Это был самый тяжелый бой: он был после войны.
Германия капитулировала. Войска союзных держав встретились в сердце Европы. На одном берегу альпийской реки остановились наши части, на другом — английские. И только вчера была выпита последняя бутылка из сорока дюжин, присланных в подарок по случаю победы батальону советского майора Стахурского батальоном английского майора Джонсона. Но сегодня батальон Стахурского снова лежал в обороне.
Стахурский снова сидел на КП, а рядом назойливо гудел полевой телефон.
— «Мальва» слушает! — сказал телефонист.
Эти обычные слова телефониста, сегодня — когда уже не было войны — были противоестественны. На правом фланге часто возникала ружейная перестрелка. На левом не умолкали пулеметы. Прямо, по центру вражеского наступления, стояла абсолютная тишина. Первая атака, когда противник намеревался внезапно, с ходу, прорвать нашу оборону, захлебнулась. Теперь враг искал лучшего способа сломить сопротивление нашего батальона.
Для чего ему это понадобилось?
Батальон Стахурского стоял мирной заставой на крайнем рубеже, куда привели его дороги войны, на последнем переднем крае, который столкнулся с последним передним краем союзной армии. И вдруг, через две недели после окончания войны, с тыла, из альпийских лесов, советский батальон был атакован каким-то неведомым противником.
Кто? Зачем? С какой целью?
Вошел начальник штаба батальона капитан Вервейко.
— Рация в полной исправности, — доложил он Стахурскому. — Дивизия ответила, армия — тоже. Ответ из штаба фронта будет через час.
— Прекрасно, — сказал Стахурский.
Вервейко добавил:
— Я думаю, пока придет ответ с фронта, нам нужно загнуть фланги.
Стахурский молчал. Впервые за годы войны слово «фронт» прозвучало для него необычайно странно. Фронта, как линии боевых действий, уже не было. Против батальона майора Стахурского стоял батальон мотопехоты майора Джонсона. Их разделяла ничья земля, вернее — ничья вода: холодная горная река из альпийских вершин, текущая на юг, к Дунаю. Было мирное время, слово «фронт» звучало анахронизмом. Вервейко словом «фронт» сокращенно именовал штаб фронта.
Вервейко добавил:
— По силе огня во время первой атаки можно заключить, что их там не меньше полка.
Они на минуту умолкли, прислушиваясь, что происходит снаружи. На правом фланге ружейный огонь почти прекратился, на левом продолжали строчить пулеметы. Значит, противник нажимал на наш левый фланг, стремясь выйти к берегу — туда вел горный проход, кончавшийся у самой воды. Намерения противника не были известны, но он шел с боем и хотел прорваться, значит надо принять бой и не пропустить врага. Таков закон войны. Впрочем, войны уже не было…
— Как же с флангами? — спросил Вервейко.
— Очевидно, так и сделаем, — сказал Стахурский. — Но прежде всего надо раздобыть «языка». Мы должны знать, кто противник, куда и зачем идет и какова его численность. Все это надо сообщить фронту. — Он закончил коротким приказом: — На левый фланг Иванову-первому дать минометы. Противника к реке ни в коем случае не допускать. На правый фланг Иванову-второму послать автоматчиков. Фланги загнуть и выйти на вторую возвышенность.
Иванов-первый и Иванов-второй были командирами рот, которые держали сейчас фланги. Они были однофамильцами, и для удобства их именовали — «первый» и «второй».
— Есть! — сказал Вервейко.
Сквозь окно хорошо был виден окружающий ландшафт. Горные отроги лесистого хребта полого спускались к самой реке. Лес обрывался почти ровной линией на склоне третьего холма. В лесу и засел невидимый и неведомый враг. На гребне первого взгорья, поросшего сочной весенней травою, находился центр нашей обороны. Второе взгорье, тоже безлесное, лежало выше — через него с третьего лесистого нагорья перебегал противник, когда атаковал батальон.
Несколько темных пятен, словно кучи навоза, виднелись на лугу в траве: то были трупы врагов после первой атаки. Если Иванов-второй зайдет с правого фланга и возьмет под фланговый огонь гребень второго, промежуточного взгорья — каждая атака врага захлебнется на этом взгорье.
Светало, но солнце еще не взошло. Небо на востоке, над цепью лесистых гор, голубело.
Вервейко направился к выходу.
— Главное — «языка»! — крикнул ему вдогонку Стахурский.
Вервейко остановился.
— Трудно! — сказал он. — Уже рассвело.
— Непременно добыть «языка»! Поручи Палийчуку.
— Слушаю.
Вервейко ушел.
Стахурский подошел к окну.
Рассвело недавно, но туман уже сполз клочьями по ущельям к долине реки и лег росой на травы — день обещал быть ясным, погожим, весенним. Флангов из окна не было видно: правый скрывался за холмом, в двухстах шагах, левый — за крутым, обрывистым взгорьем. Если противник прорвется по ущелью и выйдет к реке, батальон Стахурского будет взят в кольцо. Но в кольцо надо взять врага! Если там действительно целый полк, — сделать это силами одного батальона будет не просто. К тому же противник находится на гряде, господствующей над местностью, а батальон Стахурского внизу. Однако, если удастся загнать врага в ущелье, с полком управится и один взвод.
Стахурский высунулся из окна. Ни разу за всю войну у него не было такого комфортабельного КП. Он расположился в живописном и уютном охотничьем домике. Тут, вероятно, не так давно наслаждался жизнью какой-нибудь тирольский помещик. Но, собственно говоря, это не был КП, тут расположился штаб батальона, расквартированного до прихода пограничников, в качестве временной пограничной охраны на границе оккупированной территории. Вокруг домика, вдоль стен, выстроились ряды стройных штамбовых роз, на них уже появились бутоны. За дорожкой, утрамбованной крупной галькой со дна горной роки, раскинулись цветочные клумбы. Вскоре взойдет солнце и клумбы запестреют тысячами цветистых венчиков. Солнце еще не взошло, — и нашей обороне хорошо была видна опушка леса, откуда наступал противник. Взойдет солнце — и ничего нельзя будет разглядеть из-за его ослепляющих лучей.
Стахурский отошел от окна и сказал ординарцу сержанту Тагиеву:
— Не отходите от телефона, я сейчас вернусь.
Он прошел в соседнюю уютную комнату, где отдыхал ночью. На стенах среди охотничьих рогов висели картины на буколические и религиозные сюжеты. Всюду — на подушках, скатертях, полотенцах — виднелись надписи готическим шрифтом: «Немецкий бог всем нам судья», «После обеда — лучший отдых» и другие в том же роде.
Стахурский открыл дверь и вышел на балкон.
До реки отсюда было около двухсот метров — сначала небольшой сад, а дальше, за обрывом, синяя лента воды. На противоположном берегу, сквозь голубоватую дымку предутреннего тумана, смутно маячили готические контуры небольшого немецкого города. Строения тесно скучились вокруг кирхи в узкой котловине между горных отрогов. За три дня до конца войны саперы Стахурского взорвали мост через эту реку, чтобы отрезать врагу отступление. За два дня они опять возвели его — новенький, пахучий буковый мост. Это был подарок местным жителям на память о советских саперах.
Встреча с моторизованной пехотой майора Джонсона состоялась как раз на этом мосту. Солдаты крепко жали друг другу руки, похлопывали по спинам, офицеры обменивались звездочками с погонов, подносили даже цветы, собранные тут же на берегах.
Потом этим же батальонам Стахурского и Джонсона пришлось временно стать пограничными гарнизонами на берегах ничьей реки. Так началась для них мирная жизнь, мирная армейская служба. Ежедневно по утрам мотопехотинцы майора Джонсона, разучившиеся за время войны ходить пешком, — маршировали по набережной под аккомпанемент рожков. Затем солдаты собирались в круг и под губную гармошку пели, то нудные, как месса, то нестройные, как джаз, английские солдатские песни. Солдаты майора Стахурского после утреннего учения тоже пели — русские, украинские, грузинские народные песни, звучные и задушевные. Но особо популярными среди бойцов Стахурского стали сейчас старинные революционные песни. Их отлично запевал начальник штаба капитан Вервейко, славившийся на всю дивизию своим баритоном. Под звуки «Варшавянки» бойцы расходились на отдых после политмассовой работы.
