Огромный зал Лондонского королевского института — переполнен. В креслах голые плечи дам, черные, с ослепительными манишками, фраки мужчин. Присутствуют: сэр Фридрих Абель, доктор Рессель, председатель Британского химического общества, д-р Монд, председатель Химико-технического общества сэр Фредерик Брамвель, председатель Британской ассоциации споспешествования наукам, профессоры: Франкеланд, Гладстон, Крукс, Торпе, Армстронг, Ньюланд и множество других представителей английского научного мира.
Публика напряженно и внимательно ждет. Наконец из дверей появляется президент Академии под руку с женой лектора; он подводит ее к центральному креслу в первом ряду и занимает место рядом с ней. За ними выходит лектор в сопровождении ассистента. На его высокую, широкоплечую, чуть сутуловатую фигуру с развевающимися пышными волосами устремляются сотни глаз. Так вот он какой — этот «сибирский философ», этот великий химик, приехавший из далекой России, чтобы сделать честь королевскому институту, прочесть в его стенах лекцию!..
Лектор быстрой, почти юношеской походкой поднимается на высокую кафедру, рядом с ним ассистент — профессор Дьюар. Дьюар берет рукопись и начинает чтение. О рукописи этой Менделеев писал позже: «Я с величайшей охотой принялся за составление чтения для Лондонского королевского института, зная, что между слушателями встречу наименее предубежденности и наиболее той научной свободы, которая необходима для того, чтобы принять возможности примирения структурных воззрений с одним из бессмертных начал ньютоновых «Principia», что я предполагал сделать в чтении, назначенном в королевском институте. Мой ум давно ласкала мысль прямо приложить третий принцип бессмертного Ньютона к пониманию механизма химических замещений; я говорил об этом на своих лекциях, а потому мне захотелось изложить перед английской публикой русскую мысль, основанную на простом, несомненном и важном начале, постигнутом гением высшего научного деятеля Англии, бывшего кембриджского профессора и председателя Лондонского королевского общества. Сочетать имя Ньютона с современными химическими представлениями мне казалось приличным для моего лондонского чтения».
Профессор Дьюар читал по-английски для английской публики лекцию величайшего русского химика. После оваций, покрывших окончание лекции, и приветствия президента Дмитрию Ивановичу предложили ответить по-русски. Взволнованный, с одухотворенным и ясным лицом, Дмитрий Иванович говорил, благодаря за честь, не своего «русского имени», и впервые за всю историю в мае 1888 г. стены королевского института слышали русскую речь.
После продолжительных оваций, начался раут в честь лектора. Интерес к его личности был так велик, что некоторые представительницы английского общества, узнавшие за год о предстоящей лекции, занялись изучением русского языка с единственной целью поговорить с Менделеевым. В актовом зале института висел портрет Дмитрия Ивановича и вообще лекция превратилась в торжественное чествование, которым английская общественность хотела почтить великого ученого. Дмитрий Иванович отметил: «общее внимание и сочувствие выражались так просто и так симпатично, что у меня навсегда останется от этого вечера теплое и радостное воспоминание».
Через несколько дней после чтения в королевском институте, предстояло новое торжество — Фарадеевское чтение в Британском химическом обществе. После смерти английского химика Фарадея установлен обычай приглашать наиболее выдающихся иностранных ученых прочесть лекцию в честь имени великого химика. Попасть в число «Фарадеевских чтецов» особенно лестно, это как бы мировое признание величины ученого. Дмитрий Иванович писал об этом: «Чтение это происходит лишь через несколько лет, и призыв быть между чтецами Faradey lecture глубочайшим образом затронул меня ее ради личного, а ради русского имени, которому выпала доля международной научной почести».
К сожалению, ему не пришлось присутствовать на этом торжестве, — Менделеевых спешно вызвали в Россию к опасно заболевшему младшему сыну. Лекцию Дмитрия Ивановича «Периодический закон химических элементов», переведенную на английский язык, прочел за него профессор Армстронг. В лекции Дмитрий Иванович говорит об открытых благодаря периодическому закону новых элементах: «Когда в 1871 г. я описывал в Русском химическом обществе, те свойства, которым должны удовлетворять эти элементы, ясно видимые периодическим законом, то не думал, что доживу до возможности ссылаться на них перед Британским химическим обществом как на реальные правильности и общности периодического закона.
