Марии тогда было не по себе.
Их позвали вместе, Пахола и ее. Но дело приняло такой оборот, что разговор шел теперь с одним Пахолом, а ей, должно быть, просто забыли сказать: «Ты свободна, можешь итти».
Пахол так волновался, что лицо его то бледнело, то краснело, то покрывалось лиловыми пятнами. Голос его дрожал, а порой он и вовсе беззвучно шевелил губами.
— С вашего позволения, прошу внимания у вашего доброго сердца. Прошу правильно понять меня…
Он смотрел с надеждой на комиссара, словно звал на помощь именно его, Стахурского, которому спас жизнь, которому помог вывести из города подпольщиков, обреченных на гибель, и под командой которого почти полтора года прошел с боями от Южного Буга сюда, за Карпаты, до берегов родной Тиссы.
Стахурский обратился к командиру:
— Боец Ян Пахол за время пребывания в отряде не имел взысканий. Приказы выполнял точно. В Подволочиске принимал участие в уничтожении гестапо. В селе Подгоряны сжег три вражеских самолета на аэродроме. На его личном счету больше двадцати убитых гитлеровцев. Бойцы любят и уважают товарища Пахола…
В лесу было необычайно тихо. Замерли ветви столетних пихт. Очевидно, собирался дождь. Даже здесь, над обрывом, где почти никогда не затихал ветер, стоял неподвижный, удушливый зной. Тучи медленно выплывали из самой глубины необъятной венгерской котловины, из-за далекой Тиссы. Вся долина между горами и синей лентой Латорицы словно слегка дрожала в мареве знойного августовского дня.
Штаб отряда расположился на лесной опушке над обрывом — город Мукачев еле маячил внизу в туманной дымке.
Командир поднял голову и вдруг повернулся к Марии.
— Ну, скажи, Мария, как боец и коммунист, что ты думаешь по этому поводу?
Вопрос так неожиданно был адресован к Марии, что она растерялась, но быстро овладела собою и тихо промолвила:
— Я понимаю товарища Пахола, но он боец и должен делать так, как ему прикажут.
Пахол еле слышно произнес:
— Я не видал их с тридцать девятого года, с сорок первого не знаю, живы ли они… Может, уж и в живых нет.
Закарпатский город Мукачев был родным городом Пахола. Там в тридцать девятом году фашистские захватчики разлучили его с женой и детьми. Теперь Мукачев — вот он — лежал прямо перед отрядом и перед Яном Пахолом из Мукачева. Когда ветер дул из долины в горы, он приносил ароматы садов и дым печей. Но в Мукачеве еще стоял враг. В задачу отряда не входило овладение городом. И завтра он уже останется далеко позади.
Все посмотрели в сторону города — перед глазами простиралась широкая долина в сухом мареве — и все глядели на нее. Справа и слева, гора за горой, спускался в долину Карпатский хребет, горные склоны были покрыты лесами, потом расстилалось плато, а ниже, у самого подножья зеленели виноградники. Дальше начиналась ровная, чуть приподнятая степь, среди которой сиял город Мукачев и, господствуя над местностью, на высоком холме стоял мукачевский замок.
Тиссы отсюда не было видно — она здесь отклонялась далеко на запад, делая глубокий изгиб в сторону Хуста. Из глубокого ущелья выбегала Латорица, пересекала Мукачев и еле заметной змейкой убегала в поля… В бинокль видна была даже колокольня, там, около нее, где-то приютился и домик Пахола.
Командир сухо сказал:
— Отойди в сторону, мы позовем тебя.
Пахол повернулся налево кругом и отошел в сторону. В двадцати шагах от штабной палатки сидели связные, автоматы лежали у них на коленях. Пахол подошел к ним и присел на корточки. Лицом он повернулся в сторону долины, чтобы видеть ее и город.
Мария спросила:
— Мне тоже можно идти?
— Подожди, — сказал командир. — Ты нам нужна.
Еще несколько дней назад, когда к отряду присоединились группы закарпатских партизан, а с Верховины начали часто подходить одиночки добровольцы и в отряде сразу прибавилось несколько сот бойцов, у командира и у комиссара возник план: спуститься в долину, захватить с ходу Мукачев, уничтожить там вражеский гарнизон и перерезать путь, идущий вдоль Карпатского хребта — из Словакии до самой Румынии на Марморош. Но по совету командования Красной Армии, которая уже стояла перед перевалами и должна была вот-вот двинуться на Закарпатье, этот план отбросили. Партизаны должны были действовать вдоль линии фронта в горах, перерезая коммуникации противника и нападая на его тылы. Вскоре части Красной Армии оседлают перевалы, вторгнутся в Закарпатье и освободят Мукачев. Пахол тогда уже будет далеко — ему предстоит еще воевать и воевать до окончания войны…
Но продвигаясь над долиной, отряд должен помогать наступающим частям Красной Армии. Командование предложило уничтожить бензобазу вражеской танковой армии, находящуюся в Мукачеве. И как раз Пахола, бывшего мукачевского шофера, командир отряда предполагал использовать для осуществления этой диверсии как человека, знающего местные условия; кроме того, он мог наладить и связи с местным населением. В помощь ему хотели послать Марию. И вот, когда их вызвали к командиру, Пахол попросил отпустить его домой, в Мукачев.
Командир и Стахурский стояли молча, раздумывая о случившемся.
Стахурский сказал:
— Разве не случалось, что бойцы по пути забегали домой? Ведь они всегда догоняли отряд.
— Ну, — возразил командир, — это не значит, что следует смотреть на это сквозь пальцы. Кроме того, то случалось с нашими советскими бойцами, а это… все-таки другой материал.
— Пахол вернется! — горячо сказала Мария.
Командир и Стахурский снова взглянули на нее. Она покраснела.
— Простите, что я вмешалась в ваш разговор, но вы об этом спрашивали.
— А почему ты так в нем уверена? — спросил командир.
Мария не знала, что ответить. У нее не было никаких аргументов. Она просто чувствовала, что Пахол обязательно вернется. Мария второй год была в отряде, и ей было хорошо знакомо это чувство: стремление партизана поскорее вернуться в свой отряд. Только в своем отряде, только среди товарищей партизан чувствует себя как дома. Куда бы ни попал боец — в окружение, в госпиталь, в командировку, домой, если дом по пути, даже в мирную, комфортабельную обстановку, — он всегда рвется обратно в отряд. Партизан всегда вернется. Но Мария не могла доказать — почему?
— Так, — произнес Стахурский, словно понял молчание Марии. — Ну, а если бы мы поручили тебе вместе с Пахолом идти и выполнить задание?
— Пойду! — ответила она. — Я бывала с Пахолом и в операциях и в бою. Он увидится с родными, и мы вернемся вместе. Только я думаю, что основное задание должно быть поручено не ему, а мне.
Мария взволнованно посмотрела на Стахурского и командира. Она понимала, что судьба Пахола теперь зависит от нее.
Стахурский в свою очередь взглянул на Марию. Полтора года назад они встретились впервые в лесу над Бугом и в тот же день были в бою. Потом полтора года воевали плечом к плечу. Стахурский наблюдал Марию и в боевых схватках, и в разведке, и в диверсиях по вражеским тылам. Они вместе выполняли не одно важное задание. Мария стала неплохим бойцом.
Стахурский сказал:
— Мы позвали тебя, Мария, вот для чего… — Он взглянул на командира: — Говорить мне или ты скажешь сам?
— Говори.
— Надо идти в Мукачев. Задача простая: узнать, где находится база горючего и как ее лучше уничтожить — толом, магнитками или просто зажигательными пулями. Понятно?
— Да.
— Завтра ты должна вернуться с точными сведениями. Тогда пойдут подрывники, ночью управятся, а послезавтра поутру мы отсюда уйдем. Понятно?
— Да, — сказала Мария. — А если я задержусь, должна ли я изыскать способ сжечь базу сама?
— Вряд ли это тебе удастся, — ответил командир, — ты с собой ничего не возьмешь, даже пистолета. Но если ты задержишься, мы будем знать, что тебе выпал удачный случай.
— Слушаюсь.
— Пахола возьмешь с собой? — спросил ее Стахурский.
— Как прикажете. Вдвоем и уничтожить легче и разведывать. Пахол местный житель.
