В это время Владимира Сергеевича Горбатова не было в Петербурге. Николай написал ему и получил в ответ краткое и холодное, как всегда, письмо, в котором отец говорил, что если не имел ничего против женитьбы старшего сына, то ничего не может иметь и против женитьбы Николая. Вообще глупо жениться в такие молодые годы, но если уж он решился на эту глупость, то пусть берет на себя и все последствия.
«Во всяком случае, — заканчивал Владимир Сергеевич, — благословляю тебя заочно, так как ты спешишь, а я в скором времени в Петербурге быть не могу. Вместе с этим письмом посылаю приказ в контору. Если желаешь остаться в доме, то сделай нужные распоряжения».
Николай не стал смущаться и раздумывать над этим письмом, оно казалось ему естественным — между ним и отцом не было ничего общего, они были чужие друг другу. Еще, слава Богу, что отец не противится его счастью, не мешает, не стесняет в средствах.
Николай был на верху блаженства. Брат Сергей и его первая жена, тогда еще совсем здоровая, молоденькая и веселая женщина, были очень рады этой женитьбе, этому новому оживлению, наполнившему их огромный дом. Тотчас же приступили к устройству помещения для молодых. Николай торопил насколько было возможно.
И вот он женат. С каким блаженством вводил он свою юную подругу под сень старого горбатовского дома! Он был уверен, что отныне начинается для него совсем иное, счастливое существование, что осуществляются все его мечты. Он с верой и нетерпеливым ожиданием глядел в глаза красивой Мари, и эти глаза, на время потерявшие свое заспанное выражение, ему улыбались. Молоденькая девочка, почти ребенок, не могла не поддаться обаянию первых дней любви. Все было для нее так ново, неожиданно, непонятно. Да и сама хотя уже значительно обветшавшая, но все же почти царственная обстановка старого дома производила на нее впечатление, особенно после пансиона и грязного домика, нанятого ее родителями.
Она была уверена, что очень любит своего мужа. Он такой нежный, такой хорошенький. Он так старается отгадать всякое малейшее ее желание и тотчас же его исполняет.
Только с первых же дней он показался ей чересчур порывистым, пылким и не совсем понятным. Она была с ним ласкова и поддавалась его ласкам. На его поцелуи отвечала поцелуями. Когда он ее спрашивал, любит ли она его, она отвечала: «Люблю».
Между тем всего этого ему было как будто еще мало, как будто он хотел еще чего-то. Но чего же ему еще? Какой странный!
А он все ждал.
Когда туман первых дней прошел, когда мало-помалу началась обычная жизнь, он стал торопить это счастье, о котором грезил. Он стал вызывать в жене не только женщину, но и друга. Он стал рассказывать ей про себя, открывал перед нею все заветные уголки своей души, своего сердца. Передавал ей все свои мысли, грезы, планы. Сначала она слушала его довольно внимательно, но затем, и именно в ту минуту, когда он был особенно торжественно и трогательно настроен, когда голос его звучал почти вдохновением, а на глазах блестели слезы, она вдруг засмеялась. Он остановился пораженный и недоумевающий.
— Чего же ты смеешься?
— Ах, Nicolas, — ответила она, — помилуй, да как же не смеяться! Я думала — ты совсем взрослый, серьезный человек, а ты болтаешь глупости, как маленький ребенок.
— Как глупости? Как ребенок? — запинаясь, прошептал он.
— Да, конечно!.. Ну виданное ли дело так смешно фантазировать?.. И потом, я думала, ты добрый, а ты совсем злой. За что ты бранишь всех людей, считаешь их и глупыми, и бессердечными, и фальшивыми? Что они тебе сделали?..
Она приняла вид рассудительной женщины, журила его:
— Все у тебя есть, здесь в доме так хорошо, все тебя любят, все с нами ласковы… жить можно очень весело, а ты ничем недоволен… и ко всему еще недоволен и мною! Кажется, не на что пожаловаться!.. Оставь лучше все эти бредни и позвони — мне пора одеваться, а то мы опоздаем в театр…
Он замолчал, дернул сонетку и, выйдя от жены, стал бродить по пустым, огромным комнатам. С каждой минутой ему становилось тяжелее.
«Что же это?» — повторял он про себя и не находил ответа.
Наконец ему пришло в голову, что он сам виноват, что он слишком спешит, что отчаиваться смешно и глупо. Ведь Мари так молода, ведь он же знал это и именно рассчитывал на ее молодость. Что она может понимать? К чему подготовлена? В каких руках была? Он должен терпеливо «создать» ее и образовать, научить тому, чему сам научился… тогда она поймет его, и они заживут общей жизнью, станут «едино тело и един дух».
Да, он будет учить ее, читать вместе с нею и мало-помалу передаст ей все…
Он совсем успокоился, был особенно оживлен в этот вечер, и Мари ему улыбалась.
На следующий же день он повел ее в свою любимую библиотеку, стал указывать ей особенно интересовавшие его книги и предложил каждый день вместе приходить сюда и заниматься чтением.
— Хорошо! — сказала она. — Если это доставляет тебе удовольствие.
— А я надеюсь, что и тебе это будет доставлять удовольствие! — воскликнул он.
— Увидим!.. Да, я очень люблю читать интересные романы… нам не позволяли этого в пансионе, и мы читали потихоньку… Даже, я признаюсь тебе, Nicolas, я немножко знакома… — она запнулась, покраснела, — знакома с Поль де Коком…
Он задумался.
— Романы! И романы читать можно, даже и Поль де Кока! В этом нет дурного… Только не одни романы мы будем читать с тобою, Мари.
— А что же еще?
— Увидишь.
