Стахурский никак не мог избавиться от тревожного чувства: словно он спешит на помощь Марии — торопится, чтобы выручить ее из беды.
Марии же никакая опасность не угрожала, и не было оснований опасаться за ее благополучие. Не так давно Стахурский получил от нее телеграмму, в которой она восторженно извещала, что вот уже месяц находится в пустыне и пробудет в экспедиции до осени. Полгода пребывания в Казахстане сделали Марию еще более жизнерадостной, новые места стали ее родными. В одном из последних писем она писала: кто раз побывал в Средней Азии, тот уже никогда не забудет ее чар. Привольное житье в геологической разведке ей было по душе. И она была в полном восторге, что возвратилась к своей профессии географа, открывателя новых земель…
И все же тоскливое чувство не покидало Стахурского.
Его душевное состояние сейчас во многом напоминало то, в котором находился и он, и все бойцы партизанского отряда осенью сорок четвертого года, — там в Закарпатье, когда они в то прозрачное, раннее утро в конце августа увидели густую черную тучу над окутанным голубым предрассветным туманом Мукачевом. Эта черная туча точно кипела, а багровые сполохи и оранжевые отблески новых взрывов, следовавших один за другим, прорезали ее и взвихривали, как горячую смолу, бурлящую в гигантском голубом котле.
Они стояли тогда все вместе над обрывом и смотрели на эту оргию черного дыма и яркого пламени, кидали вверх свои шапки и оглашали неистовым «ура» тишину Карпат. Мария и Пахол сожгли бензин вражеской базы горючего!
Но прошел долгий день, день сборов в дорогу и ожидания героев, наступила ночь, а Мария и Пахол в лагерь не пришли. Тогда всем стало ясно, что произошло несчастье: или отважные разведчики погибли во время выполнения задания, или они попали в лапы гестаповцев. Тоска и уныние охватили всех.
Ночью Стахурский с двумя партизанами из Мукачева отправился в разведку. Они пробрались на окраину города, чтобы разузнать у жителей подробности о случившемся. Но толком им ничего не удалось добиться. Правда, в городе шли аресты, но хватали всех без разбора и все арестованные были местными жителями. Мария и Пахол, очевидно, не попали в гестапо, но погибли во время взрыва… С этим Стахурский и вернулся на рассвете в лагерь. Отряд уже двинулся, бойцы заслона — десять автоматчиков — еще издали заметили Стахурского на перевале и приветствовали его, подбрасывая шапки вверх. Только шапок было не десять, а одиннадцать. Одиннадцатая была шапка Марии. Мария была уже с отрядом. Она только что пришла из-под Репеды, куда ее вчера привезли, избитую и окровавленную, с Мукачевского базара репедовские «земляки».
Мария пришла, но про Пахола так ничего и не стало известно…
Вот тогда Стахурский и узнал это чувство тяжелой тревоги за судьбу товарища…
Сейчас Стахурский стоял посреди аэродрома. Беспредельная азиатская степь распростерлась вокруг до самого горизонта, только на юге волнистым гребнем маячили сады далекого города. Московский самолет доставил Стахурского сюда еще вечером, а рейсовый через пустыню на Балхаш придет только завтра. Но только что стало известно, что почтовый самолет отправляется отсюда через несколько минут в район копей, которые находятся совсем недалеко от стоянки геологоразведочной экспедиции. У Стахурского уже не было сил оставаться здесь до завтра — он должен скорее увидеть Марию! Желание этой встречи полгода тяготило его там, на днепровских берегах, оно бросило его теперь за тысячи километров, привело сюда, и он уже не мог больше сидеть ни одной минуты. Мария была совсем близко — несколько сот километров полета над пустыней.
Пустыня, впрочем, оказалась совсем не такой, какой ее рисовал в своем воображении Стахурский. Не было безграничных желтых песков, волнистых барханов, не завывал ураган. В гулкой тишине и какой-то хрустальной прозрачности сияло солнце, и казалось, что светится весь мир. Буйные травы и мириады цветов заполнили бескрайные просторы. Это была не пустыня, а степь — пышная, благодатная, в ярком, цветистом убранстве. Над землей царила радостная весна, и через несколько часов Стахурский увидит Марию!
На зимние каникулы Стахурский так и не смог выбраться к Марии. Он все еще исполнял обязанности директора и не мог даже на несколько дней отлучиться по личным делам. Только сейчас, в связи с тем, что директор был, наконец, назначен, Стахурский получил отпуск. И именно теперь он мог оставить институт, потому что летом ему предстояло с группой практикантов выехать на строительство в Донбасс. Тысячи молодых инженеров он еще не воспитал, но сотня в этом году уже будет, и нынешним летом Стахурский будет строить уже не один, а сам-сто.
От Марии он получил за это время три письма. В первом она известила его, что матери не застала в живых, — мать трагически погибла в последние дни войны. На шахте возник пожар, и Мариина мать, работавшая в вечерней школе учительницей, а днем табельщицей на шахте, бросилась в пламя, чтобы не дать распространиться огню. Оттуда вынесли ее обугленные останки…
Второе письмо пришло не скоро. Оно было спокойным, только грусть пронизывала его. Мария писала, что сейчас ее не могут отпустить из Казахстана, так как нет географов и георазведчиков для важных, срочных экспедиций и она необходима в управлении. К тому же она не может оставить партийную работу — как ветеран войны, она пользуется уважением и доверием товарищей в управлении, у нее большая партийная нагрузка.
В третьем письме Мария написала, что выбрана парторгом небольшой геологоразведочной экспедиции, в которую она назначена картографом. Это письмо было проникнуто восторгом по поводу радужных перспектив работы в привольных степных просторах.
После этого Стахурский получил только телеграмму: картограф, парторг разведывательной группы Мария Шевчук вот уже второй месяц путешествует в пустыне Бет-Пак-Дала.
И вот — он тоже в азиатских степях.
Бездонный купол лазурного небосвода словно выкроил в земном пространстве огромный зеленый круг и отделил его от остального мира. Каким неизмеримо далеким и невообразимым был этот мир, когда он представлял себе его дома, на берегу Днепра. Но вот он прилетел сюда, миновав тысячи километров лесов, полей и гор, и сейчас мера расстояния словно изменилась.
Казалось, отсюда до Киева было несравненно ближе, чем из Киева — сюда; всего каких-нибудь два дня воздушного пути! Это было странное ощущение — относительности и условности всех мер. Пространство и время словно перестали быть реальностью, реальным было только одно чувство: Мария рядом, и сейчас Стахурский ее увидит. Неужели он ее в самом деле увидит? Маленький самолетик выруливал по нетронутой траве на беговую дорожку. Дорожка не была бетонирована, как на больших аэродромах, только траву примяли колеса и запорошила пыль.
Самолет остановился, рокоча мотором и выстилая перед собой траву и цветы. К нему подкатил голубой почтовый пикап. Тотчас же начали перегружать на самолет мешки и бандероли. Двое — дежурный по аэродрому и какая-то девушка подошли к Стахурскому.
— Вот вам и спутница, — сказал дежурный, — познакомьтесь, пожалуйста.
Девушка протянула Стахурскому руку. Цветистая тюбетейка чудом держалась у нее на макушке, две толстые черные косы лежали на груди. Она была в вышитой украинской сорочке, и самое лицо ее было такое типично полтавское, что Стахурский не удержался и спросил:
— Вы с Украины?
Девушка улыбнулась. Она переложила портфель в правую руку, на левой, согнутой, висел белый плащ, на груди блестел комсомольский значок.
— А вы наверняка с Украины, — ответила она. — Каждый украинец обязательно спрашивает меня об этом. Неужели я так похожа на украинку? Нет, я с Волги, из-под Сталинграда.
