В конце июля 1942 года, после того как рабочие колонны ушли из гетто, снова началось, знакомое уже со времени первой бойни, оцепление гетто. Но на этот раз мы ничего заранее не знали.
Общегородская разведка нас ни о чем не предупредила. С работниками юденрата у нас в то время уже никаких связей не было. Но и они ничего не знали заранее (конечно, кроме предательской банды Эпштейна — Розенблата).
С утра 28 июля пьяные СС-овцы и гестаповцы начали врываться в дома гетто и сгонять людей к черным грузовикам. Стариков и больных пристреливали на месте. В хирургическом отделении больницы они вырезали всех больных. Мы, группа товарищей, прятались в специально для нас построенном укрытии. Каменщик Моисей Бойкин за одну ночь пристроил к капитальной стене чердака инфекционной больницы вторую стену. И вот здесь, среди вороха платья тифозных больных, мы четверо суток стояли вооруженные, готовые в любую минуту броситься на злодеев. Отсюда нам было видно все гетто, перед нашими глазами разыгралась трагедия этих дней. Враг не обнаружил наше укрытие.
Кончается день. Ждем возвращения рабочих колонн. Однако, вот уже ночь, а в гетто — ни малейшего признака человеческого существования. Рабочих колонн тоже нет. Неужели это конец гетто? Но вдруг пустынные улицы прошивает град трассирующих пуль. Со всех сторон строчат пулеметы.
С наступлением утра бойня возобновилась с еще большей жестокостью. Гестаповские бандиты забрасывали гранатами каждый дом, в котором, как им казалось, мог еще кто-нибудь скрываться. Приглушенные вопли умирающих, раненых, призывающих на помощь, доносились до нас, в укрытии. Снова надвинулась жуткая ночь, с ракетами, взрывавшими кромешную тьму, с ружейной и пулеметной стрельбой, с пьяными выкриками кровожадных зверей и стонами умирающих людей, валявшихся на улицах Минского гетто.
Наступил третий день… Это уже, несомненно, конец гетто. В юденрате изверги расстреляли председателя Иоффе, его помощника Блюменштока, доктора Чарно. Единственный пункт, где еще заметны были признаки жизни, — юденрат — на третий день кровавой бойни тоже замер.
На четвертый день на улицах показались группы охраны порядка. Они стаскивали в одно место трупы. Значит, есть еще люди в гетто.
Стрельба продолжалась. Дрессированные собаки обнюхивают каждый дом, кое-где обнаруживали «малины». Полицейские банды заняты грабежом опустевших домов… Бойня окончена.
К вечеру вернулись рабочие колонны. Тихо, с поникшими головами, они разбрелись по своим домам. Потом со всех сторон послышались всхлипывания. Впервые в Минском гетто люди, не тая своей боли и муки, рыдали. Проклятия вырывались из крепко стиснутых до сих пор губ. Люди вернулись в гетто круглыми сиротами, лишившимися родителей, жен, детей…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С одной из первых рабочих колонн в гетто пробралась связная от городского комитета, русская девушка Мария Горохова. Через нее мы передали первые сведения о страшной бойне и категорическое требование спасти последнее, что осталось.
Утром следующего дня из городского комитета был получен приказ: уполномоченному городского комитета в гетто тов. «Скромному»[8] предлагается покинуть гетто и перейти в непосредственное распоряжение городского руководства.
Мучительно трудно расставаться с товарищами, с которыми в течение целого года делил тяготы, опасности, а также радость по поводу заметных результатов нашей боевой работы в гетто. Но приказ есть приказ.
Из квартиры, расположенной по соседству с логовом генерального вешателя Белоруссии — Кубе, тянутся нити к гетто, к оставшимся товарищам во главе с бесстрашной Эммой Родовой.
Было ясно, что́ надо делать. Надо изо дня в день уводить людей из гетто. Мы рекомендуем: дайте людям, достойным доверия, точный маршрут следования в партизанские зоны, и пусть идут все, кто в силах, кто решился на все.