Каждый день он стал водить Мари в библиотеку и жадно читал ей те книги, которые, по его мнению, всего более могли принести ей пользу и заставить ее понять то, чего она до сих пор не понимала, что в его словах казалось ей «бреднями».
У Мари хватило терпения на целую неделю, но через неделю она решительно объявила ему, что если он хочет ей читать, то пусть читает романы, а этих, может быть, очень ученых и умных, но скучных книг, она слушать не намерена, потому что они ей неинтересны, а главное — совсем, совсем ненужны…
— Да ты подумай только — зачем мне это? — повторяла она.
— Как зачем? Да для того, чтобы знать как можно больше, чтобы жизнь понимать!
Она улыбалась и зевала.
— Я в профессора не готовлюсь! — стараясь не сердиться и оставаться кроткой, говорила она.
Он все еще не падал духом, все еще боролся.
— Погоди! — уверял он ее умоляющим голосом. — Потерпи немного, пересиль свою скуку, — и вот, ты увидишь. Мари, скоро сама заинтересуешься.
Мари покорилась, продолжала слушать его чтения, но ее терпение стало истощаться. Она иной раз просто засыпала, бледнела и томилась, пересиливая скуку и сон.
— Господи, однако, как ты меня мучаешь! — невольно вырвалось у нее, наконец, во время одного из таких чтений.
Он бросил книгу и поднялся, бледный, с дрожащими губами. Глаза его зло сверкнули.
— Извини, я не буду тебя больше мучить! — проговорил он не своим голосом.
Чтения и уроки были окончены.
Мари рассказала о проказах мужа Сергею и его жене и при этом жаловалась, что Николай не только ее совсем измучил своими глупыми чтениями и уроками, но теперь, когда она уж больше совсем не может и отказалась, он дуется, не говорит с нею, почти не глядит на нее. Сергей и его жена приняли сторону новой родственницы. Сергей очень смеялся.
— Тут вовсе нечего смеяться! — плаксивым тоном заметила Мари. — Ты лучше поговори с ним, образумь его, — а то что же это такое?.. И вот уж я никогда… никогда не воображала, что у него такой отвратительный характер! Ему, право, как будто доставляет удовольствие терзать меня… и именно теперь, когда…
Она запнулась и покраснела.
— Пожалуйста, образумь его…
Сергей обещал и поспешил исполнить обещание. Он нашел Николая, обнял его, сделал ему самую уморительную гримасу и, засматривая ему в глаза своими веселыми, ласкающими глазами, заговорил:
— Послушай, шут ты парадный! — это было его любимое выражение, эпитет, которым он награждал только самых близких друзей и чаще всего брата. — Шут парадный, что ты такое выдумал? За что ты свою Мари засадил за ученье?
Николай поморщился и скривил губы в усмешку.
— Пожаловалась! — выговорил он.
— Да как же на тебя не жаловаться, когда ты, как малый ребенок, глупости выдумываешь! Разве вы затем поженились, чтобы ты давал ей уроки? Я думаю, что всякое ученье ей давно опротивело и что она вовсе не за этим выходила за тебя замуж… И не понимаю, что тебе надо… Что ты все мудрить, коверкать по-своему хочешь… Посмотри, какая она у тебя хорошенькая… ну и любуйтесь, целуйтесь, пока не надоело. А то ведь, брат, знаешь ли, ведь если начать коверкать женщину да сажать ее за указку, надоедать ей, так ведь этак можно и опротиветь… Ты об этом подумай!
Николай опять усмехнулся.
— Правда! — сказал он. — Я с тобой согласен; но ведь я же объявил ей, что наши уроки кончены…
— Так зачем же ты на нее дуешься?
— Я… дуюсь? Она ошибается…
— Нет, не ошибается… Ты и теперь дуешься, посмотри, какое у тебя лицо, совсем злое.
— Оставим этот разговор, — резко сказал Николай.
— Оставим, — повторил за ним Сергей.
Он ушел от брата и тотчас же забыл и брата, и Мари, и свое семейное положение. Он вспомнил, что его ждет некая хорошенькая жена обманутого им мужа.
Но история «уроков» не была еще кончена. В тот же вечер жена Сергея, улучив свободную минуту, заговорила о том же предмете, только она взглянула на дело с другой точки зрения. Она явилась защитницей Мари более серьезной.
— Ведь ты не понимаешь, Николай, — говорила она, — что значит то положение, в котором Мари теперь находится. Нужно очень беречь ее, не утомлять, не сердить… Нужно быть как можно более ласковым и нежным с нею — иначе легко повредить и ей, и ребенку.
Николай вздрогнул. Он давно знал, что скоро будет отцом, но эта мысль как-то не останавливала на себе внимания. Теперь же она поразила его, показалась ему дикой.
Он — отец! Это как-то не входило в его мечты, в его планы.
«Нужно ее беречь, не утомлять, быть с нею нежным, повторил он про себя. — Конечно, конечно, иначе это может повредить и ей, и ребенку… ей и ребенку… Я виноват перед нею… я глуп!»
Он поспешил к Мари, нежно ее обнял, поцеловал, приласкался к ней.
Но в то же время он с ужасом видел, что в этих его ласках как будто нет прежней страсти, прежней искренности, что он себя к ним принуждает. Тоска охватила его.
«О, как я глуп! — думал он. — И что я за несчастный человек! К чему я и о чем я фантазировал и чем Мари-то виновата? Жизнь идет как должна идти… Я муж, я скоро отец. А та, та жизнь, которая грезилась, которая должна была начаться, и уже казалось, что начиналась, — где она?.. Ее нет… не может быть… никогда не бывает!..»