— Ну вот и чудесно! — сказал дежурный. — Значит, земляки. Сталинградцы — всем земляки. Садитесь.
Они подошли к самолету. Пропеллер вертелся на малых оборотах, но весь самолет вздрагивал: казалось, подтолкни его — и он оторвется от земли. Маленькая дверь напоминала чердачный люк. Пилот и штурман сидели около навигационных приборов, их места даже не были отделены стеклянной переборкой.
Дежурный захлопнул дверь, и пилот увеличил обороты винта.
Небольшой разбег — и самолет поднялся в воздух. Внизу показался город, до того совсем невидимый с поля аэродрома; под крылом промелькнули ровные аллеи новых кварталов и лабиринт старых, узких и кривых улочек. Проплыли квадраты плантаций и просторы полей, потом распростерлись ровные зеленые степи. Ни один овраг, ни одна морщина не пересекали их неправдоподобно плоской поверхности. Небесный шатер искрился, точно был раскален солнечными лучами — на его сверкающую лазурь нельзя было смотреть. Только на глубокой синеве северного горизонта мог отдохнуть глаз.
Самолет шел с ровным гудением, даже не покачивало — так идет машина на большой скорости по гладкому асфальту. Казалось, воздух под самолетом был плотным и упругим: никаких воздушных ям, никаких воздушных течений…
Порой Стахурскому казалось, что все это ему снится. Неужели он летит к Марии?
Девушка молча сидела в кресле, слегка прижмурив глаза.
— Нам долго лететь до шахт? — спросил Стахурский.
— Три часа, — ответила девушка. Она раскрыла глаза и улыбнулась. — По этой трассе я уже налетала десятки тысяч километров, по крайней мере раз в неделю мне приходится совершать этот рейс. Это наша единственная связь с обкомом. Вы, должно быть, привыкли, что обком у вас за углом, на соседней улице? А у нас соседняя улица находится за пятьсот километров, а сто километров — это сразу же за углом. К этому скоро привыкаешь, — успокоила она Стахурского. — Вы к нам на шахты?
— Нет, мне нужна экспедиция.
— Ах, вы геолог?
— Нет.
— Географ?
Стахурский отрицательно покачал головой.
— Ну, ирригатор?
— Нет, нет…
— Значит — корреспондент?
— Не угадали.
— Уполномоченный ЦК? Или министерства?
Стахурский смутился и уклончиво сказал:
— Не стоит гадать. Я приехал по личному делу.
Девушка с еще большим любопытством взглянула на Стахурского. По каким же личным делам летают в пустыню, за тридевять земель? Но она не решалась расспрашивать. Она посмотрела в окошко и сказала:
— Река Талас. Скоро кончится зеленая степь и начнется мертвая пустыня. Потом будет Чу и наши места.
Стахурский тоже посмотрел вниз. Тоненький шнурок, словно нитка из голубого гаруса, извивался среди смарагдовых полей.
И сразу зеленый простор прервался. Потянулись серые пространства, лишь кое-где проступали в них зеленые островки: это последние кустики бурьяна еще боролись с песками. Под крылом самолета кустики были похожи на недозревшие зерна мака, разбросанные по небеленому суровому холсту. И здесь прозрачность воздуха была необычайна: с высоты в несколько сот метров отчетливо вырисовывался каждый куст на земле. Но они попадались все реже. Иногда в унылой желтизне песков возникали светлые пятна, блестевшие точно лакированная кожа, круглые, как тарелки с выщербленными краями.
— Это высохшие озера, — сказала девушка на вопросительный взгляд Стахурского. — Они еще не совсем пересохли. Видите, посредине блестит вода.
Вода в центре озер казалась черной, как смола.
— Тут еще встретятся заросли саксаула, а потом только пески до самой Чу, и дальше уже Бет-Пак-Дала. Там нет ни отар, ни табунов, и на протяжении тысячи километров вы не встретите юрты — до Балхаша на восток и Джезказгана на запад.
Непривычно звучали для Стахурского эти названия. Он прошел пешком пол-Европы и слышал немало языков и наречий: и звучную славянскую речь, и гортанный говор немцев, но он еще ни разу не слышал громко произнесенных казахских слов. Он много стран видел за свою военную жизнь, но ему никогда не приходилось бывать в Средней Азии. И особое удовольствие доставляло сознание, что он летит над необъятными просторами нового для него, но тоже родного края. Он испытывал радость в дни войны, когда летал над землей, отвоеванной у противника. Но это была радость победы. А сейчас он переживал спокойную радость встречи с родной страной. И хотя он летел над песками пустыни, они были милее сердцу, чем цветущие долины чужой стороны…
Девушка неожиданно прервала его раздумья:
— Вы уже читали о новых ирригационных системах и росте посевных площадей в Казахстане? Все это находится в непосредственной связи с проблемой Чуйского моря.
— Чуйского? Я что-то не слыхал. Разве есть такое море?
Девушка засмеялась, но тут же прервала смех и неторопливо объяснила:
— Сперва появляется объект, а потом уже слово, как название этого объекта. Так нас учили в школе. Но это было давно. Теперь у нас все по-иному: слова рождаются раньше предметов. Чуйского моря еще нет на земле, но его название уже существует. Море будет немного позднее. Мы летим над его будущими берегами.
Стахурский был смущен — он никогда не слышал об этом море ни в прошлом, ни в будущем.
Девушка заметила его смущение и поспешила прийти на помощь.
— Об этом море ничего не написано в учебниках географии. Оно известно только геологам и географам. Его строит профессор Яковлев.
— Это звучит странно — строить море…
Они говорили очень громко, точно спорили, чтобы преодолеть гул мотора. Девушка с увлечением продолжала:
— Река Чу вытекает из ледников Ала-Тау. Но ледниковые воды текут не только по руслу Чу, а по всей низменности, по земле и под землей, просачиваясь сквозь песчаные слои. На западе они выходят на поверхность после весеннего паводка, и их накапливается столько, что они затопляют на десятки километров западную окраину Бет-Пак-Далы. Эти воды надо задержать, не позволить им теряться в песках, — вот вам и море.
— Озеро?
— Ну, озеро! Мы привыкли романтически именовать это морем.
— Да… Но ведь придется построить гигантскую дамбу, чтобы задержать такую массу воды.
— Ничего подобного! — горячо возразила девушка. — В низовьях Чу, разделяя ее на три части, поднимаются гребни подземного каменного хребта. Он преграждает водам подземные пути, оттого они и выходят на поверхность, а на поверхности этот каменный пояс окружает огромную котловину площадью в тысячу квадратных километров. Надо будет возвести только две небольшие дамбы в полтораста и двести метров, чтобы закрыть два узких прохода в горной цепи, — и дно моря готово.
Стахурский глядел на вспыхнувшее от возбуждения лицо девушки, и в груди его нарастало волнение. Рассказ о будущем море действительно был волнующим, но его волнение увеличивалось еще от того, что девушка чем-то напоминала ему Марию. Ведь через несколько часов и Мария с такой же горячностью будет ему рассказывать о своих странствиях в пустыне и открытиях экспедиции, с такой же страстью нарисует лучезарные перспективы расцвета ныне мертвой пустыни Бет-Пак-Дала. И в словах не умолкавшей спутницы он слышал голос Марии:
— Воды этого моря оросят пятьдесят тысяч гектаров пустыни, на которых зацветут нивы, плантаций, сады и виноградники. Вокруг на сотни километров зазеленеют пастбища, такие, как под Джамбулом. Геологи наступают целыми отрядами на будущий водоем со всех сторон и уже зашли ему в тыл — под землей. Река Чу взята в кольцо, и ей уже не вырваться из окружения! — Девушка снова засмеялась. Взгляд ее скользнул по орденским ленточкам на груди Стахурского, — она говорила словами, понятными ветерану войны. Она говорила словами Марии.
