Если Михаил Иванович был вовсе не так счастлив и доволен своей жизнью, как это предполагали все, его знавшие, если даже Лиза несколько притомилась и побледнела от веселости, то еще менее удовлетворенной и счастливой считала себя хозяйка нового дома на набережной, Надежда Николаевна Бородина.
Хорошенькая, грациозная и мечтательная Надя, без ума влюбленная в мужа через несколько лет после свадьбы, долгое время остававшаяся наивной институткой, теперь превратилась в полную и видную женщину, сохранившую еще на своем моложавом лице много привлекательности, несмотря на всегда серьезное и даже грустное выражение, заменившее прежнюю оживленность и веселые улыбки.
Когда-то Надежда Николаевна считала себя счастливейшим существом в мире, у нее было только одно желание — чтобы так все и всегда оставалось. Ничего нового, ничего лучшего она не просила от жизни. Потребности ее были скромные. Судьба дала так много: красивый, добрый и ласковый муж, обожаемый Миша, лучший человек во всем мире, славные детки, добрейшая свекровь, которую она любила как родную мать и считала чуть ли не святою, добродушный чудак свекор… Вместе с этим — удобный и просторный, полный всяким добром, хотя и вовсе не роскошный дом, где всем распоряжалась и хозяйничала старушка Бородина, предоставляя невестке любить мужа, мечтать, читать интересные книжки, переписываться с институтскими подругами, поддерживать небольшой кружок привычных и приятных знакомств…
Так могло продолжаться долгие-долгие годы, и Надежда Николаевна только повторяла:
«Как хорошо, как приятно, как сладко жить на свете».
Но вот все это вдруг изменилось. Нежданно-негаданно открылась семейная тайна. Как ни уверял муж, что ничего дурного не будет, что все новое будет хорошее, сердце сжималось тяжелым предчувствием — и предчувствие не обмануло.
Пришлось расстаться с обожаемым мужем: он сделался петербургским жителем. Правда, он приезжал в Москву очень часто, и эти минуты встреч приносили большое счастье. Михаил Иванович не раз говорил и доказывал ей, что их разлуки и свидания только поддерживают их любовь, превращают их в вечных жениха и невесту, в вечных новобрачных.
Но она не сдавалась на его доводы. Может быть, для него это так, — тем хуже, значит, его любовь нуждается в искусственном подогревании. Ее любовь в этом не нуждалась. Она твердо знала, что ее чувство к мужу не может охладеть, хотя если бы ей и пришлось многие годы провести с ним, не разлучаясь, в одной комнате.
В первый же его приезд из Петербурга в Москву, несмотря на всю его нежность, она сказала себе: «Он уже не тот, он изменился, прежнее счастье пропало!..»
Так оно и было в действительности. Через несколько лет этой тревожной, неестественной, как она называла ее, жизни, вспоминая прежнего своего Мишу, московского, и сравнивая его с новым, петербургским, Михаилом Ивановичем (сама не зная почему, она все чаще и чаще стала называть его Михаилом Ивановичем), она с ужасом убеждалась, что это два совсем разных человека.
Почти каждый раз, приезжая, он подробно рассказывал ей о своих успехах, о своих планах, о своих делах, о быстро возрастающем состоянии. Он хотел затронуть в ней, шевельнуть любовь к блеску, к роскоши. Он говорил ей:
— Еще три, четыре года такой удачи — и у нас с тобой будут миллионы!
Она осталась к этому равнодушна. Зачем эти миллионы, что они дадут, вернут ли они прежнее счастье? Они только все больше будут отдалять от нее мужа.
Но у Надежды Николаевны, несмотря на все ее институтство, мечтательность и практичность, было много природного ума и такта, и они спасли ее от окончательного несчастья — от охлаждения к ней мужа. Если бы она с прежней откровенностью поверяла ему все свои мысли и чувства, если бы открыла перед ним все свое недовольство, жаловалась, тосковала, упрекала и требовала от него жертв, давала ему советы, вмешивалась в его дела и планы, Михаил Иванович, конечно, очень скоро охладел бы к ней и от нее отдалился.
Но она ничего этого не сделала. Оставаясь в Москве, иногда по целым дням наедине сама с собою, она бог знает сколько раз обо всем передумала, во многом себя переделала и выказала большую силу воли. Она никогда не выдала себя перед мужем. Приезжая в Москву, иногда всего на два, на три дня, он действительно отдыхал и, уезжая, невольно говорил себе: «Какая чудная женщина моя Надя!»
Михаил Иванович был неустанным работником. Весь его огонь, вся его страсть ушли в одно — в достижение богатства и силы. Ему просто некогда было думать о чем-либо ином, он был застрахован этим от сердечных увлечений. Для него существовала всегда одна только женщина в мире, одна подруга — и эта женщина была жена, Надежда Николаевна. Годы шли, проходила молодость, но он не замечал, что его Надя изменяется, полнеет, понемногу стареет. Не замечал он, что вокруг ее хорошеньких глазок собираются морщинки, что даже в шелковистых волосах ее что-то уж очень рано мелькают серебряные нити, он не знал, почему это и так рано, — он об этом не думал. Надежда Николаевна оставалась для него прежней Надей.
