Наступил октябрь 1931 года. Приближались ноябрьские торжества. Однажды утром я пришла по обыкновению на работу. Израилевич уже сидела за своим столом и что то писала.
— Знаете, Тамара, и меня, и вас вызывали в Комиссию Внешних Сношений, наверное, опять придется ехать с делегациями.
В мои планы такая поездка совсем не входила.
— Я категорически откажусь. По семейным обстоятельствам я должна остаться в Москве. Разве за эти пять лет еще не создан определенный штат переводчиков. Ведь многие окончили Институт Иностранных Языков, кажется, достаточно надежная смена нам, старым интеллигентам.
— Я тоже не хотела бы ехать, но Гурман настаивает. Вряд ли удастся отвертеться.
— Одна надежда на Слуцкого. Если мы его попросим, он может нас просто не пустить.
В это время дверь отворилась и вошел Слуцкий. Как всегда утром, не выспавшийся и потому хмурый и раздражительный. Я решила воспользоваться этим его настроением:
— Григорий Юльевич, Гурман звонил, что хочет забрать меня и Лидию Максимовну для работы с делегациями,
— Что? Гурман? Ни в коем случае! Опять этот нахал у меня работниц сманивает! Вместо того, чтобы самому создать штат, он все на чужой счет норовит. Не пущу.
Мы с Израилевич переглянулись. Ей, работавшей уже около четырех лет с делегациями, надоело ездить вечно по одним и тем же маршрутам. Вроде блаженной памяти Софьи Петровны — она что то раз одиннадцать побывала в Кисловодске.
Раздался резкий звонок. Слуцкий схватился за телефонную трубку. Через секунду его близорукие и обычно сощуренные глаза округлились и едва не вылезли из орбит от гнева. Произошел следующий диалог, одной стороны которого слышно не было, но о смысле ее легко было можно догадаться.
— Да, Слуцкий.
— …
— Гурман, я тебе сто раз говорил, что своих работниц переманивать не позволю.
— …
— Ничего подобного, я у тебя никого не переманивал.
— …
— Я не виноват, что у меня хорошие работницы, которые владеют несколькими языками. Я не обязан только потому, что ты растяпа, уступать тебе своих служащих.
— …
— Не пущу, и кончено.
— …
— Плевать мне на твои угрозы!
— …
— Ну и жалуйся, чорт с тобой!
Слуцкий возмущенно треснул телефонной трубкой о стол.
— Это просто безобразие. Он требует, чтобы я вас обоих освободил на три недели, на все ноябрьские торжества.
И выбежал из комнаты.
Увы, в этой неравной борьбе было ясно, что в конечном счете победит Гурман. Времена Гецовой прошли безвозвратно. Комиссия Внешних Сношений значительно выросла и изменилась в своем составе. Как и большинство центральных советских учреждений за последние годы, она подверглась окоммунизированию. Во главе ее стоял теперь секретарь ВЦСПС Аболин (по последним сведениям на днях смещенный с должности в связи с троцкизмом и синдикализмом), а заворачивал всем Гурман. Невысокий щуплый еврей, лет тридцати пяти, с лысиной, очень подвижной, очень нахальный, коммунист и спекулянт, проживший много лет в Америке и говорящий хорошо по-английски. В общем продувной парень.
Вместо прежних трех-четырех человек, теперь Комиссия Внешних Сношений состояла из двенадцати. За эти годы, что я не была в Москве, очень развилось Общество Друзей СССР, которым заворачивал англичанин Альберт Инкпин. Я слышала, что у него в Лондоне два собственных дома. Это не мешает ему быть членом Политбюро коммунистической партии Великобритании и генеральным секретарем международной большевицкой организации, смущающей умы рабочих во всем мире.
В прежнее время Комиссия Внешних Сношений ограничивалась околпачиванием только рабочих делегаций. Теперь ее функции были значительно расширены. Всесоюзному Фотографическому Объединению «Союзфото» было поручено снабжать многочисленные иностранные иллюстрированные журналы левых тенденций фотографическими снимками, всегда прикрашенными, припомаженными и абсолютно не отображающими истинного положения вещей в СССР. Тут же издавался известный журнал «СССР на стройке» («UdSSR im Bau»), который затем, под аналогичным заголовком шел на разных языках во все страны. Изобретались письма ударников, описывавших новую жизнь при Сталине. Письма эти иллюстрировались фотографиями из квартиры автора — стол, покрытый скатертью, самовар, за столом счастливая советская семья, на заднем фоне обязательно фикусы и окна с занавесками.