— А вы геолог? — спросил Стахурский.
— Нет.
— Но работаете в георазведке?
Девушка сказала смеясь:
— Теперь вы будете гадать. Нет, я комсорг на шахтах.
— Но вы так хорошо информированы во всех геологических проблемах!
— Мне приходится делать доклады о пятилетке на собраниях молодежи и в пионерских отрядах. Только не подумайте, что я репетировала свой будущий доклад. Я просто увлеклась, и если утомила вас своей болтовней, простите…
— Я вам очень благодарен, — сказал Стахурский. — Было так интересно слушать вас. А ваше увлечение мне вполне понятно. Так бывает и с нами, бывшими фронтовиками: не заметишь, как увлечешься и при первом же знакомстве начнешь рассказывать о какой-нибудь военной операции, в которой приходилось участвовать.
Девушка погрустнела:
— А я так и не побывала на войне. В годы войны была еще слишком мала, и теперь вот неловко: все окружающие воевали, а я — нет.
— Ну, вы еще свое отвоюете, — утешил ее Стахурский.
— Вы думаете, скоро опять будет война?
— Не знаю… Мы делаем все, чтобы ее не было. Но я имел в виду другое…
— А вся эта атомная дипломатия в Америке? — перебила его девушка. — Я выбиваю двадцать из двадцати пяти возможных.
Стахурский усмехнулся.
— Почему вы смеетесь? — обиделась девушка.
Но она сразу же заговорила с прежним дружелюбием:
— Ну скажите мне… Вот вы воевали и, видимо очень хорошо… — Она кивнула на орденские ленточки Стахурского. — Скажите же мне: какие качества нужны, чтобы стать хорошим солдатом? Я понимаю: когда все идут в наступление, идешь и ты, рядом с боевыми товарищами ты смел и отважен. А вот если останешься один лицом к лицу с врагом? Что тогда нужно, чтобы с честью выполнить воинский долг?
— Чтобы быть хорошим солдатом?
— Ну да.
Стахурский задумался. Был ли он хорошим солдатом? Кто из его боевых друзей был хорошим солдатом? Стояли насмерть. Умирали в боях. Стремительно наступали и совершили победоносный марш по Европе. Как это произошло? Что необходимо для этого?
Он глядел на спутницу и снова видел Марию. Была ли Мария хорошим солдатом, когда ей приходилось оставаться одной в бою, в разведке, на диверсии? Под Малышевом, когда отряд отходил, она осталась с группой прикрытия — все бойцы группы пали в бою, и она одна, не отходя от пулемета, прикрывала отступление, пока последний партизан не перешел на противоположный берег реки. Десятки раз она ходила в разведку одна в тыл врага. В Мукачеве сожгла четырнадцать цистерн… Как она стала хорошим солдатом?
Стахурский раздумчиво сказал:
— Я думаю, для того, чтобы выиграть бой одному, надо готовиться к бою вместе со всеми. Один побеждает, если воюет не один.
Девушка внимательно выслушала и ничего не сказала. Она задумчиво глядела в окно. Бесконечные пески тянулись под крылом самолета до самого горизонта. Пустыня теперь была так однообразна, что казалось, самолет повис в воздухе и стоит на одном месте. На ослепительно синем, точно твердом небосводе ни единого облачка. Вокруг раскинулся простор, но ощущения простора не было. Неужели они на самом деле летят над дном будущего озера, которое сотворят люди? Знойное солнце согреет эти благодатные воды, и в глубине их зародится жизнь — появятся водоросли, к ним прилепятся черепашки, поплывут рыбы, птичьи стаи зашумят в прибрежных камышах, а вокруг в зеленых степях поднимутся буйные травы и кудрявые сады, на пастбищах круглый год будут пастись отары тонкорунных овец, табуны сильных степных коней, стада тучных коров. И будут сюда прилетать на зимовку птицы из северных стран… Так сотворение нового мира произойдет не в течение тысячелетий, а в считанные дни, волей и руками большевиков.
— Вы из Сталинграда? — спросил Стахурский.
— Да, — ответила девушка. — Отца эвакуировали сюда в сорок втором году. Он инженер. И во время эвакуации работал тут, на строительстве. Я тогда училась в седьмом классе. Мы приехали в такую же пустыню, как эта, строительство только начиналось, рабочие жили в палатках и юртах. Но через полгода первая шахта была готова. Теперь у нас там обогатительная фабрика, электростанция, рабочий поселок, пруд, парк культуры и отдыха и даже оранжерея. Все это возникло у меня на глазах, и я теперь чувствую себя там совсем как дома.
— И не тянет вас в Сталинград, домой?
— Ах! Я уж привыкла, что домой — это на наши копи. Знаете, может, это и хорошо, что я девочкой еще попала сюда, в эти просторы. Здесь появляется какое-то особенное ощущение родной страны. Будто весь мир принадлежит именно тебе. Волга, Сталинград, Москва — это же совсем не так далеко отсюда. Сел и полетел! Зато они отсюда кажутся еще значительнее. И потом: разве не всюду наша родина? Разве не те же чувства волнуют советских людей на берегах Тихого океана или в Карпатах?
— Верно… На океане я, правда, не был, зато в Карпатах я это ясно чувствовал.
Девушка помолчала.
— Сначала я очень тосковала о доме, особенно о Волге. Не могу без воды… Я хорошо плаваю, — похвалилась она, — и уже заранее влюблена в наше будущее море и думаю организовать яхтклуб. Правда, море будет километрах в пятнадцати от нас, но это пустяки. У меня есть велосипед, и у нас, конечно, будут мотоциклы и автомобили.
— И самолеты, — улыбнувшись, прибавил Стахурский.
— И самолеты, — серьезно повторила девушка. — Здесь так чудесно летать, над этими просторами… завтракать на одном конце пустыни и ужинать на другом. — Она засмеялась. — И нет ничего приятнее, чем строить на пустом месте, — там, где ничего не было, воздвигать города. Чувствуешь себя всемогущим хозяином земли. Вы представляете себе?
— Я инженер-строитель.
— Что вы говорите! — обрадовалась девушка. — А я решила стать биологом, селекционером. Правда, неожиданная профессия в песках Голодной степи?
— Почему? — возразил Стахурский. — Если учесть ближайшие перспективы преобразования пустыни в поля и пастбища, эта профессия очень нужна.
И вдруг Стахурский спросил:
— Скажите, вы не знаете случайно картографа геологической экспедиции Марию Шевчук?
— Марию? Ну, конечно. Парторга геологической группы! — глаза ее сверкнули. — Это вы к ней и летите по личному делу?
— К ней, — подтвердил Стахурский.
Он: глядел прямо в глаза девушке, стараясь задержать ее взгляд, чтобы она не посмотрела пристальнее на его лицо: он чувствовал, что румянец заливает ему щеки. Он сердился за это на себя. Эта девушка знает Марию, быть может, только вчера видела ее, — от этого он чувствовал и Марию уже совсем близко. Она уже стояла между ними — вот тут, между их глазами, связанными одним взглядом, стояла живая, ощутимая Мария!
— Меня зовут Валя, — сказала девушка.
— И вы давно ее видели?
Он ждал ответа с внутренним волнением, будто от того, когда Валя видела Марию, зависело решение всей его судьбы.
Но Валя не ответила на его вопрос.
— Вы — Стахурский! — вскричала она. — Комиссар партизанского отряда. Мария столько мне рассказывала о вас! — В глазах Вали светилось радостное волнение.