Прошли еще года, пережились семейные несчастья — потеря троих детей, наконец, кончина стариков Бородиных. Надежда Николаевна вступила в новую полосу своей жизни. Она переехала на постоянное житье в Петербург. Муж достиг всех своих целей, ей суждено быть хозяйкой одного из самых богатых домов Петербурга. Ей необходимо посещать общество, да еще какое! Надо поставить дом так, как желает этого Михаил Иванович. И она исполнила все, что он от нее требовал.
Она уже давно знала, что такова судьба ее. Переехав в Петербург, она не была поставлена в необходимость оглядывать почву: в последние годы, еще при жизни стариков Бородиных, она проводила месяца два зимой в Петербурге с мужем и, по его желанию, сделала все нужные для него знакомства.
Михаил Иванович, как ни был уверен в жене, а все же сначала несколько трусил.
«Она умна, у нее много такта; но ведь она совсем не привыкла к обществу!» — думал он.
Однако он скоро совсем успокоился. Его Надя выдержала блистательно свой трудный экзамен. Ему ни разу не пришлось за нее покраснеть, даже не пришлось и поморщиться. Она держала себя с таким достоинством, так просто и в то же время изящно, будто всю жизнь прожила в этом обществе.
Чего ей это стоило — он о том не думал. Он не знал, как добросовестно готовилась она годами к своей новой роли.
Теперь Надежда Николаевна бывала всюду. Она принимала у себя весь Петербург. Когда она появилась в свете и заняла в нем свое место, конечно, многие петербургские дамы готовы были почесть ее за выскочку, готовы были глядеть на нее свысока, но им это как-то не удавалось.
Надежда Николаевна не искала в свете друзей, не желала ни с кем близости и короткости. Она просто исполняла свои обязанности, и в ней нельзя было найти ничего смешного, нельзя было обвинить ее ни в какой неловкости. Мало-помалу самые злые языки замолкли.
Но Надежде Николаевне эта жизнь была в большую тягость.
После смерти Бородиных она упросила мужа, чтобы он подарил ей их старый, московский дом. Он был в это время так занят делами, что ему даже некогда было удивиться ее желанию и о нем подумать. Он просто его исполнил. И вот ежегодно Надежда Николаевна уезжала в Москву с Лизой недели на две, на три, и Лиза каждый раз изумлялась тому, какая мама странная: весь день почти не выходит из дому, все переглядывает, каждую вещицу, сама все чистит и уставляет на прежнее место, как будто этот старый, бедный дом, с его мещанской, допотопной обстановкой стоил какого-нибудь внимания!
Конечно, Лиза не могла понять, Лиза, рвущаяся в Петербург, к покинутому ею там веселью, торжествам и победам, что этот дом с его грошовой обстановкой для ее матери не что иное, как дорогая могила молодой жизни и молодого, давно потерянного счастья, на которой отрадно отдохнуть и поплакать…
Через несколько дней по своем возвращении с похорон Бориса Сергеевича Горбатова Михаил Иванович пошел к жене. Такие визиты его в эту ее собственную, уютную комнату, куда не допускался никто из посторонних, были довольно редки, и Надежда Николаевна их особенно ценила. Хотя от прежнего Миши уже теперь совсем ничего не осталось, хотя он совсем заледенел и закаменел, как она с ужасом себе не раз говорила, тут же и раскаиваясь в этих своих мыслях, считая себя несправедливой перед ним и даже греховной, все же Надежда Николаевна боготворила и этого каменного, заледеневшего Михаила Ивановича.
Он был для нее — все. Она встретила его радостной и так редко теперь озарявшей ее лицо улыбкой. По старой, уцелевшей от далекого времени привычке она поправила ему галстук и поцеловала его руку.
Он называл это «институтством», но до сих пор ценил это. Он наклонился к ней, взял ее обе маленькие, все еще красивые руки и целовал их одну за другою.
