За скалою, на повороте дороги, Ортруда и Афра увидели совсем близко деревню. За зеленою листвою деревьев весело краснели ее черепитчатые кровли. Пыль крутилась по дороге порою, а когда она падала, гладкие, крупные плиты деревенской улицы блестели на солнце и казались почти белыми. Вниз от деревни к морю и по другую сторону вверх у скатов скал лепились виноградники. Вдали виднелись островерхие башенки сельской церкви — там, на скале, за домами, — и она казалась легкою, светлою, задумчивою. Казалось, что от нее и к ней были быстрые полеты острокрылых птиц и тревожные их вскрики.
Несколько поодаль от деревни, ближе к берегу залива, стоял красивый школьный домик. Распахнув широко все свои окна, занавесив их от знойных взоров Дракона белизною навесов и стены все изукрасив разноцветным узором изразцов, он казался игрушкою, даром чьей-то прихотливой и щедрой руки. Веселая роща зеленела около школы, закрывая школу от деревни и от пыльной дороги.
В заливе купались дети перед тем, как опять идти в школу после двухчасового обеденного перерыва. Слышны были еще издалека их голоса и серебряно-звонкие смехи. В лазури ясных волн кипело золото их гибких тел, и брызги от их проворных ног были радужною пеною. Чья-то лодка шла к берегу качаясь, потому что кудрявый шалун ухватился за ее борт и влез отдохнуть на ее влажном и теплом дне.
В государстве Соединенных Островов, где любили детей очень, школы для них устраивали красивые и удобные. Заботились о том, чтобы в школьных зданиях было много воздуха и света. Двери их никогда не запирались перед родителями и родными школьников, и даже перед посторонними. Когда ожидался интересный урок, то часто и старые приходили послушать. Учебные пособия и книги, какие бывали в школе, не томились в тесных шкапах праздною скукою ожидания того часа в году, когда их достанет учитель: школы были как музеи, — правда, иногда довольно бедные, население Соединенных Островов не было богато, — и были назначены часы, когда можно было смотреть карты и картины, перелистывать справочники и брать для чтения книги.
Да и что же двери и стены! Теплый, мягкий климат Соединенных Островов давал возможность заниматься с детьми чаще на открытом воздухе, чем в стенах, — и рощи около этой школы слышали больше уроков, чем увешанные таблицами стены ее классной комнаты.
Ортруда остановилась на дороге близ деревни. Сказала Афре:
— Этот домик за рощею, мне кажется, школа. Мне хочется зайти в нее. Астольф пока отправится верхом домой и приведет мою лошадь, а мы зайдем в школу. Или нет, Астольф, пусть лучше пришлют коляску.
Астольф вскочил на лошадь и быстро умчался, уводя с собою и лошадь Афры. Афра улыбалась как-то нерешительно. Точно хотела возразить что-то. Но сказала:
— Конечно, отчего же не зайти, если вам это угодно. Вы отдохнете. Если не боитесь неприятных встреч.
— Почему неприятных? — возразила Ортруда. — Я люблю моих добрых соотечественников. Притом же здесь, кажется, некого встретить, кроме детей да их учительницы. Здесь, как и в горах, меня не узнают, и все это будет забавно и весело.
— Да, — сказала Афра, — все равно, этикет давно и основательно забыт. Старые дамы в Пальме будут иметь еще один повод для того, чтобы осторожно и почтительно побрюзжать.
— О, что мне до того! — спокойно сказала Ортруда. — Я давно догадываюсь, что титулованные дамы-патронессы Дома Любви Христовой и их почтенные мужья меня сильно недолюбливают.
— Ее величество, — начала Афра.
Ортруда живо перебила ее:
— О, я знаю, что мама любит меня очень. Это в ней уживается — пристрастие ко всему этому ее антуражу и нежная любовь ко мне. А я, милая Афра, люблю простую жизнь и простых людей. Как дочь немецкого пастора, я люблю идиллии.
