Гриша, как человек благоразумный, не торопился и не спешил, и все, чего он желал, исполнялось «своевременно».
Хотя в доме Бородиных и не было официального траура по Борису Сергеевичу Горбатову, но всю первую половину зимы Михаил Иванович не допускал у себя никаких шумных празднеств. Надежда Николаевна и Лиза почти никуда не выезжали, и это дало возможность Грише особенно сблизиться с Лизой. Он теперь очень часто проводил с нею по нескольку часов почти вдвоем. Надежда Николаевна, хотя и наблюдала за ними, но давала им значительную свободу.
Все это сделалось как бы само собою, понемногу, естественно. Лизе ни мать, ни отец ничего не говорили. Только она знала теперь из многих разговоров, что они почему-то особенно любят Гришу или, вернее, особенно полюбили в последнее время. Сама она давно уже к нему привыкла, всегда, по-видимому, была довольна его появлению, обращалась с ним дружески, позволяла себе даже некоторые милые фамильярности, чего никогда не допускала в отношении к другим молодым людям.
Наконец она стала ловить себя на мыслях: «А что будет, если она выйдет замуж за Гришу? Да нет, с какой же стати, разве он жених? Он свой человек, он родной…»
Как ни старались Бородины скрыть это обстоятельство и от Жана, и от Лизы, этого не удалось сделать. Да уж одно то, что в доме Горбатовых было несколько портретов покойного Владимира Сергеевича и что Лиза видела эти портреты, должно было ей открыть глаза. На всех этих портретах сходство с ее отцом было поразительное.
«Нет, какой же он жених!» — говорила она себе.
А мысль о замужестве уже явилась, слово «жених» было произнесено, и вот она начинала перебирать всех своих знакомых молодых людей, всех, кто за нею ухаживал в прошлую зиму. Оказывалось много, но ни к кому из этих молодых людей, по большей части титулованных, и во всяком случае, из лучших фамилий, она не чувствовала ровно никакого влечения. Иногда, глядя на Гришу, слушая его симпатичный голос, дурачась и смеясь с ним, она находила, что он очень красив, что он «такой милый…».
Когда случалось, что он целовал ее руку, здороваясь или прощаясь, и она с ним была одна — она непременно краснела и выдергивала руку, а почему — и сама не знала. Но, очевидно, тут было уже не родство, и она, если прежде и глядела на него как на родного, теперь так глядеть переставала.
А время шло и кончилось тем, что если Гриша не являлся дня три, ей чего-то недоставало. Она к нему привыкла, он развлекал ее, он за нею ухаживал не так, как другие, на вечерах и балах, а ухаживал постоянно, в домашней обстановке — и это было совсем иное. Это было новое и оказалось ей приятным…
Что касается Гриши, он был искренен, когда говорил своему двоюродному брату, что хотя и не влюблен в Лизу, но очень ее любит. Она ему действительно теперь нравилась более всех молодых девушек, каких он знал. В эти же последние месяцы, решив, что она должна быть его женою, видя ее постоянно, чувствуя ее близость, находясь почти ежедневно, так сказать, в ее атмосфере, он начал даже увлекаться ею.
Это не была страстная любовь, но его к ней влекло, он ее жалел, она представлялась ему в соблазнительном свете. Он думал о ней, иногда даже не сознавая, что думает. Он находил, что Лиза все хорошеет и хорошеет.
Это ему так казалось. Лиза ничуть не похорошела. Она была такой же, как и несколько месяцев тому назад. Но она действительно была миленькая девушка, хотя и ничем особенно не выдающаяся. Ему нравились ее карие глаза с длинными ресницами, нравилось, как она их полузакрывает и при этом горделиво поднимает голову и вдруг делается похожей на своего отца и на его деда (только это и было в ней с ними сходство). Нравился ему ее короткий, как будто чуточку обрубленный носик, и полные губки, — она их как-то совсем по-детски облизывала, когда была чем-нибудь очень довольна. Особенно нравились ему ее большая родинка на правой щеке, и ее полные белые руки, и ее стройная ножка, которую он как-то хорошо разглядел, когда она бежала перед ним по лестнице и зацепила себе платье, а он, нагнувшись, ей отцепил его.
С этого раза он тщательно искал случая полюбоваться Лизиной ножкой, а случая, как нарочно, не представлялось — и это его бесило. Кончилось тем, что он сделался даже нетерпеливым. Но ему не пришлось терпеть и ждать, — все устроилось к этому времени.
Он уже переговорил с министром, и тот сказал ему, что принимает его к себе в чиновники особых поручений. Тогда Гриша, не откладывая ни минуты, подал в отставку. Полковые товарищи сначала были изумлены, даже почти обиделись, стали его всячески отговаривать. Но ввиду его непреклонности задали ему прощальный обед и заказали для него великолепный альбом на память. Военное начальство простилось с ним как с хорошим офицером.
