Петербургский дом Горбатовых оставался неизменным. Почти полтора столетия протекли над ним. Когда-то он гордо возвышался среди пустырей, маленьких домиков. Он поражал своей величавой красотой, своими гигантскими размерами. Теперь вокруг него, тесня его со всех сторон, поднялись огромные, многоэтажные дома и совсем его задавили. Он будто присел, будто ушел в землю. Из величавого, гордого красавца превратился он в сгорбленного, ветхого старца. Цвет его камня, потемневшего, будто замшевшего от времени, так не гармонировал с блестящими светлыми соседями. Его старые окна казались такими тусклыми, будто незрячими…
Но все это представлялось только с первого взгляда. Если всмотреться хорошенько, сгорбленный, приниженный старец все же носил на себе отпечаток действительного величия. Его древние фронтоны оставались художественным произведением, каждая колонка, каждая извилина линии говорили о строго выдержанном стиле. И чем больше глядеть на него, тем более неуклюжими, безвкусными и безобразными являлись придавившие его огромные и однообразные выскочки…
Не изменясь снаружи, горбатовский дом очень мало изменился и внутри. Давно, давно, еще со времени Катерины Михайловны, его следовало совсем обновить, и она в последний год своей жизни мечтала об этом, рассчитывая на средства Бориса Сергеевича. Но она умерла, не приведя мечты свои в исполнение… Глухая драма разбросала потом семью…
На одной половине дома осталась Мари со своим Гришей, другая половина была в распоряжении Сергея Владимировича. О переделках и обновлении никто не думал.
Так шли годы. Правда, в последнее время, когда уже подросло новое поколение, Марья Александровна, главным образом вследствие приезда племянницы, Софи, несколько обновила парадные комнаты, где пришлось дать два, три бала. Но все же весь дом оставался в своем поблекшем прекрасном уборе. Если бы Катерина Михайловна была жива теперь, она сама, вероятно, не пожелала бы ничего переменять — именно такая старинная обстановка начинала входить в моду…
Одною из самых жилых комнат в доме была теперь огромная библиотека, где проводил почти все свое время Николай Владимирович, уже многие годы, с самого своего возвращения из Азии. Он и спальню себе устроил в соседней комнате. Библиотека оставалась в том же виде, как была устроена Сергеем Горбатовым в конце прошлого века. Теперь прибавилось только два новых шкафа, наполненных книгами, по большей части старинными, крайне редкими, с большими затратами и трудом выписанными и добытыми Николаем Владимировичем. В эту библиотеку никому из посторонних не было доступа. Но если бы кто-нибудь зашел и заглянул на полки новых шкафов, то, конечно, изумился бы, увидя заглавие книг латинских, французских, английских и немецких. На заглавном листе одной он разобрал бы: «Adamus supra mundum»; другая называлась «La vérité sortant du puits hermétique, ou la vraie quintessence solaire et lunaire, Baume radical de tout Estre, et l'origine de toute Vie…»[31] и т. д. Затем шли сочинения Теофраста-Парацельса, Трисмегиста, Николая Фламеля, Синезия… Книги розенкрейцеров, масонов… Творения Александрийской школы…
Одним словом, это была редкая по своей полноте коллекция всех известных и неизвестных от древности и до настоящего времени мистиков, упорных и фанатических искателей и проповедников всего того, что наука первых трех четвертей девятнадцатого века, вчерашняя наука признала бабьими сказками. Вместе с этими странными книгами в нижних ящиках шкафов хранились древние рукописи, по большей части на санскритском языке, вывезенные Николаем Владимировичем из Тибета и Индии. На шкафах по соседству с бюстами знаменитостей прошлого века приютилось несколько необыкновенной формы ваз, куски каких-то камней и руд… Бронзовый Вольтер, со своей бессмертной ехидной усмешкой, глядел на маленького Будду, в свою очередь устремившего на него неподвижный и загадочный взор…
Был довольно ранний утренний час. Зимний морозный день засматривал в широкие, потускневшие от времени окна библиотеки. Николай Владимирович сидел перед большим столом в глубоком кресле. На его коленях лежала старая книга, которую уже больше часу он читал с глубоким вниманием. Теперь он ее закрыл, положил на стол и задумался.
Что осталось от прежнего человека! Даже глаза, большие черные глаза, когда-то выражавшие весь его внутренний мир, то метавшие страстный огонь, то заволакивавшиеся безнадежной грустью, совсем изменились. Они глядели глубоко и спокойно и в то же время загадочно, и ничего уже нельзя было прочесть в их странном взгляде. Он только невольно на себе останавливал, и нервному человеку становилось от него жутко…
Когда-то густые кудри поредели и обнажили высокий лоб. Красивое лицо было бледно, очень бледно, хотя в нем не замечалось ничего болезненного. Мелкие морщинки избороздили тонкую кожу. Не очень густая с проседью борода спадала на грудь.