По вечерам советские и английские солдаты играли в футбол. Силы футбольных команд были почти равные, в матчах был переменный успех.
Состоится ли сегодня вечером финальный матч?
Стахурский взглянул на противоположный берег.
Набережная была пустынна. Обычных учений сегодня не происходило. Очевидно, батальон Джонсона тоже на всякий случай приготовился к бою. Около моста стояло несколько легковых автомашин. Должно быть, майор Джонсон подъехал ближе, чтобы узнать, в чем дело, что за инцидент произошел на советской стороне и не попросят ли советские части оказать им помощь. Нет, советские части не просят помощи с английской стороны.
Сержант Тагиев вышел на балкон и доложил:
— Командир второй роты капитан Иванов-первый у провода. Желает говорить с вами лично.
Вторая рота капитана Иванова-первого стояла на левом фланге. Стахурский поспешил к телефону.
Иванов-первый докладывал: противник усилил минометный огонь, установил пулеметы над ущельем, — бойцы прижаты к земле, есть убитые и раненые.
— Они рвутся к реке, — закончил капитан Иванов, — может, отойти, пусть идут в гости к майору Джонсону?
— Нет, — сказал Стахурский, — не пускать их к реке.
— Есть не пускать к реке, — отозвался капитан. — В таком случае прошу подавить огневые точки врага над ущельем. А то он пройдет по нашим трупам, — сказал Иванов-первый и положил трубку.
Для чего немцам нужна река? По всей Германии, от Рейна до Одера, война закончена, пятнадцатого мая завершено разоружение гитлеровской армии. Почему же эта часть до сих пор скрывалась в горах?
А может, это не немцы, а какие-то наемники из стран-сателлитов? Остатки голубой дивизии Франко, хорватские усташи или вояки генерала Андерса? Пробиваются домой, чтобы замести следы преступлений, содеянных в странах Европы?
Нет. Если бы это были бандиты-наемники, они бы нашли способ ускользнуть в первые дни после окончания войны. В те дни на дорогах Европы, на стыках союзных армий происходило вавилонское столпотворение. Десятки тысяч людей двигались во всех направлениях. На запад шли освобожденные советскими войсками из концлагерей и выпущенные из немецких заводов рабочие: французы, голландцы, бельгийцы, итальянцы и пленные англо-американской армии. На восток шли возвращавшиеся из фашистской кабалы советские люди, а также поляки, чехи, венгры. На юг пробирались болгары, греки, румыны, сербы. Иноземные наемники, воевавшие вместе с гитлеровцами, бросали оружие, переодевались в штатское и, прикинувшись освобожденными из плена, тоже брели кто куда.
С какой целью этот отряд хотел оставить оружие у себя?
Еще до рассвета дозор вдруг сообщил, что по горному ущелью, стараясь обойти заставу, движется какая-то воинская часть. Она идет в боевом порядке, с боевым охранением впереди и на флангах. Натолкнувшись на наш дозор, автоматчики из боевого охранения противника обстреляли его. Батальон Стахурского, поднятый по тревоге, едва успел занять оборону, как противник атаковал его с ходу. Лобовая атака врага была отбита. Враг притих. Потом разведка установила, что он загибает фланги, намереваясь окружить батальон Стахурского, и особенно пытается обойти наш левый фланг, чтобы выйти к реке, к переправе.
Для чего ему переправа, ведь на противоположном берегу начинается зона англо-американской оккупации?
Советского офицера Стахурского беспокоило следующее.
Западные дороги из Австрии ведут только в южную Германию. Но политическое положение на территории поверженной гитлеровской Германии командиру советского батальона на альпийской заставе не было известно. Быть может, в южной Германии собираются недобитые фашистские головорезы, чтобы поднять восстание и продолжать войну? Может, Мюнхен в южной Германии собирается вторично стать колыбелью фашистского путча? И может, кто-нибудь с Балкан, из Италии или далекой Испании уже выступил, чтобы поддержать восстание? Разве не возможно, что вдруг именно в этом месте, на заставе майора Стахурского, внезапным, как обычно, актом начинается новая мировая война? А может быть, в эту минуту уже снова начал воевать весь мир? И на чьей стороне будет теперь майор Джонсон со своим батальоном английской мотопехоты?
Отразить неожиданный удар неизвестного врага, окружить его и обезвредить — иного решения для советского командира быть не могло.
Так раздумывал советский майор Стахурский, командир заставы над чужой рекой, среди чужих гор, под чужим небом, в самом сердце Европы — на границе двух миров.
На левом фланге не умолкали пулеметы, на правом стрельбы сейчас не было, но оттуда доносился неясный гул, похожий на раскатистое «ура».
Телефон зазуммерил. Иванов-второй с правого фланга уведомлял, что пришлось принять рукопашный бой, противник отброшен и отступил, но сомнений нет — наступает гитлеровская часть в форме эсэсовцев. Иванов-второй просил прислать подкрепления.
У Стахурского никаких резервов не было. Одна рота защищала центр, другая — левый фланг в ущелье, третья — правый фланг у взгорья. Хозяйственный взвод и команда мотористов — вот и весь резерв, но вводить его в бой сейчас преждевременно. Еще неизвестно, куда противник бросит главные силы.
— Пленные есть? — спросил Стахурский.
— Нет, — ответил Иванов-второй. — Разве до того!
— Раненые?
— Тоже нет. Семеро убитых.
— Во что бы то ни стало достать «языка»!
В это время стрельба на левом фланге заметно усилилась и на опушке леса показались атакующие.
Теперь они уже были отчетливо видны — солнце еще не взошло, но заря уже окрасила небосвод, и гребень гор искрился от первых лучей. Атакующие, рассыпавшись по скату третьей возвышенности, бежали вниз, на несколько мгновений скрылись в небольшие пади, потом появились на второй возвышенности и поползли дальше, прячась в складках почвы зеленого луга. Бойцы центра встретили их частым винтовочным огнем.
Стахурский внимательно следил за ходом боя. Вражеские пулеметы прикрытия с опушки леса никак не могли пристреляться, их очереди косили траву на заднем скате возвышенности, прикрывавшей нашу линию обороны.
Если бы иметь резерв, чтобы немедленно бросить ударную группу навстречу врагу, расколоть его центр или, еще лучше, отрезать его от фланга в ущелье! Тогда б это ущелье стало могилой для всего правого фланга эсэсовцев. А потом — центральной группе ударить наступающему противнику во фланг.
Стахурский вызвал по телефону Иванова-второго:
— Приказ отменяется Оставьте взвод для демонстрации, всем остальным бегом сюда, в мое распоряжение!
А что, если главные силы противника еще не введены в бой? Не исключено, что в лесу стоят наготове его свежие резервы. Риск, безусловно, большой.
Безотлагательно нужен «язык»!
Линия атаки заметно приближалась. Атакующие показались на гребне второй возвышенности и стремительно сбежали по ее скату. Некоторые из них падали и оставались на месте, кое-кто из упавших пытался уползти на обратный скат возвышенности. Наши винтовки на линии центра не умолкали ни на минуту. Атакующие несли большие потери от ружейных залпов. Мины, вылетавшие из леса, не достигали нашего рубежа.
Вдруг пронзительный вой мин усилился. Враг перенес огонь минометов в глубь нашей обороны. Две мины разорвались на дороге, одна — между клумбами в палисаднике. Через минуту еще одна попала в крышу. С потолка посыпалась штукатурка. И тут же с отвратительным визгом мина разорвалась перед окном, осколки брызнули в окно, и один из них сорвал фуражку Стахурского: он слишком высунулся из окна.
Стахурский отошел в глубину к стене. Погибнуть сейчас, когда война уже окончилась, когда на всех просторах, где гремели бои, наступил мир?
Но наступил ли мир?
— «Мальва» слушает, — бормотал телефонист. Свободной рукой он вытряхивал известку из-за воротника, насыпавшуюся с потолка. Потом он окликнул Стахурского и протянул ему трубку.
