера вас все в саду искала.
Они вышли на улицу.
- Поведения худого, - рассуждал батюшка, идя позади их. - Так и запишем: весьма худого. Гордость, тщеславие, презорство 6, самомнение, злопомнение... Не хорошо...
Марья Николавна шла, не обращая внимания.
- Господин Рязанов!
Рязанов оглянулся.
- Квоускве тандем, Катилина 7... Доколе же, однако... По-латыни знаешь? А? Как небось не знать. Пациенция ностра... утор, абутор, абути испытывать, искушать. Худо, брат, садись! А вы, барыня, тово... Вы меня извините!
- Что вы тут городите, - сказал Рязанов, отставая от Марьи Николавны.
- Сшь!
Батюшка взял Рязанова под руку и подморгнул ему на Марью Николавну.
- Не пожелай 8!.. Понятно? Парень ты, я вижу, хороший, а ведешь себя неисправно. А ты будь поскромней! С чужого коня, знаешь? - середь грязи долой. Согрешил, ну, и кончено дело. Тaците! 9 Сшь. И прииде Самсон в Газу 10, и нечего тут разговаривать.
- И шли бы Вы лучше спать, - сказал Рязанов.
- И пойду. Захмелел... Что ж с меня взять, с пьяного попа? Мы люди неученые.
- Прощайте, батюшка, - сказала Марья Николавна, останавливаясь у церкви.
- Прощайте, сударыня! Вы меня извините, бога ради. А тебе... - батюшка обратился к Рязанову, -тебе не простится. Мне все простится, а тебе нет. Вовек не простится. Нельзя. Никак невозможно простить, потому этого презорства в тебе много. Вот что. Адью!
Батюшка сделал ручкой и запер за собой калитку.
Расставшись с батюшкою, они долго шли рядом и оба молчали.
Тропинка, по которой они шли, вывела их к мельнице. Запертая по случаю праздника, вода глухо шумела внизу, пробираясь сквозь щели затвора; в пруде полоскались утки. Перебравшись через плотину, они очутились по ту сторону реки, на песчаном берегу, в кустарнике. Высоко стоящее солнце жарко палило широкие заливные луга, усеянные зелеными кочками, и темные, подернутые зеленою плесенью воды; сквозь прозрачно-волнующийся воздух четко виднелся противоположный гористый берег, густо заросший мелким лесом и залитый ярким полуденным светом.
Марья Николавна остановилась в кустах и села на траву. Рязанов тоже сел.
- Cлавно как здесь, - сказала она, усаживаясь в тени.
Рязанов опустился на один локоть и посмотрел вокруг. Марья Николавна подумала и улыбнулась.
- Как это странно, - сказала она, - что меня все это теперь только забавляет. Право. И этот поп. Прелесть как весело!
Она повернулась к воде, ярко блиставшей между кустов, и жадно потянула в себя свежий воздух.
- Хорошо здесь, - повторила она, - прохладно; а там, видите, на горе какой жар? Деревья-то, видите, как они стоят и не шевелятся? Их совсем сварило зноем. А?
- Вижу.
- И трава вся красная... - прищуриваясь, говорила она. - Мелкая травка... А там точно лысина на бугре. Вон лошадь в орешнике. Видите, пегая лошадь стоит? И ей, бедной, тоже тяжко... Хорошо бы теперь, - помолчав, продолжала она, - хорошо бы, знаете что? На лодке уехать туда вверх по реке; заехать подальше и притаиться в камышах. Тихо там как!.. А? Поедемте, - вдруг сказала она, решительно вставая.
- Что это вам вздумалось? Да и лодка-то рассохлась, течет.
- Так что ж такое?
- Намочитесь.
- Вот еще! Велика важность.
- Как хотите.
- Мы вот что сделаем: заедем туда, за острова, и пустим лодку по течению; пусть она несет нас куда хочет.
- Да ведь дальше плотины не уедем. Опять сюда же нас принесет.