Стахурский хотел повторить свой вопрос, но Валя не дала ему сказать ни слова.
— Вы — Стахурский, Стахурский! — крикнула она и даже захлопала в ладоши. — Теперь я узнала вас! Пусть же вам, бывшему командиру Марии, будет известно, что вашу Марию все здесь страшно любят. Она такая хорошая, такая веселая, и у нее такая героическая жизнь. У нас тут она единственная партизанка, как бы живая история партизанского движения во время Великой Отечественной войны! Вы думаете, что ее, новичка, только-только приехавшую сюда, так сразу и сделали бы парторгом, если бы не ее героическое партизанское прошлое?
Стахурский краснел все больше и больше. Если любишь, что может быть лучше, чем говорить о человеке, которого ты любишь? Лучше только одно — слушать, как о твоем любимом говорят хорошее.
Валя внезапно прервала себя и грустно вздохнула:
— Ах, вы никогда не поймете, как досадно тому, кто не участвовал в войне!
Стахурский взял Валину руку.
— Не огорчайтесь, Валя. Мы и сейчас бойцы. Надо сделать так, чтобы никто не мог напасть на нас или, напав, свернул себе шею. Мы с вами настоящие солдаты.
Валя пожала ему руку.
— Вы так хорошо сказали, что теперь я… больше себя уважаю.
Они смотрели друг на друга, ощущая и неловкость за проявление своих чувств, и радуясь простоте, которая установилась между ними.
Валя сказала задушевно:
— Вот сразу видно, что вы были на войне. Вы так хорошо понимаете все на свете.
— Ну, — сказал Стахурский, — это потому, что вы так здорово рассказали мне про открытие новых земель.
Валя засмеялась.
— А теперь мы уже говорим друг другу комплименты.
Потом он уже просто, не краснея, как близкого человека, снова спросил:
— Вы давно видели Марию?
— Недели две назад. Она приходила на шахты, на могилу матери. — Валя нахмурилась. — Так страшно погибла ее мать. Ее похоронили возле шахты. Наши девушки украшают цветами могилу — летом степными, а зимой — оранжерейными.
— Мария не писала мне подробностей, — сказал Стахурский. — Ей это было бы больно. Вы не знаете, при каких обстоятельствах погибла ее мать?
И Валя рассказала Стахурскому про гибель матери Марии. Валя училась у нее в школе. Когда постройка шахты была закончена и начался набор персонала, учительница Шевчук пошла со всеми работать на шахту. В последние дни войны на шахте вдруг произошел взрыв и возник пожар. Мариина мать и еще несколько рабочих бросились к месту взрыва, чтобы воспрепятствовать распространению пожара. Но тут произошел второй взрыв, и они все погибли.
— Два взрыва? — переспросил Стахурский.
— Да, — ответила Валя, — эта была диверсия. Фашистские диверсанты пробрались даже сюда, на строительные объекты в далеких степях Казахстана.
Она умолкла. Война прошла не только там, далеко на западе, на фронте. Она прошла и здесь, за тысячу километров от фронта, в глубоком тылу. И, как на фронте, смело отдавали свою жизнь наши бойцы. Мать Марии — боец, погибла в тылу, как на фронте, смертью храбрых. Военный подвиг народа совершался всюду. Великий мирный подвиг надо совершить в память погибших героев, чтобы иметь право на жизнь тем, кто остался в живых.
Валя задумчиво тронула Стахурского за рукав.
— Видите? — кивнула она на окно.
— Ничего не вижу.
— Вон на горизонте!
Стахурский пристально вгляделся в даль, куда указывала Валя. Ровная, словно вычерченная циркулем, линия пустынного горизонта была впереди, как раньше.
— А что надо увидеть? — спросил он.
— Это же наши шахты! — укоризненно крикнула Валя. — Неужели не видите? Ну вон же! Еще, правда, километров тридцать.
Стахурский ничего не видел. Но сердце его забилось сильнее. Через несколько минут он увидит Марию. А вдруг она в пустыне и не скоро вернется на базу? Нет, он не сможет ждать ее ни часу — он поедет за ней в пустыню.
Два года Мария была в отряде, и Стахурский был ее командиром. Каждую минуту он знал, где она, — стоило только позвать ее, и она приходила, становилась «смирно» и ждала, готовая выполнить любой его приказ. Он посылал ее в разведку, для связи — и тоже знал, где она и когда должна вернуться. И он назначал ей точное время для выполнения операции. Когда она возвращалась, он принимал рапорт и говорил: «Спасибо, вы свободны, отдохните». Она была бойцом, он — командиром, и никогда, кроме случаев совместного выполнения заданий, они не оставались наедине… Теперь он хотел бы остаться с Марией только вдвоем, теперь ему хотелось позвать: «Мария!» Мирная жизнь разлучила их, как других разлучала война. Нет, он должен быть с Марией неразлучно. Он найдет ее сейчас и уже не расстанется с ней никогда. Он увезет ее отсюда, они вернутся вместе домой, в Киев. Он будет работать в своем институте, она — по своей специальности.
Но Стахурскому стало не по себе: имеет ли он право отрывать Марию от выполнения заданий, порученных ей? Разве они и сейчас не солдаты в мирном строительстве, как и на войне? Солдат не выбирает себе более удобного места на фронте, а сражается там, где приказывает командир.
— Теперь вы видите? — услышал он голос Вали.
Да, теперь он видел. Прямо по курсу, на горизонте, вырисовывались какие-то игрушечные строения. Неудивительно, что Стахурский их раньше не заметил — они почти совершенно сливались с песками. Кое-где были вкраплены темные островки: это были зеленые насаждения. В центре поселка островок зелени был больше других, и рядом блестела вода.
— Это река? — спросил Стахурский.
— Река, — ответила Валя. — Но летом она исчезает в песках, и мы построили бассейн, чтобы обеспечить шахту водой на весь год.
Самолет пошел на посадку.
Теперь бесформенное скопище строений вытянулось в одну линию. Но это продолжалось только минуту, линия сразу распалась, и Стахурский увидел правильно, геометрически распланированный поселок. В центре располагались строения промышленного типа, а вокруг них — жилые кварталы.
Посредине поселка была просторная площадь, около нее, за сверкающим водохранилищем, точным прямоугольником тянулся зеленый сад.
Самолет сильно накренился и круто пошел вниз — кварталы веером побежали назад. Пилот сделал круг над поселком. Теперь были видны даже автомобили на улице. Через площадь длинной цепью медленно шли верблюды с кладью. Самолет сделал прыжок и словно пошел назад — снова мелькнули пески, потом быстро пролетел над самой землей, желтый песок закрыл все небо в окнах кабины, гул мотора прекратился, перед глазами завертелись лопасти винта, и сразу заложило уши: пилот выключил пропеллер. Самолет тряхнуло, он коснулся земли, пробежал по ней и остановился.
— Вот и приехали! — донесся до оглушенного Стахурского далекий голос Вали.
Волнение перехватило Стахурскому горло. Он толкнул дверцу и выпрыгнул на песок. Вернулся слух, и в уши снова ударило, как страшным шумом, — беззвучной, мертвой тишиной пустыни. Вокруг был песок, только песок — ровная, плоская, безграничная, до самого синего неба, пустыня. Низкий деревянный барак, очевидно пакгауз, стоял на пустыре; никаких признаков жилья больше не видно было, как будто поселок за дюнами и не существовал. Песок скрипел под ногами, словно скованный морозом снежный наст.
Стахурский стоял с Марией на одной земле, у нее тоже хрустел под ногами этот песок, она была где-то здесь, близко, совсем рядом.
— Пойдемте ко мне, вы приведете себя в порядок, я покормлю вас, и тогда отправимся искать Марию, — предложила Валя.
