Amor ch'a null' amato amar perdona… Dante («Inferno». Canto V)
Благодарность за неожиданное согласие отпустить его на родину, случайно подслушанный им разговор служанок, любимые напевы отчизны, слышанные им из уст Склирены, а в особенности то участливое, покорное выражение, которое светилось с некоторых пор во взоре ее — все это окончательно изменило настроение Глеба. Из чужой и далекой она вдруг стала близкою ему, и среди радости предстоящего возвращения домой мысль о разлуке с нею вставала темною тучей. В роковую минуту на ипподроме он внезапно сознал свое новое чувство, словно в стоне молодой женщины он прочел всю ее грустную повесть. Жизнь его перевернулась с этого мгновения; все, чем кипела молодая кровь, все, что грезилось в смутных снах, — как яркий цветок распустилось под лучами солнца.
Два дня после обморока, Склирена не выходила из Жемчужины, и Глеб напрасно целыми часами бродил по дворцу в чаянии встретить ее.
Наконец, утром на третий день он увидел ее издали на галерее Сорока мучеников; в сопровождении своей свиты она шла в сад, чтобы, по совету врача, подышать чистым воздухом. Глеб отступил в сторону, давая ей дорогу. Легкою стопой приближалась она, словно, не касаясь земли, летела впереди своих спутниц. Приблизясь, она ласково кивнула головой, в ответ на его низкий поклон.
— Приходи в сад через полчаса, — сказала она вполголоса, — мне надо видеть тебя.
Как легкий призрак, пронеслась она мимо, и, следом за нею, мелькнули молодые лица ее служанок. Неподвижно стоял Спафарий, глядя им вслед, пока они не скрылись за поворотом, пока не затих шум их шагов.
Медленно ползли для него эти полчаса; он несколько раз заходил на Орологий, где стояли большие водяные часы, — но там время ползло, казалось, еще медленнее.
Наконец, указанный срок прошел, и Глеб спустился в сад.
Полуденное солнце обливало палящими лучами дворцовый сад, но в тени колоннады, у тихо журчащего фонтана было прохладно. Плющи и виноград, со своею узорчатою зеленью, глицины с длинными лиловыми сережками ароматных цветов всползли по мрамору колонн и, переплетаясь и перекидываясь с одной на другую, образовали непроницаемый навес зелени. Густые лавровые и олеандровые кусты теснились кругом; темные кипарисы стрелами вознеслись над ними, а в вышине, рисуясь на темно-голубом небе, чуть слышно шумели раскидистые приморские сосны.
Между двух колонн, на каменной скамье, покрытой ковром, сидела Склирена. Толпа ее придворных помещалась в отдалении. Она была одна; она только что окончила беседу с братом, и слепой протостратор со своим вожатым поднимался ко дворцу по мощенной мрамором аллее.
Увидя Глеба, она подозвала его и указала ему на табурет почти у ее ног, где только что сидел Склир…
— Я хочу сообщить тебе радостную для тебя новость, — сказала ему она, — посольство в Киев выезжает через неделю или быть может даже еще скорее. Ты поедешь вместе со сватами и, если пожелаешь, можешь там остаться…
Глеб сидел безмолвно, и лицо его выражало скорее удивление, чем радость. Она, кажется, заметила это и продолжала смелее:
— Все это устраивается гораздо скорее, чем думали… Вы повезете жениху дары и икону Богородицы Одигитрии. Я рада, что мне удалось пристроить тебя…
Она улыбалась спокойно и радостно, она не думала о себе.
Несколько дней тому назад он бросился бы к ее ногам и не знал бы, как выразить свою благодарность, но теперь он продолжал сидеть неподвижно, и совсем иные чувства будили в нем ее слова.
— Разве ты не рад? — спросила она.
Он ответил не сразу.