— Иногда, — возразила Афра. — Но когда бушует буря и молнии пересекаются в небе, тогда в королевском замке просыпается в чьей-то груди дикая душа валкирии; прекрасная женщина, красотою подобная Деннице, бежит, неистовая, разметав свои косы, на верх северной башни, там сбрасывает свои одежды и стоит нагая, поднявши напряженные стройные руки. Тогда, как и теперь, она меньше всего думает о том, что скажут о ней в Пальме.
— Пусть говорят, что хотят, — спокойно ответила Ортруда. — Как растение чувствует себя хорошо только в своей почве, так и я весела и счастлива совсем только среди моих гор и полей.
Ортруда и Афра были уже совсем близко от школы, как вдруг услышали они, кто-то недалеко от них крикнул:
— Королева!
Точно это было магическое слово, внезапно преобразившее все окрест. Еще никого не было видно, кроме плещущихся в воде детей, но уже чувствовалось, как прозрачная волна смятения обежала тихую дотоле деревню и ее дремотные виноградники и поля. То здесь, то там возникали крики и шумы, кружились топоты бегущих ног, и в легких вздохах ветра чудилась чья-то задыхающаяся торопливость. По деревне из дома в дом бежали радостные крики:
— Наша Ортруда пришла к нам!
— Она там, около школы.
— Она одета по-нашему.
— Она идет пешком, с какою-то знатною барышнею.
— И ноги у нее в пыли.
— Идите скорее, пока она не вошла в школу.
— Сейчас за нею приедет золотая карета.
И бежали по тропинкам, еще издали жадно всматриваясь в Ортруду.
Ортруда сказала досадливо:
— Нас узнали.
— Что же делать! — ответила Афра, слегка улыбаясь. — Такова доля королев. Портреты вашего величества висят во всех школах на самом видном месте.
Скоро на площадке перед школою собралась толпа крестьянок и крестьян. Простодушно глазели, вполголоса обмениваясь впечатлениями. Простосердечно радовались чему-то. Дети, выскочив на песочный берег, быстро накинули на себя свои легонькие одежды, и сбежались пестрою толпою к школьному порогу. Знали, что это — королева. Но были веселые, подвижные, крикливые, как шныряющие над ними птицы.
Торопливо пришла, — почти прибежала, — учительница. Это была очень молоденькая, хорошенькая, миленькая и, судя по слишком простодушному лицу, глупенькая девушка. В такой же одежде, какую носят местные крестьянки. Ее темные, с легким золотистым оттенком, волосы, схваченные тонкою легкою сетью и едва, наскоро сложенные, были еще мокры, и капли воды, светлые на золотистой, загорелой коже, зыбко дрожали на тонких руках и на подъемах быстрых ног.
Королева Ортруда, сидевшая на скамье у дверей школы, приветливо улыбалась ей. Девушка стремительно добежала, остановилась, низко поклонилась Ортруде, и назвала себя:
— Учительница здешней школы, Альдонса Жорис, дочь крестьянина этой деревни.
Она смотрела спокойно и весело и не казалась смущенною. Ортруде нравилась ее спокойная непринужденность и та простодушная откровенность, с которою Альдонса отвечала на ее первые вопросы. Был урок пения, и Ортруда не без удовольствия слушала пискливый и крикливый хорик, в котором недостаток искусства заменялся избытком усердия и детской веселости. При том же, влюбленная в свои мечты, она едва вслушивалась в детское пение, милое, но несколько смешное, потому что без низких голосов, — она мечтала о Светозарном и еще о Танкреде, которого все еще любила нежно и страстно.
Детей отпустили. Ортруда сказала Альдонсе ласково:
— Где вы живете, милая? Покажите мне вашу квартиру.
Альдонса радостно улыбнулась. Сказала:
— Прежде я жила у моих родителей. Но в прошлом году они умерли, и я живу здесь, при школе. Вот здесь.
Она показала крыльцо на боковой стороне дома. Ортруда и Афра вошли в квартиру Альдонсы. Бедная, чистая, трогательно-простая обстановка.