Стахурский послушно пошел за Валей. Но вдруг он остановился и сказал:
— Нет! Скажите мне, как пройти к базе экспедиции?
Валя внимательно посмотрела на него и кивнула головой.
— Хорошо. Я провожу вас. База по дороге к моему дому.
Они пошли. Все так же скрипел под ногами сухой, спрессованный, как сплошной наст, песок. Вокруг стояла тишина. Такой тишины Стахурский нигде не слышал, даже в Карпатах — там было очень тихо, но тишину нарушали птичьи голоса и гудение лесных пчел. А тут не было ни птиц, ни пчел… Тут была такая абсолютная тишина, что казалось, ты ее чувствуешь. Не верилось, что в такой сверхъестественной тишине могут быть люди. Единственный звук слышался в этой мертвой тиши, но он был таким монотонным, что только подчеркивал ее. Гудел мотор, очевидно, где-то в надшахтных постройках.
Они миновали барак, и поселок точно из-под земли вырос. Он был совсем недалеко, сразу за дюнами. На краю его стояли длинные островерхие бараки — их двускатные крыши достигали поверхности земли.
— Эти бараки, — объяснила, Валя, — построили в сорок первом году для эвакуированных, но сейчас там живут только холостые рабочие. Поселок сильно вырос за эти годы.
— Шахту восстановили после взрыва?
— Через месяц она уже снова вступила в строй. Коммунисты и комсомольцы работали день и ночь.
Они вышли на улицу. Справа начинались шахтные сооружения. Гудки мотора стали еще слышнее: он работал с частыми перебоями.
— Опять плохое горючее! — с досадой сказала Валя. — К концу пятилетки здесь пройдет железная дорога, и тогда мы перейдем на местное топливо.
Они прошли мимо шахтного двора. У ворот стоял вахтер. Он помахал Вале рукой, а она приветливо махнула ему.
За шахтным двором торчало несколько чахлых тополей. Вероятно, тут распланировали сквер, но песок пустыни задушил деревья. Дальше стояли жилые дома. Это были маленькие коттеджи, с небольшим огородом около каждого, в несколько грядок необычного типа: они были ниже поверхности земли, каждая в отдельном углублении, а вместо межи их разделяли небольшие насыпи. По гребню насыпи шел небольшой арык, тянувшийся до узкого канала, а оттуда деревянный желоб вел к колесу с рычагом. Коттеджи выстроились на берегу водохранилища — из него качали воду на грядки. Вода в пруду словно застыла, от нее не веяло прохладой. В пустыне стоял неподвижный, изнуряющий зной, хотя было только начало апреля.
— Вот! — Валя указала на деревья по другую сторону водохранилища. Там был сад, очевидно, тот самый, который они видели с самолета. Среди негустой еще листвы виднелся двухэтажный дом. Стахурский понял, что там живет Мария, и глубоко вздохнул.
Когда они подошли к саду, навстречу показался юноша в желтой кожаной куртке и в черной с белым орнаментом тюбетейке на бритой голове.
— Вот кстати! — оказала Валя. — Это из экспедиции. Студент-геолог Токмагамбетов.
— Валя, привет! — крикнул юноша ломающимся, как у подростка, голосом. — Из Джамбула?
— Здравствуй! Из Джамбула! Ты не знаешь, где сейчас Мария? В поселке или выехала в степь?
— Мария в Алма-Ате, — ответил юноша, крепко пожимая руку Вале. — Разве ты не знаешь, что ее вызвали еще две недели назад?..
Он с любопытством поглядывал на Стахурского, ожидая, когда Валя их познакомит.
Стахурский почувствовал, как Валина рука, лежавшая на его руке, словно обмякла. Это было все, что он сейчас чувствовал. Марии нет…
Валя с нескрываемым огорчением смотрела на Стахурского. Марии нет!
— Что ты говоришь? — прошептала она грустно. — Познакомься, пожалуйста. Товарищ приехал к Марии, а ее нет. Как же это так?!
Молодой геолог крепко пожал руку Стахурскому и с любопытством посмотрел на него.
— Что же теперь делать? — снова прошептала Валя, растерянно глядя на Стахурского, будто это она сама прилетела через тысячи километров, чтобы видеть Марию, а Марии нет.
Все трое молчали. Вокруг стояла такая тишь, что хотелось закрыть уши, чтобы не слышать этой тишины.
— Надо узнать, когда почтовый самолет возвращается в Джамбул.
Стахурский выпустил Валину руку.
Но Валя задержала ее.
— Из Джамбула очередной рейсовый будет только в четверг. Через три дня.
Тишина царила в пустыне. Только назойливо рокотал мотор.
— И другой связи с Алма-Атой нет?
Валя виновато улыбнулась одними губами. Глаза ее просили прощения, словно за необъятность пустынных просторов отвечала именно она.
— Так вам в Джамбул или Алма-Ату? — недоумевающе, но снова весело спросил молодой казах.
— В Алма-Ату, — ответила Валя.
— К чему ж тогда Джамбул и три дня? — крикнул юноша. — Сейчас прилетит наш экспедиционный, он захватит меня и образцы породы, и вечером я вас доставлю в Алма-Ату.
— Токмагамбетов! — Валя схватила егоза руку. — Ты можешь? Сделай это для нас!
— Сделано! — весело крикнул Токмагамбетов. — Кроме трех килограммов камешков, нас будет в самолете трое. Только ты возьми пальто, — он кивнул на Валин плащ, — по метеосводке сейчас в Алма-Ате холодные ночи.
— Я не лечу. Это полетит товарищ Стахурский.
— А-а! — разочарованно протянул юноша.
Валя сдвинула брови и строго сказала:
— Товарищ Стахурский прилетел к Марии из Киева. Он был ее командиром в партизанском отряде.
— А! — снова воскликнул юноша, но на этот раз его возглас выражал удивление, почтение, даже некоторый испуг, и он жадно еще раз осмотрел Стахурского. Потом он спохватился и сильно потряс Стахурскому руку. — Токмагамбетов, — сказал он, забыв, что они уже познакомились. — Самолет будет через полчаса.
Он сразу заторопился.
— Я сейчас побегу на аэродром, предупрежу, чтоб не задержали, чтобы все было готово вовремя. Знаете, самолет с грузом, и я побегу подготовить людей для выгрузки. Они разгрузят за пятнадцать минут, я сам буду руководить. Будьте спокойны, через четыре часа мы будем в Алма-Ате!
Целых четыре часа!
— Спасибо! — от всего сердца в один голос сказали Стахурский и Валя.
— Так я побежал! — Токмагамбетов пожал руку Стахурскому, забыл попрощаться с Валей и торопливо ушел. Выйдя на площадь, он бросился бежать. Его черная тюбетейка подпрыгивала над желтой кожанкой и вмиг исчезла за казармами.
— Мне, право, неловко, — сказал Стахурский.
— Ничего, — отозвалась Валя. — Он хороший парень. Какое счастье, что мы встретили его.
— А мы не прозеваем самолет?
Валя усмехнулась.
— Ну что вы! Разве можно прозевать самолет в пустыне? Мы знаем всех птиц, которые залетают в поселок, а вы — прозевать самолет! — Она пошла и потянула за собой Стахурского. — Идемте скорее, вам надо умыться с дороги, я вас накормлю. Покушайте нашей клубники. Мы вырастили ее в пустыне, в наших оранжереях.
Стахурский послушно последовал за ней. Он все-таки увидит Марию сегодня.