— Это еще не так скоро… — сказал он наконец, — оставим теперь этот разговор. Успеем…
Сердце Глеба стучало. Ему хотелось выразить ей, как страшит его теперь разлука с нею, высказать мучительно сладкое волнение, которое как огонь разливалось по его жилам; но он молчал, с благоговением глядя на ее сверкающую, дивную красоту.
— Что с тобой? — спросила она, заметя необычное выражение его лица.
Он махнул рукой и прошептал:
— Погоди… я потом скажу тебе… все…
Несколько мгновений длилось молчание. Склирена наклонилась, взяла лютню, лежавшую у ее ног, и провела рукой по струнам. В это время Пселл появился в кружке сидевших в отдалении придворных.
— А, философ! — воскликнула Склирена.
Ученый подошел к ней с низким поклоном.
— Скажи мне, Пселл, — продолжала она, — ведь смерть не страшна?
— О, августейшая, свет моего сердца, наслаждение души моей, — с напускным пафосом и глубокомыслием отвечал Пселл, поднося к устам край ее одежды. — Ты мыслишь, как отцы церкви и как великие древние философы. Конечно, — апостолы и святые подвигами подвижничества приучали себя не боятся смерти… Сократ хладнокровно выпил чашу яда. Все должно напоминать нам о смертном часе. И, погляди, божественная, не дивно ли создан мир: отсюда, из этого города, где жизнь идет широкою волной, где людям нет времени думать о спасении души, — взоры наши могут обратиться к далекому горизонту, к рисующимся там высотам, где отшельники молятся за нас…
И Пселл указал вдаль на туманные очертания малоазиатского Олимпа, покрытые снегом вершины которого только привычному взгляду не казались облаками.
— Туда несусь я мысленно, — добавил оратор, — там мечтаю я успокоиться когда-либо от волнений жизни…
Глядя на молодое лицо ученого, трудно было однако поверить искренности его желания уйти из блестящего придворного круга к суровым подвижникам Олимпа.
Взгляд Склирены от вершин далеких гор обратился на более близкие возвышенности Принцевых островов, но мысль ее, занятая чем-то другим, не могла долго остановиться на суровости монашеской жизни. Со свойственною ему чуткостью, Пселл тотчас угадал это.
— Зачем заговорила ты о смерти, Севаста? — совсем другим голосом сказал он. — Ты, стоящая выше всех смертных и по красоте души и по красоте тела? Как бронзовый орел Аполлония Тианского на ипподроме душит своими медными когтями змею, так и твой светлый дух должен подавлять всякую грусть, всякую черную мысль. Жизнь для тебя подобна лугу, покрытому цветами, все шлет улыбку твоей красоте, все ниц склоняется перед тобою… Ты должна любить жизнь, любить природу, а кто любит — тому не до смерти…
— А разве любовь и смерть — враги? — задумчиво спросила Склирена.
— Любовь — это жизнь… — промолвил философ.
— О нет, нет, — горячо возразила она, — я думаю: любовь — это бессмертие; для нее нет ни жизни, ни смерти…
Пселл засмеялся.
— Ты ловишь меня на словах, — молвил он, — что это тебе вздумалось говорить о смерти?
— Не знаю, — задумчиво сказала она и снова провела рукой по струнам.
Она начала петь вполголоса, но мало-помалу звуки ее песни стали расти и крепнуть; в них слышалась сначала тихая жалоба, стон наболевшей, измученной души… потом в извивах мелодии послышалась чарующая надежда; задушевные звуки словно отгоняли горе, словно успокаивали печаль… Громче и громче разливались они, — и вот, в могучем созвучии, как первый луч света во мраке, повеяла близость утешения, дохнуло лаской, теплом и светом. Все задрожало радостью, и уже не было места горю: с несказанною нежностью трепетала и замирала песня, — ласковая, как ропот волн Пропонтиды, нежная, как первое сияние зари…
Глеб весь превратился в слух. Каждый звук глубоко раздавался в его сердце; он снова переживал все то, что прошло в его душе с памятного мгновения во время игр; он был в каком- то бреду, в неведомом лучезарном мире… Глаза его горели, дрожащие губы беззвучно лепетали признание.
