Поведение мистера Моргана. — Его чванство, недовольство и великодушие. — Описывается, как мы столовались. — Томсон продолжает оказывать мне дружеское расположение. — Объясняет мне мои обязанности. — Положение больных
В то время как он беседовал, мы услышали с трапа, ведущего в кубрик, слова, произносимые как-то чудно и с великим пылом.
— Дьявол и его папушка пусть сдунут меня с вершины горы, если я пойду к нему раньше, чем напью себе прюхо! Пусть его нос пожелтеет, как шафран, или посинеет, как колокол, или позеленеет, как порей, — мне наплевать!
В ответ на это заявление кто-то проговорил:
— Похоже на то, что у бедного моего приятеля канат оборвется прежде, чем ему кто-нибудь поможет. Его топсель и без того уже совсем обвис, да к тому же доктор приказал вам разобрать его для починки. Но, как видно, вы не обращаете внимания на вашего начальника…
Тут его прервали:
— Чтоп вас разорвало! Шелудивый пес! Кого это вы называете моим начальником? Ступайте к токтору и скажите ему, что по рождению, воспитанию и спосопностям, а тем полее по опхождению, я не хуже, чем он или люпой шентльмен, не в опиду ему пудет сказано! Помилуй пог мою душу! Неужто он думает, полагает или воопрашает, что я лошадь, осел или козел, чтопы пегать взад и вперед, и наверх и вниз, и по морю и по суше по его шеланию и ему в угоду? Проваливайте, негодяй! И скашите токтору Аткинсу мое пошелание и просьбу: пусть он осмотрит умирающего и что-нипудь пропишет, все равно, шив он или мертв, а я позапочусь, чтопы он это принял, как только напью сепе свой голодный шивот!
Тогда другой, уходя, заявил, что если они будут так обращаться с ним, когда он станет помирать, то, ей-же-ей, он с ними сцепится на том свете.
Мистер Томсон пояснил мне, что мы слышали голос мистера Моргана, первого помощника лекаря, который только что вернулся из госпиталя, где навещал утром больных. Тут он вошел в каюту. Это был приземистый, толстый человек с лицом, разукрашенным прыщами, с коротким вздернутым носом, огромным ртом и маленькими горящими глазками, вокруг которых кожа собралась в бесчисленные морщинки. Мой друг немедленно ознакомил его с моей историей; тот окинул меня высокомерным взглядом, но, не говоря ни слова, положил бывший у него в руках узелок, подошел к шкафчику и, открыв его, воскликнул с возмущением:
— Помилуй пог! Нет ни куска свинины или я не кристианин!
Томсон объяснил ему, что меня доставили на борт умирающим с голоду и ему ничего не оставалось делать, как угостить меня тем, что было в шкафчике, да к тому же он приказал стюарду, чтобы я столовался вместе с ними. То ли разочарование сделало мистера Моргана более сварливым, чем обычно, то ли он нашел, что его сотоварищ оказывает ему мало уважения, — я не знаю, но, помолчав, он заговорил так:
— Пожалуй, мистер Томсон, вы опошлись со мной не с должной люпезностью, вниманием и почтительностью, раз вы не спросили моего мнения оп этом теле. Я, знаете ли, пыл в свое время осопа значительная, состоятельная и почтенная, имел свой дом и очаг, платил городские споры и королевские налоги, и вдопавок содержал семью. А кроме того я старше вас по рангу и по годам и лучше вас, мистер Томсон!
— Старше меня по годам, но не лучше меня! — запальчиво вскричал Томсон.
— Пог мне свидетель, — с жаром отозвался Морган, — что я старше вас на много лет, а стало пыть, и лучше!
Опасаясь, как бы этот опор не повлек дурных последствий, я вмешался и выразил мистеру Моргану крайнее сожаление о том, что стал причиной размолвки между ним и вторым помощником и, не желая нарушать их доброе согласие, готов столоваться отдельно или просить о зачислении меня в другую компанию. Но Томсон, скорее с жаром, чем с осторожностью, как подумал я, стал настаивать, чтобы я оставался там, куда он просил меня зачислить, и также присовокупил, что ни один человек, наделенный великодушием и чувствительностью, не станет против этого возражать, принимая во внимание мое происхождение, достоинства и те удары злой судьбы, каким я недавно подвергся столь незаслуженно.
Эти слова попали в цель, и мистер Морган заявил с горячностью, что отнюдь не возражал против того, чтобы я столовался совместно с ними, но лишь пожаловался на несоблюдение обычного обряда, потому что не испросили его согласия.
— А что касается шентльмена, столь потерпевшего, — прибавил он, пожимая мне руку, — то мне он так же мил, как мои сопственные потроха! Помоги мне пог! Я сам вынес немало на моей спине.
Как я потом узнал, он не уклонялся от истины, так как в самом деле когда-то занимал хорошее положение в Гламорганшире и разорился, поручившись за одного знакомого.