Положение исключительно тяжелое. В дни июльского избиения мы потеряли связь с двумя нашими главными базами. Партизанские отряды на одном месте не стоят, они передвигаются и часто уходят очень далеко от своей прежней базы. Так случилось с нашей первой партизанской группой из 208-го отряда, который из Минской области перешел в Могилевскую. Из-за этого мы потеряли связь с этой группой. То же самое произошло и с 406-м отрядом, который после соединения с отрядом «Народные мстители» переменил базу: из Минской области они ушли в Вилейскую. Группа тов. Кагана послала к нам связного М. Ханина. По дороге его ранили, он пришел в гетто больной и попал в руки гестаповцев. После ареста Вити Фельдмана мы потеряли связь с «буденновцами». С 28 июля никто больше не показывается из Кутузовского отряда (его называли также «Пятым отрядом II Минской бригады»). Единственная наша надежда — на городской комитет. Комитет ставит перед собой задачу — вывести в ближайшее время из Минска в отряды пять тысяч человек, в том числе значительное количество людей из гетто. Всего в гетто после 28 июля осталось около 9000 человек. Товарищи из городского комитета — «Ватик» (Никифоров), «Николай» (Герасименко) и другие уверяют нас, что это вполне реальное дело, и мы передаем оставшимся в гетто активистам: «Готовьте людей! Будьте готовы к массовому уходу из гетто!»
…Эмма провалилась! Об этом нам осторожно, как о большом несчастии, передал наш друг «Николай». Бандиты из розенблатовской клики следили за каждым ее шагом. В тот вечер она поджидала колонну, с которой в гетто поступала тайная почта из города.
И вот Розенблат поймал ее и передал в руки гестапо. Тихими и скромными были ее письма из тюрьмы. Несколько раз ее вызывали в гестапо на допрос, бесчеловечно пытали, но ничего, конечно, от нее не добились. Да и кто из тех, что знали Эмму, мог в этом сомневаться!
9 января 1943 года, после долгих месяцев пыток и мучений, Эмма Родова погибла. Ее прощальное письмо читали партизаны в лесу. «Мы им этого не простим!» — говорили люди разных национальностей, люди, уходившие в эти дни подстерегать врага.
При встрече с представителями городского комитета мы в эти дни, после ареста Эммы, узнали о новых тяжких ударах, нанесенных нашей городской организации. Враг попал в самое сердце.
Арестован Ватик, ведавший агитационной работой, арестована опытная проводница, «тетя Нюра». Кому мы «обязаны» всем этим, пока неизвестно. На всякий случай мы договариваемся относительно очередной партии в 150 человек, которые должны уйти из гетто в ближайшие же дни.
Секретарь подпольного Сталинского районного комитета т. Герасименко усталый вернулся из поездки по лесам, намеченным в качестве баз для массового перевода людей из Минска. Мы договариваемся с ним о количестве подлежащих отправке евреев, о сборных пунктах, о паролях… Мы еще не обо всем переговорили. Он смертельно устал. Откладываем нашу беседу на завтра…
Но на следующий день мы уже не встретились. Ночью на его квартиру (Немига, 25) налетели гестаповцы. Вся семья беззаветно храброго и героического работника тов. Герасименко была уничтожена вместе с десятками других арестованных в эти дни работников минского подполья.
Трое суток мне пришлось просидеть в какой-то развалине, недалеко от квартиры тов. Герасименко: надо было предупредить наших подпольщиков, чтобы они не попали в сети гестапо. Этого срока было вполне достаточно для того, чтобы трезво продумать создавшееся положение. Этот арест показал, что мы имеем дело с внутренней провокацией. Пока суд да дело, надо удалиться из той среды, где, очевидно, засел предатель. Но куда? И как парадоксально это ни звучало, но самым «надежным» местом в этот момент представлялось гетто.