Ортруда вздохнула от невольной жалости. Ах, зачем не все живут в чертогах! Для чего есть на свете бедные жилища, плохая одежда! И бедность, и несовершенства жизни, зачем вы, когда мать-земля так щедра и плодоносна!
Небогатое население Соединенных Островов не могло тратить на школы много. Королева Ортруда знала, как мало получают сельские учительницы. Почти все они были из местных жительниц, и замуж выходили за своих же. Они не были барышнями, приехавшими из городов, чтобы способствовать поднятию народных масс. В государстве Соединенных Островов они жили общею с народом жизнью. И только потому, что школьные дома были поместительнее других зданий, принадлежавших сельским коммунам, школы естественно служили местом собраний и митингов, а в избирательные периоды около них сосредоточивалась агитация политических партий.
Скоро Ортруда различила лежащую на этой бедной обстановке знакомую королеве и издавно привычную ей печать праздничной счастливости. Видно было, что Альдонса старательно убирает свои комнаты, — может быть, для кого-то. В глиняных вазочках, расписанных пестро, но красиво, яркие благоухали цветы. Травы были брошены на пол, и пол был празднично чист, — сама Альдонса прилежно мыла его каждое утро. Белые занавесочки, картиночки на стенах. Светло, бело и розово.
Набожна Альдонса, — как и все крестьяне Соединенных Островов, — в ее комнате образа висят и крестики, — стоит у стены каменная Мадонна, грубо сделанная, но сладко благословляющая на любовь и на печали; в углу темнеет деревянное распятие, — у ног Мадонны, у ног Христа цветы живые и бумажные пестрые гирлянды. На столе книжки, издания Дома Любви Христовой. А вот на кровати из-под подушки зачем же виден прочитанный наполовину роман Пьера Луиса? Ну, это, конечно, привез милый, когда ездил в город покупать соль или гвозди.
Краснела, краснела Альдонса, когда жестокая Афра вытащила из-под подушки книжку в желтой обложке и, медленно перелистывая ее, сказала:
— Что-то скажет здешний священник, когда войдет к Альдонсе Жорис и увидит эту книжку?
— Альдонса ее спрячет, — сказала, улыбаясь, Ортруда и спросила: — Ты счастлива здесь, Альдонса?
— О, да, ваше величество! — живо ответила Альдонса. — Я здесь очень счастлива. Люди ко мне ласковы. Дети такие милые. И море близко.
Глаза Альдонсы блестели, как блестят они только у влюбленных. Видно было, что слова о детях, о море — это так только, потому что прячется знойный бес сладострастия, за всякие прячется личины. И как было Ортруде, все еще влюбленной, не догадаться о том, что влюбленная стоит перед нею! Ортруда, улыбаясь, спросила:
— У тебя, Альдонса, есть друг, не правда ли? Ведь я угадала верно?
Багряно краснея, улыбнулась Альдонса, и еле слышно шепнула:
— Да, есть.
— Кто же он, твой друг? — ласково спрашивала Ортруда.
— Не знаю, — сказала Альдонса.
Напряженно знойным оставался румянец ее смуглых щек. Но все так же радостна была ее улыбка. Ах, счастливы глупые!
— Как же ты этого не знаешь! — спросила Ортруда, дивясь.
И подумала вдруг:
«Почему-нибудь скрывает. Глупая!»
Альдонса рассказывала:
— Ко мне приезжает иногда верхом на вороном коне прекрасный сеньор. О, как он меня любит! Как любит! Как ласкает!
И почти шепотом, с трепещущею в голосе страстностью:
— Он зовет меня своею Дульцинеею.
Ортруда багряно вспыхнула.
Как! Почему это имя? такое знакомое ей! из милых слышанное уст!
Ортруда вспомнила, что в последнее время Танкред несколько раз называл ее своею Дульцинеею. А себя сравнивал с Дон-Кихотом, — особенно в те минуты, когда развивал перед нею грандиозные планы колониальной политики.