Ныне, когда такое счастье выпало на мою долю, я смело говорю, что периодический закон, расширив горизонт зрения, как инструмент требует дальнейших улучшений для того, чтобы ясность видения еще дальнейших новых элементов была достаточна для полной уверенности».
Не было еще в жизни Дмитрия Ивановича такого всемирного общественного признания научных его заслуг.
Признание это было блестящим реваншем, полученным Дмитрием Ивановичем за забаллотирование его Российской Академией наук. Непризнанный восемь лет назад научными авторитетами России достойным занимать академическое кресло, он тогда же получил признание всей России, а теперь весь мир в лице королевского института и Британского химического общества признал за ним право стоять в ряду величайших имен человечества.
Из Лондона Менделеевы, спешно миновав Францию, Германию, направились прямо в Боблово. Сына застали поправляющимся после операции. Паническое состояние тревоги сменилось спокойным чувством миновавшего несчастья и возвращения домой. Для Дмитрия Ивановича, всегда очень важно было сознание того, что он дома, в своем кабинете, среди книг и приборов, среди налаженной для работы обстановки. Эта налаженность была не только в Петербурге, но и в Боблове, где Дмитрий Иванович кроме исследовательских трудов и работы по имению разрешал себе отдыхать, т. е. ездить изредка к соседям и читать не только научные труды, но и авантюрную, беллетристику, которая его отвлекала от мыслей о делах. М. А. Бекетова, дочь А. Н. Бекетова, ректора Петербургского университета, так вспоминает о Дмитрии Ивановиче в Боблове: «Своеобразная и крупная фигура Дмитрия Ивановича часто появлялась у нас в доме. Бывал он и в Шахматове[20], которое куплено по его совету. Приезжал он обычно один, в тележке, под сиденьем которой оказывались привезенные для нашей матери бесчисленные томы Рокамболя и других книг в том же роде. Такое чтение было его любимым отдохновением после научных трудов, которым он предавался со свойственной ему страстностью. Он проводил у нас целые часы в интересной беседе, среди клубов табачного дыма, и уезжал в свое Боблово, расположенное в восьми верстах. Боблово куплено Менделеевым гораздо раньше нашего Шахматова. Оно значительно больше его по количеству десятин, не так уютно, но как самая усадьба, так и местоположение — грандиознее. Бобловская гора — высочайшая во всей округе. Отсюда открываются необъятные дали. Когда Дмитрий Иванович развелся с первой женой и вступил во второй брак с Анной Ивановной Поповой, он оставил старый дом и построил новый на открытом месте, выбрав для усадьбы самую высокую часть горы, из которой выбивался ключ студеной воды прекрасного вкуса, прославленный еще со времен прежнего владельца. Тут был устроен колодезь, а в нескольких саженях от него воздвигнут был и дом, большой, двухэтажный, верхний этаж деревянный, нижний каменный, с толстым стенами, — сложен был особенно крепко во избежание сотрясения при каких-то сложных химических опытах, которые Дмитрий Иванович собирался производить в своей деревенской лаборатории.
Дом Д. И. Менделеева в Боблове
Эта комната, где Менделеев проводил большую часть времени, напоминала своей обстановкой кабинет доктора Фауста. Окна ее выходили в сад, где приковывал взгляд величавый дуб, которому не менее трехсот лет. Он был еще свеж и могуч, но его многообхватный ствол дал местами трещины и был скреплен железом».
Дмитрий Иванович к концу 80-х годов уже совсем оставил свои сельскохозяйственные опыты, передав по недосугу присмотр за имением управляющему, но все же он вынес из своего увлечения большой и ценный опыт, на который он мог твердо опираться во всех дальнейших работах.