— В конечном счете, — сказал командир, — важно выполнить задание, а вернется Пахол или…
— Нет, — возразил Стахурский, — я так не согласен. Нельзя его посылать, если он не вернется.
Тогда Мария решительно заявила:
— Я уверена, что он вернется.
— Значит, ты берешь его с собой?
— Да.
— Хорошо… Товарищ Пахол!
Пахол вскочил и быстро подошел к палатке. Он вытянулся перед командиром, как всегда, и посмотрел прямо в глаза ему.
— Так вот, товарищ Пахол, — сказал командир, — наше решение такое: ты пойдешь с Марией на операцию.
Пахол стоял так же неподвижно.
Командир продолжал:
— Операция в Мукачеве.
Пахол не шевельнулся.
— Подробности тебе сообщит Мария. Она — командир. Вы должны разведать, где бензобаза танковой армии, и немедленно вернуться сюда. Понятно?
Пахол молча смотрел на командира.
— Разрешаем тебе проведать родных, если представится возможность. Но вернуться ты должен вместе с Марией, не задерживая выполнения операции.
— Спасибо, — прошептал Пахол. Он был бледен.
— Если представится удобный случай, вы должны сами сжечь бензин. Понятно?
— Так точно.
— Но вернуться обязательно завтра.
— Так точно, будет исполнено, товарищ командир и товарищ комиссар. — Потом Пахол обратился к Стахурскому: — Товарищ комиссар, — сказал он и голос его осекся, — с вашего позволения… я не обману вашего доверия.
— Вот и хорошо! — сказал Стахурский.
— Отправляться сразу, — приказал командир.
Они спустились по склону, миновали долину и снова поднялись на невысокую гору. Это была последняя гора, и дальше простиралась равнина, изрезанная, как ладонь, извилистыми линиями узких овражков, которыми весной текли горные ручьи. На широком, ровном плато только кое-где маячили невысокие холмы. На самом высоком из них вздымался мрачный мукачевский замок. Теперь он был виден совершенно отчетливо, по прямой до него оставалось не больше трех километров.
Волнистое марево колыхалось внизу, но предвечерний воздух был прозрачен, только над самым городом клубился туман из дыма и пыли. Город жил. На окраинах буйно зеленели фруктовые сады; пригородные угодья, разделенные на мелкие участки, золотились стерней, а ближние склоны холмов покрывали чуть тронутые багрянцем и желтизной темно-зеленые виноградники. Внизу виноградников белели строения хуторов. Они выстроились шеренгой над светлой лентой дороги. Это было не магистральное шоссе из Ужгорода на Хуст-Мармарош, на котором движение, вероятно, не прекращалось. Эта дорога шла куда-то в сторону и, должно быть, терялась в отрогах Карпат.
Марии и Пахолу предстояло пересечь ее и идти в город полем или дорогой от излучины Латорицы.
Мария была в обычном платье горянки, на спине она несла котомку с брынзой, которую должна была продавать на базаре. Пахол был одет, как рабочий, и в рюкзаке за его плечами бренчал набор инструментов: Пахол чинил горянам велосипеды. Полсотни пенгов[1] — его заработок — лежали в кармане рядом с документом на чужое имя, завизированным в городской комендатуре. Рюкзак и документы не могли вызвать подозрений — с ними три дня тому назад вышел из города рабочий-партизан.
Марию и Пахола утомил короткий, но изнурительный переход по горам и перевалам, так как им пришлось обойти шоссе и железную дорогу, по которым двигались немецкие части в направлении на Сваляву.
Пахол снял шляпу — лоб его был усеян росинками пота — и подставил лицо легкому ветерку с низины.
Он побледнел от усталости и волнения: вот и Мукачев, цель его мечтаний, пять лет не виденный родной край. Сколько раз до войны он ходил по этим склонам и вот так останавливался полюбоваться пейзажем. Но это было так давно, что казалось вымыслом или произошло не в жизни Пахола, а в чьей-то чужой. Та, прошлая жизнь так отличалась от теперешней, будто не была жизнью Пахола, такая мирная, обычная жизнь.
Мария тоже сняла платок, обмахнулась и снова повязала его старательно двумя узелками, как местные горянки. Она глубоко вдыхала опьяняющий воздух гор и стояла, закрыв глаза, вбирая всем существом ласковую теплынь предвечернего часа, ароматы трав и нагретой солнцем каменистой земли, стрекотание кузнечиков и гудение лесных пчел. Это было такое приятное и радостное ощущение, что Мария не могла удержаться и засмеялась.
— Как хорошо! — сказала она. — Даже не верится, что сейчас война.
Пахол предупредительно подхватил:
— И, с вашего позволения, как хорошо, что это последняя война.
Мария раскрыла глаза и посмотрела на Пахола.
— Прошу прощения, — смутился он, — я снова неправильно выразился?
Он очень смущался, если коверкал слово или ударение или вставлял чешское слово.
— Нет, Ян, что касается языка, вы выразились правильно. Но для нас с вами это не последняя война.
Пахол недоумевающе взглянул на Марию:
— Прошу прощения, но я хотел бы позволить себе лишний раз спросить вас, так ли я понял: товарищ Мария думает — фашисты еще когда-нибудь затеют войну против нас?
— Ах, Ян, разве вы не понимаете, что пока мир поделен надвое, не может быть, чтобы реакция не попыталась опять напасть на революцию!
Пахол грустно вздохнул. Неуютен был мир, в котором он жил. Он молчал, задумчиво вглядываясь в очертания родного города: неужели правда, что он сейчас войдет в него и, может быть, увидит своих?
У них не было времени даже на то, чтобы присесть для короткого отдыха, и они позволили себе лишь постоять несколько минут.
С дороги, ведущей на Сваляву, донесся отдаленный грохот — шоссе отсюда не было видно, но они хорошо знали эти звуки: грохотали танки, идущие в глубь Карпат, к перевалам, на фронт. Гитлеровская танковая армия базировалась в Мукачеве.
Пахол неуверенно сказал:
— Теперь, когда наступление на фашистов пошло с двух фронтов, нет сомнения, что победят демократические страны… Для чего им снова затевать между собой войну?
Мария поглядела на Пахола серьезно, без улыбки:
— Вы, Ян, человек трудной жизни, вы год уже в отряде, столько говорили с товарищами, столько выслушали политинформаций и прочитали столько наших газет, а до сих пор не поняли, что и во всех странах буржуазной демократии тоже два мира — реакции и революции. Пока власть не будет в руках рабочих, капиталисты не поступятся своими интересами.
— Власть! — угрюмо сказал Пахол. — Для чего мне быть министром, когда нужно только заработать детям на жизнь?
— Но вы, кажется, больше всего натерпелись именно от безработицы?
Пахол пожал плечами:
— Это было в фашистской Венгрии, а я говорю про демократические страны.
— Разве вы не слышали о безработице в Америке и в Англии?
Пахол промолчал. Потом честно признал себя побежденным:
— Это верно. Безработицы не было только в вашей стране, где власть принадлежит не фабрикантам, а рабочим.
Мария чувствовала себя агитатором, который добросовестно излагает то, что ему кажется совсем простым. Так она чувствовала себя в тридцать восьмом году, перед выборами в Верховный Совет, когда комсомольская организация послала ее агитатором на избирательный участок. Она недавно сняла пионерский галстук, а слушателями ее были пенсионеры, старушки и старички. Но как давно это было — целых шесть лет прошло, и теперь она уже не смущалась. Не первый месяц шла она по землям Европы, где Октябрьской революции не было и где оставалось еще немало молодых людей с мировоззрением своих дедушек и бабушек.
— Идем! — спохватившись, воскликнула Мария. — Мы стоим тут, а нам еще засветло надо быть в Мукачеве. Нам с вами еще много придется говорить и про революцию и про демократию. Но сейчас наше задание — найти бензобазу вражеской армии, которая не пускает нашу армию через перевалы. Как нам лучше идти: прямо — полями или по шоссе?
Пахол посмотрел вниз на дорогу и на шоссе. Шоссе на Береговое отсюда нельзя было разглядеть, по Ужгородской дороге шло много машин, а на изгибе шоссе в сторону Свалявы виднелись две крошечные фигурки пешеходов. Дорога же под холмом, которую должны были пересечь Мария и Пахол, лежала совершенно пустынная.