Николай Владимирович сидел, закутавшись в мягкие складки черного бархатного халата, и на черном бархате особенно ярко выделялись опущенные на колени его тонкие и белые, почти женские руки.
Удивительно странное впечатление производил этот человек. Он казался каким-то видением далекого прошлого, будто вызванным из глубины средних веков, из какого-нибудь затерявшегося в горах замка или монастыря. А между тем чувствовалось, что он вовсе не заботится о своей внешности и сам не знает производимого им впечатления. Он сделался таким не потому, что желал этого, таким сделало его время, особенности его внутренней жизни, его привычки; таким мало-помалу сделал его каждый новый день, истекший со времени его странного и таинственного путешествия…
Николай Владимирович опять раскрыл только что покинутую им книгу, поискал в ней что-то, прочел и едва заметно улыбнулся.
«Ну да!» — почти вслух проговорил он, как делал это теперь нередко, невольно и сам того не замечая в уединении своей огромной библиотеки, в беседе со своими книгами. «Ну да, конечно, он говорит об этом… и не смеет даже намекнуть… И ему и в голову не могло прийти, что пройдет триста лет, и его страшная тайна, открытие которой профанам грозило ему вечной погибелью, сделается общим достоянием!.. Да, мало-помалу открываются все хранимые им тайны, и придет время, когда и тайны еще более важные, глубокие и даже ему не известные, станут явными… Бабьи сказки превратятся в действительность, самую простую, естественную, обыкновенную. В каком же виде явятся тогда теперешние умники?!» Он взял лежавшую тут же рядом на столе газету, прочел в ней маленькую статейку, потешавшуюся под каким-то заграничным, приехавшим в Петербург «фокусником», и совсем уже весело улыбнулся.
Впрочем, улыбка его быстро исчезла. Он нахмурил брови, потом встал, несколько раз прошелся по библиотеке, опять подошел к своему креслу, как будто огляделся, глаза его устремились вдаль, в них мелькнуло что-то неуловимое, как будто печальное. Мелькнуло — и исчезло. Можно было подумать, что он вернулся к прошлому, о чем-то вспомнил…
Немудрено это было. Эта библиотека, все, что его окружало, могло навести его на многие воспоминания. Здесь, за этим столом, прошло столько разнообразных минут его жизни. Здесь, на этом месте он пережил всю грозу своей мучительной страсти. Здесь должен был витать над ним, в долгие, тихие часы, образ безумно любимой им, погибшей жертвой этой любви Наташи…
Сколько раз она, живая, юная, прелестная, склонялась перед ним над этим самым столом, разбираясь в книгах, увлекаясь в тихой беседе, в дружеской тихой беседе, которая была полна незримой смертельной отравы… Здесь, у этого стола, когда-то остановились друг перед другом Наташа и Мари и разошлись, не в силах будучи сдержать своего израненного сердца. Сердце Наташи разбилось. Мари вынесла. Она здесь, она жива… И вот многие годы он под одним кровом с женою… О ней ли он думает? Нет, он не вспомнил ничего, ни о чем не сказал ему взгляд, брошенный на предметы, полные воспоминаний…
Его мысли были далеко, в той таинственной сфере, о которой он никому не говорил, куда он никого не допускал…
Он машинально опустился в кресло и еще глубже задумался.
Однако, мало-помалу цепляясь одна за другую, его мысли из таинственной дали вернули его обратно сюда, к этой, улетающей вслед за другими, минуте его жизни, и теперь он подумал о жене своей. Он ее видел накануне, только мельком и уже несколько дней не обменялся с ней почти ни одним словом.
«Но ведь вот — сказка!» — прошептал он и улыбнулся.
Он встал и остановился среди комнаты, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл их, то все лицо его преобразилось. Оно стало еще бледнее, брови были крепко сжаты, на всех чертах застыло выражение как бы необычайного усилия воли.
Он произнес: «Мари!» — и протянул вперед руки.
Прошла минута, другая. Он ждал все с тем же неподвижным выражением усилия. Его тонкие пальцы время от времени слабо вздрагивали.
Наконец он опустил руки.
Дверь скрипнула, чей-то тихий голос спросил:
— Можно войти?
Он ответил:
— Конечно!
Из-за портьеры показалась Марья Александровна. Он встретил ее ласковой и спокойной улыбкой.