Вот получена и отставка. И в то же время, в тот же самый день, Михаил Иванович был у его родителей. Наконец все решено, остается объясниться с Лизой.
Михаил Иванович прямо сказал ему, что ни он, ни жена его ровно ничего не говорили дочери, что она должна решить сама и они в это вмешиваться не станут.
— А потому, друг мой Гриша, — прибавил с улыбкой Михаил Иванович, — может, ты и еще отставку получишь… не ручаюсь, это уж твое дело, а я сторона. Приезжай завтра утром и старайся выиграть сражение, пока еще не снял эполеты.
— Нет, я приеду именно без эполет, — сказал Гриша. — Я снимаю их сегодня вечером и облекаюсь в штатское платье. Я с Лизой буду говорить таким, каким отныне должен быть всегда перед нею, то есть без всяких прикрас этого мундира. Может быть, я ей покажусь смешным, безобразным, но именно потому и явлюсь штатским.
— Дело, дело, мой друг, одобряю! — сказал Михаил Иванович.
Он крепко сжал руку Гриши и потом его обнял. Насколько мог, он начинал любить его. Он был им до последней степени доволен.
Гриша так и сделал, как сказал. Приехал на следующее утро в черном сюртуке и цилиндрической шляпе.
Внизу великолепный швейцар укоризненно покачал головою и осмелился заметить:
— Эх, что это вы так, сударь Григорий Николаевич, в военном-то вам не в пример больше к лицу было!
— Ничего, сойдет и так! — проговорил Гриша.
Хотя и уверенный в себе, но он был несколько нервен и чувствовал себя не совсем ловко.
— Его превосходительство с полчаса как изволили выехать, — доложил швейцар, — барыня тоже от обедни еще не возвратилась.
— А барышня?
— Барышня дома, надо полагать в концертном зале, слышно было, как играла… Да вот, извольте прислушаться, это, наверно, они играют…
Откуда-то издали действительно доносились звуки рояля.
Гриша быстро поднялся по широкой мраморной лестнице, взглядывая в зеркала. Он чувствовал себя очень странно, очень неловко в своем новом костюме, как будто он был не одет, будто в халате. Он почти вбежал в концертный зал и увидел в глубине этой обширной, великолепной, но строгой и холодной комнаты Лизу.
Она сидела за роялем, лениво перебирая клавишами. Отрывистые и довольно беспорядочные звуки уносились к высокому куполу. Заметя вошедшего, Лиза встала с табуретки и пошла ему навстречу, скользя своими маленькими ножками по блестящему, как зеркало, мозаичному паркету. Она щурила глаза и вглядывалась, так как была близорука. Она почти совсем подошла к нему и все еще не узнавала, — он это ясно видел по изумленному, вопрошающему выражению ее лица.
Он отвесил глубокий поклон, и ему опять показалось, что он раздет и в совсем неприличном виде.
Наконец Лиза засмеялась.
— Григорий Николаевич, так это вы, нет, это не вы… Прочь, прочь, я и знать вас такого не хочу!.. Уходите, слышите?.. Фу, какой противный… Mais vous savez, vous êtes même ridicule!., tournez-vous… comme èa… non, décidément èa ne vous va pas! Vous devez reprende vorte jolie uniforme…[37] слышите — уезжайте и являйтесь прежним… а так я с вами и говорить не стану… не принимаю, меня дома нет… слышите!..
В то же время она протянула ему руку, которую он пожимал и не выпускал.
— Отчего у вас такая холодная рука? — спросил он, наклонился и поцеловал эту действительно холодную руку.
— Да разве вы не чувствуете, что здесь совсем мороз? Я замерзла, знаете, уж совсем сон клонил, совсем. Пойдемте скорее вот сюда, в зеленую комнату, там камин затоплен.
Она взяла его под руку, и они побежали и остановились только в самом изящном уголке у пылающего камина. Лиза упала в кресло и вытянула к камину ножки.
Гриша придвинул себе кокетливый пуф и очутился совсем рядом с нею.
— Так я кажусь вам очень безобразным в этом моем новом наряде? — спрашивал он, заглядывая ей в глаза.
— Очень!
— Но ведь что же мне делать, ведь это неизбежно, таким я всегда теперь буду…
Она окинула его быстрым взглядом…
— Если неизбежно, так что ж и говорить об этом! Конечно, мне жаль вашего мундира, это мой любимый мундир, и он очень шел к вам… Но успокойтесь, я вам скажу правду, я думала, что это будет гораздо хуже… Всякий отставной военный, особенно в первое время, просто невыносим, даже какая-то неприличная фигура!.. Ну, а вы ничего, вы приличны даже… даже это вам идет, только вы совсем другой, в новом роде.
— Вот и прекрасно!