— С вашего позволения, — сказал Пахол, — полем, вероятно, не так заметно. Но кто его знает! Они могут откуда-нибудь просматривать подступы к городу, и люди в поле вызовут подозрение. Конечно, должна быть застава, но документы у нас в порядке. Когда не прячешься, идешь прямо, вызываешь меньше подозрений…
Они еще минуту постояли в раздумье. За эти годы им много раз приходилось и пробираться крадучись и идти напрямик, в зависимости от обстоятельств, — единого правила не существовало. Обстановка в каждом отдельном случае подсказывала правильное решение.
Итак, по шоссе!
Они начали спускаться с холма. По склону петляли овечьи тропы, сначала еле заметные — только объеденные ветки кустов, потом примятая трава и, наконец, утоптанная тропинка. Она постепенно расширялась. Вскоре показался виноградник, а за ним — другой. Дальше простирались сады, но никаких строений среди них не видно было. Тропинка становилась все более отвесной, — Марии и Пахолу приходилось то и дело поддерживать друг друга, чтобы не сорваться.
Когда они уже приблизились к шоссе, Мария еще раз напомнила:
— Не забудьте же: мы встретились с вами по дороге, вы купили у меня кусок брынзы, и мы пошли вместе, но раньше друг друга совсем не знали.
— Не беспокойтесь, товарищ Мария, я все хорошо запомнил.
Они миновали большой фруктовый сад и за оградой из неотесанного светлого камня увидели двор, но никаких построек во дворе не было. На месте хаты лежала куча щебня и торчали обугленные столбы.
На пожарище стояла тишина. На земле валялись кастрюли, пустые жестянки и кайла с обгоревшими ручками. Хату, очевидно, сожгли: вокруг нее виднелись остатки горелого хвороста, которым обложили стены, а затем подожгли.
Но соседний хуторок, невдалеке за виноградником, стоял нетронутый — беленький и аккуратный. На дворе его раздавалось хрюканье свиньи, гоготали гуси и кудахтала курица, оповещая мир о снесенном яйце.
— Можете быть уверены, — вполголоса произнес Пахол, — что сожженный хуторок принадлежал русину — русскому или украинцу. А вот это, — он показал рукой на хутора, раскинувшиеся над дорогой среди буйной зелени виноградников и садов, — можете быть уверены, это усадьбы мадьярских кулаков. Давно, еще до первой мировой войны, когда я был совсем маленьким, здесь стояли вперемежку и мадьярские и украинские хутора, а когда образовалась Чехословацкая республика — появились и чешские. Потом эту землю захватили мадьярские оккупанты и выгнали украинцев и чехов. Чехи подались в Чехию, — Пахол улыбнулся. — Пожалуй, в Мукачевском округе я остался единственным чехом, хотя я не чистый чех, а только наполовину: мать моя — словачка. Впрочем, для мадьярских панов это было безразлично. — Он махнул рукой. — А у украинцев забрали виноградники и земельные угодья в долине и загнали в горы, к землякам, которых туда выселили раньше. Украинцев тогда в этих местах осталась горсточка. Теперь, очевидно, и с ними покончено.
Мария с любопытством слушала Пахола. Куда девалась его обычная молчаливость? Очутившись в родных местах, он почувствовал потребность поделиться с кем-нибудь своими мыслями.
Они стояли за оградой над самым шоссе, только узенький мостик над придорожной канавой отделял их от равнины, на которой они уже будут видны с городской окраины. Пахол задумчиво глядел вдаль. Вот там, за густой зеленью кудрявых садов, волнистой линией окаймлявших поля, скрывался родной город. Глаза Пахола были грустны — видно, воспоминания захватили его.
Пахол вздохнул:
— До войны у нас в Мукачеве давали себя знать безработица и неравенство разных наций перед законами. При мадьярах угнетали чехов, при чехах косо смотрели на мадьяр, а русинам было так же плохо, как при австрийском императоре Франце-Иосифе Габсбурге. Дружбы народов тут никогда и в помине не было…
Он внезапно умолк. Как раз об этом говорил он два года тому назад в Харькове с первым советским человеком, с которым он познакомился, — студенткой Ольгой. Тогда было особенно больно говорить об этом — его родной Мукачев находился за тысячу километров, в глубоком тылу противника, а гитлеровские полчища рвались к Сталинграду. На улицах Харькова лежали замерзшие трупы советских людей, а он с Ольгою сидел над ее мертвой матерью, и голодные дети плакали в нетопленой комнате. В те дни отчаяние охватило Пахола, и он уже не надеялся никогда больше увидеть родной город, жену и детей. И тогда советская девушка Ольга, которая ела только постную похлебку и то через день, Ольга, которую мучили в гестапо, потому что она не шла на работу к фашистам, сказала ему, Пахолу, что победу принесет сталинская дружба народов…
И вот родной Мукачев снова перед ним.
Это было такое сильное и волнующее чувство, что Пахол ощутил почти физическую боль в сердце.
— Идемте, панна Ольга, — сказал Пахол, задыхаясь, — уже поздно. — Мария взглянула на него, и он понял свою ошибку. — Простите, товарищ Мария… Это я так, вспомнил…
— Вы вспомнили эту девушку из Харькова, что…
— Что направила меня на путь, — заключил вместо нее Пахол. Лицо его стало суровым, даже скулы резче выделились.
Они перешли мостик и вышли на дорогу. Теперь их могли заметить фашистские дозоры, размещенные на городских окраинах или у моста через Латорицу. Быть может, сейчас раздастся это омерзительное: «Хальт!» или затарахтит автомат. Им надо пройти с полкилометра под горою, потом повернуть на шоссе, которое идет влево, пересекает долину Латорицы и входит в город вместе с железной дорогой. Шли молча. Теперь Пахол заметно прихрамывал: долгий путь по взгорьям и котловинам утомил его. Мария искоса поглядывала на Пахола и вспоминала этот год пребывания в отряде его и его земляков, местных жителей.
В этих местах в партизанский отряд, пришедший с Украины, влились украинцы с Верховины, словаки из горных селений на севере, чехи, некогда служившие в чехословацкой армии и укрывавшиеся во время оккупации в Карпатах. Все они были охвачены лютой ненавистью к гитлеровским захватчикам и стремились освободить свою страну от ига иноземцев.
Из словацких гор пришли крестьяне, жившие в неописуемой нужде: зимой и летом они ходили босиком, и каждый из них мечтал всю жизнь только об одной паре сапог, чтобы хоть в гроб лечь обутым. Мало чем — разве покроем одежды — отличались от них украинцы с Верховины. Многие из них не знали, что в Европе, кроме Венгрии, Чехии, Германии и СССР, есть и другие страны. Весь остальной мир они называли Америкой, откуда они получали письма от родственников, которых погнала туда безысходная нищета в родной стране. Вся их жизнь, так же как жизнь их отцов и дедов, прошла в горах, и кругозор их был словно замкнут горным ущельем. Их желания ограничивались одним: клочок плодородной земли. Но они знали, что в соседней Советской стране земля принадлежит хлеборобам, и многим уже было ясно, что единственный путь к осуществлению их мечты — это воссоединение с братским народом Советской Украины в единую семью. Когда им в партизанском отряде выдавали оружие, они целовали его, а перед красным знаменем становились на колени.
Совершенно иные люди пришли в отряд из городов и поселков закарпатской низменности. Это были преимущественно ремесленники и рабочие из мастерских и соляных шахт. Они приходили в чистых, аккуратно выглаженных, но изношенных костюмах и тщательно вычищенных фетровых шляпах. В их речи часто звучала политическая терминология, и они досконально знали, какая разница между анархо-синдикалистами и просто анархистами, а также могли перечислить все партии, которые выставили своих кандидатов на последних выборах в парламент Чехословакии или Венгрии. Они неодобрительно отзывались об этих партиях, зато с восхищением называли имена героев войны республиканской Испании против Франко. Они умели бросать гранаты и стрелять из пистолета. Слово «революция» они произносили как обет. Многие из них побывали в Праге, Будапеште и Вене, но цель своей жизни они видели тоже в том, чтобы присоединить свою страну к стране социализма.
