Марья Александровна протянула мужу руку и не могла не заметить, что он как бы с некоторым колебанием и очень поспешно пожал ее и потом приложился к ней, именно приложился, своими холодными губами.
Она вообще очень часто замечала, что он всячески старается избегать прикосновений к кому-либо.
— Тебе что-нибудь надо, Мари? — спросил Николай Владимирович, придвигая ей кресло и не спуская с нее своего загадочного взгляда.
— Нет, — прошептала она.
И сама вдруг удивилась, зачем это пришла сюда в такой необычный час. Зачем вдруг оторвалась от делового письма, которым была занята, и спешила сюда, через длинный ряд комнат, отделявших ее помещение от библиотеки, спешила, будто боясь потерять секунду, будто имела передать мужу что-нибудь крайне важное.
— Нет! — повторила она, смущаясь. — У меня нет до тебя никакого дела, Николай.
Он едва заметно улыбнулся и все продолжал глядеть на нее.
— А между тем ты вдруг почувствовала необходимость прийти ко мне? — медленно проговорил он. — Ты спешила? Да?
Она даже побледнела и с беспокойством взглянула на это, всю жизнь знакомое ей и до сих пор всегда как будто новое, загадочное и непонятное лицо.
— Да, но что же это значит?
— Это значит, — отвечал он все тем же спокойным голосом, все так же медленно, — значит, что я позвал тебя… Ведь это не в первый раз — вспомни?!
Она знала, что не в первый раз. Она побледнела еще больше и внутренне невольно шептала молитву.
Вот она только что забылась в это последнее время, поглощенная живыми, ежедневными заботами. В доме большие перемены: московские молодые Горбатовы переехали сюда после смерти своей воспитательницы Клавдии Николаевны; много всяких забот и хлопот… Затем Гриша. Он не на шутку задумал жениться на Бородиной. По своим религиозным воззрениям, а главное потому, что уж исподволь высмотрела ему невесту, она была против этого брака. Но у Гриши такой характер… с ним справиться трудно.
Все это ее и тревожит и наполняет ее время, ее мысли, весь ее внутренний мир. Не забывает она и своей разнообразной благотворительной деятельности, не забывает и церковь, не оставляет частых бесед с несколькими почитаемыми ею духовными лицами…
Так проходят дни, и иногда она не успеет оглянуться, а день уже прошел, начинается новый.
Но вот опять поднялся этот призрак, который она так упорно всегда от себя отгоняет, который исчез было теперь, заслоненный иными, ясными, осязаемыми предметами… Опять!
И Марья Александровна почувствовала в себе мучительный трепет. Этот призрак — тяжелый крест ее жизни. Она честно и мужественно перенесла свое старое горе. Проснувшийся в ней спокойный разум, горячая вера, глубокая религиозность спасли ее от тоски и отчаяния. Она все забыла, все простила, со всем примирилась, мало того — даже все поняла. И когда муж ее, хоть и навсегда для нее потерянный, как она была уверена, но все же остававшийся ей самым близким и дорогим человеком, вернулся из своего долгого и непонятного путешествия, она встретила его совсем новой женщиной.
Его приезд и его молчаливое согласие поселиться снова под одним общим кровом принесли ей большую отраду. Ей было довольно того, что он жив, что он вернулся, что он с нею и что она ему не чужая. Она сразу увидела это. Между ними не было никаких объяснений, сама собою сложилась новая жизнь. Они теперь были друг для друга братом и сестрою…
Марья Александровна, новая, измененная, в которой от прежнего ничего не осталось, находила, что иначе и не может быть, что так надо и что так хорошо. О прошлом не было и помину — оба они берегли друг друга…
Но после первого быстро пролетевшего времени, когда складывался и успокаивался новый образ жизни, Марья Александровна убедилась, что если она стала другая, то еще больше другим стал Николай. С каждым днем все более изумляясь и тревожась, вглядывалась она в этого нового человека. Было время, когда она с ужасом даже готова была почесть его помешанным. Он начал свою странную отшельническую жизнь, почти отказался от общества. Мало-помалу он превращался в того чудака, каким его теперь все знали.