— Иванов-второй на проводе, — услышал Стахурский.
Иванов-второй докладывал, что задание выполнено: бойцы уже отправились на КП и сейчас прибудут.
— Хорошо, — сказал Стахурский, — а теперь…
Он остановился. Мина снова ударила в дом, известка и щебень запорошили глаза и осыпали плечи Стахурского.
Голос Иванова-второго надсадно кричал в трубке:
— «Мальва»! «Мальва»! Что случилось? Вас накрыла мина?
— Не кричи! Слышу. Мина. А теперь выходи на холм и обстреляй фланговым огнем вторую возвышенность.
— У меня всего двадцать бойцов, — с явным неудовольствием в голосе сказал Иванов-второй, — а мы сдерживаем не меньше батальона.
— Выполняйте приказ, лейтенант Иванов!
Вестовой, шагнув через порог, доложил, что бойцы второй роты группируются за домом.
— Отлично! — сказал Стахурский.
Он пригнулся, перебежал к окну и выглянул из-за косяка наружу. Темных пятен на склоне не было. Пулеметный огонь в лесу притих. Мины падали реже. Вторая вражеская атака тоже захлебнулась. Зато усилилась активность противника на левом фланге. Там усердно хлопали мины и стрекотали пулеметы. Надо скорее отрезать доступ к ущелью из леса, выйти слева на гребень возвышенности и загнуть фланг.
Стахурский взглянул на часы. Прошло только двадцать минут, после того как радировали фронту. Ответ будет минут через сорок, не раньше. Но держаться придется еще дольше.
— Где начальник штаба? — спросил он ординарца. — Ко мне.
Тот кинулся было к дверям, но сразу же отпрянул назад: его чуть не сбил с ног капитан Вервейко. Он запыхался, на лбу выступили росинки пота.
— Есть «язык»!
— Откуда?
— Доставил сержант Палийчук.
Бывалый разведчик сержант Палийчук считался специалистом по добыванию «языков». Его даже окрестили «языковедом» — от слов «язык» и «веду». Он добывал «языков» еще в Сталинграде, потом у Днепра, в Карпатах, у озера Балатон.
На пороге показалась серая фигура с поднятыми вверх руками. Позади шел мрачный Палийчук. Сержант Палийчук всегда был мрачен, особенно после отчаянной и дерзкой операции. Немолодой, длинноусый, по специальности водопроводчик, — он резко выделялся среди разведчиков, обычно молодых и молодцеватых.
Пленный остановился на пороге, и Палийчук подтолкнул его автоматом. Пленный переступил порог, но в это время у дома снова взорвалась мина и он упал: он бросился ниц, лицом вниз, ткнулся носом в пол, но руки продолжал держать поднятыми.
— Молодец, Палийчук! — сказал Стахурский. — Будет у тебя еще один орден Славы.
Палийчук не спеша толкнул пленного ногою:
— Вставай… нечего вылеживаться.
Гитлеровец стал на колени. Его поднятые руки дрожали. Лицо было измазано зеленью и грязью, глаза светились животным страхом, как у пойманного зверя. Но, действительно, это был офицер СС, — они шли в атаку, не сняв шевронов.
— Встаньте сюда, к стене, — обратился к нему Стахурский по-немецки.
Но пленный еще не пришел в себя. Палийчук подтолкнул его автоматом. Эсэсовец быстро вскочил.
Стахурский повторил приказание.
Пленный покорно стал у стены.
— Опустите руки, — приказал Стахурский.
Эсэсовец опустил руки.
В это время в дверях показался командир взвода второй роты и доложил о прибытии полуроты Иванова-второго.
Стахурский сказал капитану Вервейко:
— Я допрошу его. А ты веди полуроту: надо ударить между центром и их правым флангом и отрезать подступы к ущелью.
Начальник штаба пристально взглянул на Стахурского. Он ни единым словом не обмолвился, хотя задание казалось почти неосуществимым.
— Вот по этой узкой впадине вы проберетесь незамеченными почти до самого леса.
— Есть… — неуверенно сказал Вервейко.
— Потом подниметесь на возвышенность. За нею сразу начинается ущелье. Ты будешь выше их правого фланга.
— Ты думаешь, это возможно? — спросил Вервейко.
— Необходимо отрезать подступы к ущелью и уничтожить правый фланг. Другого выхода нет.
— Понятно, — сказал Вервейко. — А может, раньше расспросим этого?
— Конечно, — ответил Стахурский, — выступишь, когда разузнаем. Пока приготовь бойцов. А я тем временем допрошу его. Выполняй.
— Слушаю!
Палийчук посторонился, пропустил начальника штаба и снова стал на пороге. Автомат висел у него на груди, он оперся на него обеими руками и широко раздвинул ноги, почти во всю ширину двери, загромоздив проход: он стоял в позе свободной, но твердо — с места его не сдвинуть.
Гитлеровец уже понемногу пришел в себя. Страх в его глазах теперь сменился ненавистью, пугливой, но лютой. Он был бледен.
— Ваша фамилия? — спросил Стахурский.
Эсэсовец молчал.
— Чин?
Снова молчание.
— Товарищ майор спрашивает, какое у тебя звание, — сказал Палийчук, по-украински, словно переводчик с немецкого — для немца, который, очевидно, никакого языка, кроме немецкого, не знал. Но Палийчуку всегда казалось, что немцы прикидываются, будто не понимают языка, на котором изъясняется он. За годы войны сам он неплохо овладел немецким языком.
— Я на ваши вопросы отвечать не буду, — сказал гитлеровец. Голос его прерывался от волнения.
— Как называется ваша часть?
Пленный молчал.
Щеки его дергались. На них появился румянец, синеватый, как у обмороженных. Он глядел мимо Стахурского, на стенку.
Палийчук вздохнул и сделал движение.
Стахурский жестом остановил его.
— Куда вы движетесь?
Молчание.
— Почему вы рветесь к реке?
Снова молчание.
Стахурский сказал:
— Война окончена. Германия капитулировала. Все военнослужащие бывшей гитлеровской армии, которые не сложили оружие, будут преданы военно-полевому суду. Вы выполняли приказ командования, лично вам ничто не угрожает, и сейчас вы обезоружены. Но если вы отказываетесь отвечать, значит вы солидаризируетесь с теми, кто начал этот преступный бой. И мы с вами поступим уже по законам боя, а не по условиям капитуляции. У меня нет времени возиться с вами.
У эсэсовца забегали глаза. Но они натыкались то на взгляд Стахурского, то ординарца, то Палийчука. И эти взгляды были одинаково суровы, беспощадны, как в бою. Пятна лихорадочного румянца исчезли с лица пленного. Страх — теперь уже осмысленный страх — заполнил его глаза.
Стахурский наблюдал за эсэсовцем. Не первого гитлеровца приходилось ему допрашивать.
В начале войны пленные держали себя очень нагло. Тогда гитлеровские молодчики упивались своими успехами, были в чаду сумасбродных иллюзий о молниеносной войне и покорении мира. Но блицкриг провалился, и гитлеровцы поняли, кто сражается против них. И тогда не только пожилые, мобилизованные солдаты, но и головорезы-эсэсовцы, попадая в плен, поднимали руки и кричали: «Гитлер капут!»
Но вот сейчас, после войны, были, оказывается, еще и такие, которые не хотели сложить оружие и не хотели отвечать, даже попав в плен. Таких Стахурский видел впервые. Это были, очевидно, последние волки из гитлеровской стаи! Они хотели воевать еще.
В годы войны эти звери, очевидно, неистовствовали в карательных отрядах и застенках гестапо на временно оккупированных землях. Это были самые страшные враги человечества, и теперь они старались подороже продать свою жизнь, которую все равно не могли сохранить.
Они мечтали о реванше. Во имя осуществлений своих сумасбродных планов они были готовы на все. Если у них отнимут собственное оружие, они найдут чужое. Если выбить из рук чужое, они будут грызть зубами. Если они не смогут драться в открытом бою, они будут действовать скрытно и наденут на себя какую угодно личину: мирную, доброжелательную, покаянную. Но за всем этим будет только одно — подлость, коварство и удар в спину.
