Графиня Натасова, говоря о себе, обыкновенно объявляла своим знакомым:
«Я, знаете, не люблю никакого шума, никакой спешки, но когда надо действовать — действую решительно, и главное — не упуская минуты. Еще от деда слыхала, что Великий Петр говаривал: „Упущение времени смерти подобно“. Так вот и я: в важном деле ни минуты, ни секунды не упущу!»
Теперь она доказала, что слова ее были не пустая похвальба, что она действительно следует по стопам преобразователя России. Немедленно по отъезде племянницы она послала Николаю записку, в которой самым убедительным образом просила его, «по наинужнейшему делу» заехать к ней вечером.
«И пожалуйста, сегодня, не завтра, а сегодня, очень-очень надобно, задержку недолго», — писала она.
Посланному было приказано, если барина нет дома, непременно дождаться его возвращения и настоятельно просить ответа.
«Мол, графиня без ответа и возвращаться не приказали».
Николай догадался, что Мари была у тетки и что приглашение это неспроста.
Он написал графине, что желание ее будет исполнено, и вечером к ней отправился.
Он даже рад был куда-нибудь ехать, все равно куда, лишь бы не быть дома.
«Что же это? — думал он. — Мари, — он теперь знал это наверно, — поняла все… Но неужели она сказала тетке?..»
Сердце его ныло, и в то же время он чувствовал болезненное раздражение, какую-то беспредметную злобу. Он был расположен к старой графине, всегда с ним ласковой. Она казалась ему благоразумной, она имела влияние на Мари. Но чем же она теперь поможет?!
Он ясно видел, что теперь настала пора разных объяснений. Он видел это с утра, хотя Мари не подала ему и виду. Она встретилась с ним как и всегда, только он все же заметил, что она следила за каждым его словом, сказанным Наташе.
Но следить ей было незачем. Он и Наташа встретились при всех, и если бы Сергей и Борис Сергеевич ничего не знали, то уж, конечно, в этот день не узнали бы ничего нового.
И у Наташи, и у Николая откуда-то взялась большая сила, большое спокойствие. Они, очевидно, до чего-то додумались, пришли оба к серьезным решениям. И главное, решения эти, хотя они и не сговаривались и хотя думали свои думы на расстоянии многих сотен верст друг от друга, были одинаковы. Они встретились как близкие друзья и родственники, без всякого смущения, прямо взглянули в глаза друг другу, и, казалось, вовсе не намерены были избегать встреч, как прежде.
Сергей, увидя брата, обнял его и поцеловал, но Николай сразу почувствовал, что это не прежнее братское объятие, и для него уже не оставалось сомнения в том, что Сергей все знает. Он невольно опустил глаза и побледнел, отвечая на его приветствие…
Весь день и вот теперь, подъезжая к дому графини Натасовой, он испытывал ощущение преступника, окруженного сыщиками и знающего, что ему уже нет возможности скрыться, что ему предстоит допрос.
Едва сдерживая в себе бешенство, он думал или, вернее, не думал, а чувствовал, что он никого не впустит в свой внутренний мир, в свои муки, что эти муки — его, и он должен сам бороться с ними.
Пуще же всего в нем говорило сознание необходимости отстранять от всего этого Наташу, не допустить, чтобы их общего несчастия грубо касались холодные, чужие руки. Ведь он не может объяснить правду этим судьям так, чтобы они ее поняли. Ложь возмущала его гордую природу, но он видел, что надо будет лгать, лгать и лгать. Ему становилось невыносимо и душно. Совсем измученный и озлобленный, вошел он к старой графине.
Она встретила его как-то натянуто, и он, конечно, заметил это…
— Пойдем, Nikolas, ко мне! — таинственно сказала она.
«Ко мне» — значило в маленькую уютную комнату, куда обыкновенно она редко даже кого из родственников впускала и где решались только самые серьезные вопросы.
Он молча последовал за нею.
«Боже мой! Эти подготовления, эти подходы!» — раздражительно думал он.
Но она на этот раз, проникнутая все тем же убеждением, что упущение времени смерти подобно, ни к каким подходам не обратилась и начала с самой сути.
— Была у меня сегодня несчастная Мари, — сказала она строгим голосом.
— Несчастная Мари! — уныло повторил он, и тоска и страдание изобразились на лице его. — Если вы ее так называете — значит, верно, она сказала вам, что я причиной ее несчастья… Но, ma tante, вы сами не раз говорили, что трудно быть судьей между мужем и женою…
— Да, да, — протянула она, обдавая его своим пристальным и загоревшимся взглядом, — между мужем и женою судить трудно и не следует, да это я сама всегда говорила, но до известной степени, Nikolas!..
Она будто спохватилась и добавила: «До известной степени, Николай Владимирович…»
Но он не заметил этого. Бледное лицо его как бы совсем застыло. Он изо всех сил старался казаться спокойным, и только нервная дрожь, пробегавшая по его телу, выдавала его волнение. Он проговорил глухим голосом:
— Вы звали меня, и вот я у вас… но мне кажется, что это напрасно. Нам лучше было бы не объясняться… право, это бесполезно…
Графиня вспыхнула.