Он много рассказывал ей о своих путешествиях и жизни в глубине Индии, в Гималаях. Рассказывал о своем знакомстве и близких отношениях с восточными учеными браминами. Она видела привезенные им фотографические портреты; с этих портретов на нее глядели темные, странные лица…
Он очень интересно рассказывал о некоторых замечательных явлениях, непостижимых «фокусах», которых насмотрелся и которым даже отчасти выучился…
По-видимому, он был откровенен. А между тем она хорошо чувствовала, что он говорит ей далеко не все, что его путешествие носит в себе что-то действительно таинственное, тщательно им скрываемое, что между ними лежит какая-то тайна.
И вот, сначала незаметно, а потом все яснее, ей в голову начинала закрадываться странная мысль:
«Да, тайна есть и эта тайна ужасна! А что, если он там, в этой стране, дикой, непонятной стране, погубил свою душу, что если он вернулся отступником от веры в истинного Бога?.. Мало того — принявшим новое, темное верование?!»
Она гнала от себя эту мысль, но укреплялась в ней больше и больше, хотя, собственно говоря, обвинять мужа она не могла ни в чем. В его спальне над его кроватью, как и в прежние годы, помещался старый фамильный образ, с которым он никогда не расставался. Не раз, желая испытать его, она звала его с собою в церковь, и он никогда ей в этом не отказывал.
Следя за ним, она должна была убедиться, что он теперь гораздо более проводит в жизнь евангельское учение, чем делал это прежде. О его прежнем гневе и раздраженности не было теперь и помину, ничто уже не выводило его из кроткого спокойствия: никто из домашних и вообще из людей, приходивших с ним в столкновение, не слыхал от него нетерпеливого, резкого слова. Он со всеми был добр и ласков. Только он все больше и больше уходил от жизни. Все житейские заботы, все денежные дела были в руках Марьи Александровны.
Он превратился в какого-то монаха, даже постника. Вот уже несколько лет как никто никогда не видел его за обедом не только в чужих домах, но и у себя. Он постоянно ел здесь, в этой библиотеке. Он отказался от всякого мяса и от вина. И когда Марья Александровна, в первый раз узнала об этом, спросила его, что это значит, он очень просто ей ответил:
— Я нахожу, что такой режим полезен для моего здоровья!
И прибавил с улыбкой:
— Не ты же, Мари, так строго теперь соблюдающая посты, будешь меня отговаривать?..
— Посты — это совсем другое! — заметила она. — Всему свое время… Но этот вечный пост…
Однако она тотчас же остановилась, она не считала себя вправе вмешиваться. Она не хотела стеснять его чем бы то ни было. Ей только становилось все тревожнее…
Наконец появился и призрак. Марья Александровна должна была убедиться, что ее муж стал особенным человеком, что в нем развились непостижимые способности. Много раз, слишком много раз он доводил ее до глубокого потрясения, глядя ей прямо в глаза этим своим странным, вывезенным из Индии взглядом, и рассказывая ей ее мысли. Она приходила к нему иногда с каким-нибудь вопросом, не успевала еще сказать и слова, а он уже отвечал ей на этот вопрос определенно и ясно.
Много раз он сообщал ей о том или другом более или менее важном происшествии, которое, по его словам, должно было непременно совершиться. И каждый раз он отгадывал.
— Да что же это такое? Что это значит? — робко спрашивала она.
— Способность, которую я в себе развиваю! — отвечал он. — Разве я один?.. Ведь ты же сама утверждаешь, что некоторые гадалки тебе верно предсказывали и говорили удивительные вещи… Ну, значит, я тоже гадальщик, — что же тут такого?!
Она замолчала, а страшный призрак стоял перед нею.