Таким был Клейнмихель, тот, над Бугом, когда подул первый ветер с востока, первый оборотень, рожденный поражением, которого предусмотрительные фашисты готовились оставить после себя в стране, из которой придется удирать. Так в годы первой мировой войны оставлял своих шпионов еще кайзер Вильгельм, — и они стали агентурой фашистов.
Стахурский почти физически ощутил прилив смертельной ненависти. Он не будет жить с этими людоедами в одном мире!
Рука его сжала рукоятку пистолета.
— Я не буду отвечать, — повторил пленный.
— Жаль, — равнодушно произнес Стахурский.
Палийчук шумно вздохнул. Потом шагнул к эсэсовцу.
— Эх, — сокрушенно сказал он, — жалко работы… Так трудно было доставать его.
Он остановился и вытянулся перед Стахурским:
— Товарищ майор, разрешите заехать ему в ухо. На всякий случай. Может, заговорит?
Ему было жалко своей работы, как горько хлеборобу, когда засуха губит урожай. И он понимал, что сведения, которые отказывается сообщить этот бандит, крайне необходимы.
Вошел начальник штаба.
— Все готово, — сказал он. — А как этот? — он кивнул головой на пленного.
— Отказывается отвечать.
Вервейко расстегнул кобуру.
Стахурский жестом остановил его.
— Палийчук, — сказал он, — выполняйте.
Палийчук подошел к эсэсовцу и сердито кивнул на дверь. Пленный уставился на Стахурского.
— Иди, иди! — подтолкнул его Палийчук. — Ангелам и архангелам на том свете пожалуешься!
— Я скажу! — задыхаясь, крикнул пленный. — Я буду отвечать!
— Поставь его на прежнее место, — сказал Стахурский.
— Холера! — проворчал Палийчук. — А сколько гонору! Все они такие: ни за что не бьются, кроме своей паршивой жизни.
— Ваша фамилия? — спросил Стахурский.
— Мунц Карл-Иоганн, штурмбанфюрер СС.
— Документы!
Пленный с минуту поколебался, потом достал документы и протянул их Стахурскому.
— Сколько вас?
— Полк.
— А точнее?
— Три батальона и рота связи.
— А еще?
— Отдельная рота минометчиков, пулеметная команда, офицерский резерв.
— То-то же! — сказал Вервейко.
— Огневые средства?
— Двадцать минометов, сорок пулеметов, станковых и ручных, триста автоматов.
— Номер полка?
— Это сводная часть.
— Сформирована уже после капитуляции?
— Да.
— Из частей СС и СД?
— Да.
— Гестаповцы?
— Да.
— Хороша компания! — буркнул Палийчук.
— Палийчук! — сердито крикнул Стахурский.
— Виноват, товарищ майор!
— Сколько у вас всего людей? — продолжал допрашивать Стахурский.
— Тысяча — тысяча двести.
— Сколько из них на правом фланге в ущелье?
Гитлеровец замялся.
— Отвечайте.
— Больше половины.
— Там концентрируется удар?
Эсэсовец мялся.
— Да, — наконец сказал он.
— Чтобы выйти к реке?
— Да.
— Зачем вам это нужно?
Эсэсовец молчал.
Стахурский повторил вопрос.
— Мы хотим перейти в англо-американскую зону.
— Зачем?
Эсэсовец смотрел в землю.
— Зачем вам понадобилась англо-американская зона?
Эсэсовец поднял голову. С нескрываемой ненавистью он глядел на Стахурского.
— Мы не хотим сдаваться вам.
— Кому это — нам?
— Русским, большевикам.
— Но англичане и американцы тоже не пропустят вас с оружием.
— По их требованию мы сложим оружие.
— Вот как! — сказал Вервейко.
— И вы уверены, что они, наши союзники, милостиво отнесутся к вам, после того как вы напали на нас?
Эсэсовец пожал плечами, потом сказал:
— Они примут нас, раз мы складываем оружие.
— Вы договорились с ними заранее?
Эсэсовец с поспешностью ответил:
— Нет!
— Почему же вы так уверены в таком случае?
Эсэсовец снова молчал.
Часто гремели пулеметы в ущелье, где стоял Иванов-первый. В центре было тихо. Сквозь окно была видна свежая зелень, блестевшая густой утренней росой. Ни одно облачко не туманило прозрачной сини небосклона над цепью гор. С правого фланга изредка доносился треск винтовочных выстрелов. Это демонстрировал Иванов-второй, тайком пробираясь на гребень — в профиль средней, ничейной, возвышенности. Небо над хребтом стало уже розово-золотым. Скоро из-за горы покажется солнце и своими ослепительными лучами ударит в глаза солдатам нашего переднего края. Гитлеровцы, вероятно, воспользуются этим и под прикрытием слепящих лучей снова пойдут в атаку на позиции батальона. Чтобы отвлечь внимание, они начнут наступление на центр — с тем, чтобы незаметно сосредоточив свои главные силы на фланге, ударить по Иванову-первому, занимающему оборону в ущелье. Им нужна река!
— Ну? Почему вы так уверены? — повторил вопрос Стахурский. — Отвечайте.
Вопрос этот был уже ни к чему. Ответ не мог ничего изменить. Но Стахурский ждал.
Эсэсовец наконец сказал:
— Они — не вы. Только поэтому.
— Однако они и не вы, — резко возразил Стахурский. — Они пять лет были в состоянии войны с вами.
Пленный поднял голову и со злорадством произнес:
— Они воевали против своего соперника в господстве над миром, но не против нацизма!
Палийчук не удержался и свистнул, но сразу же спохватился и даже прикрыл рот ладонью.
— Виноват, товарищ майор.
Стахурский укоризненно посмотрел на него.
Палийчук помрачнел:
— Виноват, товарищ майор. Что же это такое получается? Свой к своему, что ли?
— Сержант! — строго произнес Стахурский. — Не вмешивайтесь в допрос!
Палийчук вытянулся и опустил руки по швам.
— Прошу прощения, товарищ майор! Он, — Палийчук презрительно кивнул в сторону гитлеровца, — все равно по-нашему не понимает. Но разрешите обратиться, товарищ майор: не то обидно, что они не хотят нам сдаваться, — черт с ними! А то, что они надеются на милость англичан и американцев.
Стахурский махнул на него рукой.
— Мы поговорим об этом потом, товарищ Палийчук.
Затем он обратился к Вервейко:
— Мне кажется, все ясно. Медлить не будем. Веди людей и выходи на гребень над ущельем. О нас не беспокойся. Мы удержимся тут сами.
— Понятно, — сказал Вервейко. — Есть! — Он четко повернулся и вышел.
Мгновение спустя его фигура промелькнула мимо окна — он бегом направился к лужку, где в траве лежали бойцы Иванова-второго и батальонный резерв. Стахурский видел, как бойцы быстро вскочили, заметив Вервейко. Потом они вытянулись длинной цепочкой и рысцой побежали налево. Пригнувшись, они перебежали дорогу и скрылись в складках местности.
Стахурский на минуту задумался.
Итак, фашисты искали, где укрыться, сохранить свои силы. Они надеялись сохранить их в англо-американской зоне.
Нет, сводный полк гитлеровцев, поднявший оружие после капитуляции, через советскую заставу не пройдет! Он будет остановлен и разоружен. Это дело чести. Если же он будет сопротивляться и дальше — он будет уничтожен. Таков закон войны. Пленный по-прежнему стоял в углу и со звериной ненавистью смотрел на Стахурского.
— Можете идти, — сказал Стахурский, — к реке.
Палийчук шумно вздохнул.
— Сержант Палийчук! — обратился к нему Стахурский. — Проводите пленного до моста и отпустите его на ту сторону. Пусть идет сдаваться к майору Джонсону. Нам некогда возиться с пленными, мы ведем бой. Выполняйте, сержант. За его целость несете личную ответственность. Поняли?
— Слушаю, товарищ майор! — невесело сказал Палийчук и, указав эсэсовцу на дверь, мрачно добавил: — Иди, сволочь… целуйся со своими англичанами и американцами…
Пленный не знал русского языка, это видно было по тому, как он реагировал на предыдущие слова Палийчука. Но последние слова Палийчука он понял, как понимают каждый жест, каждое слово в последние минуты перед смертью.
