Танцы возобновились. Сергей принял в них участие, но был очень рассеян и едва мог заставить себя занимать танцевавших с ним дам неизбежными разговорами. Он не замечал, что начинает с каждой минутой возбуждать к себе больше и больше внимания, а между тем на него тихомолком указывали, о нем шептались. Иначе и быть не могло: едва появился — и уже попал в придворные! Императрица так милостива к нему, беседует, сама представляет его Потемкину…
— Быстро пойдет в гору!.. — говорили про него в один голос.
Молодые люди с завистью на него поглядывали и в то же время не могли не сознаться, что он хорош собою, отлично себя держит, со всеми любезен, внимателен и скромен.
Между молодыми девушками и женщинами тоже немало было разговоров про Сергея. Они объявили его красавцем.
«И он так богат, у него говорят, такие бриллианты, каких пожалуй не найдешь и у Потемкина!..» — шептали невесты.
А молодые замужние дамы говорили другое:
«Он так молод, так свеж! У него иногда среди разговора делается вдруг такое наивное лицо, будто у ребенка… и как хорош, ах, как хорош! Только чересчур застенчив, он совсем почти не смотрит на женщин, никому не оказывает предпочтения, со всеми одинаково вежлив и холоден… Это неестественно в его годы… Или тут расчет? Очень может быть, что расчет, и даже верный. О, он, конечно, быстро пойдет в гору!..»
Но сам Сергей был крайне недоволен собою. Он не забыл своей неловкости относительно цесаревича, его тревожила мысль о дурном впечатлении, которое он, очевидно, произвел на него. Он давно уже привык время от времени думать о цесаревиче и им интересоваться. Он даже не раз решался спрашивать покойного отца своего о нем. Но отец не любил подобных вопросов.
— Что же я могу знать?! — резко отвечал он. — Когда я видел его, он был еще совсем маленький мальчик, резвый и бойкий и в то же время трусишка — темной комнаты боялся… Иной раз придет и лепечет невесть про что, про какие-то страсти, которые якобы ему чудятся… Бабы старые запугали!.. У государыни Елисаветы Петровны этих баб было видимо-невидимо. Они его нянчили — ну и запугали своими глупыми сказками… да что!..
И Борис Григорьевич, недоговорив, бывало, махнет рукой. Все лицо его вдруг вспыхнет, встанет он с места и начнет большими шагами ходить по комнате. Сергей уже боится дальше расспрашивать. Он видит, что отец рассержен и понимает, что нельзя больше касаться его старых ран, тяжелых воспоминаний.
Но он все же время от времени старался осторожно возвращаться к этому разговору.
И до Горбатовского доходили различные слухи, и в деревенской глуши передавались всякие вести о петербургской придворной жизни.
Сергей узнавал, что цесаревич, уже давным-давно совершеннолетний, не принимает почти никакого участия в делах государственных, что он совсем удален от правления. А между тем ведь он же законнейший наследник императора Петра III!.. Правление Екатерины славно, она великая женщина, но ведь все права на его стороне! Зачем же он удален, будто его совсем и нету? Или он человек без воли, без способностей?! Но нет, приезжие из Петербурга рассказывают много прекрасных черт его характера, рассказывают про его благородство, его находчивость и остроумие. Говорят, он много работает, всегда занят. А вот Рено рассказывает, что в Париже, в то время, когда цесаревич приезжал туда со своею супругою под именем Comte du Nord, он совсем пленил парижан, и его называли не иначе, как самым умным, самым милым и любезным из европейских принцев. Все говорят, что императрица его не любит, но в то же время прибавляют, что сам он относится к ней с величайшим почтением. Как же выносит он свое странное, неестественное положение, как он с ним примиряется?
Из всего того, что Сергей слышал о Павле Петровиче в течение всей своей жизни, в его воображении вырос прекрасный и вместе с тем загадочный образ, этот человек с такой странной судьбою возбуждал в нем большую симпатию, восхищение и жалость. И он крайне удивлялся тому, что все эти господа, которые рассказывают о цесаревиче, о его прекрасных качествах, решительно не придают никакого значения этим качествам, не сожалеют его. Его, очевидно, никто не любит. Да за что же? Что все это значит?