Так проходило время Дмитрия Ивановича в Боблове, где не было лекций, заседаний, выступлений, отрывающих его от семьи и работы. Но стоило только вернуться в Петербург, и весь быт во многом складывался по-иному. Разбирались книги, накопившиеся за время отсутствия, начинались заседания обществ, членом или председателем которых состоял Менделеев. Начинались вновь задуманные или продолжались начатые летом работы. Все больше времени отдавал Дмитрий Иванович вопросам промышленности, и работы его в этой области делались все крупнее по объему, все детальнее и захватывали все больший круг интересов. Небольшие заметки полу-промышленного полу-публицистического характера превращались в обширные статьи, в монографии, в огромные томы серьезного, исследовательского характера. Но главное, чему отдавал Дмитрий Иванович силы и время, — это университет. Учительство, передача своих знания молодежи, оставалась до сих пор основной точкой приложения сил и мыслей. Вне аудитории Дмитрий Иванович себя не мыслил, вся работа, все достижения, все приносил в аудиторию. И вот в этом-то центре, в этом средоточии, куда сходились нити всех менделеевских интересов, или, вернее, где они проецировались, а подчас и зарождались, чтобы, пройдя сложный путь анализа, вычислений, исследований, вернуться обратно, и уже в готовом виде, с профессорской кафедры начать жизнь больших и доказанных истин, — в этом средоточии готовился Дмитрию Ивановичу удар.
Начинались 90-е годы, и студенческие волнения, не прекращавшиеся последние 20–30 лет, особенно обострились. Причины этих волнений разнились от прежних в основном, но это основное не учитывалось ни правительством, ни полицией. Если прежние студенческие волнения имели за собой политическую почву и сохраняли принадлежность их руководителей к партиям, то теперешние возникали по чисто экономическим причинам. Материальное положение студенчества и всегда-то тяжелое в России, резко ухудшилось к 90-м годам. Объяснялось это целым рядом причин, в число которых входило и увеличение платы за ученье, и введение обязательной формы, вызвавшие лишние расходы, и уменьшение стипендий и главное — повышение конкуренции в поисках заработка. Последнее обстоятельство объясняется быстрым ростом числа студентов и студенток, переполнивших дешевым интеллигентским трудом университетские города. Объединения студенчества, как кассы взаимопомощи или землячества, имевшие целью улучшить экономическое положение учащихся, преследовались наравне с политическими организациями. Создавшееся положение вызывало волнения, причем надо заметить, что требования студенчества были чисто академического характера.
Шум студенческих сходок достигал квартиры Менделеева, расположенной в первом этаже университета. Часто Дмитрий Иванович, оставив кабинет и начатую работу, поднимался наверх разговаривать со студентами. Но и появление любимого профессора не разряжало атмосферы. В марте 1890 г. студенчество решило обратиться к Дмитрию Ивановичу с просьбой передать их петицию министру народного прошения графу Делянову.
Это был тот самый Делянов, который отказал В. И. Ленину в обратном приеме в Казанский университет (Ленин был исключен за участие в студенческой сходке), а в 1889 г. на прошение Ленина о разрешении держать экзамены экстерном наложил резолюцию: «спросить о нем попечителя и департамент полиции, он скверный человек».
Дмитрий Иванович знал Делянова как человека образованного, но хитрого и льстивого проныру. Он знал, что тот никогда никаких резких вещей не делал, всегда лавировал, держась того направления, которое было преобладающим, вместе с тем знал, что никто не может так много сделать для студенчества, как тот же граф Делянов. После недолгих колебаний Дмитрий Иванович, понадеявшись на свой авторитет, решил самолично передать ему петицию из рук в руки. Предварительно Менделеев поставил студентам условие — прекращение волнений в университете.
Делянова Дмитрий Иванович не застал дома, но, считая дело, порученное ему, спешным, оставил конверт с петицией и своей сопроводительной запиской в канцелярии министра.
Два дня спокойствие в университете не нарушалось, На третий студенты откуда-то узнали, что петиция министром не принята, и волнения возобновились снова. Сам Дмитрий Иванович никому не говорил, им получена петиция обратно с надписью: «По приказанию министра народного просвещения, прилагаемая бумага возвращается Действительному Статскому Советнику профессору Менделееву, так ни министр и никто из состоящих на службе Его Императорского величества лиц не имеет права принимать подобные бумаги». Сколько ни вчитывался в этот ответ министра Дмитрий Иванович, он не видел для себя иного выхода, как отставка и уход из университета. До сих пор у него была иллюзия, что его знает и ценит правительство и как профессора и как общественного деятеля. Думалось, за светской любезностью, расточаемой при встречах хотя бы тем же Деляновым, есть уважение к его мировому научному имени. Но текст сопровождающей петицию бумаги зачеркивал наглухо все иллюзии. В правительственных кругах имя Менделеева так же мало ценилось, как и имя всякого другого «действительного статского советника». Вместе с тем беспорядки в университете разрастались, и Дмитрий Иванович на глазах у студентов насильно всунул в карман исполняющего должность ректора свое прошение об отставке.