Они вошли в прозрачную, почти неощутимую тень молодых деревьев. Здесь, в пустыне, где апрельские ночи дышали холодом зимы, почки только раскрывались — клейкие и упругие. Солнце пронизывало молодую поросль и отбрасывало под ноги причудливое кружево иллюзорных теней. Молодые деревья росли прямо из песка, но вокруг каждого ствола было углубление, засыпанное влажным перегноем, а между этими углублениями журчали арыки. В памяти Стахурского всплыл отрывок когда-то услышанного стихотворения про азиатские арыки — они поют и звенят, как колокольчики. Он послушал.
Арык в самом деле звенел, но этот звон не нарушал тишины, а только углублял ее. Была такая тишь, что казалось, ее создали умышленно и строго охраняли ее нерушимость. Стахурский еще не привык не замечать этой неправдоподобной тишины.
Арык в самом деле пел.
— Валя! — сказал Стахурский. — Минуточку подождите. Раньше чем идти к вам, покажите мне, пожалуйста, могилу матери Марии.
Валя посмотрела на Стахурского добрыми глазами.
Надо было спешить, скоро прибудет самолет, но она покорно сказала:
— Хорошо.
Они пошли мимо какого-то сооружения с большим маховиком, от которого тянулись желоба к арыкам, и вышли на площадь. Почти посредине ее, между двух десятков молодых деревьев, высился холмик, увенчанный небольшим обелиском.
— Вот! — сказала Валя.
Они подошли ближе.
Стахурский смотрел на обелиск. Он видел сотни таких обелисков — грубо отесанных камней на невысоких холмиках в степях, горах и лесах Европы, от Карпат до Дуная. Это были могилы боевых товарищей, героев-бойцов. Если в стремительном наступлении на врага воины не успевали насыпать холмики над павшими товарищами, они вырастали все равно — их воздвигали и заботливо хранили руки местных жителей. Сотни таких обелисков разбросаны на политых кровью, но освобожденных просторах Европы. Немеркнущим огнем — заветом и призывом — они пронизывают европейские туманы.
И вот точно такой же обелиск встал перед Стахурским и здесь, за тысячи километров от бывших фронтов, за тысячи километров от мест, где гремела война.
И этот боевой обелиск был надгробием над могилой матери его любимой, его Марии, над ее преданным, отважным и жертвенным военным трудом.
Стахурский снял шапку.
Они остановились около могилы.
На обелиске черной краской на сером фоне песчаного камня было написано не одно, а несколько имен. Шевчук Василина Клементьевна — стояло первым.
— В этой могиле, — объяснила Валя, — мы похоронили вместе всех погибших, нельзя было отделить сгоревшие тела.
И это была братская могила, как там, на фронте. Мать Марии легла в братскую могилу наравне с другими отважными бойцами.
На могиле лежал венок из чуть увядшей зелени. Его положили сегодня.
Стахурский стоял, склонив голову. Валя отпустила его руку и стояла рядом, тоже в почтительном молчании.
Подвиг еще надо совершить — во имя тех могил, что остались там, в Европе. Подвиг еще надо совершить — во имя этой могилы в далеком тылу.
И Стахурский вспомнил своих родителей.
Они давно умерли. Отец был машинистом депо на небольшой узловой станции близ границы на Збруче. В тысяча девятьсот пятом году он участвовал в боевой рабочей дружине и был сослан в Нарым. Там и родился Стахурский. Мать, подольская крестьянка, не вынесла сурового сибирского климата и вскоре умерла. Когда отец отбыл ссылку, его послали на фронт первой мировой войны. Поздней осенью семнадцатого года он возглавил большевистский солдатский комитет и увел полк с западного фронта на фронт гражданской войны. Через год его расстреляли оккупанты, ворвавшиеся на Украину. Три года осиротевший Стахурский был беспризорным, слонялся по степям Украины, по Крыму и Кавказу. Детская колония дала ему путевку в жизнь. Он: строил Харьковский тракторный завод, окончил в Киеве институт, вступил в партию большевиков, во время войны работал в подполье на временно оккупированной территории Украины, прошел с партизанскими отрядами от Буга до Дуная, как командир Советской Армии, дробил гитлеровскую военную машину.
Нет, он не запятнал светлой памяти своих родителей.
Только он не знал, где они похоронены.
Но вот перед ним была могила Марииной матери. И это была могила его родителей. Ибо Мария будет его женой.
И ему хотелось сказать Марии «спасибо». Хоть он и не знал, за что ему благодарить Марию, разве за то, что она существует на свете и появилась на его жизненном пути.
И она недавно стояла здесь, над могилой матери, на этом же месте — и так же, в раздумье, смотрела на венок из свежей зелени. Это был другой венок, но он был.
Ясно и чисто было у Стахурского на душе.
Валя легко коснулась его руки.
— Пойдем? — тихо спросила она. — Вам еще надо столько успеть до самолета…
Она не закончила и подняла голову.
Стахурский тоже поднял голову. Сомнения не было: высоко в небе, еще далеко над просторами пустыни, еле слышно гудел шмель.
Арык вблизи звенел, как колокольчик, шмель издалека гудел. Словно они пели в два голоса.
— Самолет… — прошептала Валя. — Вот и самолет…
Стахурский так и не успел ни умыться с дороги, ни поесть, и Вале было жалко так скоро расстаться с ее новым приятелем.
— Самолет! — сказал Стахурский.
Радость наполнила его. Самолет на самом деле есть, и сейчас он полетит в Алма-Ату, чтобы еще сегодня увидеть Марию и сказать ей, что он не может жить без нее.
Уже спускались сумерки, когда Стахурский очутился на берегу Алмаатинки.
Сейчас он перейдет через мост, скроется в тени парка, а оттуда, мимо горного озера, и дальше по узкой дорожке между двумя садами выйдет на улицу с чарующим названием — Клеверная. Там, в доме номер пятьдесят девять-А, живет Мария. И он увидит ее.
Чудесный город-сад, в который Стахурский попал полчаса назад, после песков Голодной степи, поразил и взволновал его. Стахурский еще не видел таких прекрасных городов. Весна тут уже вошла в свои права, и город-лес стоял убранный, как к венцу. Широкие, без конца и края, асфальтированные проспекты были обсажены высоченными деревьями, а под деревьями нескончаемыми голубыми лентами тянулись арыки — вода в них звенела и журчала. Это были не улицы, а просеки в громадном лесопарке или лесистые ущелья в предгорьях. Дома — большей частью одноэтажные, со старинными, просторными верандами — стояли среди палисадников и только смутно просвечивали сквозь буйную зелень южной весны в этом городе-оазисе.
Просекой-проспектом, который назывался улицей Максима Горького, Стахурский вышел к реке и оказался перед этим мостом. Он считал это добрым предзнаменованием: колония Горького когда-то дала ему путевку в жизнь, теперь он по улице Горького шел к Марии.
Он перешел через мостик и очутился в парке.
В этом городе-парке были еще и специальные парки — через каждые два — три квартала.
Парк стоял чудесный, как замершая мелодия. Справа, вдали, вздымался могучий хребет Ала-Тау — оголенный мускул Тянь-Шанской цепи Небесных гор. Он был легкий, веселый и словно призрачный — так много красок было в нем и так часто они менялись. На самой вершине, на острых шпилях, ослепительно сияли снега. Ниже лоснились светло-зеленые, как грядки салата, альпийские луга. Еще ниже каждую гору опоясывал синий лес — он словно приник к горе, обнимая ее, и клялся никогда не выпустить из своих объятий. А потом уже к городу спускались взгорья и холмы — то в зеленых пастбищах, то в белопенном цветении буйных яблоневых садов. Косые лучи заходящего долина искрились на горных уступах, и весь хребет стоял как высокая радуга над землей.