Во время отсутствия мужа из дома она нередко приходила в его библиотеку и разглядывала его книги. Она их плохо понимала, но то, что было в них для нее ясно, только еще больше ее тревожило.
Наконец она выговорила себе самой страшные слова: «колдовство», «каббала», «магия»…
«Да ведь это вздор, пустяки, это бред, сказки!.. Ведь этого нет и быть не может!.. Что же он, действительно потерял рассудок?!»
Но нет, она признавала его странным, таинственным, но не сумасшедшим. И потом, ведь она знала, что эти его способности — не фантазия.
Он продолжал время от времени все больше и больше изумлять и ужасать ее. Она совсем терялась. И не с кем было ей посоветоваться, не у кого было просить помощи. Может быть, она могла бы найти эту помощь у тех духовных лиц, беседа с которыми ей доставляла такую отраду, но она никому не говорила о своем призраке. Она все это держала в глубокой тайне и желала только одного, чтобы оно так и осталось тайною.
Николай Владимирович со своей стороны никому, кроме нее, не выказывал своих странных способностей. Для всех он был теперь только чудаком — и ничего больше. У него не было ни одного друга, ни одного близкого человека, никто не знал, как он проводит свою жизнь, чем занят, да никто теперь этим и не интересовался…
Теперь, сейчас вот, призрак опять встал со всею ужасающей таинственностью: через пространство, через целый ряд старинных стен, неведомым способом муж позвал ее, и она послушно, забыв все, явилась на этот неслышный зов.
«Колдун, колдун, чернокнижник!» — повторялось в ее мыслях с невольной верою во все, что с детства считалось ею за сказки и бредни. Она с ужасом глядела на мужа.
— «Колдун, колдун, чернокнижник!» — проговорил Николай Владимирович, качая головой и улыбаясь.
Она слабо вскрикнула:
— Господи, да что же это такое! — и перекрестилась.
— Мари, успокойся, — сказал он, — зачем ты себя мучаешь понапрасну…
— Так успокой меня, объясни, конечно, это мученье, объясни наконец, мне становится страшно…
Он задумался и потом поднял на нее глаза; в них теперь все было спокойно, они глядели прямо, кротко и правдиво, и она как бы утихала душою под этим взглядом.
— Не колдун и не чернокнижник, — заговорил он, — потому что никакая темная и злая сила не руководит мною, потому что зла какого-нибудь, по крайней мере вольного, я не делаю и не могу делать. Друг мой, я просто не признанный и неведомый ученый, много лет работающий в тиши для себя, для своего внутреннего удовлетворения.
— Что же эта за наука такая? — в недоумении спрашивала Марья Александровна.
— Как тебе назвать ее — наука, в которой заключаются все науки, изучение сил природы, сил тайных и удивительных, разлитых во всем мире и действующих по неизменным, непреложным законам… Тогда — ты знаешь, про какое время я говорю — мне осталось или умереть, или найти какой-нибудь новый, совсем особенный интерес в жизни… Покойный дядя мне помог, он уговорил меня ехать в глубину Азии, обещал чудеса, поразил меня, заинтересовал даже в тогдашнем моем душевном состоянии… Одним словом, я кинулся с отчаянием как бы в бездну… Мое первое путешествие, мое знакомство с новыми странами и людьми — все это было для меня как в тумане… Наконец я очутился в такой обстановке, какая мне никогда и не снилась… В горах, куда вряд ли до меня ступала нога европейца, в совсем дикой местности, в древнем, существующем тысячи лет, индийском храме. Меня ждали, у меня был таинственный покровитель и друг, странный человек, которого я до сих пор не совсем понимаю, могущенный в этих диких горах Нур-Синг…
— Знаю, знаю! — прошептала Марья Александровна. — Мне дядя не раз говорил о нем и давал слово, что, так как ты под покровительством этого человека, то останешься невредим.