Не желая бросать свой курс посредине, Дмитрии Иванович дочитал его до конца, тем более, что до каникул оставалось два-три месяца. Один из слушателей Дмитрия Ивановича, стенографировавший его лекции, записал и последние произведшие потрясающее впечатление на слушателей.
Аудитория была переполнена. От Менделеева ждали политического выступления. Менделеев вышел, приветствуемый громом аплодисментов, оглядел присутствующих, пошутил над большим количеством собравшихся «слушать химию»… «Раздался смех, потому что никто не собирался «слушать химию», — в аудитории было множество совершенно посторонних, иначе настроенных людей. Менделеев начал:
— Марганец…
И снова смех прокатился по скамьям, но он замолк, и собравшиеся стали в самом деле «слушать химию». Менделеев говорил:
«До сих пор, как руды марганца, так и все почти богатства русские, которые разведаны, начиная от золота, меди, железа, каменного угля, нефти и прочего, все они, можно сказать, найдены только потому, что можно сказать, бросаются в глаза — и крестьянин, черкес, перс, казак их находит и говорит о них. Не так в самом деле должно быть, да и не так оно там, где практическое развитие доходит до некоторой меры: кроме того, что выступить имело случай на земную поверхность, есть еще гораздо большие массы в глубинах, в недрах земли, и надобно иметь фонарь науки, чтобы осветить эти глубины и увидеть в темноте. И если этот фонарь знания внести в Россию, то вы сделаете в самом деле то, чего от вас ожидает Россия. Ибо от чего же зависит ее благосостояние, от чего зависит богатство и бедность ее народа и ее международная свобода? Ведь только независимость экономическая есть независимость настоящая: всякая прочая есть фиктивная. Укрепление мысли в ту сторону, в которую нравится, и есть классический прием, который, как известно, погубил не мало народа, людей, которые гонялись за воображаемым или мечтательным, упуская то самое, что нужно в самом деле разрабатывать для жизни народа. Вводя промышленные цели, разрабатывая их, мы дадим — что чрезвычайно важно — не только действительное дело, живое практическое дело образованности, дадим дело народу, увеличим его благосостояние, то есть сделаем то самое, чего в самом деле недостает в настоящее время России. Она, будучи страной земледельческой, можно сказать, получает свои ресурсы от — чтобы сказать резко и ясно — грабежа земной поверхности, от снятия с земной поверхности того, что в ней содержится. Свозя, отправляя свой хлеб за границу, истощая таким образом свою землю и возвращая того, что берется и увозится, Россия теряет…»
Развивая свою мысль о том, что студенты, несущие «фонарь науки», могут быть-водителями прогресса, Дмитрий Иванович заговорил об университете, alma mater этих студентов, и о духе, которым должен быть проникнут этот храм науки.
«Так есть и в университетах свой дух. Не стоит он: вовсе в том… чем, может быть, многим из вас он представляется; нередко кажется… что он состоит, — или нередко может казаться, по крайней мере, — что он состоит в каком-то… влиянии на общество каким-то особенным образом…
У нас, где образование еще, можно сказать, не привилось твердо и крепко, такого рода некрепкое и нетвердое представление очень развито, а потому, заканчивая курс, я хочу сказать о том, как, в чем состоит истинный университетский дух, в чем его суть, откуда берется эта душа университетская, совершенно особенный оттенок кладущая на тех, кто с внутренней стороны… душою к университету прилежит.
Этот дух состоит исключительно и всецело, в существе, только в одном: в стремлении достигнуть истины во что бы то ни стало, — не практическую пользу, не личное улучшение, не каких бы то ни было политических или экономических улучшений, — все это сбоку, все это придатки, все это есть не что иное, как атрибуты, члены основного, одного, исключительного стремления, — это достижения истины во бы то ни стало и как бы то ни было, — не только истины в том виде, в каком она… ее можно достигнуть. — Не в том, чтобы, отпирая храм ключом, прямо пойти сдернуть завесу сокрытой истины — ничего нету, сказки, пустое! Ничего такого нету, никакой такой завесы нет; истина не спрятана от людей, она среди нас, во всем мире рассеяна. Ее везде искать можно: и в химии, и в математике, и в физике, и в истории, и в языкознании, — во всем том, что направлено к отысканию истины — оттого-то это все и соединяется в университете».