— Не напрасно и не бесполезно! — резко сказала она. — Я не могу так этого оставить… Вы забываете, что Мари мне племянница, самая близкая, родная, что я ее воспитывала…
— Но мне ведь Мари — жена… не забудьте и вы этого…
— Нет, я этого не забываю, а вот вы так точно забыли… да, забыли, в том все и дело! Я почитала вас примерным мужем и радовалась на счастье ваше с Мари…
— Никогда не было этого счастья! — невольно, почти бессознательно, прошептал он свою мысль.
Графиня всплеснула руками.
— А, так вот!.. Что вы сказали? Никогда не было счастья?! Вы ею недовольны… вы ее не любите… так ведь об этом, сударь, раньше нужно было думать. Вас не обманом на ней женили, вас никто не ловил… Вспомните, вы клялись мне, да, клялись, что любите Мари пуще всего на свете, что век будете ей самым верным мужем!..
Николай пришел в себя и грустно опустил голову.
— Да, это правда! — сказал он с глубоким вздохом.
— То-то, что правда! Так за что же вы ее измучили… За что вы ее обманываете?..
— Я еще раз просил бы вас прекратить этот разговор, — сказал Николай. — Если Мари пришла к какому-нибудь решению, пусть она сама скажет мне — и я постараюсь исполнить ее волю… Я же со своей стороны, ни в чем, ни в чем не виню ее…
Графиня была так взволнована, что не обратила внимания на смысл этих слов.
— Еще бы ты винил ее! — вдруг забывая и «вы» и «Николай Владимирович», воскликнула она. — Тебе-то уж, батюшка, винить ее совсем не в чем! Такой жены поискать во всем свете — не найдешь. Да на нее только удивляться надо — молода, хороша, а живет будто монахиня, об удовольствиях и не думает, вся в тебе да в сыне. В чем же тебе обвинять ее?
Николай сам не заметил, как горько усмехнулся при этих словах. Но заметила это графиня и вспыхнула.
— Что за мефистофельские усмешки? Да где же это глаза мои были? Ведь я все тебя за доброго и хорошего человека считала, и только теперь вот, сегодня, сейчас вижу, каков ты!..
Николай начинал терять последнее терпение. Его нервы натягивались невыносимо.
— Я никогда не уверял вас, что я добрый и хороший человек, — проговорил он. — Пожалуйста, скажите мне, в чем же, наконец, дело, в чем мое преступление?
— Сейчас, сейчас и скажу… — опять вспыхнула графиня и даже привскочила с низенького, маленького диванчика, на котором сидела. — Сейчас и скажу. Вы не только охладели к жене, не только разлюбили ее, но вы допустили в себе преступное чувство…
Лицо его потемнело, брови сдвинулись.
— Я знаю все, — продолжала она, — и не одна я, и не одна Мари, а весь свет скоро узнает, весь свет будет говорить об этом!..
«Наташа… бедная Наташа!..» — мелькнуло у него в голове, и он почувствовал, что готов задушить своими руками всякого, кто осмелится ее оскорбить, но ведь вот ее уже оскорбляют!.. Ее оскорбляют, а он должен молчать!.. Да должен ли? Ведь его молчание будет истолковано как признание… в чем? В чем признание? Не в их общем несчастии, не в чувстве, которое выросло и созрело помимо их воли, долго не замечаемое, не подозреваемое ими и теперь навсегда отравившее их жизнь, а в чем-то другом, в чем ни он, ни Наташа, при теперешних обстоятельствах, не могут быть виновны… Все исказится, все примет грязную форму… Нет, он не может, не должен молчать, не должен — ради Наташи!..
Его раздражение вдруг стихло. Он взглянул на графиню почти умоляющим взглядом.
Она незла, быть может, она поймет…
— Если будут, что говорить — будут клеветать! — сказал он.
— Будто бы! — протянула графиня, и от тона этих слов, насмешливого и презрительного, кровь снова бросилась ему в голову.
Не будучи в силах владеть собою — он встал и пошел к двери.
Но графиня его удержала. Она заметила, что сделала ошибку, что только раздражила его и ничего не добилась.
Она заговорила совсем иным тоном:
— Успокойтесь, Nikolas, ну извините, я погорячилась, может быть, что-нибудь сказала не так… Но пойми — ведь дороже, ближе Мари у меня никого нет! Я не могу быть хладнокровна, когда дело касается ее счастья… Ну, успокойся же, извини. Поговорим спокойно.
— Если вы меня позвали, чтобы оскорблять, то я вам скажу: это недостойно вас…
— Я не хочу оскорблять тебя… Послушай, ведь ты знаешь — я тебя полюбила как родного. Я всегда соединяла тебя в моих мыслях и в моем сердце с Мари. Я всегда верила, что ты истинно благородный человек. Скажи мне прямо, дай мне честное слово, что у тебя нет ничего с Nathalie… что ваши отношения — просто дружеские, родственные отношения… Дай мне честное слово — и я тебе поверю.