Нам, жившим в это время в СССР, противно было смотреть на эти «потемкинские деревни», ибо мы изо дня в день проходили по грязным улицам, мимо домов с облупившейся штукатуркой, с немытыми подслеповатыми окнами, на которых было все, кроме занавесок, так как еще со времен военного коммунизма, а затем в течение последующих страшных лет советского ига, все занавески, пикейные одеяла и скатерти либо пошли в деревню в обмен на продукты питания, либо были перешиты на платья и белье.
У меня самой занавесок давно уже не было, а самовар в Совдепии вообще отошел в область преданий, так как деревянного угля не достать, и все кипятят чай на примусе.
Но это не мешало Союзфото давать бесконечные кипы чудесных снимков, снятых, как нам казалось, только для того, чтобы лишний раз поиздеваться над бедным советским гражданином:
— Вот смотри, как бы ты мог жить, если бы… не советская власть…
Под снимками делались надписи, которые затем переводились на все языки, и отсылались за границу, как для журналов «Друзей СССР», так и для существующих на советские деньги еженедельников, вроде «Вю». Мне самой, после того, как у меня снова завязались связи с Комиссией, доводилось брать сверхурочную работу по переводу таких надписей.
Я получала в 1931 году высшую ставку для референта со знанием четырех языков — 250 рублей в месяц, из которых около 50 рублей уходили на займы, размещающиеся, как известно, в принудительном порядке, на Оссоавиахим, профсоюзные взносы, Общество «Друзей Детей» и на другие поборы. Между тем, мясо стоило 20 рублей килограмм, сахар — 25 рублей, одно яйцо — 2 рубля. Легко себе представить, что мне приходилось подрабатывать сверхурочно.
И вот, непосредственно после службы, которая кончается в четыре часа, садишься в опустевшем Комитете за иностранную машинку и начинаешь переводить всякие небылицы. Наступает вечера в коридорах Дворца Труда становится совсем тихо… И вдруг шуршание… Из своей норки вылезает мышь и начинает играть со своими мышатами в двух шагах от меня на полу. Потом лезет, как маленький акробатик, вверх по корзинке с бумагами, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь съестного. Но бедным мышам тоже в это лихолетье есть нечего было. Я не очень боюсь мышей, но как то инстинктивно подбираю под себя ноги и пишу, пишу, иногда до девяти-десяти часов вечера. Подработаю рублей двадцать за вечер. Жаль только, что работа непостоянная была.
В Комиссии Внешних Сношений работал в одно время со мной и товарищ Ласло, известный теперь под псевдонимом «Рудольф». Это был очень милый и образованный венгерский коммунист, не знаю как попавший в Москву и там застрявший. Теперь он выпустил ряд антисоветских книг, но, поскольку я знаю, все же от левых убеждений окончательно не отряхнулся. Ласло был замечателен тем, что знал энное количество языков и на все их переводил безукоризненно. Для большевиков он был, естественно, курицей, несшей золотые яйца и они его эксплуатировали на полный ход.
Хаос в комиссии был невероятный. На мой взгляд, там, где управляет еврей, вообще порядка быть не может, а всегда будет спешка и то, что, на добром одесском жаргоне называется «гармидер». Блефф и халтура процветали во всю. Меня, например, никто никогда не проверял — правильно ли я подсчитала страницы перевода и реален ли счет. Подписывали не читая. Гурман был вечно в бегах, вечно придумывал какие-нибудь жульнические комбинации и операции, всегда старался ухватить что плохо лежит. Остальные служащие почти ничего целые дни не делали, но атмосфера в комиссии была забавно деловая: шум, гам, беготня, споры из за выеденного яйца.
Секретарша стонет, что она перегружена, хотя о перегрузке в нормальное время, то есть, не в мае и октябре, когда приезжали делегации, не могло быть и речи. Словом, типичный советский бедлам.