Ортруда вернулась домой, в старый королевский замок, задумчивая и опечаленная. Хотелось ей хоть не надолго остаться одной — и не удалось. Хотелось спросить о чем-то принца Танкреда. Но как спросить?
Наконец она рассказала ему о своей встрече с Альдонсой Жорис. Танкред слушал ее с любезною внимательностью, как всегда, смотрел спокойно, улыбался весело, шутил над таинственным женихом простодушной Альдонсы. Синие глаза его были так ясны, вся его высокая и стройная, хотя, уже начинающая немного полнеть фигура дышала такою спокойною уверенностью, и голос его был так обычно ровен и ласков, что темные, ревнивые подозрения Ортруды растаяли понемногу легкими облачками под лживыми улыбками высокого, надменно торжествующего Дракона. И как же иначе могло быть? Кто любит, тот верит вопреки всему до конца.
В тихий час обычной послеобеденной беседы принц Танкред опять принялся развивать перед Ортрудою свои великолепные планы, свои дерзкие замыслы. Уже не первый раз говорил он с нею об этом, каждый раз с новыми подробностями, с новыми аргументами.
Влюбленная Ортруда слушала его хитро построенные речи. Порою казалось, что доказательства его неотразимо убедительны и что мысли Танкреда совершенно совпадают с ее собственными мыслями. Порою просыпалась в ней опять благоразумная осторожность конституционной государыни и шептала ей, что рискованные предприятия, к которым так настойчиво склонял ее Танкред, могут привести небольшое и несильное государство Островов к чувствительным поражениям и потерям, к внутренней смуте и даже к совершенной погибели. Тогда вдруг просыпалась в ней наследственная гордость, и душа ее горела негодованием и стыдом при мысли о том, что ее государство превратится в испанскую или итальянскую провинцию, что из ее старого замка сделают музей для хранения древностей, статуй и картин и что ей самой придется доживать свой век в холодном, сером, шумном, буржуазном Париже, скучая по лазури волн и небес, по знойно томительным благоуханиям, по роскошно звездным тьмам, по яростным блистаниям молний в ее милой Пальме.
Она сказала Танкреду:
— Твои планы очаровательны, милый Танкред, но мои Острова так бедны и слабы! К чему нам гнаться за великими державами и заводить большой флот? Для нас это, право, совсем лишняя роскошь.
Танкред воскликнул так страстно, что синие глаза его потемнели:
— О, ты спрашиваешь, зачем нам большой флот! Я знаю зачем! Будь у нас большой флот, я создал бы для тебя, Ортруда, могучую касту твоих рыцарей и воинов, я завоевал бы тебе Корсику и половину Африки, мечом или золотом я приобрел бы для тебя, Ортруда, все латинские республики в южной и средней Америке, я освободил бы Рим, вечный Рим, и в соборе святого Петра папа возложил бы на твою голову, на твои смоляно-черные кудри прекраснейшую из земных корон, венец вечной Римской империи. Под твоею державою я объединил бы все латинские страны Старого и Нового света. Пусть тогда мужики во фраках и в цилиндрах, захватившие власть на берегах угрюмой Сены, продолжали бы именовать свое чиновническое государство республикою, — общий восторг латинских рас, возрожденных к новой славной жизни, заставил бы их чеканить на золоте их монет твой профиль и твое сладкое и надменное имя, Ортруда Первая, императрица вечного Рима. И были бы столицами твоими, Ортруда, Рим, Париж, Мадрид, Рио-Жанейра и наша Пальма. О, я знаю, зачем нам, таким же островитянам, как англичане и японцы, нужен сильный флот.
Ортруда недоверчиво покачала головою.
— Англия, Япония, — сказала она, — великаны сравнительно с нами. И своего великодержавного положения они достигли только очень медленно.
Танкред возразил:
— Потому мы и должны вступить в союз с Англиею. С ее помощью мы достигнем многого. И скоро. На что прежде нужны были века, то теперь в наш торопливый и предприимчивый век достигается годами напряженного труда.
— Англии не нужен наш союз, — сказала Ортруда.
— Чтобы Англия имела основание ценить наш союз, — возразил Танкред, — мы опять-таки должны иметь могущественный флот.
— И воевать? — спросила Ортруда укоризненно.
— Да, если понадобится, — отвечал Танкред улыбаясь.
По его слегка при этом покрасневшему лицу и радостно заблестевшим глазам было видно, что думать о войне для него приятно.
— Воевать! — повторила Ортруда. — Зачем? Как это странно! О, милый Танкред, наш дворец стоит слишком близко к морю, и я боюсь, что снаряды с неприятельских броненосцев разрушат его древние стены и башни.
— Ну, что ж! — сказал Танкред. — Этот дворец уже давно следовало бы перестроить, а еще лучше построить бы другой в более удобном месте, где ничьи бомбы не достигли бы его.
— Ни за что! — воскликнула Ортруда. — Как можно трогать этот замок, с которым связано так много исторических воспоминаний!
— Милая Ортруда, — убеждающим голосом говорил Танкред, — неужели мрачный вид этого средневекового замка не наводит на твою нежную, впечатлительную душу тягостного уныния? Эти бесконечные коридоры под низкими сводами, эти узкие винтовые лестницы, неожиданные тайники, извилистые переходы то вверх, то вниз, эти окна в слишком толстых стенах, то чрезмерно узкие, то непомерно высоко пробитые, круглые, как совиные очи, эти балконы и выступы башен над морскою бездною, в полу которых скользкие плиты, кажется, раздвигались когда-то, чтобы сбросить в волны окровавленное тело, — все это, по-моему, слишком романтично для нашего расчетливого, практического и элегантного века. Это хорошо для музея или чтобы показывать праздным туристам, — но жить здесь постоянно, право же, невесело!