По приезде в Петербург Сергей очень желал увидеть цесаревича, но до сих пор ему этого никак не удавалось — Павел Петрович был почти невидимкой, редко показывался из своей таинственной Гатчины. И опять, спрашивая о нем, Сергей замечал, что вывод, сделанный им еще в Горбатовском, оказывается верным: цесаревича не любят, не жалеют, и главное — о нем совсем не думают, им не интересуются.
Наконец Сергею удалось его увидеть, и едва взглянув на него, он почувствовал к нему неодолимое сердечное влечение. Его некрасивость, неприятное, язвительное выражение его рта мгновенно забылись при грустном мечтательном свете синих, устало опущенных глаз. Что-то совсем особенное, необычное и вполне соответствующее тому образу, который уже создало его юное воображение, подметил Сергей в цесаревиче.
«О, это, наверно, великая, страдающая и непонятная душа!» — подумал он, чувствуя как сильнее и сильнее начинает биться его сердце.
Тут он и отвесил свой почтительный и неловкий поклон. И вот прелестная Марья Львовна пугает его немилостью, да и сам он уже подметил явные признаки раздражения, им вызванного.
Сергей забывался на несколько мгновений, охватываемый оживлением бала, но снова все вспоминал и едва удерживал свое волнение.
«Фу, какую глупость я сделал! — с отчаянием думал он. — До сих пор все шло так хорошо, все так удавалось — и нужно же было, чтобы я именно повредил себе в его глазах!..»
Он положительно страдал; он полюбил цесаревича юной восторженной любовью, полюбил, совсем его не зная, по какому-то предчувствию. Танцевать больше не хотелось и, снова надев свою маску, он бродил по залам и гостиным. Дом Нарышкина был так обширен, гостей набралось так много, что в этой быстро двигавшейся и жужжавшей, подобно пчелиному рою, толпе легко было замешаться, заблудиться, совсем затеряться, как в лесу. Среди этой толпы, где все были заняты по преимуществу собою, своими делами и своим весельем, где почти у каждого были свои маленькие или большие цели, теперь с каждым часом становилось все свободнее и привольнее. Тут можно было сколько угодно мечтать и забываться, ибо чем гуще и оживленнее толпа, тем больше в ней уединения. И многие пользовались этим заманчивым уединением среди тысячной толпы, уединением среди несмолкаемого говора, под звуки музыки, несшейся из танцевальной залы.
Для того, чтобы хоть сколько-нибудь развлечь себя и уйти от своих тревожных мыслей и недовольства собою, Сергей начинал присматриваться и прислушиваться к тому, что вокруг него делалось. И он ясно видел, как уже многие воспользовались своим уединением. Мимо него мелькали счастливые пары. Все укромные уголки, где было побольше тяжелых драпировок, широких листьев тропических растений, были заняты этими счастливыми парами. Но встречались и странные пары.
Сергей видел почтенных с виду сановников, взявшихся под руку и шепчущихся между собою горячо и страстно, подобно нежным любовникам или заговорщикам. Но, прислушиваясь к их шепоту, оказывалось, что вся любовь, весь заговор состоят только из сплетен да пересудов, из жалоб оскорбленного чиновничьего самолюбия или толков об ожидаемой служебной награде.
А вот и еще странная пара: в полном самого изящного комфорта уголке пышной гостиной, на покойном, раззолоченном кресле красуется великолепная фигура Потемкина. Рядом с ним милая пастушка, Марья Львовна. Между ними ведется оживленная беседа, они улыбаются друг другу. Князь забывает, очевидно, и свое величие, и свои годы, и свою лень; он в роли любовника, в роли влюбленного юноши. На его монументальном лице сладкая улыбка, которая делает это замечательное, величественное лицо таким странным, смешным даже. Вот он быстро склонился к соседке, ловко поймал ее ручку, прижал ее к губам своим. Пастушка замахивается на него веером, а сама смеется, сама шутит, сама от него не отходит… Странная пара!..