— Идите! — снова приказал Стахурский.
Пленный направился к выходу. Руки он снова поднял, хотя этого никто и не требовал.
Палийчук последовал за ним.
Стахурский сказал негромко вдогонку:
— Не огорчайся, Палийчук. То, что он нам сообщил, для нас важнее, чем его гнусная жизнь. Мы не попросим у Джонсона помощи, но если он не просто воюет рядом, а на самом деле борется с фашизмом, то, расспросив этого болвана, он сразу форсирует реку и вместе с нами ударит по этим бандитам. Мы бы поступили только так.
— Верно, товарищ майор, — ответил Палийчук и вышел.
Когда они ушли, Стахурский посмотрел в окно. Солнце позолотило верхушки деревьев, но на лугу еще лежала тень горы. Группы капитана Вервейко уже не было видно — она скрылась в пади и, вероятно, уже приближалась к опушке леса. Если им удастся пройти мимо нее незамеченными, то через пятнадцать-двадцать минут они будут на гребне возвышенности.
На левом фланге, в ущелье, пулеметы ни на мгновенье не умолкали. На правом — тишину только изредка нарушали одинокие выстрелы. В центре было так же тихо, как вчера, как после войны.
— «Мальва» слушает, «Мальва» слушает, — неустанно бубнил телефонист.
— Следи за центром, — сказал Стахурский ординарцу и снова вышел на балкон.
Он сразу увидел их — они только что вышли на дорогу, которая сворачивала к мосту. Палийчук шел позади — с рукой на автомате. Эсэсовец шел впереди — с поднятыми руками, через плечо опасливо поглядывая на Палийчука. На противоположном берегу у моста стояло несколько машин. Стахурский посмотрел в бинокль: окруженный офицерами и солдатами, невдалеке от машин стоял майор Джонсон. Он наблюдал за боем между советским батальоном и неизвестным противником.
Палийчук подошел к переправе и что-то сказал охране. Эсэсовец все еще не опускал рук. Офицеры на том берегу навели бинокли.
Охрана отошла в сторону. Палийчук что-то крикнул англичанам, стоявшим на противоположном берегу.
Эсэсовец нерешительно ступил на мост.
И тут Палийчук вдруг размахнулся и ударил эсэсовца по шее. Тот бросился было бежать, но удар был так силен, что он упал с руками, простертыми вперед, к английскому берегу. Он мигом поднялся и помчался вперед во весь дух. Он бежал зигзагами, он все-таки опасался, не выстрелят ли ему в спину…
Когда он очутился на противоположном берегу, англичане тотчас же окружили его плотным кольцом.
Потом толпа англичан колыхнулась и вместе с эсэсовцем направилась к машинам.
Но в это время произошло что-то непонятное. Толпа рассыпалась, несколько солдат бросились к воде, и тут же над гладью реки захлопали одиночные выстрелы с английского берега.
Стахурский повернул бинокль и стал смотреть на реку: на легкой ряби воды часто подымались небольшие фонтанчики от пуль. Очевидно, обстреливали кого-то, кто был в воде.
Стахурский тотчас же увидел на поверхности, между фонтанчиками, голову человека. Вот она скрылась под водой, вот снова вынырнула, метнулась в сторону и опять погрузилась в воду, потом показалась далеко от того места, где рвались пули. Но стрелки перенесли огонь. Кто-то прыгнул с противоположного берега в воду и плыл сюда, к советскому берегу. Майор Джонсон и его офицеры не отрываясь следили за происходящим.
Стахурский вбежал в комнату и крикнул вестовому:
— Скорее на берег, узнать, кто в воде, оказать ему помощь и доставить сюда!
В эту минуту в горах загрохотали пулеметные очереди и несколько мин хлопнули одна за другой. Неужели враг обнаружил группу Вервейко и накрыл ее огнем?
Нет. Солнце поднялось над горами, его яркие лучи упали на гребень возвышенности, где залегла оборона центра, и, прикрывшись этой солнечной завесой, противник снова пошел в атаку.
Стахурский выглянул в окно. Солнечные блики рассыпались по травяному ковру, и луг, только что отливавший темной росистой зеленью, вдруг как бы вспыхнул, заискрился всеми красками радуги. Мириады цветов — белых, желтых, лиловых, розовых и пурпурных — раскрыли свои венчики навстречу солнцу. Можно было долго любоваться необычайной красотой утра, но в это время на опушке леса показались эсэсовцы и быстро покатились вниз по уступам гор. Первая цепь противника еще не достигла второй возвышенности, как из лесу появилась вторая. Солнце светило им в спину, в то же время слепя бойцов в центре нашей обороны. Наши бойцы не видели фашистов, не знали, много ли их, только слышали приближающийся рев.
Стахурский схватил пулемет, стоявший около окна, и окликнул ординарца. Вдвоем они поспешно установили пулемет, направив его на среднюю, ничью возвышенность, отделявшую нашу позицию от вражеской. Луч солнца проскользнул в окно, заискрился на прицеле, и мушка скрылась в радужном мелькании.
В памяти Стахурского неожиданно всплыло ненужное воспоминание: он допрашивал пленного немецкого генерала и спросил: чем генерал объясняет успехи немецкой армии на западе и поражения на востоке? Генерал ответил напыщенной фразой: «Когда солдат наступает на запад, солнце светит ему в спину. Когда он наступает на восток — солнце ослепляет его». Тогда Стахурский шутя ответил, глядя на небо, задернутое грозовыми тучами: «Генерал, не забудьте, что вас взяли в плен в облачный день».
— «Мальва» слушает! — крикнул телефонист. Потом он обратился к Стахурскому: — На левом фланге они тоже атакуют. Капитан Иванов просит подкрепления.
Что же ответить Иванову-первому? Резервов не было: водители, пекари и связные ушли с группой Вервейко. Известка снова посыпалась на Стахурского — очевидно, мина опять угодила в крышу, но взрыва не было слышно, мины рвались непрестанно, стреляли десятки пулеметов, все слилось в сплошной гул.
— Держаться! — крикнул Стахурский телефонисту. — Скажи: держаться! Вервейко пошел резать фашистский фланг! — За шумом, поглотившим все звуки, телефонист не мог услышать слов Стахурского, но он понял его по движению губ, как это понимают только в бою, и прокричал в телефон ответ Стахурского точно: Стахурский это понял по движению губ телефониста.
Прикрыв глаза от солнца ладонью, точно козырьком, Стахурский следил за развертывающимся боем. Эсэсовцы бежали по средней, ничьей возвышенности и не падали — значит Иванов-второй еще не взял их под фланговый огонь. Вот они скрылись в небольшой пади между ничьей и нашей возвышенностью, сейчас взберутся по склону и оседлают его…
Стахурскому удалось поймать прицел, и солнце резнуло его по глазам, но он увидел нескольких гитлеровцев совсем близко — они уже перевалили через гребень нашего холма и мчались по траве. Стахурский надвинул фуражку до самых бровей, на глаза ему упала тень, потом дал длинную очередь, переводя дуло пулемета то направо, то налево.
Он увидел, как несколько гитлеровцев упало замертво, другие быстро залегли в траве, а остальные бросились назад, но, не добежав до вершины, тоже залегли.
— «Мальва» слушает, — сразу услышал Стахурский, когда пулемет в его руках умолк. Ординарец торопливо заправил новую ленту.
И сразу в центре наступила тишина, умолкли пулеметы, умолкли минометы, гитлеровцы беспорядочно бежали обратно, в лес.
— Что на левом? — крикнул Стахурский телефонисту. — Что у Иванова-первого?
— Прут! — сердито ответил телефонист. — Наши отошли к самому берегу.
Стахурский взглянул на часы. С тех пор как Вервейко увел свою группу, прошло пятнадцать минут. Еще минут десять — и он будет у цели.
— А на правом?
— Спокойно, товарищ майор. Иванов-второй сейчас сообщил, что вышел на линию второй возвышенности.