— Я люблю его, этот старый замок, — спокойно сказала Ортруда, — я ни за что не решусь согласиться на какие-нибудь переделки в нем. Я в нем родилась. Он слишком мой для того, чтобы я могла с ним расстаться.
— Одна эта зловещая спальня белого короля чего стоит! — продолжал Танкред. — При всем моем скептицизме я не могу одолеть в себе жуткого чувства, когда иду один мимо этого сумрачного покоя, каменный пол которого кажется еще и теперь сохраняющим старые пятна, — может быть, следы крови несчастного юного короля, предательски убитого в этом коварном замке. Не понимаю, милая Ортруда, за что ты любишь этот мрачный дом.
— Знаешь, Танкред, — сказала, улыбаясь, Ортруда, — говорят, что белый король опять начал ходить. Говорят, что это не к добру.
— Вот, — живо сказал Танкред, — чтобы суеверные люди не говорили вперед таких глупостей, надо оставить совсем и поскорее этот неприветливый замок.
— Но белый король все-таки будет ходить по его коридорам, — сказала Ортруда.
Не понять было по ее лицу, шутит ли она или боится. Танкред сказал с раздражением:
— Пусть он ходит один в пустом замке, если это ему нравится. На его месте я бы сюда и заглянуть не захотел после этой неприятной истории.
— Хотелось бы мне его увидеть хоть один раз, — тихо сказала Ортруда.
Еще тише, призрачно-хрупким голосом из-за темной чащи зеленеющих у террасы миртов, сказал ей кто-то грустный и незримый:
— Ты увидишь его скоро. Он придет…
И еще что-то, но уже невнятны стали слова. Ортруда вздрогнула, оглянулась тревожно, — но никого не было на вечереющей багряно-белой террасе, только она и Танкред. Только легкий ветер с моря шелестел в кустах, точно поспешно убегал кто-то, прячась боязливо, да из сумрачной тишины открытых зал слышен был мерный ход старых часов.
Ортруда посмотрела на Танкреда. Он ничего не слышал. Заметил только ее невольное движение и сказал озабоченно:
— Ты дрожишь, Ортруда. Тебе холодно. Уйдем отсюда. День был нынче слишком зноен, и здесь, над морем, слишком резок переход к ночной прохладе.
Ортруда встала.
— Нет, здесь тепло, — сказала она, — но я устала. Мы уйдем, и пусть придет сюда тот, кто любит сидеть долго на месте, покинутом людьми, и мечтать о жизни прекрасной, мудрой, какой мы еще не знаем.
Танкред посмотрел на нее с удивлением и сказал тихо:
— О, моя милая мечтательница!
Они пошли через галерею, где висели портреты членов королевского дома, — длинный ряд старых и молодых лиц, написанных то знаменитыми, то безызвестными художниками. Перед портретом Арнульфа Второго, белого короля, Ортруда остановилась. Сказала:
— Посмотри, Танкред, как изменилось в последние дни лицо Арнульфа. Его румяные щеки поблекли, и лицо его стало печально-серым, точно дым из вулкана осел на нем. И глаза его смотрят не так, как прежде, уже не по-детски весело и смело, — смотри, Танкред, какие они стали мрачные, какие в них угрозы!
— Это от времени выцветает живопись, — сказал спокойно Танкред. — Если бы душа бедного мальчугана переселилась в этот портрет, то мы наблюдали бы другие явления: его глаза, конечно, блестели бы от радости и гордости, глядя на тебя, проходящую перед ним, милая Ортруда!
Не отводя опечаленных глаз от портрета, задумчиво сказала Ортруда:
— Его душа… не знаю… Но его предсмертный стон пережил века. Его глаза, могильною закрытые мглою, но все еще жадные смотреть на земное наше солнце, — его глаза угрожают нам, когда немилостивая судьба готовит нашему роду печали и беды. Вот, древний род наш истощается. Может быть, я в нем последняя. Может быть, смерть уже стережет меня. Недаром с самого дня моего коронования стал дымиться этот вулкан. Силы, которые мирно дремали в земле, восстанут скоро, и сердце мое верит зловещим приметам.
Танкред хотел остановить ее нежными словами утешения. Но Ортруда говорила, не останавливаясь, — быстрым, звонко-журчащим ручьем струилась ее речь, и как нежная мелодия была свирельная речь ее вещей печали. И она приникла к Танкреду, влюбленными смотрела на него глазами, вливая страстную и светлую свою душу в обманчиво ясное, лазурное мерцание его глаз, и говорила:
— Но с тобою, Танкред, ничто меня не страшит!
А он, вечно влюбленный в какую-то всегда новую, неведомую женщину, прижимал Ортруду к своей широкой груди, к сердцу, жаждущему измен, и казался растроганным ею, влюбленным в нее. И говорил:
— Верь мне, верь, верная моя Ортруда, жена моя и царица. Рука моя сильна, сердце мое не ведает боязни. Рыцарский меч мой остер и тяжел, и рукоять его крестообразна. От вражьей силы, здешней и нездешней, тебя защитит твой, Ортруда, верный рыцарь, твой Танкред. Столь же верный, но более счастливый, чем славный Ламанчский рыцарь, прославит он тебя, для света гордая Ортруда, для меня милая Дульцинея, прекраснейшая из дам.
Он обнимал ее охваченный тонким черным шелком стан, и целовал ее легкие руки, и, к ногам ее склоняясь, целовал ее белый атласный башмачок, — а в мечте его стояла перед ним, с круглым улыбающимся лицом, с туго налитою под серым полотном сорочки грудью, простонародно-красивая, босая девушка, простодушная, доверчивая Альдонса.