Была еще третья, отнюдь не малочисленная группа среди пришедших в партизанский отряд степенных, пожилых людей. Несмотря на солидный возраст, они хорошо держались в строю, четко рапортовали и лихо поворачивались «кругом». Они отлично владели винтовкой, многие умели обращаться с пулеметом, но были мало приспособлены для партизанских диверсионных рейдов. Свою речь они со вкусом пересыпали русскими словами, порою неожиданно провинциальными, и охотно рассказывали о Нижнем Новгороде, Пензе, Благовещенске или Верном, но не знали, что многие из этих городов уже называются иначе. Это были ветераны австро-венгерской армии, которые в годы первой мировой войны попали в русский плен и как пленные славяне работали с русскими рабочими в городах или с крестьянами в селах. И они хотели присоединиться к СССР, который называли — Россия.
Все, приходившие в отряд с Карпатских гор и закарпатских долин, единодушно мечтали о присоединении их страны к СССР.
— Дружбы народов, — вдруг сказал Пахол, — жаждут во всех странах, можете мне верить, товарищ Мария. Я побывал в Будапеште, Вене и Праге. Но позвольте вас спросить: может ли каждая страна после войны войти в СССР?
— Разве в этом дело? — ответила Мария. — Дело в том, что никто не может запретить любому народу добиваться такой же жизни, как у нас.
Пахол кивнул в знак согласия.
Они снова шли молча… Вскоре показался мост через Латорицу.
Мария думала о том, на какую высокую гору надо подняться этим людям — и темным батракам с Верховины, и пылким юношам из закарпатских городков, и ветеранам австро-венгерской армии, — чтобы, обретя свою некогда утраченную и теперь вновь отвоеванную отчизну, они сумели увидеть жизнь такой, как она действительно есть — и не только в их убогой хижине или в тесном ущелье, а во всем мире. Ведь их родной край — Закарпатье — в течение столетий был только «окраиной» Западной Европы, только захолустьем западной «цивилизации», проеденной ржавчиной эгоизма и собственничества и старавшейся предельно разъединить каждый народ. Ведь в буржуазной Европе и двадцатимиллионный народ — это только двадцать миллионов людей одной национальности. «Европа» учила людей видеть только свою собственную жизнь и не видеть общественной жизни, не понимать, что такое жизнь целого класса и всего народа.
Вот и мост. Если их встретят очередью из автомата, это произойдет сию минуту. Они уже видели: справа и слева перед мостом четырьмя рядами спускались в овраг проволочные заграждения. На противоположном берегу тоже и справа и слева виднелись два аккуратных холмика, поросших травой, — два блиндажа. Но охраны не было видно.
Лицо Пахола посерело, но не от дорожной пыли. Он привык к опасностям, но ведь сейчас угрожает гибель не где-нибудь на чужбине, а на пороге родного дома, где вот уж пять лет ждут его жена и дети.
— Спокойно! — не оборачиваясь, прошептала Мария.
И они шагнули на мост.
Теперь, с моста, стали видны бойницы в блиндажах. В каждом было по две амбразуры, и в них светлыми кружками вырисовывались дула пулеметов.
Они, не замедляя шага, перешли мост.
Пулеметы молчали. Патрули не показывались. Вокруг царила мертвая тишина.
Они облегченно вздохнули.
Итак, в город они вошли беспрепятственно. А из города? Удастся ли им так же успешно вернуться назад?
Молча шли они по шоссе.
С каждым шагом город приближался. Казалось, они делают один шаг, а город навстречу им — десять шагов. Что ждало их там, за теми первыми строениями? Неудача, разоблачение, арест? Провал из-за какой-нибудь непредвиденной мелочи? Неблагоприятная обстановка, которая помешает им выполнить задание?
Или — удача?
У Пахола еле заметно подергивались губы.
— Спокойнее, Ян, — еле слышно прошептала Мария. — Спокойнее, разве нам в первый раз?!
Справа и слева уже тянулись ограды пригородных усадеб, и за ними мог скрываться дозор.
Так прошли они молча еще несколько шагов. Глухо стучали по мостовой огромные башмаки Пахола с железными шипами на подошвах.
Они решили прежде всего отправиться на базар, а оттуда уже начать поиски базы горючего.
Вдруг Пахол еле слышно произнес:
— Прошу вас, товарищ Мария, посмотрите под ноги. Видите эти жирные пятна?
Мария пристально взглянула на полотно шоссе.
— Я ничего не вижу.
— Пятна и капли, — прошептал Пахол.
— Наверное, что-то везли и бочка была плохо закупорена.
— Нет, — снова прошептал Пахол, — это не бочка. Тут следы бензина и автола.
— Возможно, — сказала Мария. — Тут проезжает много машин.
— Это следы танков, которые только что прошли по дороге на Сваляву, — уверенно сказал Пахол. — Автол еще не покрылся пылью, да и пятна бензина видны.
— Возможно, — согласилась Мария и еще пристальней посмотрела на дорогу. — Но что из этого?
Пахол прошептал:
— Бензин и масло проливаются лишь в тех случаях, когда баки налиты до отказа. Это капли из только что заправленных машин. С вашего позволения, если мы двинемся по этим следам, то, можете поверить мне, старому шоферу, они приведут нас туда, где заправлялись машины.
— Ян!
Мария с трудом удержала крик, рвавшийся из ее груди.
— Тише! — теперь уже Пахол призывал к спокойствию Марию. — Товарищ Мария приказывает итти по этим следам?
— Пошли!
И они снова молча двинулись вперед.
Они шли уже по городским улицам. На тротуарах изредка встречались прохожие, большей частью женщины с корзинками в руках. Ставни домов были закрыты, и во дворах царила тишина.
Вдруг Мария тревожно шепнула:
— Ян!
— Вижу, — тотчас же откликнулся Пахол.
На перекрестке стоял патруль. Два солдата с автоматами на животах, широко расставив ноги, глядели по сторонам.
Этот первый патруль, конечно, был самый опасный. Если что-нибудь в маскировке или документах Пахола и Марии покажется подозрительным, они сразу же попадутся. Может быть, движение по этой дороге вообще запрещено? Может быть, для жителей горных селений есть специальный маршрут?
Они шли, не замедляя шага, прямо к патрульным. Те уже заметили их. С каждым шагом бегство становилось менее возможным.
Вероятно, патруль заинтересуется их личностями. Достаточно ли будет того, что Мария, девушка из горного села, идет в город на базар совсем без документов?
До патруля осталось шагов десять. Солдаты стояли все так же неподвижно, широко расставив ноги, и глядели на Пахола и Марию. Пахол сильнее обычного ковылял — он казался совсем калекой.
Наконец они поравнялись с патрулем. Один солдат был приземистым, с водянистыми глазами и пушистыми рыжими усами. Другой был стройным, черноволосым, с зелеными глазами. Мария смотрела прямо в глаза черноволосому, Пахол — рыжему.
Патрульные стояли неподвижно, как памятники, только глаза их вращались в орбитах, следуя за Пахолом и Марией. Взгляды их были испытующими, но казались ленивыми. Мария потупилась: ведь девушке зазорно глядеть в глаза мужчине! Пахол, наоборот, изо всех сил «пожирал глазами начальство».
Они прошли, и широкий рукав Марииной сорочки почти коснулся локтя зеленоглазого.
Не оглядываясь, прошли еще несколько шагов. Солдаты по-прежнему стояли неподвижно.
Только пройдя с полквартала, Мария оглянулась: ведь девушке, пройдя, можно оглянуться на стройного зеленоглазого солдата? Она увидела две спины в серых мундирах.
Мария искоса взглянула на Пахола. На его щеках пылал багровый румянец. Пахол почувствовал ее взгляд, но все так же пристально глядел себе под ноги.
Под ногами на сером полотне шоссе блестели капли — они становились все больше и встречались чаще. Машин прошло много, и заправлялись они где-то здесь, поблизости.
Солнце садилось. Его уже скрыли высокие деревья городских садов.
Пахол спросил:
— Когда следы нас приведут к цели, мы пройдем мимо, не останавливаясь, не правда ли, товарищ Мария?
— Да.
Неужели они так просто, совсем случайно, только благодаря проницательности Пахола, сразу напали на след?
Невыразимое волнение охватило Марию, и она не могла его превозмочь. Так бывало с ней всегда: она шла на операцию совершенно спокойно и весело, но когда приближалась решительная минута, ею овладевало это непреодолимое волнение. Потом, в минуту выполнения задания, какая бы ни угрожала опасность — к ней вновь возвращалось обычное спокойствие и уже не покидало ее. То было особое спокойствие — спокойствие боя, смертельной опасности, которого не узнаешь в мирной жизни.