- А впрочем... - сообразив, сказала она, - впрочем, в самом деле уж это я что-то очень... расфантазировалась. Пойдемте! Домой пора. Но мне все-таки весело, - начала она опять, когда они прошли через плотину,
- Мне сегодня как-то особенно легко. Мне хочется со всеми помириться, простить всем моим врагам. Ведь можно? Как вы думаете? Только на один день заключить временное перемирие? На один день? А? Ведь можно?
- Да вы знаете ли, зачем хорошие полководцы заключают временные перемирия?
- Зачем?
- А затем, чтобы под видом дружбы высмотреть неприятельскую позицию и дать отдохнуть войскам.
- Ну, и я хочу высмотреть позицию; пойдемте по селу, - смеясь, сказала она и, свернув с дороги, пошла мимо амбаров в солдатскую слободку.
- С кем же это вы воюете, любопытно знать? - спросил Рязанов.
- Сама с собой пока.
- А.
Место, по которому они шли, было глухое, несмотря на то, что находилось вблизи большого села: какой-то косогор, внизу лужа с навозными берегами, навозный мосток. В луже, подобрав портчонки, бродили ребята; по берегу торчали кривые ощипанные ветлы; сквозь их жидкие листья белели крошечные, сбитые в кучу, кое-как лепившиеся по косогору мазанки одиноких солдаток, с огородами, в которых тоже кое-где стояли обломанные и загаженные птицами деревья; с разоренных плетней шумно кинулись воробьи. Дальше в одну сторону пошел овраг, заросший чахлым кустарником; в овраге валялась ободранная собаками дохлая лошадь. В другую сторону - крестьянские гумна и село.
Марья Николавна остановилась на площадке и, подняв руку над глазами, посмотрела кругом.
- Как я, однако, давно не была здесь, - сказала она, как будто удивляясь чему-то.
И чем дальше они шли, тем серьезнее становилось ее лицо, тем внимательнее и тревожнее начала она оглядываться по сторонам, как будто она нечаянно зашла в какое-то новое, незнакомое место и не узнает, совсем не узнает, куда это она попала...
Пустынная сельская улица, ярко освещенная солнцем, была мертва и безлюдна: мужики кое-где лениво слонялись у ворот; бабы и девки, притаившись в тени, шарили в голове друг у дружки; маленькие девчонки забрались в новый избяной сруб и, сидя в нем, что есть мочи визжали какую-то песню; на крышах неподвижно торчали ошалевшие от зноя галки.
Марья Николавна сняла с головы платок и пошла по холодку на край дворов. Рязанов шел за нею следом, глядя в землю.
В одном проулке, у плетня, кучей сидели девки и затянули было "ох и уж и что"... Но, заметив господ, остановились. Марья Николавна подошла к ним и ласково спросила:
- Что ж вы остановились?
Девки встали.
- Что ж вы не поете?
Девки, ничего не отвечая, глядели по сторонам.
- Мы бы вот послушали, - уже не так твердо прибавила Марья Николавна.
Девки вдруг начали фыркать, зажимая себе носы и прятаться друг за дружку.
Марья Николавна с сожалением поглядела на них, потом взглянула на Рязанова и пошла дальше.
Девки захохотали. Марья Николавна оглянулась - они затихли и вдруг всею кучею бросились бежать от нее на гумно. Марья Николавна слегка нахмурилась и пошла.
Миновав несколько дворов, она остановилась и начала присматриваться к одной избе. Изба была ветхая, с одним окном, подпертая с двух сторон подпорками; в отворенные ворота глядела старая слепая кобыла с отвисшею нижнею губою и выдерганною гривою. Она стояла в самых воротах и, качая головою из стороны в сторону, потряхивала ушами. Тут же перед избою стоял мальчик лет четырех и держал длинную хворостину в руках.
Марья Николавна подошла к мальчику и погладила его по голове; мальчик не трогался с места и не шевелился.
- Где твоя мать? - спросила его Марья Николавна.