— Молодец! — сказал Стахурский. — Выходит, это он косил их с фланга, а я думал — это моя работа. — Стахурский радостно улыбнулся. — Дай мне Иванова-первого.
— «Подснежник»! «Подснежник»! — крикнул телефонист. — Иванов-первый на проводе! — Он протянул Стахурскому трубку.
— Иванов! — сказал Стахурский. — Держись еще минут пятнадцать, не пускай ни одного фашиста в воду, потом мы всех их возьмем. Только пятнадцать минут!
— Если у меня через пятнадцать минут останется в живых хоть один боец, они не пройдут! — крикнул Иванов-первый так, что затрещало в трубке.
Стахурский вытер пот. Кажется, несколько минут до начала новой атаки можно будет передохнуть.
— Товарищ майор! — услышал он голос Палийчука.
Он оглянулся и увидел на пороге Палийчука и вестового, которого посылал на берег. Только сейчас он вспомнил про английскую сторону, стрельбу и человека в воде.
— А! — сказал Стахурский и пригрозил Палийчуку кулаком.
Палийчук стыдливо скосил глаза в сторону. Он знал, за что грозит ему майор — за подзатыльник, которым он наградил этого прыщавого на мосту. Но Палийчук был доволен собой — все же стукнул этого гада по затылку. Хоть немного отлегло от сердца.
— Что там случилось? — спросил Стахурский. — Почему началась перестрелка? Кто переплывал реку? Жив?
Вестовой кивнул головой на дверь:
— Здесь он, утопленник, сидит и дрожит: вода очень холодная. Да и напугался. Слова не может выговорить.
— Англичанин?
— Навряд ли, товарищ майор. Неказистый, и одежа на нем штатская. И выглядит как штафирка. Да вы поглядите сами. — Он крикнул в переднюю: — Эй, ты, рекордист водного спорта! Иди-ка сюда, познакомиться надо!
Съежившаяся, дрожащая, невзрачная фигура показалась из сумрака передней.
Вошедший дрожал от холода. Одежда прилипла к его телу; около ног, на полу, сразу образовалась лужа. Шапки на нем не было, волосы облепили голову. Небольшие усики, тоже мокрые, свисали до самого подбородка. У него зуб на зуб не попадал.
— Дайте ему плащ-палатку! — приказал Стахурский. — Он же окоченел! И принесите…
Стахурский не закончил фразу и медленно поднялся с пола.
— Погодите, погодите, — прошептал он, потом вскрикнул: — Это вы?
Человек с реки смотрел на Стахурского, его взгляд еще не выражал ничего, кроме крайнего страдания от смертельной стужи, сковавшей все его существо.
— Ян! — вскрикнул Стахурский.
В глазах человека с реки промелькнул какой-то живой огонек. Но это еще не был осмысленный взгляд живого человека.
— Пахол!
Стон — не то стон, не то тихий вздох — вырвался из груди человека. Он сделал шаг вперед и вдруг с громким стоном покачнулся навстречу Стахурскому, простирая руки вперед.
— Пахол, это вы?
Это еще не был Пахол, это был еще только человек с реки, охваченный лихорадочной дрожью, но он уже дотронулся руками до Стахурского, уже ощупывал его — и руки его безостановочно дрожали то ли от холода, то ли от того, что он не мог поверить, что перед ним не привидение, а живой Стахурский. Он схватил обеими руками руку Стахурского, ощутил ее живое тепло, силу, и тогда Пахол вдруг припал к руке Стахурского и рыдания вырвались из его груди.
— Ян! Откуда? Значит, вы тогда не погибли?
— Знакомые? — изумленно промолвил Палийчук. — История!
А Пахол все плакал, не сдерживая и не скрывая своих слез. Тело его содрогалось. Стахурский гладил его мокрые волосы, не зная, что делать.
— Принесите шинель! — приказал он. — Скорее! И дайте глоток водки — он замерз!
Вестовой принес шинель и хотел набросить ее Пахолу на плечи, но Стахурский отстранил его.
— Нет, нет, разденьте его, вытрите раньше, потом наденете на сухое. Успокойтесь же, Ян!
Он хотел отстранить от себя Пахола, чтобы дать вестовому возможность переодеть его, но Пахол изо всех сил сжал его руку, прижимаясь к ней головой, и его нельзя было оторвать.
— Успокойтесь, — повторял Стахурский, — успокойтесь. Вы опять с нами. Тут у нас бой, как видите, бой после войны…
Стахурский не знал, о чем еще говорить, — он сам был очень взволнован неожиданной встречей.
Наконец Пахол выпустил руку Стахурского и дал себя раздеть. Он стоял посреди комнаты, заставленной мебелью и засыпанной штукатуркой, не стыдясь своей наготы, не замечая ее. Он все еще дрожал, весь синий от холода. Палийчук накинул шинель на его дрожащие плечи.
— Вы… — прошептал Пахол, когда обрел, наконец, дар речи, — это вы, товарищ комиссар? Неужели это вы?
— Быстренько рассказывайте, — попросил Стахурский, — рассказывайте скорее, а то может опять начаться атака.
Он посмотрел в окно. В центре было спокойно. Бойцы снова заняли линию обороны на гребне первой возвышенности.
— Откуда вы? Значит, вам удалось спастись?
Пахол стоял перед Стахурским, шинель на нем почти касалась пола. Глаза его горели, как у безумного, он был страшно худ, щеки его запали.
Но он не ответил на вопрос и в свою очередь спросил:
— Разрешите спросить, товарищ Мария погибла тогда, когда подожгла бензин?
— Нет, — ответил Стахурский, — Мария вернулась, выполнив порученную ей операцию. Она жива и до последнего дня войны была в армии.
Пахол глубоко вздохнул. На мгновение он закрыл глаза, и в это время по лицу его пробежала еле заметная улыбка. Это была улыбка облегчения: должно быть, все это долгое время Пахол жил со страшным угрызением совести: Мария погибла, потому что пошла на диверсию одна.
— С вашего позволения, — прошептал Пахол, — я благословляю вас за слова, которые вы сейчас сказали мне.
— Вы отыскали своих родных?
— Да, нашел, — ответил Пахол. В его голосе прозвучали тоска и боль.
— Где же они? И как вы очутились здесь?
Телефонист прервал их:
— Капитан Иванов-первый докладывает, что у него тридцать человек и они уже ногами в реке.
Стахурский посмотрел на часы: прошло еще десять минут. Но когда Вервейко выйдет на гребень третьей возвышенности и атакует правый фланг противника с тыла, они еще сильнее нажмут на Иванова-первого. У них другого выхода не будет: или погибнуть под огнем Вервейко, или броситься к реке. Иванову-первому, конечно, нужно подкрепление, чтобы выдержать этот отчаянный напор смертников. Стахурский скользнул взглядом по комнате: кроме него, было еще пятеро — Палийчук, ординарец, вестовой, телефонист и радист.
— Самый раз майору Джонсону ударить им во фланг, — сказал Стахурский.
Палийчук сердито проворчал:
— Обойдемся без них, черт бы их побрал! В Сталинграде мы их не звали. Тоже было дело на берегу реки…
— Товарищ Тагиев, и вы, — обратился Стахурский к ординарцу и вестовому, — отправляйтесь к капитану Иванову-первому.
Сержант и солдаты откозыряли и вышли.
Палийчук подошел к окну. Не ожидая приказа, он занял место у пулемета, где раньше был ординарец.
Стахурский снова взглянул на часы.
— Значит, вы нашли свою семью, — рассеянно сказал он Пахолу. — Отчего же вы очутились здесь?
Он говорил с Пахолом, но видел перед собой склоны возвышенности и полосу леса, из которого гитлеровцы ежеминутно могли снова броситься в атаку. Он говорил с Пахолом, но слышал только стрельбу на левом фланге и тиканье часов у себя на руке. Почему же не выходит на гребень над ущельем Вервейко с группой последних бойцов?
— Она в концлагере, — сурово произнес Пахол. — В Зальцбурге.
— Кто в Зальцбурге? — рассеянно спросил Стахурский.
— Жена, — сказал Пахол, — Маричка. А дети умерли. В концлагере.
— «Мальва» слушает… — бубнил телефонист в углу.