Вдруг взоры их встретились; она прочитала в его глазах то, что шептали его уста, и ответным пламенем, как зарницей, вспыхнуло ее лицо, — и песня оборвалась звонким, восторженным криком счастья…
Побледнев, Склирена вдруг выпрямилась, дрогнула и, как мертвая, упала бы на землю, если бы Пселл и Глеб не поддержали ее. Лютня с лопнувшею струной выкатилась из рук ее. С помощью подбежавших людей, посадили они бесчувственную на скамью. Бледная, как мертвец, с бессильно поникшею головой, она была бездыханна. Напрасно ей терли руки, брызгали в нее водой; казалось, душа не хотела вернуться в это мраморное тело.
Наконец, она слабо вздохнула, открыла глаза и поглядела вокруг. Сначала она, видимо, не могла вспомнить, где она находится, что случилось; но мало-помалу сознание возвратилось, и она знаком выразила желание вернуться домой.
Бережно, как ребенка, взял ее на руки Херимон и осторожными шагами направился ко дворцу. Безмолвно шли кругом евнухи и служанки.
Глеб проводил печальное шествие до дверей Жемчужины и остался в галерее Сорока мучеников с несколькими придворными, ожидая вести о здоровье Склирены.
Через четверть часа вышел из Жемчужины Пселл, и все окружили его с расспросами.
— Она очнулась, — отвечал философ, — врач посоветовал ей, однако, лечь. Он не понимает причины ее странных обмороков. Августейшая очень слаба. Как она пела, — прибавил он, и глаза его вспыхнули при этом воспоминании, — я никогда не слыхал и, вероятно, уже более не услышу такого пения. Что значит — вдохновение… — все более увлекаясь, продолжал Пселл. — Когда слушаешь ее, перед тобой открывается новый мир, тебе понятною кажется вечная загадка жизни… Этот порыв вдохновения был минутой бессмертия: пускай песнь ее смолкла — она не умрет никогда…
* * *
Целый день Глеб не мог найти себе места. Как тень, бродил он повсюду. Забрел в телохранительскую — там было пусто; два-три человека крепко спали на своих ложах, да в сенях два спафария играли в кости. Он вышел в таинственный фиал Сигмы и приблизился к фонтану.
«Здесь она тогда ждала меня, — подумалось ему, и он старался поймать серебристые брызги струй, со звоном бежавших из золотой раковины. — Сколько воды убежало с тех пор»…
Он побрел, куда глаза глядят, — и вскоре снова очутился на галерее Сорока мучеников, где и остановился, прислонясь к колонне. Только здесь смолкла мучительная тревога его; ее заглушало усиленное биение сердца при каждом звуке голоса, шуме шагов у дверей Жемчужины.
Вот одна служанка, проходя, сказала другой:
— Ты слышала, августейшая Склирена сильно заболела?
Горькое, томительное недоумение просыпалось в его груди.
«Неужели она умрет?! — в отчаянии подумал он. — Не может быть!.. Как же умереть теперь, когда счастье, когда настоящая жизнь только что начинается?..»
Часы проходили, а он все стоял на том же месте. Наконец, он увидел Евфимию и чуть не бегом кинулся ей на встречу.
— Ну, что она? — задыхаясь спрашивал он.
— Теперь она уснула, — ответила Евфимия, и слезы сверкнули на заплаканных глазах преданной служанки. — О, если бы ты видел, как севаста слаба, какой странный у нее взгляд!.. — Она остановилась, стараясь овладеть собой. — Я именно тебя искала, — продолжала она через мгновение. — Августейшая поручила мне передать тебе, что ей, во что бы то ни стало, надо с тобою увидаться. Приходи завтра на закате в сад, в беседку Орла — знаешь? Севаста сказала, что будет там, как бы себя ни чувствовала…