Пахол шел как бы понурившись, глаза его не отрывались от жирных пятен на дороге. Вот он увидел широко расплывшееся пятно, и брови его поднялись, размеры пятна свидетельствовали о том, что машина здесь остановилась. Быть может, она была вообще неисправна, а не только что заправлена поблизости, и водитель заметил утечку бензина? Тогда догадка Пахола никуда не приведет их.
Нет, дальше капли и пятна были такие же: машина просто остановилась.
Теперь они перешли на тротуар. Но и там они не отрывали глаз от капель на шоссе.
Город жил нормальной жизнью, — если можно назвать нормальным военный быт. По улицам иногда проезжали воинские машины. На тротуарах небольшими группами, по два-три человека, шли в разных направлениях офицеры. У подъезда одного дома, где стояли часовые, остановился мотоцикл, — здесь, очевидно, разместился какой-то штаб. Дверь в кафе на углу была открыта, там играл аккордеонист, подпевая фальцетом тирольскую песню. Офицеры за столиками пили пиво из каменных кружек, а перед некоторыми из них стояли большие графины с белым вином и маленькие сифоны с сельтерской. Фронт проходил по Карпатской Верховине, бои шли на перевалах, где за двести, где за сто, а кое-где и за пятьдесят километров, но это были километры гор, ущелий и непроходимых чащ, и армейские тылы чувствовали себя в полной безопасности.
Пахол осторожно потянул Марию за рукав. Но Мария и сама увидела: следы сворачивали с дороги в боковую улочку. Она вела к железной дороге, проходившей по окраине города.
Не глядя друг на друга, они свернули на эту улицу.
— Мы уже возвращаемся с базара, если что… — тихо сказал Пахол. — Базар на той стороне.
Мария кивнула головой.
Улица была вымощена булыжником, и теперь пятна попадались реже, только там, где бензин капал на камень. Потом мостовая кончилась, начался пустырь. И следы затерялись в песке.
Итак, все ни к чему…
У Марии даже голова закружилась — разочарование было слишком внезапным. Но, не подав вида, она сказала:
— Все равно, идем дальше… Останавливаться нельзя, это может вызвать подозрение.
Они двинулись через пустырь. Немного поодаль, среди пустыря, стояла небольшая усадьба.
Из-за нее появилась машина — в ней сидел только солдат-водитель. Машина проехала мимо, покачиваясь на ухабах и выбоинах, и скрылась за углом. Пахол и Мария жадно посмотрели ей вслед: нет, после нее не осталось жирных следов на песке.
Пахол грустно произнес:
— Тут поблизости, около железной дороги, находятся городские цистерны. Мне приходилось не раз ездить сюда, когда не действовали заправочные колонки. С вашего позволения, мы можем туда пройти. Но, конечно, танковая армия там не базируется: этот пункт, наверно, давно уже засечен нашей авиацией.
Мария не отвечала, и они обошли усадьбу. Дальше, за пустырем, была уже долина Латорицы, а на другой стороне только выселки и огороды. Решение надо принять безотлагательно: опасно без цели слоняться на окраине. По-видимому, надо итти на базар и оттуда начинать поиски. А может быть, лучше направиться к дому Пахола и расспросить у его родных, где может быть бензохранилище.
Вдруг Пахол схватил Марию за локоть. Рука его дрожала.
— Не поворачивайте головы, только взгляните направо!
Мария скосила глаза.
Прямо на пустыре, на самом берегу Латорицы, в тени огромных густолиственных деревьев длинной цепью выстроились громадные автоцистерны.
— Четырнадцать… — прошептал Пахол.
Цистерны не были замаскированы с боков, только сверху их прикрывала листва от зорких глаз воздушных разведчиков. Либо гитлеровцы были совсем беззаботны, либо база горючего остановилась тут на марше, на короткий отдых, и вот-вот должна была сняться с места. Около цистерн прохаживались взад и вперед три или четыре солдата. В стороне, под кустами, над самым спуском к реке, стояла небольшая палатка.
Даже отсюда, за добрые пятьдесят метров, можно было заметить большие жирные пятна на земле под кранами цистерн: заправка велась недавно и очень неаккуратно. Достаточно бросить зажженную спичку — и все четырнадцать цистерн мгновенно запылают…
Это было так просто и так реально — всего лишь ценой собственной жизни, — что у Марии даже перехватило дыхание.
Но они прошли дальше по тропе вдоль пустыря, ни разу не оглянувшись. Только Пахол стер рукавом внезапный пот со лба.
На улице они остановились, и Мария впервые взглянула на Пахола. Лицо его позеленело, усики вздрагивали.
— Ян, — сказала Мария, — мы, кажется, нашли.
— Да.
— Нам незачем идти на базар.
— Да.
— Лучше всего до наступления темноты где-нибудь укрыться.
— И я так думаю.
— Сейчас пройдем прямо к вам…
Пахол вздохнул и шепотом ответил:
— Слушаюсь.
— И расспросим ваших.
— Хорошо.
— Если другой базы нет, надо уничтожить эту. И вообще ее надо уничтожить во всех случаях. Об этом мы дадим знать нашим.
Марию вдруг охватила тревога. А что, если тем временем база двинется дальше? Не похоже, чтобы она здесь собиралась задерживаться.
— Что вы думаете об этом, Ян?
— Думаю, что вы рассудили правильно: мы должны сделать это сами. База, вероятно, еще ночью тронется в путь, тогда ищи ее…
— Мы пойдем к вам, Ян, и обсудим, как лучше это сделать.
— Тогда, с вашего позволения…
Пахол пошел вперед.
Они свернули на другую улицу, потом пересекли широкий проспект. Спускались сумерки, улицы опустели. Марии и Пахолу было известно от прибывших из Мукачева партизан, что ходить по городу гражданам разрешалось лишь до захода солнца.
Надо было спешить. Мария поглядывала на Пахола: ноги его ступали как-то нетвердо, спина сгорбилась, голова втянулась в плечи, даже видно было, как дрожали пальцы на его длинных, обессиленно повисших руках. Пахол шел домой после пятилетнего отсутствия, но он не знал, существуют ли еще на свете его жена и дети…
На углу Пахол остановился.
— Это наша улица, — глухо сказал он.
Он двинулся дальше и снова остановился у низкой ограды.
За оградой, в глубине небольшого двора, стоял одноэтажный домик. Мария поняла без слов: это был дом Пахола.
Пахол стоял, обеими руками держась за столбик ограды. Пять лет он жил надеждой снова увидеть близких, и сейчас, через минуту, он узнает, живы они или… У него хватило сил на эти пять лет ожидания и надежд. Это были тяжелые годы: концентрационный лагерь, издевательства и голод, потом казарма «иноземных рабочих», марш от Праги до Харькова. У него хватило сил и для того, чтобы начать борьбу: неоднократное бегство, убийства фашистов, потом больше года в партизанском отряде — диверсии и бои. У него хватило сил на все это, потому что он ненавидел фашистов и жил надеждой увидеть близких… Но хватит ли у него сил, если он узнает, что его жены и детей нет в живых?
Он стоял, не в состоянии оторвать рук от палисадника и сделать шаг к своему дому. Он стоял пошатываясь, и голова его вздрагивала от нервного тика.
Мария отвернулась.
Наконец Пахол через силу сказал:
— Так я пойду… с вашего разрешения…
— Идите. Вон около сарая — кусты. Я там буду ждать, пока вы позовете меня. На улице оставаться опасно.
Мария толкнула калитку и первая прошла во двор. Узкая дорожка, покрытая гравием, вела к крыльцу. Мария свернула к кустам. Она слышала, как скрипел гравий под тяжелыми башмаками: Пахола.
В кустах Мария оглянулась. Пахол подошел к крыльцу, поднялся на него, медленно ступая — ступенек было пять, — на третьей он пошатнулся, потом переступил сразу через две и постучал в дверь. Он постучал еле слышно, потом еще раз, громче — может быть, такой был в семье условный стук, или, быть может, в первый раз ему изменила рука.
Дверь распахнулась, и Пахол вошел в дом. В сумерках Мария не видела, кто открыл дверь. Она пристально вгляделась в окно, но там света не было: в городе было военное положение, окна маскировались.