— Дети умерли, — машинально повторил Стахурский.
Он понимал трагический смысл сказанного, но не находил слов, чтобы выразить свое сочувствие несчастному Пахолу, в голове его была только одна мысль: почему запаздывает Вервейко?
— Но теперь ведь в Зальцбурге англичане, — сказал он. — Вероятно, вашу жену уже освободили…
— Нет, — мрачно произнес Пахол. — Ее не выпустили. Маричка принимала участие в восстании против фашистов, которое произошло в лагере. А теперь англичане проверяют всех, кто участвовал в нем.
— Вот оно что, — сказал Стахурский. — Но что там проверять, если она приняла участие в восстании? Восстание же было против фашистов. Ее скоро освободят, будьте спокойны.
— Англичане подозревают, что это восстание против немцев подняли коммунисты, поскольку им руководили пленные красноармейцы. И они не хотят выпускать коммунистов из лагеря, боятся, как бы их идеи и здесь не нашли сочувствия у народа.
— Что вы говорите, Ян? — Стахурский оторвался от часов и посмотрел на Пахола, в глазах его было удивление. — Впервые слышу подобное.
Палийчук сердито отозвался от пулемета:
— Свой к своему, товарищ майор. Я же говорил…
— Можете мне поверить, товарищ майор, — сказал Пахол. — Я только что оттуда. А Маричка осталась там.
Стахурский смотрел на часы. Отчего не дает о себе знать группа Вервейко?
Стрельба на левом фланге не утихала.
— Так… Что же вы там делали, Ян? — спросил Стахурский, не отрываясь от циферблата.
— Пока были немцы, я прятался у австрийских шоферов. А когда пришли английские войска, мне наконец удалось повидать Маричку.
— Ах, увидели все-таки… Это хорошо, — машинально произнес Стахурский. Он слушал Пахола, но голова его была занята другим.
— Не очень хорошо, с вашего позволения, — сказал Пахол. — Когда я попросил у англичан разрешения повидаться с женой, они и меня посадили в лагерь, и лишь тогда я увиделся с Маричкой.
— Вас посадили? — снова удивился Стахурский. — Почему же?
— Как подозрительное лицо.
Палийчук захохотал. Это был редкий случай — увидеть смеющимся всегда мрачного Палийчука.
— Ах, вот оно что! — сказал Стахурский. — Ну, вас проверили, установили, что вы чех, а не фашист, и выпустили. А дальше что? Зачем вы бросились в реку?
— С вашего позволения, — сказал Пахол, — дело обстоит иначе. Когда меня привели на допрос, чтобы установить, не красный ли я, то я сразу заявил, что можно меня не проверять, так как я и есть красный и даже был в партизанах. Тогда они посадили меня в каземат…
Он умолк, потому что Палийчук мешал ему. Недовольный взгляд Стахурского сдержал громкий хохот Палийчука, и теперь он смеялся потихоньку, прикрывая ладонью рот, но плечи его тряслись от смеха.
— «Мальва» слушает, — бубнил телефонист. Потом доложил Стахурскому: — Сержант Тагиев и бойцы прибыли. Что передать капитану Иванову?
— Держаться! Сейчас выйдет на гребень Вервейко. Еще несколько минут.
«Где же Вервейко? — мучился Стахурский. — Расстояние, по-видимому, больше, чем мы рассчитывали. Да еще местность пересеченная — овраги, холмы, взгорья, перевалы».
— Ну, ну, — подбодрил Пахола Палийчук, — рассказывай, рассказывай, землячок. Мы тебя слушаем.
Пахол пожал плечами:
— С вашего позволения, когда стало известно, что на этом берегу реки будут стоять советские войска, я решил бежать из каземата. Мне это удалось. Я улучил минуту, когда мы находились в отхожем месте, и удрал. Потом я пробрался в этот городок, но они тщательно следят, чтобы сюда, на ваш берег, никто не перешел, и мне пришлось скрываться в кювете на набережной. Потом здесь начался бой, и англичане встревожились. Потом через мост перебежал немец, и охрана на берегу стала смотреть, что здесь происходит. Я воспользовался этой минутой и бросился в реку. Мне очень хотелось сюда.
Стахурский посмотрел на Пахола. Казалось, смысл всей его речи только сейчас дошел до сознания Стахурского. Пахол рассказывал важные и любопытные вещи.
— Но ваша жена осталась в английском лагере? — спросил Стахурский.
Пахол горько усмехнулся.
— Что же из этого? — сказал он. — Но я тут…
Он умолк. Молчал и Стахурский. Он нетерпеливо поглядывал на циферблат. Что случилось с Вервейко? Миновали уже все сроки. Ему давно пора быть на месте.
В центре и на правом фланге было совсем тихо. Только на левом не умолкали пулеметы и методично хлопали мины: пять взрывов подряд, потом пауза и снова пять взрывов. Было совсем тихо, как бывает на войне в минуты боя только на фланге.
Пахол прошептал:
— И я уже не уйду отсюда…
Стахурский сказал:
— По правилам, установленным на демаркационной линии, союзники обязаны возвращать каждого, кто с оружием или без оружия без разрешения властей перейдет рубеж. После боя я должен буду вас отправить к англичанам, Ян.
— Нет, — тихо сказал Пахол, — вы этого не сделаете.
Стахурский удивленно посмотрел на него. В речи Пахола, обычно такой неуверенной, звучала непререкаемая убежденность. Но Стахурского удивило не только это: он действительно не был уверен, что вернет Пахола на ту сторону.
— Вы не вернете меня, — еще раз сказал Пахол, — с вашего позволения, я репатриант.
— Что вы, Ян! Вы подданный Чехословакии, а тут Австрия. И мы — Советская Армия. Я имею право не вернуть советского подданного — репатрианта. Но вас я должен вернуть.
— Я возвращаюсь на свое постоянное место жительства, — упрямо сказал Пахол, — и я репатриант. А раньше я был советским партизаном. И я вернулся, чтобы отыскать свою часть. Я ее нашел. Вы мой комиссар.
— Партизанских частей уже нет, — возразил Стахурский. — Уже почти год как наш отряд вошел в Советскую Армию.
— Я не сумел выполнить вашего приказа: разведать и возвратиться, — грустно сказал Пахол, но во взгляде его промелькнуло лукавство, — теперь вы поймали меня и должны передать в трибунал. Вы не имеете права отпустить меня, раз я подлежу полевому суду… Пусть трибунал приговорит меня к расстрелу, но я не вернусь туда.
— Но еще перед тем, — сказал Стахурский, — вы дезертировали из немецкой армии. И мне известно, что вы подданный Чехословакии. Если я не верну вас, все равно вас передадут Чехословакии.
Пахол молчал. Он не знал, как теперь возразить. Палийчук с любопытством глядел на него. Этот спор увлекал его. Он уже не был таким флегматичным, глаза его живо перебегали с Пахола на Стахурского и обратно.
Пахол пожал плечами.
— Хорошо, — сказал он, в интонации его звучало: «Ладно, договорились!» — Передавайте меня Чехословакии.
— Ну-ну? — заинтересовался Палийчук. — И что же ты тогда будешь делать?
— Не знаю, — неуверенно сказал Пахол, — но что-нибудь такое, чтобы в Чехословакию не пришла… демократия из английской и американской зоны.
Палийчук тихо засмеялся.
— Валяй, землячок! — сказал он. — Ты не бойся, товарищ майор шутят, и тебя не отдадут. Ты еще не знаешь нашего майора.
— Палийчук! — строго оборвал его Стахурский. Он смотрел на часы: уже десять минут назад Вервейко должен был выйти на гребень возвышенности.
— Виноват! — спохватился Палийчук.
— Я знаю, — серьезно сказал Пахол, — я был с товарищем комиссаром в бою.
— Да, — строго сказал Стахурский, — мы были в бою. И вы вели себя героически, когда сожгли гитлеровскую бензобазу. Но вы же сами сейчас сказали, что не сумели найти свой отряд и вместо этого отправились искать жену…
Пахол опустил глаза и побледнел.
Палийчук укоризненно покачал головой.
— Из-за жены? Ай-ай-ай!