Она взяла и крепко сжимала его руку и ловила его взгляд. И она увидела, как он побледнел, как жестокое страдание изобразилось на лице его.
Несколько секунд он не мог выговорить ни слова, наконец произнес:
— Между мною и Nathalie нет и не может быть ничего такого, за что нам пришлось бы краснеть. Nathalie… да ведь вы ее знаете… она неспособна ни на что дурное, и Мари может быть совершенно спокойна. Вы, наконец, сами должны понять, что то, в чем вы теперь решились меня подозревать, немыслимо… невозможно!.. И в этом я вам даю честное слово…
— Хорошо, я тебе верю! — сказала графиня. — Но ведь не могла же Мари все это выдумать, ведь есть что-нибудь?
У него опять затуманилась голова, опять тоска подступала к сердцу и он горячо проговорил:
— Вы непременно хотите заглянуть в мою душу!.. Вы в ней найдете мучительное, невольное чувство — и больше ничего…
Графиня всей душой оскорбилась за племянницу.
— Ну, мой милый, это попросту значит, что жена надоела, не подходит… а вот другая — подходит… Мари бедная была и хороша, и мила, и прелестна… теперь она сделалась никуда не годной, теперь другая стала и мила, и прелестна!..
— Да, конечно, если бы мне досталась такая жена, — я был бы самым счастливым человеком!.. Но она мне не жена, а сестра и останется навсегда сестрою!
У графини опустились руки.
— А что же будет дальше? — спросила она.
— Не знаю… ничего не будет… все то же…
В его голосе она расслышала столько безнадежности, столько муки, что не будь дело в Мари, она, наверное, его пожалела бы. Но теперь у нее не могло быть жалости к Николаю.
— Я больше ничего не мог сказать вам, а то, что сказал, могу повторить перед всеми… Я думал, что в мою внутреннюю жизнь никто не вмешается… Я думал сам, наедине с собою, пережить ее, никого не оскорбляя… Вы заставили меня говорить — и я скажу вам все. Очень серьезные дела удерживают меня на некоторое время в Петербурге. Закончив их, я думал уехать на некоторое время, конечно, один… Я, может быть, вернулся бы, победив себя… Вы и Мари, очевидно, желаете иного, хотя я, собственно, не понимаю, чего вы желаете, я чувствую, что так будет хуже… Извините, я не могу больше говорить! — прибавил он.
У него мутилось перед глазами.
Он поспешно простился с графиней и вышел, даже не слыша того, что она ему говорила.
Оставшись одна, она крепко задумалась.
«Вот какой он! Вот какой он! — повторяла она про себя. — Кто бы мог думать? А я была в нем так уверена… Теперь ведь и меня обвинять станут — я устроила свадьбу… Да кто же их знает — все они таковы, все! На кого положиться можно?»
Графиня волновалась все больше и больше.
«Надо полагать, что ничего нет… Он так сказал, дал слово, но ведь довольно и того признания, что он сделал… Ведь сам так и говорит, жена никуда не годна, с ней несчастье, а жена брата прелестна, сокровище — и с ней было бы счастье! Господи! Да что ж это такое?!»
Графиня даже стукнула своим маленьким кулаком по столу.
Она не вспоминала, что давно-давно, в ее молодые годы, она полюбила, и кого же? — женатого человека. Она была воспитана в строгих правилах, знала себе цену и была горда. Никто не мог ее никогда обвинить в лишнем слове, в лишнем жесте. Как же могло с ней случиться такое? Она не знала, знала только, что любит со всею силою, на какую была способна.
Эта любовь принесла ей много горя, в несколько месяцев она так вообще изменилась, что родные стали бояться за нее. Но она решилась победить свое сердце, она уже начала мало-помалу находить утешение в сознании исполненного долга…
И вдруг она узнала, что ее тайна, которую она, казалось, так искусно ото всех скрывала, сделалась городскою новостью. Она видела двусмысленные взгляды, слышала грубые намеки, наконец убедилась, что на нее клевещут, что в нее бросают грязью. И кто же бросал? Главным образом те, за которыми было много грехов и много действительной грязи, прикрытой соблюдением условных приличий.
В ней поднялось негодование, и вместе с этим уже начавшее было успокаиваться и замирать чувство вспыхнуло. В болезненном припадке страсти и раздражения она написала любимому человеку, с которым решилась было никогда не встречаться. Только благодаря случайности это письмо не попало ему в руки, только случайность спасла ее от такого шага, который бы, вероятно, испортил всю жизнь ее…
Но графиня теперь не вспоминала ничего этого. Она решила, что должна заступиться за Мари, думала, что надо кому-то открыть глаза и что можно устроить.
Не откладывая, на следующий же день, она поехала к Катерине Михайловне.