И опять его рука подобралась к руке Лизы и ее охватила.
— Теперь потеплела, — сказал он.
Лиза сделала вид, что не замечает, что не чувствует его пожатия, но все же высвободила свою руку.
— Что же вы намерены теперь делать, Григорий Николаевич?
— Как что?! Служить… ведь вы же знаете…
— Да!.. И вы уже получили место?
— Конечно, все устроено. Этот год прослужу здесь, а через год… через год — в провинцию.
— Надолго?!
— Нужно постараться, чтобы не надолго, там будет видно…
— И вы не соскучитесь?
— Полагаю, что соскучусь ужасно… если придется там жить без вас…
— Как без меня?!
Она вспыхнула, хотела было взглянуть на него, да и не взглянула.
У него немного пересохло в горле.
— Да, без вас!.. Я просто не буду в состоянии уехать из Петербурга, если вы со мною не поедете…
— Гри… Григорий Николаевич, что за глупости вы говорите!..
Но он уже завладел ее руками, он целовал их и шептал:
— Ли… Лиза, скажите, согласны вы?..
Она краснела больше и больше, но не отнимала рук своих и все ниже и ниже склоняла голову.
— Да?.. Да?! — шептал он и, сам не зная как, громко поцеловал ее пылавшую румянцем щеку.
— Да!.. — наконец расслышал он слабый, как бы нерешительный шепот.
Тогда он охватил крепкой рукою ее гибкую талию, он чувствовал под своими пальцами биение ее сердца, старался повернуть к себе ее лицо. Но она отворачивалась и наконец совсем от него вырвалась.
Она стояла перед ним, почти закрыв глаза, высоко подняв голову, и кончик языка так и бегал по горячим губкам, а прелестная родинка на правой щеке чернела, со всех сторон охваченная румянцем.
— Но если они не согласны? — наконец произнесла она, тяжело переводя дыхание.
— Согласны… согласны… я наверно это знаю! — почти закричал он.
Впрочем, ведь и она это хорошо знала.
— И ваши?.. — спросила она.
— И мои, конечно!
Лиза отошла за свое кресло, будто желая таким образом защищаться от возможности нового нападения. Вдруг по ее лицу скользнула лукавая усмешка.
— Хорошо, да, только с уговором — пусть это будет не раньше того времени, как вы поедете в провинцию.
Гриша даже растерялся.
— Лиза, да что это, бог с вами, за что же это мне ждать целый год, может быть, больше года?!
— А разве я вам здесь нужна, ведь я для провинции, чтобы там не скучать, ведь вы сами это сказали…
Он бросился вперед, оттолкнул кресло и, прежде чем она успела опомниться, стал обнимать и целовать ее в глаза, щеки, губы… И она не отбивалась. Но вдруг она проговорила, будто испугавшись:
— Слышите!
Он оставил ее, прислушался.
— Что такое? Что — слышу?..
Она ничего не ответила и выбежала из комнаты.
Он остался дожидаться возвращения Надежды Николаевны.
Все лицо его сияло радостью и сознанием блистательной победы, сулившей ему впереди, как он был уверен, только одно хорошее.
А Лиза между тем пробежала прямо к себе и остановилась взволнованная, с горящей головою. Но вот мало-помалу ее волнение стало стихать и стихло до того, что она даже задала себе вопрос:
«Что же это я такое сделала? Хорошо ли?.. Ведь это навсегда, навсегда!..»
Она склонила голову и вслушивалась в пробегавшие мимо нее мысли. Наконец она решила, что хорошо: он такой милый, такой славный, такой забавный. Конечно, он лучше всех. Перед нею в неясном, но светлом тумане промелькнула картина ее будущей жизни, широкой… веселой… Она представила себя первой дамой в губернии. Потом опять здесь, в Петербурге… и главное — свобода!..
«Отчего это Горбатовы не князья и не графы? — вдруг спросила она себя. — Даже странно!.. Папа говорит, что это чуть ли не самый старинный и знатный русский род… Все князья, все графы, а они нет!»
Она почувствовала большую досаду, даже очень большую; но успокоила себя тем, что, наверно, это можно устроить. Ее папа захочет и устроит. Пороются там где-нибудь в архивах и, конечно, найдут такие документы, по которым окажется, что Горбатовы имеют право на титул. А если так нельзя, в крайнем случае ведь можно купить себе княжество… Вот Демидов же купил. Сначала его называли Демидов, князь Сан-Донато, теперь уже его называют — князь Демидов. Так и они могут сделать… «А какой он милый-милый!..» — пришла новая мысль, и ощущение его поцелуев охватило ее трепетом.
«Как же я выйду? Ведь мама, наверное, приехала… Там он или нет?..»
Она подождала немного и вышла, наконец, из своей комнаты, как-то растерянно, смущенно оглядываясь…