— Так оно и было! Он избавил меня от многих опасностей, и если я жив, и если я здесь, то единственно благодаря ему. Покойному дяде когда-то удалось оказать большую услугу людям, близким Нур-Сингу. Здесь оказанная услуга почти всегда производит только нового врага, там — почти всегда она создает нового друга, и этот друг не успокоится до тех пор, пока не заплатит за нее сторицей. Если бы не та старинная и даже неизвестная мне услуга, потому что ни дядя, ни Нур-Синг никогда не говорили мне, в чем дело, — мне пришлось бы очень, очень плохо… После того как я оказался недостойным…
— Как недостойным!? — воскликнула Марья Александровна.
— А так, я должен был остаться там на всю жизнь, должен был исчезнуть, а между тем я здесь. По их законам я, собственно говоря, не имею права жить, и я уверен, что если бы не исключительные обстоятельства, не торжественная клятва, данная Нур-Сингом дяде и мне, что я во всяком случае буду в безопасности, — меня заставили бы исчезнуть, уничтожили бы или там, или во время обратного пути, или даже здесь…
— Николай, да ведь это ужас, — воскликнула в волнении Марья Александровна, — ведь это бред какой-то из «Тысячи и одной ночи»! Куда ты попал?! И дядя… как он мог вовлечь тебя!..
— Оставь дядю: кроме глубокой благодарности я ничем не могу помянуть его… Не ужас, не «Тысяча и одна ночь», а просто я пожил с людьми, совсем не похожими на людей нашего общества, просто я окунулся в никому здесь не ведомый мир, живущий тысячелетия своей собственной, особенной жизнью. Я приобщился к глубочайшей древности, рядом с которою созревают, говоря восточным языком, плоды будущего… Одним словом, Мари, я был внимательным учеником восточных ученых… Если бы я захотел, я мог бы приобрести гораздо более познаний, но для этого мне необходимо было навсегда отказаться от себя самого — и я этого не мог… Эти странные ученые держат свои высшие познания в глубочайшей тайне, страшными клятвами связывают они человека, желающего войти в глубину их святилища, страшным испытаниям подвергают они его, и прежде всего он должен отказаться от всего земного…
— Друг мой, да, кажется, ты и отказался!
— Нет, потому что я здесь и говорю с тобою… В решительную минуту я бежал, но унося с собою многое. Кое-что мне уже было открыто, и это кое-что оказалось для меня целым новым миром. Вернувшись сюда, я стал разбираться в этом полученном мною сокровище и с тех пор работаю неустанно, иду вперед, иду сам, без посторонней помощи, по пути, мне указанному моими странными учителями…
— Чернокнижник! — он кивнул головою по направлению к шкафам с мистическими книгами. — Это не черная магия и не бредни, то есть нет, бредней там много, много детской наивности, но много и вещей удивительных. Эти книги — это иероглифы, непонятные знаки для тех, кто не был, как я, в школе восточных ученых. Многие из этих книг лет десять тому назад я прочел и бросил как вздор, не поняв в них ничего. Теперь я уже разбираю почти все иероглифы.
— Но к чему тебе все это, я все же не понимаю?
— К чему?! Это суть моей жизни, это моя деятельность… Ты же сама знаешь, что я прихожу к интересным открытиям.
— И это дает тебе счастье?
— Счастье — нет, но это дает мне возможность жить… переносить жизнь… наполнять ее…
— Так если это не что иное, как наука, если ты открыл разные поразительные законы природы, отчего же ты не публикуешь свои открытия?