Последние слова лекции были:
«Желаю вам достигать ее (т. е. истину) самым спокойным образом и покорнейше прошу не сопровождать мой уход аплодисментами по множеству различных причин!..»
Аплодисментами и не пришлось сопровождать его уход, так как в аудиторию был введен отряд полицейских, и Менделеев плакал, видя такое поругание «храма науки».
Немедленно по окончании лекций Дмитрий Иванович отправил семью в Боблово, а сам нашел в Петербурге на Кадетской линии Васильевского острова квартиру и перевез туда все из своей профессорской квартиры. О том, как переживался им этот разрыв с университетом, в котором он преподавал тридцать три года, говорит уже то, что первое время он никуда не выходил и никого не принимал у себя.
Труд, тридцать три года вкладываемый всей мерой сил и способностей в педагогическую деятельность, не оценен. Дмитрий Иванович в моменты раздражения готов был считать представителей правительства представителями России, — труд его не оценен Россией. Горько сравнивались им почести, полученные в Англии, и забаллотирование в Российскую Академию наук и обида, вызвавшая его отставку. Такое сравнение могло ставить выбор — уехать ли за границу и, там, среди ценящих его людей, продолжать свою работу на пользу чужой страны или оставаться в некультурной, нищей России на положении бывшего профессора Петербургского университета. Менделеев предпочел положение профессора в отставке, но в родной стране.
Период уныния, колебания и приспосабливания к новому положению у такого деятельного человека, как Дмитрий Иванович, не мог продолжаться долго, тем более, что была большая очередная работа, требовавшая своего завершения. В 1889 г. по инициативе министра финансов Вышнеградского, товарища Дмитрия Ивановича по Гейдельбергскому университету, и бывшего ректора технологического института, Менделеев был приглашен в правительственную комиссию по выработке единого таможенного тарифа.
«Вышнеградский, — вспоминает о нем К. Головин, — принадлежал к самой сердцевине думских воротил. И назначен он был сперва в Совет, а потом в министры именно в качестве дельца, как человек вполне практичный и не особенно увлекающийся принципами». «Вышнеградский был не попросту кандидатом правых. Он являлся первым у нас вполне «бытовым» министром, приобретшим значение совершенно независимо от канцелярского сукна. От его крупного ума — чем угодно, только затхлостью не пахло. Беда в том, что он склонен был смотреть на государство, как на частное предприятие, как на компанию на акциях, лишь бы дивиденд выходил крупным». Вышнеградский, как и всякий крупный делец, умел около себя концентрировать нужных людей. Когда поднялся вопрос о пересмотре таможенного тарифа, он понял, что ни у кого, кроме Менделеева, более внимательного и тщательного отношения к делу он не найдет.
Расчеты на Менделеева оказались правильными. Он не только тщательно изучил порученную ему область промышленности, но и начал колоссальный труд по проверке и изучению всех других областей промышленности. Труд этот вложен в огромный, более 700 страниц, том, названный Менделеевым «Толковый тариф». После ухода из университета Дмитрий Иванович стал посвящать этой работе максимум времени. В предисловии к ней, характеризуя ее цель, он пишет: «Предлагаемая книга назначена для того, чтобы, по мере моих сил, разъяснить связь, существующую между развитием промышленности нашей страны и ее таможенным тарифом. Для этого необходимо познакомиться с ввозом и вывозом товаров и с условиями их производства и потребления в России и других странах. А так как таможенный тариф, как всякий закон, назначается не для прошедшего, а для предстоящего времени, то та степень воздействия на промышленность, которую может оказать новый тариф, относится ко времени, предстоящему России. Поэтому в моей книге должно менее всего искать ответов аналитикам, привыкшим во всем открывать лишь недостатки; мне же более всего желательно указать на возможность синтеза русской экономической жизни — при помощи развития ее промышленности».