Слева — на севере — простерся небосвод. Он был синий, вечерний. Но синева была такой яркой, искристой, что казалось, будто небо снизу освещает раскаленная добела земля. Казалось невероятным, чтобы на такой лазури могло появиться облако. Но так было и в действительности: тучи никогда не заходили на север. Когда они вырывались из горных ущелий и нависали над городом, то сразу же — от западного до восточного края неба — они обрывались ровной линией, как окоп, и в пустыню не шли. Над пустыней всегда было безоблачное небо — небо пустыни.
Сразу же у входа в парк был большой цветник. Мириады цветов всех оттенков спектра пестрели на клумбах и бордюрах. Это были могучие цветы юга. От их пряного аромата захватывало дыхание и кружилась голова.
Как прекрасна может быть жизнь! И он сейчас увидит Марию.
Цветы как бы шли вместе со Стахурским. Они обгоняли его по обочинам аллей. Он словно плыл в дивном море, и светло-зеленая березовая аллея, к которой он шел, с ее стыдливой нежностью северной красавицы, была будто тихим берегом, к которому он должен был пристать.
Он вышел на асфальтовую аллею и увидел синий киоск. Перед киоском стояли две бочки, и меж них на высоком табурете сидел инвалид с пустым рукавом вместо левой руки.
Стахурский почувствовал, что хочет пить, — он с утра ничего не пил. Он подошел к киоску и попросил воды.
Воды не было. В одной бочке было клубничное вино, в другой — малиновое.
Инвалид-казах налил стакан малинового вина И молча поставил его перед Стахурским.
Стахурский выпил вино. Это было лучшее из вин, которые ему когда-либо приходилось пить. У него был вкус свежей ягоды, только что сорванной с куста.
Тогда он попросил клубничного вина.
Это вино было еще вкуснее. Аромат свежей ягоды был таким натуральным, что нельзя было поверить, что это вино, которое выстаивалось в бочке в холодном погребе. Это был сок, выдавленный только что, в нем, казалось, сохранилась еще солнечная теплота живой ягоды с грядки.
Инвалид глядел на орденские ленточки на груди Стахурского. Взгляд его остановился на одной из них. Стахурский тоже поглядел на грудь инвалида — на ней был ряд медалей. Взгляд его остановился на такой же, как и та, что привлекла внимание казаха на груди Стахурского. Их взгляды встретились, и они улыбнулись друг другу.
— Вена?
— Вена, — ответил инвалид.
Потом он прибавил:
— Там я оставил свою ногу на улице святой Терезии — около сорокового номера.
Они смотрели друг на друга несколько мгновений, в их памяти воскресали одни и те же воспоминания о долгих днях, неделях и месяцах, и говорить им не надо было. Они молчали.
Стахурский сунул руку в карман, чтобы вынуть кошелек. Но инвалид отрицательно покачал головой.
— Я угощаю, — сказал он.
Они пожали друг другу руки. В глазах инвалида на миг вспыхнуло сожаление. Жалко расставаться с боевым товарищем.
— Далеко до Клеверной? — спросил Стахурский.
— За озером. Совсем близко. Какой номер?
— Пятьдесят девять-А…
— Налево.
Стахурский пошел.
— Счастливо! — крикнул инвалид вдогонку.
Озеро появилась внезапно из-за рощи. Это не было естественное горное озеро: гать пересекла ущелье, преграждая путь горному потоку, и образовала небольшой пруд. Посредине зеленел островок — вершина затопленного утеса. К неподвижному зеркалу воды с прилегающих взгорий спускался яблоневый сад. Стахурский пошел вдоль ограды. Цветы пахли горьким миндалем; стволы яблонь были невиданного, нежного темно-розового цвета, словно стройные загорелые ноги горянки.
Навстречу Стахурскому из-за прибрежных кустов вышла женщина. Это не была Мария, хотя сердце Стахурского и сжалось от волнения. Они поравнялись, и Стахурский спросил:
— Простите, я выйду здесь на Клеверную?
— Выйдете. Вот за тем проходом и Клеверная. Вам какой номер?
— Пятьдесят девятый-А.
— Против зоологического сада сверните налево…
— Спасибо!
Он знал, что выйдет на Клеверную, и знал, как на нее пройти. Он видел дорогу туда своим внутренним взором, как видишь давно знакомые, родные места, закрыв глаза. Но он не мог не спрашивать у прохожих. Если бы прохожих было много, он спрашивал бы у каждого.
Пройдя тесный переулок между двумя усадьбами, он минул ворота зоопарка. Шум нового потока встретил его. Он знал, что этот поток называется «Казачка». Это был уже третий горный ручей на его пути, а он прошел меньше чем полкилометра. Как растопыренные пальцы руки от кисти, от главного хребта отходили веером горные гряды, и между ними бежали потоки, неся прохладные воды со снежных вершин. Сквозь гущу цветущих яблоневых садов с обеих сторон Казачки проглядывали контуры домов. Это и была Клеверная улица.
Дом номер пятьдесят девять-А был расположен особенно живописно. Он стоял на холмике над долинкой, а позади над ним возвышался еще один холм. Все это вместе и составляло усадьбу номер пятьдесят девять-А. Внизу был огород и палисадник, на первом холме вокруг дома — цветник, на верхнем холме — фруктовый сад. Белые, чуть розоватые цветы абрикосовых деревьев покрывали вершину холма искристой изморозью. Огромные окна, несоразмерные с масштабами дома, багровели, пронизанные предзакатными лучами солнца.
В этом доме живет Мария. Она проходит по этому огороду, поливает эти цветы и останавливается под розовыми цветами, любуясь чарующим пейзажем цепи гор. А может, сейчас, выпрямившись во весь рост, стоит она у одного из этих четырех громадных окон и задумчиво глядит на тропинку, не зная, что по ней идет Стахурский. Она увидит его, узнает, вскрикнет и побежит навстречу…
Стахурский толкнул калитку и по тропинке среди грядок, мимо цветника, поднялся на холм. Гравий скрипел под его ногами. Дурманящий аромат плыл ему навстречу, усиливаясь с каждым шагом. Стахурский глядел не на дом, а на садик на другом холме, будто из этого цветенья, как из светлого шатра, должна выйти ему навстречу Мария.
На веранде дома стоял человек. Он был в рубашке с расстегнутым воротом и в домашних туфлях на босу ногу. Он стоял, скрестив руки на груди и широко расставив ноги. Он был невысок ростом и неказист — безусый, с рыжеватыми волосами, но стоял твердо и уверенно. Это был хозяин дома.
Перед будкой, напротив дома, сидел цепной пес. Он выжидательно поглядывал одним глазом на идущего, другим — на хозяина.
Стахурский приблизился к веранде. Пес угрожающе зарычал.
— Индус, куш! — тонким фальцетом крикнул хозяин.
— Добрый вечер! — поздоровался Стахурский, сдерживая волнение. — Простите, здесь живет Мария Шевчук?
Хозяин пристально посмотрел на Стахурского.
— Шевчук Мария Георгиевна прописана здесь, — ответил он.
— Можно ее видеть?
— А вы кто будете? — спросил хозяин.
Этот человек чем-то не понравился Стахурскому.
— Ее знакомый, — неохотно ответил он. — Сейчас приехал из Киева.
— А-а… из Киева, — как бы с облегчением протянул хозяин. — Ее нет дома.
— А когда она будет?
Хозяин смерил его взглядом с ног до головы. Пес около будки сразу же зарычал.
— Индус, куш! — сказал хозяин. Потом он ответил Стахурскому: — Это мне неизвестно. Я только хозяин этого дома.
Стахурский оглянулся. Что ж, он подождет, пока она вернется. Он пойдет в комнату Марии и будет ждать ее. Сердце Стахурского билось тяжело и гулко. Марии нет, но он будет ждать ее среди окружающих ее вещей.