Он ничего не ответил и даже не поглядел на нее, только поднял плечи кверху и стал языком доставать свою щеку; потом бросил хворостину и ушел в избу.
Марья Николавна заглянула в ворота: на дворе валялся всякий хлам, на опрокинутой сохе сидела курица.
- Мамка к тётки Матлёни побигла, - вдруг крикнул тот же мальчик из окна.
Марья Николавна подошла к окну; но в избе было темно, и со свету ничего нельзя было разглядеть; только пахло холодною гарью и слышно было, что где-то там плачет еще ребенок. Марья Николавна начала всматриваться и понемногу разглядела черные стены, зипун на лавке, пустой горшок и зыбку, висящую середь избы; в зыбке сидел ребенок, весь облепленный мухами. Он перестал кричать и с удивлением смотрел на Марью Николавну; мальчик, которого она видела у ворот, дергал зыбку и приговаривал:
- Чу! Мамка скола плидет. Чу!
- Это брат твой, что ли? - спросила Марья Николавна.
- Это Васька, - ответил мальчик.
Мальчик, сидевший в зыбке, ухватился руками за ее края и покачивался из стороны в сторону, вытаращив испуганные глаза на Марью Николавну, посмотрел, посмотрел и вдруг закашлялся, заплакал, закричал...
- Он у нас хваляит, - заметил мальчик и опять принялся его качать.
Марья Николавна хотела было еще что-то спросить, но поглядела в окно, подумала и пошла. У ворот по-прежнему стояла слепая кобыла и, потряхивая ушами, беззаботно шлепала своею отвисшею губою.
Рядом с этою избою стояла другая, точно такая же, и дальше все то же: гнилые серые крыши, черные окна с запахом гари и ребячьим писком, кривые ворота и дырявые, покачнувшиеся плетни с висящими на них посконными рубахами. Людей совсем почти не видно было, только среди улицы стоял, выпучив бессмысленные глаза и развесив слюни, Мишка-дурачок и, покачиваясь, тянул: лэ-лэ-лэ...
Марья Николавна шла все скорее и скорее, опустив глаза и стараясь, по возможности, не взглядывать по сторонам.
- Что вы приуныли? - шутя спросил ее Рязанов.
Она ничего не ответила, только вскинула на него своими черными печальными глазами и опять сейчас же опустила их в землю.
- А как же перемирие-то? Или уж раздумали?
- Раздумала, - тихо сказала она, кивнув головою, и пошла еще скорее.
В самом конце села, у волостного правления, толпился народ. Марья Николавна остановила какую-то старуху и спросила ее:
- Что это они там делают?
- А господь их знает, родима. Должно, судьбишша у их там идет. Промеж себя что-нибудь.
Марья Николавна пошла было прямо, но потом остановилась и, сообразив, обошла вокруг пожарного сарая; подкралась сзади к плетню и посмотрела. Рязанов подошел и тоже стал смотреть. Сквозь щели было видно все, что происходит на дворе: на крылечке в рубашке сидел старшина; неподалеку от него, опершись на палочки, стояли старики в затасканных шляпенках, с медными бляхами на зипунах; дальше толпился народ. Время от времени на крыльце появлялся писарь, спорил с мужиками, кричал кому-то: "нет, ты поди сперва почешись! Почешись поди, знаешь, где? А потом уж я с тобой буду разговаривать", - и опять уходил. Мужики что-то кричали ему вслед и спорили между собою. Сначала ничего нельзя было разобрать, но потом понемногу дело разъяснилось; спор шел о податях; спорила и горячилась, собственно, толпа, должностные же лица в это дело не мешались; старшина, сидя на приступочке, зевал и рассеянно посматривал по сторонам, старики разговаривали между собою, ковыряя батожками землю. Но тут же, у стены, только немного поодаль от прочих, стояли еще два мужика без шапок и в спор не вступались. Один из них, высокий, черноватый, с широким, угрюмым лицом, скрестив на груди руки и подавшись немного вперед, внимательно вслушиваясь в говор толпы, тревожно поворачивал голову то правым, то левым ухом и в то же время то поднимал, то опускал, то сдвигал свои густые черные брови; у другого лицо было совсем бабье, дряблое, с жиденькою белокурою бороденкою и маленькими красными глазками.