Южные сумерки надвигались быстро, но ночь еще не наступила. Мария притаилась в тени кустов, чтобы ее не увидели с улицы. Под кустом жасмина стояла старая, полусгнившая скамья, но Мария не села. Она ждала, что Пахол вот-вот окликнет ее.
Время шло.
Минуты первого свидания после долгой разлуки протекают мгновенно, но они кажутся нестерпимо долгими тому, кто должен ждать в неведении. Мария опустилась на скамью.
Очевидно, действовать придется так: ночью они пойдут к цистернам, но не по улицам, а по задворкам, — Пахол должен знать, как туда незаметно пробраться. Мария наметила укромное местечко, откуда можно вести наблюдение за базой, оставаясь невидимым и для часовых. Надо зайти в ту усадьбу на краю пустыря. Нет ли там собак? Из-за ее ограды видны и цистерны, и часовые, и палатка над рекой. Если бы у них был пулемет с диском зажигательных пуль, из-за ограды можно было бы просто расстрелять цистерны короткой очередью. Разумеется, ночью караул будет усилен. Надо изучить поведение часовых: ходят они или стоят на посту? Потом прокрасться ползком — это дело привычное, открыть кран и бросить зажженную спичку прямо в струю бензина. Конечно, спастись будет невозможно: даже если удастся убежать до взрыва — настигнут пули автоматов. Впрочем, такой способ не годился по другим причинам: он не гарантирует успеха — спичка может погаснуть, а часовой, заметив пламя, может броситься и погасить его… Трут — более надежная вещь.
Мария порылась в сумке. Трут был на месте, тут же лежало старинное кресало, которым верховинцы высекают огонь.
Трут был пропитан раствором селитры и марганцовки, и можно было не сомневаться, что он начнет незаметно тлеть, как только на него попадет искра. Около забора Мария подожжет его, конечно, не кресалом, а зажигалкой Пахола, положит в жестянку, чтобы часовые не заметили огня, пока она будет ползти к цистерне, и чтобы не обжечь рук. Потом она ее положит под цистерной, а тогда уже откроет кран. Жестянка была у Пахола, в ней он хранил свой табак.
Это был самый примитивный способ. За полтора года пребывания в партизанском отряде Мария и не слышала, чтобы кто-нибудь действовал подобным образом. Может, такой примитивный способ и гарантировал успех, но за него пришлось бы заплатить жизнью. Что же делать? Ведь у нее не было ни карабина с зажигательными пулями, ни магнитных мин. И она не имела права вернуться в отряд, чтобы только доложить командиру о местонахождении базы: под утро автоцистерны уйдут в горы, чтобы заправлять фашистские танки, которые пытаются сдерживать натиск Советской Армии на перевалах.
Мария взглянула на домик, он по-прежнему стоял тихий, безмолвный. Сколько прошло времени? Часов у нее не было, — откуда часы у бедной девушки-горянки? Вероятно, уже минут пятнадцать. Впрочем, когда ждешь, минута кажется часом. А Пахолу надо приласкать детей, обнять жену, ответить хоть бы на первые вопросы — как здоровье, надолго ли появился, как жилось?
Конечно, если часовых будет много и они беспрестанно будут ходить вдоль ряда цистерн, придется одному отвлечь внимание, а в это время другой подбросит тлеющий трут. Тот из двух, который пойдет на демонстрацию, идет на неминуемую гибель. Кому же демонстрировать и кому — поджигать? Раз командир Мария, поджог должна совершить она, — только тогда можно быть вполне уверенной, когда выполняешь главное сама. Но у того, кто поджигает, остается хоть и небольшой шанс на спасение. Следовательно, отвлекать внимание должна она, а поджигать будет Пахол. Можно ли быть уверенным, что он выполнит все безупречно? Да! На всякий случай она тоже попытается поджечь цистерны с другого конца ряда, часовые бросятся к ней — и тогда уже Пахол подожжет наверняка.
Но Пахола все не было. Что там случилось? Пожалуй, прошло уже больше двадцати минут.
А что, если в этом доме живут не родные Пахола, а какие-нибудь предатели? Может быть, кто-нибудь уже выскочил из окна с противоположной стороны дома и побежал за патрулем?
Мария поднялась. Рисковать обоим нельзя. Она должна выполнить задание. Если Пахол попался, ей нужно немедля бежать.
Но, может, Пахол просто задержался, скоро выйдет и не найдет ее? Нет, она должна оставаться здесь. Только перейти в другое место, откуда удобнее наблюдать за домом.
Было уже совсем темно. Южная ночь надвигалась необычайно быстро… Мария оглянулась. Где же ей спрятаться, чтобы не спускать глаз с двери?..
Ага! Она сделает так…
Мария вышла из-под куста и осторожно приблизилась к крыльцу. Если случилась беда и появятся гестаповцы, она спрячется здесь за крыльцом — тут совсем темно: можно незаметно скользнуть за угол — и на ту сторону.
Мария присела под крыльцом. Сердце ее учащенно билось. Пахола не было уже добрых полчаса, сомнений нет, произошло что-то неладное: Пахол никогда бы не позволил себе так задержаться, зная, что она в опасности. Мария машинально пощупала рукой у правого бока — там обычно висел ее пистолет. Но теперь пистолета не было: девушки-горянки не носят пистолетов. Самое тяжелое для разведчика, когда он идет на операцию без оружия…
Дверь скрипнула. Марию бросило в жар.
Через порог кто-то переступил. Потом раздались шаги, но не так стучали подбитые железными шипами башмаки Пахола — звук был мягкий, приглушенный, точно кто-то осторожно ступал в домашних туфлях или валенках. Нет, валенок в Закарпатье не носят.
Женский голос шепотом произнес:
— Храни тебя божья матерь, Ян…
Это было сказано, как говорят в этих местах, — что-то среднее между украинским, словацким и чешским языком.
У Марии отлегло от сердца: женщина мирно беседовала с Пахолом, желала ему счастливого пути. Она прощается с ним, — значит он нашел свою жену, и это она провожала его. Но она прощается с ним, — значит оставаться здесь небезопасно…
И тотчас же до слуха Марии донесся скрип тяжелых башмаков Яна, сначала по ступеням крыльца, потом по гравию дорожки. Дверь закрыли на засов.
Мария вышла из укрытия и тихо позвала:
— Ян!
Пахол, не оборачиваясь, шел к калитке.
— Ян! — громче окликнула его Мария.
Но Пахол не слышал. Он шел, сильно прихрамывая, словно согнувшись под тяжелой ношей. Что мог нести Пахол?
Мария торопливо пошла вдогонку.
— Ян! — окликнула она в третий раз, когда он остановился у калитки. Теперь она отчетливо видела его силуэт. — Я здесь, Ян!
Пахол молчал. Мария тронула его за руку. Он вздрогнул и рассеянно произнес:
— А, это вы!
— Что-нибудь плохое, Ян? Дети больны? Куда б нам отойти, чтобы нас не увидели с улицы? Оставаться здесь нельзя? Вы что-нибудь узнали?
Пахол молчал. Он стоял все так же неподвижно, тяжело дыша, точно на самом деле нес что-то тяжелое и остановился передохнуть. Но ни на спине, ни в руках у него не было никакой клади.
Мария положила руку ему на плечо:
— Ну, как там, Ян? Я слышала, что вас провожала жена.
Пахол молчал.
— Говорите же, Ян! — почти крикнула Мария. — У нас нет времени. Что случилось? Беда?
Наконец Пахол заговорил каким-то чужим голосом:
— Их нет… никого — ни жены, ни детей… Это соседка…
Он умолк.
Мария тоже молчала. Что она могла сказать? Утешать? В такие минуты слова утешения делают еще больнее. Спрашивать, отчего погибли они? Убиты? Умерли с голоду?.. Вот Пахол пришел домой через пять лет к жене и детям, и ни дома нет, ни жены, ни детей…
— Ян… — растерянно прошептала Мария.