В книге Дмитрия Ивановича детально разобраны все виды промышленности, существующие и могущие существовать в России. В период увлечения «Толковым тарифом», Дмитрий Иванович полушутя-полусерьезно говорил: «Какой я химик, я политико-эконом. Что там «Основы», вот «Толковый тариф» — другое дело».
Работа эта все же не могла целиком заполнить все мысли и время Дмитрия Ивановича. Он был оторван от привычной деятельности, от аудитории, которая ему была необходима, а ему хотелось высказываться не только по вопросам промышленности, но и по общим вопросам политики. Это заставило его задуматься об издании большой, ежедневной бесцензурной газеты «Подъем». Газета казалась выходом из тупика, в котором чувствовал себя Менделеев, она могла принести главное, что стимулировало работу — аудиторию, хотя и не видимую, не ощущаемую непосредственно, как ощущалась она в университете, зато значительно большую по размерам и более широкую по интересам.
Тот же Делянов на хлопоты Дмитрия Ивановича отвечал отказом, сочтя возможным разрешить только газету, посвященную промыщленнности, и то с предварительной цензурой. Для Дмитрия Ивановича решение было новым ударом, новым доказательством «недоверия у правительства, к нему, благонамереннейшему из профессоров, — к постепеновцу, ратующему за привлечение в Россию капитала, за укрепление ее фабрично-заводской промышленности. Впоследствии, успокоившись, Дмитрий Иванович говорил своим лаборантам: «Делянов не разрешил. Да я и рад. Это дело не по мне. Ведь это бы ни днем, ни ночью покоя не было, и другим делом заниматься нельзя». Но это он говорил впоследствии, а пока была новая и большая обида.
Впрочем Менделеев не остался без работы: еще весной 1890 г. сначала морское, а потом и военное министерство предложило Дмитрию Ивановичу заняться выработкой типа бездымного пороха для вооружения русской армии. Во французской армии найденный Вьелем в 1884 г. бездымный порох вошел в употребление с 1888 г. Остальные европейские страны спешно вводили в вооружение тоже бездымный порох своих типов. Главными преимуществами его были: невидимость стрелка и бóльшая начальная скорость, сообщаемая снаряду. Французское военное министерство не было склонно, конечно, выдавать секрет состава. Задача, поставленная перед Дмитрием Ивановичем, усложнялась невозможностью достать образцы этого пороха. В результате поездки во Францию Дмитрия Ивановича и его помощника проф. Чельцова, удалось с величайшим трудом достать несколько иностранных образцов. Но и образцы эти мало устроили исследователей: при самых тщательных анализах не удалось окончательно установить пропорции составных частей. Тогда Дмитрий Иванович нашел остроумный и простой выход. Он обложился статистическими таблицами французского железнодорожного транспорта и учел все те грузы, которые поступали по ветке, ведущей к пороховому заводу французского военного министерства. Откинув явно не идущие к цели, он получил составные элементы бездымного пороха. Оставался уже чисто технический вопрос о пропорциях, способе изготовления и т. д. Дмитрий Иванович нашел нитроклетчатку с содержанием азота в 12,5 %, растворимую в спирте с эфиром, и назвал ее «пироколлодием». В высушенном состоянии это и был бездымный порох.
Летом 1891 г. открылась лаборатория при морском ведомстве, начальником ее был назначен Чельцов, а главным руководителем Менделеев; кроме того он занимал должность консультанта при морском и военном министерствах. Весь конец 1891 г. и начало 1892 г. были посвящены опытам освоения производства бездымного пороха. В 1892 г. была произведена первая пробная стрельба пироколлодием из пушки. Результаты были блестящие. Порох не давал самовзрываемости — недостаток, неизжитый еще порохом иностранных типов. К лету 1893 г. были пройдены все калибры пушек, и 5 июня произведена стрельба из 12-дюймовой пушки, впервые в Европе с полным успехом. После этих удачных опытов фабрикация пороха была передана заводу.
Дмитрий Иванович был коренным противником войны, считая, не оружием нужно добиваться благополучия, а знаниями, и поэтому свою работу над бездымным порохом, свои открытия в этой областей считал, как это ни странно, скорее вкладом в мирное дело науки, чем в военную промышленность.