Но почему же и эту девушку ее возлюбленный зовет сладким именем Дульцинеи, прекраснейшей из дам?
Ах, да, это потому, конечно, что и она тоже Альдонса, как героиня бессмертного Сервантесова романа, — крестьянская девица Альдонса. Какое забавное совпадение! Но что она говорит, глупая Альдонса! Какими чертами описывает его наружность!
— Он высокий и стройный, такой высокий, каких я никогда не видела. Волосы его светлы, как золото, и глаза его ласковы и сини, как небеса небес.
— Как же зовут твоего друга? — тоскливо спросила Ортруда.
Нахмурила брови. Альдонса робко ответила:
— Он не говорит мне своего имени.
— Отчего? — спросила Ортруда.
— Он не может еще открыться. Надо верить ему и ждать.
— Но неужели ты ничего не знаешь о нем? Из какой он семьи? Где живет? Что делает?
Простодушно улыбаясь, ответила Альдонса:
— Правда, я ничего о нем не знаю.
И видно было, что она ничего не скрывает.
Ортруда говорила:
— А разве ты не спрашиваешь? Как же ты не допыталась у него? Он, может быть, бандит.
— О, нет, — с живостью возразила Альдонса, — он — знатный сеньор. Это по всему видно. Но имени своего он не говорит.
Афра сказала холодно:
— Упросили бы.
— О, зачем же! — возразила Альдонса. — Я и так ему верю, — ведь я же его люблю. Он сам скажет, когда придет время. Сначала я приставала к нему, но он очень сердился. И теперь я даже боюсь его спрашивать.
«Какой-нибудь авантюрист!» — подумала Ортруда.
Ее Танкред никогда на нее не сердился.
Афра стояла у окна, спиною к свету, хмурая. Спросила:
— А вы как думаете, кто он?
— Я думаю, — сказала Альдонса, — что он — иностранец, русский революционер, которого ищет полиция. Но скоро там будут у власти социалисты, и тогда мой милый сможет открыть свое имя.
— Вам он и теперь мог бы его открыть, — сказала Афра.
— Нет, — возразила Альдонса, — мы, женщины, так болтливы. И я могла бы проболтаться. И дошло бы до тех, от кого он скрывается.
Ортруда весело смеялась. Глупая девочка, полюбила какого-то беглеца!
Знойно-смуглое лицо Афры было строго, и гордые губы ее не улыбались. Она догадалась, что возлюбленный Альдонсы, — Танкред. Сердце ее болело от жалости к Ортруде. Все в Пальме знают о любовных похождениях Танкреда. С кем он только не сходился! Не знает ничего только одна доверчивая Ортруда.
— Вот его подарок, — с восторгом говорила Альдонса. — Он недавно был у меня и оставил мне это. Скоро он опять придет.
Ортруда рассматривала золотую брошь. Что-то смутно припоминалось ей. Вспомнила. Видела на днях на столе у Танкреда футляр с брошью, такою же, как эта. Держала ее в руках. Подумала тогда спокойно, что это приготовленный подарок для дочери или жены кого-нибудь из слуг Танкреда, по случаю какого-нибудь их семейного праздника. Даже и не спросила тогда — забыла, и не было интересно. А теперь в душе ревнивое подозрение, — чего раньше никогда не бывало.
Ортруда всмотрелась в брошь, сделанную медальоном, нашла глазами пружину, — открыть бы! По влюбленным и испуганным глазам Альдонсы догадалась Ортруда, что там портрет ее милого. Стоит только нажать пружину, — только взглянуть, он или не он.
Вдруг она отстранила брошь. Нет, ей, королеве, неприлично так узнавать чужие тайны.
— Он ласков с тобою, Альдонса? — спросила она.
— О! — воскликнула Альдонса, — если бы вы видели, как он меня ласкает! Как он добр ко мне! Правда, иногда он меня дразнит до слез. А потом утешит.