Сердце ее сжимала боль, жалость к товарищу, которого постигло такое большое горе: ни жены, ни детей. Но мысли у нее текли стройно. И эта необычная ясность была даже мучительна и страшна. Она думала о том, что нельзя было посылать Пахола на такую ответственную операцию, в предвиденье несчастия, которое его могло ждать дома. Ведь, подавленный горем, он уже не надежный боец. Горе рождает ненависть и отвагу, но горе в первую минуту ломает человека, как спичку. Как она могла поручиться за него? Сделана ошибка — непоправимая, непростительная и страшная. Сделана только для укрепления своей веры в человека. Но нельзя делать ошибок, даже во имя таких высоких чувств…
Мария взяла Пахола за руку и потянула его в тень кустов. Горе горем, но время не ждет, надо выполнить задание. Что сказали Пахолу соседи?
Пахол покорно пошел за Марией.
— Сядьте, Ян, — сказала Мария.
Пахол послушно опустился на лавку под жасмином, но сразу же вскочил.
— Не могу, — сказал он охрипшим голосом, — не могу! На этой лавке… мы сидели с Маричкой… и ласкали детей…
Мария положила обе руки ему на плечи.
— Ян! Вы должны были приготовиться ко всему наихудшему. Возьмите себя в руки…
— Я был готов, — произнес он машинально, точно не вдумываясь в смысл сказанных слов. Нет, он не был готов: надежда и страстное желание превозмогли в нем голос рассудка.
При скупом свете звезд Мария видела восковое лицо Пахола, он осунулся за эти несколько минут.
— Ян! — сказала Мария. — То, что я вам сейчас скажу, страшно, но нужно, чтоб ваше горе на время отступило. Вы должны взять себя в руки! Мы обязаны прежде всего выполнить задание. Горе ваше велико, но наше дело не должно страдать из-за него.
— Да, да, — торопливо согласился Пахол. — Все из-за меня… Когда они узнали, что я не погиб при аварии, а исчез, они сразу пришли и забрали Маричку и детей.
— Не надо рассказывать… — прервала его Мария.
Но Пахол продолжал — ему надо было рассказать все до конца.
— И они выслали их в концлагерь, в Австрию, где-то около Зальцбурга.
— Так они, может быть, живы и здоровы! — обрадованно прошептала Мария.
— Да, да! Может быть, они живы! — с робкой надеждой повторил и Пахол.
— Мы придем еще туда. Ян, и освободим их!
— О! — горько сказал Пахол. — Если мы придем туда, мы уже не застанем их. Будьте уверены, гестаповцы убьют всех заключенных в лагерях накануне нашего прихода.
Мария не нашлась что ответить.
Пахол сказал:
— Их надо спасти именно сейчас, пока мы еще туда не пришли.
— Что вы, Ян! Как?
— Я пойду туда.
— Что? — не поняла Мария. — Куда?
— В Зальцбург.
Голос у Пахола был надтреснут, но в нем звучали вызывающие нотки.
— Вы сами не понимаете, что говорите, Ян!
— Я пойду туда, — упрямо повторил он.
— Успокойтесь, Ян. Мы потом все это обсудим.
— Я уже успокоился, товарищ Мария, и все обдумал. Я пойду их искать.
Действительно, он говорил спокойно. Но это было страшное спокойствие, — спокойствие отчаяния.
— Соседка дала мне адрес, где я смогу все подробнее разузнать… Люди поддерживают связь с заключенными. В зальцбургском лагере много народу из наших мест. Их родственники выехали туда, чтоб быть ближе к своим, передавать им пищу. Завтра я пойду…
Пахол умолк. Молчала и Мария. Тревожная тишина царила на улицах города. Только порой доносился четкий шаг ночных патрулей. Под крыльцом не унимался сверчок.
Наконец Мария сказала:
— Дайте мне жестянку с табаком. И зажигалку… и спички…
Пахол машинально сунул в карман руку и подал Марии все, что она просила. Но тут же схватил ее за руку.
— Нет, — глухо сказал он, — отдайте… Я сейчас пойду жечь бензин!
Мария отстранила его руку.
— Отдайте! — почти выкрикнул Пахол. — Я выполню приказ. — Он снова схватил Марию за рукав.
— Пустите! — сказала Мария.
Пахол, задыхаясь, произнес:
— Вы идите в отряд. Скорее! Сообщите, где база горючего. Пусть командир вызовет авиацию. А я останусь здесь и попытаюсь поджечь. Потому что они могут уйти…
Мария молча отодвинулась от Пахола, сбросила сумку на землю и дрожащими пальцами принялась развязывать ее. Она вынула трут и сунула его за пазуху. Нет, она не могла положиться на Пахола: а вдруг он поколеблется в последнюю минуту?
— Не надо! — резко сказала она. — Я выполню задание, а вы уведомите наших.
— Товарищ Мария… — хрипло прошептал Пахол.
Мария прервала его:
— Как пройти по задворкам к цистернам?
— Товарищ Мария, разрешите мне…
— Приказываю вам ответить на мой вопрос!
— Налево по улице… Потом перебежать во двор напротив, а там по дворам, только придется еще раз пересечь улицу…
— А потом?
— Там уж можно дойти до самой Латорицы.
— Хорошо.
Мария направилась к калитке.
— Товарищ Мария! — крикнул Пахол. В его голосе звучали боль и мольба.
Мария шла не оборачиваясь. Вот и калитка. Она отворила ее и вышла на улицу. Луны не было, и при свете звезд видно было не дальше чем метров на двадцать.
Пахол тоже вышел на улицу.
— Товарищ Мария! Идите направо, в горы. Я сам сожгу бензин.
Мария перебежала на противоположную сторону улицы и сразу скрылась во дворе, затворив за собой калитку. В глубине двора она еще слышала шаги Пахола на мостовой.
Вскоре они затихли. Она была одна…
Где-то вдалеке проехала машина. Потом глухо прозвучал окрик, кого-то задержал патруль. Знакомая картина ночного оккупированного города: на улицах — вражеский патруль, в домах притаились жители, в садах и дворах ни души; люди боятся фашистских бандитов, а те — налета партизан.
Впереди на темном небе сверкали звезды, но небо тут начиналось очень высоко — горизонт закрывала цепь высоких гор.
«Берега… — вспомнила Мария. — Так здесь называют последний обрыв Карпатского хребта».
Марии казалось, что уже светает, когда она добралась, наконец, до знакомых мест вблизи пустыря. Но до рассвета было еще далеко, просто на открытом месте было светлее. Солнце здесь всходит поздно — из-за хребта, из-за берегов.
Мария крадучись вошла во двор одинокой усадебки. Какое счастье, что в Мукачеве мало дворовых собак!
Она быстро проскользнула к заднему забору. Это была невысокая каменная ограда, с колючей проволокой вверху. Укрывшись за выступом, Мария выглянула наружу. Она сразу увидела темные купы деревьев, под низко нависшими ветвями смутно поблескивали стальные туловища цистерн.
Мария прислушалась. Вокруг было тихо. Только изредка доносились неясные звуки, — то какое-то громыхание, то далекий рокот мотора или окрик патруля. Стояла чудесная, чуть прохладная августовская ночь.
Мария напрягла зрение. Где часовые? Стоят? Или ходят? По гитлеровскому уставу часовые, кажется, не имеют права стоять на месте. Но одно дело — устав, а другое — ночь.
Мария затаила дыхание, словно собиралась нырнуть в воду; в такой тишине даже собственное дыхание мешает прислушаться. Но начало шуметь в ушах, и это тоже мешало слушать. Очевидно, надо было подкрасться ближе, — отсюда Мария ничего не могла услышать.
Она вышла со двора, завернула за угол, на пустырь, и тут сразу легла. Сначала по выбитой гусеницами танков колее, потом по высохшему жесткому бурьяну Мария поползла по направлению к цистернам. Она передвигалась очень медленно, чтобы не зашуршал бурьян, не стукнул камешек, не хрустнула какая-нибудь веточка под ногой. Порой она останавливалась и прислушивалась. Иногда ей казалось, что от ее неосторожного движения возникал шум, и она на несколько минут замирала. Когда она добралась к канаве, пересекавшей пустырь по направлению к балке, в десяти метрах от цистерн, уже не было сомнения, что светает: над цепью гор появилось зеленоватое сияние, но то не всходил месяц, а там, в степи, за Карпатами, заря позолотила горизонт. На юге светает быстро. Может быть, через несколько минут вспыхнет заря и над Берегами, и тогда уже поздно будет думать о поджоге. И солнце осветит Марию среди редкого бурьяна на пустыре в каких-нибудь двадцати шагах от цистерн…
Мария уже чувствовала запах бензина. Цистерны были прямо перед ней. Вскочить, побежать, открыть кран, зажечь спичку — успеет ли она это сделать, пока ее не прошьет очередь из автомата? Сколько времени; надо часовому, чтобы очнуться от неожиданности и нажать гашетку? Три, пять, семь секунд? Сколько понадобится секунд, чтобы пробежать десять метров, открыть кран — и чиркнуть спичкой? Десять, пятнадцать, двадцать? А может, и целую минуту…
Вдруг Мария отчетливо расслышала людские голоса. Совсем близко — очевидно, в нескольких шагах от нее — лежали часовые. Возможно, они находились в тщательно замаскированных блиндажах — голоса доносились словно из-под земли.