— Какие у тебя славные духи! — сказал он. — Я никогда не слыхал такого запаха, прелесть! Впрочем, — прибавил он, глядя ей в глаза, — у тебя всегда все особенное и все вокруг тебя такое хорошее… Я ужасно люблю эту твою комнату…
Она подумала невольно, что если бы действительно было так, то он чаще бы сюда заглядывал, чаще был бы с нею. Но она, конечно, не сказала ему этого. Она была ему благодарна, хотя бы уж и за одни эти слова, заставившие дрогнуть ее сердце. Она глядела на его склоненную к ней голову с поредевшими кудрями, с заметной сединой, со светящейся уже сильно макушкой, глядела на его лоб, поперек которого легли глубокие морщины, — и он казался ей все таким же юным красавцем, какого она встретила давно, давно, в Москве, скромным архивским чиновником и которому сразу же, с первой минуты встречи, поклонилась, как своему законному властителю…
Она усадила его рядом с собою на диван, подложила под его локоть мягкую подушку, вышитую шелками еще покойной старушкой Бородиной, и между ними начался разговор, переходивший от предмета к предмету. Короткие вопросы, короткие ответы. Говорилось, конечно, и о Жане, от которого еще вчера было получено письмо, и о Лизе…
— Совсем она у нас избаловалась! — сказала Надежда Николаевна. — Да и как иначе при такой жизни! Мне вот чем тише, чем спокойнее — тем лучше. Я и в ее годы была такая, а она втянулась, без вечного шума жить не может, не знает, куда деваться…
— Ничего, пусть поскучает, — заметил Михаил Иванович. — Веселиться теперь нельзя — неловко, ведь все знают, что я потерял не простого знакомого. Но ты успокой ее — это не надолго будет. Мало-помалу, в середине зимы, все ее веселости вернутся. Балов мы задавать этот год не будем — это нельзя, но мало ли что можно придумать… А как ты находишь, поправилась она за лето? Мне кажется, она свежее…
— Ну, знаешь, в Петергофе не особенно поправишься! — вздохнула Надежда Николаевна. — Все лето было то же, что и здесь. Конечно, она посвежела, да надолго ли?
— Ее эту зиму выдать замуж надо! — вдруг объявил Михаил Иванович.
— Как замуж?! Как эту зиму?! — невольно воскликнула Надежда Николаевна.
Он улыбнулся.
— Что же это ты испугалась? Разве тут что-нибудь такое неожиданное для тебя? Ведь надо же выдать ее замуж, — пора, тогда и от ее скуки, и от ее бледности ничего не останется. Ведь ей уже двадцатый год, а светские девушки зреют быстрее… Разве ты не согласна со мною, что ей пора замуж, разве ты имеешь что-нибудь против этого?
— Что же я могу иметь — это неизбежно. Только как это ты говоришь «эту зиму надо замуж выдать!». Как будто это можно вдруг пожелать — и сделать.
— Конечно, можно, что ж, женихов что ли нет у нашей Лизы?
— Женихи есть! — протянула Надежда Николаевна. — Только она никого не выбрала.
— А ты в этом уверена? — с серьезным выражением в лице быстро спросил Михаил Иванович.
— Уверена! — твердо ответила она. — Неужели ты думаешь, что я не слежу за нею и что, если бы она кому-нибудь оказала предпочтение, если бы кто-нибудь ей особенно нравился, я бы этого не знала?
— Конечно, конечно, я знаю, что ты как наседка стоишь над Лизой, знаю, что до сей минуты ты была самым неутомимым и ловким ее шпионом.
— Я поступала, как находила нужным. И в прошлом году, если бы я не была шпионом, как ты говоришь, если бы не заметила вовремя, что граф Вольский имеет на Лизу серьезные виды, дело могло бы нехорошо кончиться. Лиза начинала предпочитать его, я вовремя остановила…
— Лизу за этого негодяя, — воскликнул Михаил Иванович, — избави бог!
— Вот видишь, то-то же! А теперь… разве ты о ком-нибудь подумал?
— Да, подумал…
Она так вся и насторожилась.
— Неужели Гриша Горбатов?
— Конечно, он! Но ты говоришь так, как будто ты бы этого не желала.
— Михаил Иванович, подумай, ведь он ей все же близкий родственник, это нехорошо, это не годится!
Все его лицо вдруг вспыхнуло.
Она пуще всего боялась этой внезапной краски. Он так краснел редко, только тогда, когда был очень рассержен. Когда он так краснел — это значило, что у него было какое-нибудь серьезное желание, которое во что бы то ни стало должно было исполниться.
Надежда Николаевна поняла, что Лиза теперь неизбежно будет замужем за Горбатовым, что восставать против этого решения бесполезно. И она совсем смолкла.
— Какой вздор!.. — между тем воскликнул Михаил Иванович. — Во всем мире это делается, и ничего тут нет дурного, а напротив… Я Гришу хорошо знаю: он отличный, серьезный молодой человек, от него многого можно ожидать в будущем. Лиза с ним будет счастлива… Уверен в этом.
— Если ты уверен, если ты непременно хочешь — о чем же говорить, я против тебя не пойду.
— Да нет, пойми, — горячо говорил он, но краска раздражения уже сбежала с его лица, — пойми, я вовсе не хочу, чтобы ты насильно соглашалась со мною, разбери и ты увидишь, что из всей этой молодежи, у нас бывающей, Гриша лучше всех, надежнее всех…
Он стал подробно объяснять ей достоинства Гриши, свои планы насчет его будущности, карьеры…
Она слушала его внимательно и кончила тем, что с ним согласилась. Но насколько это согласие было искренно — про то она одна знала…
С этого дня Гриша еще чаще начал бывать у них в доме и скоро всем стало ясно, начиная с прислуги и кончая обычными посетителями, что это — жених.