Итак, когда все утихомирилось, он развязал свой узелок с тремя связками лука и большим ломтем чеширского сыра, завернутого в носовой платок, достал из ящика несколько сухарей и с большим аппетитом принялся за трапезу, приглашая нас разделить ее. Насытившись этой простой пищей, он наполнил бренди объемистую чашку из скорлупы кокоса и, опорожнив ее, сказал:
— Прэнди — лучший растворитель для лука и сыра.
Утолив голод, он обрел лучшее расположение духа.
Расспросив меня о моем происхождении и узнав, что я родом из хорошей семьи, он проявил ко мне особое доброжелательство и возвел свою родословную по прямой линии к знаменитому Карактакусу, королю бриттов, бывшему сперва пленником, а затем другом цезаря Клавдия. Увидев, какое плохое у меня белье, он презентовал мне две хороших гофрированных рубашки, да от мистера Томсона я получил еще две в клетку и мог теперь появляться в пристойном виде. Тем временем матрос, посланный мистером Морганом к доктору, принес прописанный его товарищу рецепт, после чего валлиец, прочитав его, поднялся, чтобы заняться приготовлением лекарства, и спросил, жив больной или помер.
— Помер? — повторил матрос. — Если бы помер, то лекарство было бы ему ни к чему. Нет, слава богу, смерть еще не взяла его на абордаж, но вот уж три раза били склянки, а он все еще лежит с нею борт к борту.
— А глаза у него открыты? — продолжал помощник.
— Глаз со штирборта открыт, но его почти заело, а фалы нижней челюсти уже лопнули.
— Вот педняга! — воскликнул Морган. — Ему, значит, так плохо, что хуже нельзя. А ты шупал ему пульс?
— Чего? — спросил тот.
Тогда валлиец мягко и настойчиво приказал старому матросу бежать к товарищу и не допускать, чтобы тот умер, пока он сам не придет с лекарством.
— И тогда, — прибавил он, — тепе посчастливится нечто узреть.
Славный парень с простодушной доверчивостью побежал к больному, но не прошло и минуты, как он вернулся с горестным лицом и сообщил, что его товарищ спустил флаг. Услыхав это, Морган воскликнул:
— Помилуй пог мою душу! Почему ты не удержал его до моего прихода?
— Удержал? Куда там! — ответил тот. — Я окликал его несколько раз, но он зашел слишком далеко и враг уже вел бой на шканцах. Вот он меня и не послушал.
— Так, так… — сказал помощник. — Все мы должны помереть. Ну, ступай, опорванец. Смотри, пусть это тепе послужит примером и предостерешением, и покайся в своих грехах. С такими словами он вытолкнул матроса из каюты.
Пока он занимал нас рассуждениями, приличествующими этому событию, мы услышали дудку боцмана, созывающего на обед, и немедленно наш юнга бросился к шкафчику, откуда достал большое деревянное блюдо, а через несколько минут вернулся, неся его доверху наполненное вареным горохом и крича по дороге: «Обожгу!» Тотчас же была разостлана скатерть — вернее, кусок старого паруса, — и появились три тарелки, в которых я с трудом распознал по цвету металлические, и столько же ложек из того же материала; у двух из них были почти отломаны ручки, а третья пострадала с другого конца.
Мистер Морган собственноручно приправил это кушанье куском соленого масла, достав его из старой аптечной банки, пригоршней нарезанного лука и толченым перцем. Меня не очень соблазнял вид этого блюда, которое, впрочем, мои сотрапезники ели с аппетитом, советуя последовать их примеру, так как сегодня «день Баниан» и мы не получим мяса до полудня завтрашнего дня. Но я уже досыта наелся раньше и посему попросил прощения и полюбопытствовал, что значит «день Баниан». Они ответствовали, что по понедельникам, средам и пятницам судовому экипажу не отпускается мяса и эти постные дни называются «дни Баниан» по причине, им неизвестной; однако с той поры я узнал, что эти дни обязаны своим наименованием какой-то секте где-то в Ост-Индии, приверженцы которой никогда не едят мяса.
После обеда Томсон вместе со мной обошел корабль, показал мне отдельные части его, объяснил их назначение, познакомил, насколько мог, с правилами службы и с порядками на корабле. Затем он потребовал для меня у боцмана висячую койку, которую ловко подвесил мой приятель Джек Рэтлин, а также добыл у казначея в кредит деньги на приобретение матраса и двух одеял. В семь часов вечера Морган обошел больных и прописал каждому лечение, а мы с Томсоном занялись выполнением его предписаний, но, когда вместе с ним мы пошли с лекарствами в каюту для больных, называемую госпиталем, и я увидел, в каком положении находятся больные, я подивился больше тому, что кто-нибудь из них может выздороветь, чем тому, что им предстоит отправиться на тот свет.
Там я увидел около пятидесяти несчастных больных созданий, подвешенных рядами в такой тесноте, что на каждого с постелью и постельными принадлежностями приходилось не больше четырнадцати дюймов пространства; увидел, что они лишены дневного света и свежего воздуха, дышат только зловонными испарениями собственных своих испражнений и больного тела, пожираемого паразитами, которые выводятся в окружающей их омерзительной грязи, и лишены самых малых удобств, необходимых для людей, находящихся в столь беспомощном состоянии.