— Карл! — сказал один.
— Герр лейтенант? — сразу откликнулся другой, немного дальше.
— Я пойду покурить. Ты не спи.
— Понятно, герр лейтенант.
Немного поодаль еще кто-то закашлял. Часовые лежали полукругом в двадцати метрах от цистерн, но и там они не решались курить, а уходили подальше, к усадебке.
Темная фигура поднялась в нескольких шагах от Марии и направилась к усадебке. Мария видела, как вспыхнул огонек зажигалки: лейтенант закурил.
Мария повернула голову и вся похолодела. Над горами стояло сияние, но уже не зеленоватое, а чуть желтоватое, словно янтарь. Долина еще тонула в густом сумраке, но скоро и здесь станет светло. Надо делать сейчас или никогда!
Мария вынула жестянку, трут и зажигалку.
Зажечь сухой трут и, когда он начнет тлеть, бросить его в струю бензина — это была детская забава… Мария вылила бензин из зажигалки на трут. Сейчас она зажжет трут, он вспыхнет. Так будет вернее, пусть даже и сама она вспыхнет, как факел. Коробку со спичками она ощущала телом за пазухой.
Сердце колотилось громко, и это было очень некстати, потому что мешало прислушиваться. Она взглянула еще раз на восток — сияние над горами уже стало оранжевым, розовые блики проскальзывали из-за зубчатой линии Верховины. Мария перевела взгляд на цистерны: светало и в долине — теперь цистерны вырисовывались отчетливее…
Мария вытянула левую ногу, как только могла, правую согнула и выдвинула колено почти до подбородка. Сейчас надо метнуться стрелой… Проклятая юбка! Она будет бить по ногам и задерживать бег.
Мария вся напряглась, точно пружина, и вдруг сильным броском оторвалась от земли.
И сразу тускло поблескивавшие серые туши цистерн словно навалились на нее. Невероятная, молниеносная быстрота движений, ясность чувств и мыслей овладели ею в эту минуту. Не больше двух секунд пошло на то, чтобы повернуть кольцо крана, но Мария за это время уже успела удивиться, что ее перебежка, скрип кольца не были замечены часовыми. Струя резко пахнущего бензина забила из крана. Мария чиркнула спичкой — трут вспыхнул в ее руке, — она швырнула его на землю и инстинктивно отпрянула в сторону.
Она успела отбежать на несколько шагов и только тогда услышала крики позади, и почувствовала, как сзади вспыхнуло огромное яркое пламя, осветившее пустырь далеко впереди. Запомнила она только одно: ноги ее словно не касались земли, а летели и впереди бежала ее резко очерченная удлиненная тень. И в ту же секунду раздались выстрелы, но, может быть, это только колотилось ее сердце.
Впереди было совсем темно, потому что сзади, близко, все выше, все ярче разгоралось пламя, — оно уже затмило раннюю зарю над горами, которая из оранжевой вдруг стала бледно-зеленой. Мария бежала и, кажется, ее потрясал смех, — ведь она все-таки зажгла бензин!
Теперь все ее существо было охвачено одной мыслью, одним стремлением — бежать, скрыться, спастись! Цистерны пылают — и теперь ей надо жить, жить!
Но когда Мария перескочила через канаву и впервые оглянулась в сторону цистерн, то увидела, что три из них уже охвачены пламенем, а какие-то черные тени мечутся между нею и пламенем и бегут от цистерн, но бегут в другую сторону, не за нею, и стреляют из автоматов, а от них, размахивая руками и ковыляя, убегает человеческий силуэт.
Это был Ян Пахол! Он бежал в другую сторону от Марии. Он отвлекал от нее погоню на себя. Он жертвовал собой, чтобы спасти ее. Он все-таки пришел. Сейчас его настигнут и убьют.
Но порученное ему задание он выполнил до конца…
Мария остановилась в то мгновение, когда раздался взрыв. Взрывная волна свалила ее с ног. Когда она стала на колени, чтобы подняться, снова раздался взрыв. И еще не успело отзвучать эхо, как прогремел и третий, и потом взрывы уже следовали один за другим почти без интервалов. И после каждого взрыва становилось так светло, словно давно уже наступил белый день. В небе клубились черные с рыжими подпалинами тучи дыма. При каждом новом взрыве их как бы подхватывало пламя, — они на мгновение вихрились в багряном смерче, потом снова клубились, черные и рыжие. Мария стояла на коленях.
Потом взрывы прекратились, и Мария побежала.
Мимо нее мелькали дома, тротуары, она бежала по мостовой. Было уже совсем светло, а над городом нависло невиданное, черное зарево: горел бензин…
Мария остановилась только тогда, когда чьи-то сильные руки схватили ее за плечи и крепко сжали. Она подняла глаза и увидела лицо, перекосившееся от злобы. Она с разбегу попала прямо в объятия патруля.
И сразу появились еще какие-то лица. Несколько человек пробежало мимо. И все, очевидно, кричали, потому что у них были широко раскрыты рты. Но Мария крика не слышала, она оглохла, или все, происходившее вокруг, не доходило до ее сознания.
Потом ее ударили и она упала. Она попыталась встать, но ее снова ударили, схватили за руки и поволокли по земле — подняться ей не удавалось.
Она только видела, что ее тянут через базар. У лавок и рундуков сгрудились люди в крестьянской одежде — мадьярки в черных платках до плеч и украинки-горянки, одетые так же, как она. А ее все тащили по земле и о чем-то спрашивали, но она ничего не могла разобрать. Ее били снова, и она поняла, что ее могут убить. А этого нельзя допустить, — она должна жить, раз уж она не сгорела и осталась в живых после того, как подожгла бензин. Наконец Мария поняла, что ее спрашивают, кто она и почему бежала. Усатый полицай доказывал другим, что, вероятно, именно она и совершила поджог, — ведь она бежит как раз оттуда, где произошел взрыв, и ничего не хочет отвечать.
Только тогда к Марии вернулось сознание.
Она крикнула:
— Я шла на базар… а тут как ударило… я сильно испугалась!
Унтер остановился. Объяснение было вполне правдоподобно. Мария поднялась. Но в тот же миг на нее снова градом посыпались удары. Она закрыла лицо руками, стиснула зубы — нужно все вынести, только бы сохранить жизнь, чтобы снова и снова жечь цистерны, убивать фашистов, отомстить за Яна Пахола, победить…
И она крикнула:
— Моя сумка! Там был сыр! Ой, горе мне, я потеряла мой сыр!
Унтер перестал бить. Он снова спросил, откуда она.
Еле дыша, Мария прошептала окровавленными, разбитыми губами:
— Из-под Репеды я…
Так она и должна была отвечать, если ее спросит патруль. Репеда — ближайший пункт, откуда начинались селения горцев, и это было последнее село, из которого еще ходили на базар в Мукачев.
Полицай вытер окровавленную руку, потом потащил Марию к какой-то группе крестьянок, в страхе сбившихся у базарного рундука.
— Это ваша девка? — крикнул унтер. — Из вашего села?
Люди молча глядели на избитую Марию.
— Есть люди из-под Репеды? — снова крикнул унтер.
— Айно[2], — ответило несколько человек.
Мария со страхом глядела на крестьян.
— Это ваша девка? — повторил унтер.
— Наша! — раздался чей-то голос.
— Айно, наша! — подхватили еще голоса. — Мы ночью вместе вышли на базар…
Унтер толкнул Марию к толпе людей.
Мария стояла среди людей, которых она видела впервые. И люди эти никогда ее не видели. Но они признали ее своей…
Солнце уже поднялось с востока над Берегами.