Хозяин стоял, широко расставив ноги в мягких чувяках, твердо и крепко. Он — хозяин и не впустит чужого в свой дом. Какое ему дело до того, что кто-то приехал из Киева к его жиличке?
Что ж, тогда Стахурский будет ждать Марию в саду.
Молчание длилось слишком долго, и пес около будки снова зарычал.
— Индус, куш! — сказал хозяин.
Так же спокойно он может сказать и «Индус, пиль!»
— Что же мне делать? — Стахурский развел руками. — Я только что приехал из Киева и должен сегодня же видеть товарища Шевчук.
Ему странно было выговорить «Шевчук» — он никогда не называл Марию по фамилии; даже там, в отряде, все называли ее по имени.
Хозяин пожал плечами.
Очевидно, придется выйти и погулять перед усадьбой, по улочке над ручьем. Стахурский взглянул на ручей. Это было неожиданно и забавно: русло ручья по другую сторону долины было выше того места, на котором стоял сейчас он, Стахурский.
— Как тут красиво! — сказал Стахурский. — И какая красивая у вас усадьба!
Хозяин промолчал.
Взгляд Стахурского упал на усадьбу за ручьем. Она тоже была живописной в пышном цветении, но выглядела беднее: не было клумб, не было и огорода.
Хозяин проследил за взглядом Стахурского — на домишко, покрытый не то камышом, не то кукурузными стеблями, и презрительно сказал:
— Там живут казахи.
Стахурский взглянул на хозяина и отвел глаза. Хозяин ему не нравился. Взгляд Стахурского остановился на соседнем доме. Это был большой дом, но запущенный, крыша на нем хоть и была крыта тесом, но только с двух сторон, а с двух других сторон крыши вообще не было. Виднелся чердак — зимой там, вероятно, наметало сугробы. Но вокруг на многих домах были точно такие же крыши.
— Какие странные делают здесь крыши… Для чего это? — спросил Стахурский.
Хозяин снова презрительно пожал плечами.
— Они говорят, для того, чтобы чердак проветривался и не разводилась сырость. Но это брехня. Просто — лодыри…
— Там живут казахи?
— Нет, русские.
— А вы разве не русский?
— Нет. Я переселенец… с Украины.
«Земляк», — хотел было сказать Стахурский, но воздержался. Этот человек ему решительно не нравился, хотя все говорило о том, что он рачительный и умелый хозяин. В небольшом дворике было прибрано, в обрыве второго холма, на котором расположился фруктовый сад, были выкопаны землянки, передние стенки их были выложены из кирпича, и навешены двери. За одной дверью хрюкала свинья, другая была открыта — там ровными поленницами лежали нарубленные дрова. Дальше, под обрывом, был устроен навес, и там, на шесте, сидели куры.
Хозяин проследил за взглядом Стахурского и более приветливо сказал:
— Вы из Киева? Мы с вами, значит, земляки.
Стахурский торопливо спросил:
— Когда вы посоветуете мне зайти, чтобы наверняка застать товарища Шевчук?
Хозяин снова пожал плечами.
— Это ни к чему! — сказал он.
— Как это? — не понял Стахурский.
— Неизвестно, когда она вернется.
— Разве она не ночует дома?
— Ее арестовали.
— Что?
— Она арестована.
Стахурский смотрел на человека, стоявшего перед ним без пиджака, в рубахе с расстегнутым воротом, в чувяках на босу ногу, — видел его, слышал, но не мог понять.
— Простите, — сказал он, — я вас не понимаю. Что вы сказали?
Хозяин повторил с нескрываемой досадой:
— Шевчук Мария Георгиевна, о которой вы спрашиваете, арестована.
Стахурский сделал шаг вперед и снова остановился. Пес около будки зарычал.
— За что?
Хозяин ответил равнодушно:
— Откуда я могу знать?
Они стояли некоторое время друг перед другом. Домик с большими окнами был прямо против Стахурского, сад в пышном цветении позади, цветник раскинулся клумбами ярких красок, куры сидели на насесте, горный ручей бурлил выше головы Стахурского — вокруг был целый мир, но этот мир был точно нарисован или был как-то отдельно, сам по себе, а Стахурский сам по себе, отдельно, стоял тут. В голове у него шумело и стучало в висках. Рана в плече, которую он получил еще при первой встрече с Марией в лесу над Бугом, вдруг заныла, заболела.
— Простите… — сказал Стахурский.
Он хотел еще о чем-то спросить хозяина, но тот принял это за прощанье и ответил:
— Будьте здоровы! — Повернувшись, он крикнул собаке: — Индус, куш!
Стахурский спустился по узкой тропинке на улицу.
Мария арестована!.. Мария — преступница? Нет, этого не может быть! Это чепуха, какое-то недоразумение…
Стахурский медленно двинулся по улице вдоль потока. Поток шумел. Его звали — «Казачка».
Он свернул в проход против зоологического сада и вышел к озеру. Легкий силуэт громадного хребта, как огромное облако, закрывал горизонт слева. Подошву гор уже скрыла ночная тень, но снежный гребень розовел в лучах заката. Справа на темном небосклоне сверкала звезда, ясная и холодная.
— Что же случилось? Что?
Он прошел по дамбе над озером. Мир окружал его — тихий, торжественный, огромный, волнующий. Но он был как бы под стеклянным куполом. Стахурский видел его, но не ощущал, он слышал только тишину, и ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ее.
Он шел под цветущими яблонями. Стволы их были не розовыми, а серыми — какими и бывают обычно яблоневые стволы. Солнце зашло, яблони уснули — и молодой, весенний сок, струившийся днем в лучах солнца по древесине, без солнца остановил свой бурный бег.
Стахурский вошел под сень парка, сразу потемневшего, почерневшего. Южная ночь наступала внезапно.
Мария, которую он встретил в прибугских лесах с автоматом на груди, Мария, с которой он ходил в разведку, бежал из гестапо, Мария, которая сожгла базу горючего фашистов, не думая о смертельной опасности, Мария, с которой он прошел весь освободительный поход по Землям Европы, Мария, которая считала высшим счастьем победу над врагом, и Мария, которую он любил, — арестована, как преступник…
Этого быть не могло!
Около голубого киоска на высоком стуле сидел инвалид-казах.
— Земляк! — крикнул он Стахурскому. — Стаканчик!
Стахурский подошел.
Он машинально сел на табурет перед бочкой. Табурет был низкий — инвалид сидел несколько выше, и надо было запрокидывать голову, чтобы глядеть на него. Инвалид наполнил стаканы пенистым розовым вином, один поставил перед Стахурским, другой поднял и торжественно произнес:
— За наши раны! За боевых товарищей!
Они чокнулись и выпили.
— Слушай, — сказал Стахурский глухо, — я приехал из Киева к девушке, с которой прошел всю войну и которую полюбил. Я хотел, чтобы она стала моей женою…
— Изменила? — спросил инвалид.
— Ее арестовали, — тихо сказал Стахурский. — Понимаешь, я пришел к ней, а она арестована.
Он смотрел инвалиду прямо в глаза. Он всматривался в его зрачки пристально — в сумерках, опускавшихся на землю, ему были уже плохо видны глаза человека, наклонившегося над ним со своего высокого сиденья.
Он повторил:
— Арестована…
Это слово звучало фальшиво. Его нельзя было связать с Марией.
Стахурский тяжело вздохнул. Обильный пот оросил его лоб. И снова заныла рана в плече. Смысл сказанного — «Мария арестована» — только сейчас дошел до его сознания. Тоска сжала его сердце.
— Чем я могу тебе помочь? — сказал инвалид.