— Если бы я вздумал говорить о том, что знаю, меня почли бы за сумасшедшего, я ничего не увидел бы, кроме насмешек, а насмешкам я не желаю подвергать себя хотя бы ради вас. Да, я действительно знаю много законов природы, о которых еще не снилось нашим мудрецам, не снилось даже сегодня: но уж завтра станет сниться… Верь мне, Мари, что даже мы с тобою увидим в скором времени признание таких вещей, которые теперь европейские ученые называют вздором. Все мое колдовство основано на магнетизме и электричестве, и не сегодня-завтра эти две двигающие мир силы будут предметом исследований самых глубоких и самых талантливых наших ученых… Не пройдет и четверти века, как произойдут удивительные вещи, наука откроет целую новую область явлений… С меня довольно того сознания, что я раньше всех этих ученых знаком с этой областью, живу в ней и действую… Успокойся же и не считай меня колдуном. Все это колдовство, когда оно сделается общим достоянием, не будет войною против Бога, не уничтожит Его, а, напротив, приведет к Его истинному пониманию… Это колдовство, сделавшись наукой, нанесет смертельный удар теперешнему материализму…
Николай Владимирович замолчал и глядел на жену с ласковой улыбкой. Хотя в его словах было для нее все же много непонятного, неясного, но он хорошо видел, что она ему наконец поверила. Она очутилась под его обаянием, и он сознательно, своим таинственным способом действовал на нее успокоительно.
Они промолчали несколько мгновений. Но вот он снова заговорил:
— Однако ведь я позвал тебя не для того, чтобы смутить и испугать, а потому, что мне нужно поговорить с тобою.
— О чем?
— О Грише. Ты до сих пор не хочешь окончательно решиться на его брак с Лизой Бородиной?
— Да, мне это трудно! — произнесла она.
— Ты имеешь что-нибудь против Лизы?
— Как тебе сказать, ничего особенного не имею я против нее, хотя я, по правде, считаю ее очень пустой и ветреной девочкой… Положим, она так молода, но все же дело не в ней. Ты должен понять, что мне тяжело это близкое, хотя и не признанное законом, родство между нами.
Она не заметила, как бледное лицо Николая Владимировича вдруг приняло даже почти совсем мертвенный оттенок, как выражение глубокого страдания мелькнуло в его взгляде. Впрочем, это было мгновенно. Он снова спокойно глядел и говорил тихим, ровным голосом.
— Я не буду спорить с тобою, я только хотел тебе сказать, что борьба напрасна, бесполезна и что ты можешь только испортить дело. Этот брак нашего сына решен, так суждено, так будет; он не ребенок, и ты знаешь его характер — он упрям и настойчив.
— Николай, — вдруг воскликнула Марья Александровна, — ведь вот твоя наука развила в тебе такие изумительные способности, ты можешь непонятным образом действовать на людей, — воспользуйся этим, отдали Гришу от Лизы.
Николай Владимирович улыбнулся.
— Так уж теперь ты хочешь меня сделать колдуном! — сказал он. — Я, вероятно, мог бы исполнить твое желание, но не смею. Я не имею права вмешиваться в судьбу людей, потому что, таким образом, должен был бы взять на себя и все последствия. Говорю тебе — этот брак решен, он должен совершиться. Зачем же ты будешь вооружать против себя и сына, и будущую невестку, и ее семью. Я знаю, относительно Гриши у тебя был иной план. Но как же можешь ты решить, что его жизнь была бы счастливее, если б он женился на девушке, выбранной тобою? Знать этого заранее невозможно. Михаил Иванович сегодня приедет и заговорит прямо с тобою и потребует от тебя решительного «да» или «нет».
— Откуда ты это знаешь?
— На этот раз самым обыкновенным путем — от Гриши. Он вчера вечером говорил со мною, и я обещал ему предупредить тебя.
— Так ты решительно ничего не имеешь против этого брака? — задумавшись, спросила Марья Александровна.
— Ничего не имею, а главное, в твоем упорстве вижу неприятные для тебя же последствия.
— И ты думаешь, что Гриша будет счастлив?
Он пожал плечами и вздохнул.
— По-своему — да! — наконец произнес он.
Она хотела сказать что-то, но ничего не сказала. Ей стало очень грустно и она хорошо поняла, что значили эти слова: «по-своему — да». Отец был недоволен сыном, и ей нечем было защитить своего Гришу.
— Хорошо, я согласна! — наконец проговорила она и вышла из библиотеки в глубокой задумчивости.