— И детей… — прошептал Пахол.
— Ай-ай-ай! — качал головой Палийчук. Потом он сказал так же строго, как Стахурский: — А жена опять там, и ее могут не выпустить. А что, если ты снова подашься к ней?
Пахол посмотрел на него сухими, горячими глазами. В них была мука и мольба.
— Я не потому пришел сюда, что жены нет. И не потому, что они уморили моих детей. И даже не потому, что мне больше некуда итти. А потому, что мне нужно только сюда… — Он с трудом перевел дыхание и облизнул сухие губы. — Жену они не выпустят, ведь она красная. И я красный. И я хочу, чтобы красные идеи, которых боятся англичане и американцы, пошли повсюду. Я их сам буду распространять. Оттого я и пришел сюда. Но я буду их распространять, где бы я ни был. Как хотите, можете передать меня англичанам…
Он хотел еще что-то сказать, но в это время внимание всех привлек неясный, но все усиливающийся гул, доносившийся с возвышенности над ущельем.
Стахурский вскочил.
Ясно! Вервейко вышел на гребень и оттуда начал обстрел ущелья. Там теперь немцы теснят Иванова-первого, стремясь прорваться к реке.
— Иванов-первый! — крикнул Стахурский телефонисту.
— «Подснежник»! «Подснежник»! — закричал телефонист. — «Мальва» слушает!
Его выкрики потонули в поднявшейся канонаде и гуле взрывов. Противник открыл ураганный огонь из всех видов оружия. Он, по-видимому, понял наш маневр и сейчас снова бросится в атаку. Другого выхода у него и не было.
И действительно, тотчас же из лесу показались цепи эсэсовцев — в четвертый раз за это утро. Их встретили дружным огнем из пулеметов и винтовочными залпами. Очевидно, теперь противник бросил в атаку главные силы. Возвышенность, за которой расположилась наша оборона, окутал густой дым, комья рыжей земли взлетали тут и там, — вражеские мины накрыли наш передний край.
И одновременно по стенам дома градом застучали пули — очевидно, немцы засекли пункт, откуда Стахурский их обстреливал из пулемета, и теперь старались подавить огневую точку, мешавшую их продвижению к центру.
Вдруг Стахурский увидел, что Палийчук, сидевший у пулемета, схватился за голову, зашатался и начал сползать на пол. Когда Пахол подбежал к нему, Палийчук уже был мертв.
— «Мальва», «Мальва»… — надрывался телефонист.
А на гребне нашей возвышенности среди клубившегося дыма Стахурский увидел гитлеровцев. Их становилось все больше. Они накоплялись. Началась рукопашная схватка. Если наши не опрокинут их, они сейчас будут здесь.
В это время он услышал настойчивый крик телефониста:
— С Ивановым-вторым связи нет! С Ивановым-вторым связи нет…
Мина угодила на чердак, и потолок обрушился на головы присутствующих в комнате.
Выбравшись из-под обломков, Стахурский бросился к пулемету. Немцы уже бежали по склону вниз, направляясь к КП.
Стахурский опустил дуло пулемета ниже — гребень обстреливать уже поздно, надо преградить дорогу тем, кто уже в пятнадцати шагах от КП, — и начал их расстреливать в упор. Он не выпускал спуска из крепко сжатых пальцев, и лента шла долгой, нескончаемой очередью, легко и свободно, словно кто-то подавал ее. Но подавать было некому: Палийчук лежал рядом убитый.
Гитлеровцы падали на траву, на дорогу, даже в палисаднике. Стахурский увидел, что часть из них залегла на склонах возвышенности, часть пустилась наутек. Но его удивило, что и на гребнях нашей и ничьей возвышенности эсэсовцы тоже падают и залегают. Только когда на склоне и дороге не осталось ни одного эсэсовца, Стахурский оглянулся и увидел, что справа от него сидит на корточках Пахол и подает ленту в магазин.
— Я сам управлюсь, — крикнул ему Стахурский. — Беги направо, к Иванову-второму. Пусть держит среднюю возвышенность под фланговым огнем.
Пахол вскочил и бросился к двери. На ходу он поднял пилотку Палийчука.
Когда он уже убежал, Стахурский подумал, что посылать Пахола не было надобности. Немцы потому и залегли на промежуточной ничьей возвышенности, что она была под фланговым огнем Иванова-второго.
Но они не залегли, они просто падали под этим огнем: наши бойцы уже бежали вверх по склону.
Стахурский снова поднял дуло пулемета, переведя огонь на гребень.
Когда лента кончилась, он услышал голос телефониста:
— Иванов-первый на проводе!
Стахурский прижал трубку к уху.
— Начальник штаба кроет их с гребня! — весело и возбужденно кричал Иванов-первый. — Не ущелье, а братская могила! Он их кроет, а мне делать нечего. У меня снова мирное время!
— Какие потери? — крикнул Стахурский.
— Шестеро убитых, — ответил Иванов. — А ранены, наверно, все. Твой ординарец ранен в голову, но не тяжело.
— Немедленно эвакуировать тяжело раненных. Лежать в обороне до соединения с группой Вервейко.
Стахурский положил трубку и выглянул в окно. Фашисты на второй возвышенности лежали недвижимо, прижатые к земле: пулеметы с правого фланга не утихали ни на миг — казалось, их стало еще больше. Третья цепь противника спешила укрыться в лесу.
Стахурский поднял дуло пулемета и крикнул телефонисту:
— Брось трубку, подавай ленту!
Телефонист переполз к нему, и Стахурский пустил длинную очередь вдогонку бегущим к опушке. Он старательно водил дулом, точно брандспойтом, от одного фашиста к другому — и они падали на склоне третьей возвышенности…
Атака захлебнулась. И это бесспорно была уже последняя атака.
Стахурский оттолкнул пулемет и вышел из комнаты, из домика, в палисадник, на дорогу, на луг. Надо поднять бойцов в центре и идти прямо в лес брать минометы.
Стахурский пошел к бойцам на гребень первой возвышенности прямо лугом — передки сапог тонули в молодой, сочной траве, белые, желтые, розовые венчики цветов исчезали под его широкими подошвами. Порой среди травы попадались трупы гитлеровцев, лежавшие ничком, и Стахурский переступал через них. Это были трупы уже после войны. Кое-где из углубления, из ямки навстречу ему поднимали руки стоявшие на коленях эсэсовцы, которым удалось остаться в живых. Но Стахурский, не обращая внимания, шел дальше к вершине.
Наискось, по лугу, справа, к нему бежал Пахол: он побежал было к домику, но увидел Стахурского и свернул сюда напрямик. На голове у него была пилотка Палийчука. Он подбежал и приложил руку к пилотке. Край пилотки был залит кровью. Это была кровь Палийчука.
— Справа вышла на холм наша часть, прибывшая из дивизии, — рапортовал Пахол, — и держит ничью возвышенность под фланговым огнем.
— А! — сказал Стахурский. — А я думал, что это я сам уложил всех. — Он шел не останавливаясь, и Пахол с трудом поспевал за ним. Стахурский улыбнулся ему. — Ну вот мы и опять с тобой вместе в бою.
— Служу трудовому народу! — гаркнул Пахол. Он все бежал рядом, прихрамывая, но не отставая, и не отнимал руки от пилотки.
— Теперь уже: служу Советскому Союзу! — поправил его Стахурский. — Беги на КП, становись к пулемету на всякий случай, а если что — будешь держать связь между мной и телефонистом. Скорее!
Пахол козырнул, повернул «налево кругом» — было очень неудобно на склоне делать «кругом» по всем правилам, да еще в огромных башмаках с загнутыми вверх носками, как у китайских туфель. И Пахол что было сил побежал. Полы шинели хлестали его по голым ногам.
Стахурский засмеялся и пошел дальше на вершину.
— Товарищ майор! — раздался чей-то голос позади.
Стахурский остановился.
К нему подбежал радист и доложил:
— Вас вызывает к телефону штаб дивизии.
— Передай: приказ выполнен, инцидент ликвидирован.
Он засмеялся снова и пошел к вершине. Теперь ослепительные солнечные лучи били ему прямо в глаза.