Он преспокойно смотрел вверх и очень внимательно следил за воробьями, как они скачут по крыше пожарного сарая и что мочи орут, стараясь отнять друг у дружки какую-то корку. Ему даже это смешно стало...
- Ну, так как же, братцы? - громко спросил один старик, отходя от стены и оглядывая всю толпу. - Колько ни толкуй, а, видно, тово...
Оба мужика встрепенулись - и вытянулись.
- Да нет, ты погоди! Нет, постой, - опять заговорили в толпе.
- Чаво стоять-то? Отбузунил их, да и к стoроне.
- Знамо. Рожна ли тут еще, - подтвердил другой.
- Им потачки давать нечего.
- Зачем потачку давать?
- Что на них глядеть? Да пра.
- Гляди - не гляди, а подать за них все плати.
- Ишь они ловки!
- Мир за них плати, а они этому и рады.
- Что ж, неужели им теперь плакать? Ах, братцы мои, - пошутил кто-то.
Все засмеялись, даже старшина полюбопытствовал:
- Чаво это?
- А мы про то, ваше степенство, что, мол, попужать их маненько. Эдак-то лучше, - скромно доложил один маленький мужичок.
- Это не вредно, - подтвердил старшина и опять зевнул.
- Для страху, чтобы страх знали, - заметил один старик.
- Опосля сами благодарить станут, - прибавил мужичок.
- Обнаковенно.
Вдруг все замолкли; совсем тихо стало, только слышно, как старик какой-то кашляет и кто-то все еще бормочет про себя недовольным голосом: "Ишь ты... На-ка что... Так-то..."
Чернобровый мужик притаился и, зажмурив глаза, не трогался с места; другой, с полуоткрытым ртом и наклоненной набок головою, тоже остался недвижим... Но тут старшина встал и, потягиваясь, произнес:
- Что ж, драть так драть; черта ли проклажаться?
Народ колыхнулся; неплательщики, стоявшие у стены, оба в одно время взглянули на старшину и потупились. Опять начался бестолковый говор, кто-то крикнул: "Погодить бы...", но уже никто никого не слушал, толпа задвигалась, мужики всходили на крыльцо, путались, некоторые пошли вон из ворот. Из правления вышел сотский, неся под мышками два пучка хворосту; перед крыльцом опросталось место.
- Кого вперед? - спросил один десятский, снимая с себя зипун и расстилая по земле; толпа расступилась, потому что в это время один из неплательщиков (чернобровый) продирался одним плечом вперед, выпучив глаза и с ожесточением потряхивая бородой; маленький выборный мужичок держал его за рукав. В то же время на этого чернобрового мужика наскочили двое и хотели его повалить; но он отчаянно замахал руками и повалился перед стариками на колени, без толку мотая головой и говоря захлебывающимся голосом:
- Отцы! Голубчики! Кормилицы! Батюшки!..
Позади его, слезливо посматривая на стариков и придерживая рукою гашник, стоял другой неплательщик.
- Клади его, - тихо сказал старшина...
Чернобровый мужик заметался, но на него навалилось несколько человек, окружили, толпа осела посередке и глухо завозилась над ним; "батюшки", - В последний раз, но уже тихо, как будто под землею простонал тот же голос; толпа отшатнулась, что-то жикнуло, и вслед за тем раздался дикий, безобразный мужичий крик...
Марья Николавна взвизгнула и в ужасе, схватив себя за голову, бросилась от плетня. Она бежала без оглядки, заткнув себе уши, по улице, мимо церкви, сбивая с ног встречных, ничего не видя, добежала домой, бросилась в свою комнату, упала на кровать и зарыдала. К ней вошел Щетинин.
- Что с тобой? Что случилось?
Она махнула рукой:
- Уйди! Все уйдите!..