Идет Сергей дальше и видит, что стройный миннезингер, сверкавший бриллиантами, ведет под руку венецианку шестнадцатого века. Они оба, видимо, не замечают никого и ничего кругом себя. Эта пара проходит как раз мимо Сергея, и он слышит, явственно слышит страстный шепот миннезингера Мамонова:
— Дорогая, да скажи же… Повтори еще раз сегодня, что меня любишь… Ведь только в этом слове все мое счастье… Ведь только чтобы услышать его, я выношу терпеливо мои мучительные дни, мои бессонные ночи…
— Люблю!.. — тихо и как-то грустно отвечает венецианка.
Пара исчезает. А через несколько минут сверкающий бриллиантами миннезингер появляется в толпе уже один и бесцельно, рассеянно бродит, опустив голову.
Толпа неустанно движется, ежеминутно меняясь, мелькая своею пестротою. Становится душно, даже туман стоит в высоких залах, заволакивая легкой мглой сверкание бесчисленных люстр и кенкетов.
Сам не зная как, Сергей очутился в тихом уголке, за раскидистой пальмой. Он устал и с радостью заметил низенький диванчик. Здесь так хорошо можно отдохнуть несколько минут, отдохнуть невидимкой, под жужжанье толпы, под далекие звуки веселого мотива…
И он забылся. Но вот близкие и явственные голоса, раздавшиеся где-то почти у самого его уха, за широкими листьями пальмы, заставили его очнуться.
— Дуришь, брат Сашура, дуришь! — говорил один голос. — И нехорошо дуришь — опомнишься, да поздно будет… Так лучше вовремя подумай, что затеваешь, глупый человек!..
— Я не понимаю, князь, о чем вы? — отвечал другой голос, и смущение, и тоска послышались в словах этих.
— Не понимаешь?! Прикидываешься… Так я скажу и прямо. Ну, к чему это «маханье» с Щербатовой?.. Коли я заметил, то и другие могут заметить. Да ты, по видимости, даже и скрываться-то не намерен… Опомнись!
Ответа не было, и голос продолжал:
— А ведь я считал тебя благоразумным, я на тебя полагался… А ты словно малый ребенок… Да коли тебя уж так бес смущает, так ты бы это умненько… Мало ли как… Ну, нашел бы что-нибудь подходящее… Не на глазах у всех…
— Ах, да чего вы меня мучаете!.. Тошно мне — вот что!..
— Тошно!.. Кислятина ты, брат Сашура, и ничего больше!.. Ну и пропадай, коли охота, я предостерег, а там уж не мое дело… Другие найдутся поумнее тебя… Дурить-то не станут. Одного такого я, кажется, сегодня уж видел.
— Кого?!
— Кого! Сам приглядись, может и узнаешь. Мне представлен и даже открытие сделано: умен, образован и душа чистая…
Яркая краска залила щеки Сергея. Но голос уже смолк… Потемкин с миннезингером проходили в следующую гостиную и встречные почтительно давали им дорогу.
— А я тебя повсюду ищу!.. Пойдем, цесаревич желает тебя видеть…
Это говорил Нарышкин.
«Цесаревич!» Сергей сразу позабыл странный разговор, сейчас слышанный, позабыл все и почти с остановившимся сердцем поспешил за Львом Александровичем, который провел его в одну из дальних внутренних комнат.
Это был небольшой кабинет. В покойном кресле у стола, на котором горели две свечки, слабо озарявшие комнату, и стояла ваза с фруктами, сидел Павел, облокотясь одной рукой на стол и поддерживая ею свою голову, а другою отрывая ягоды от крупной кисти винограда; он медленно клал их в рот, высасывал и бросал на серебряное блюдечко.
В комнате больше никого не было.
Когда Нарышкин представил Сергея, Павел остановил на нем свои внимательные глаза, но, будто забывшись, несколько мгновений не говорил ни слова и продолжал высасывать виноград.
Сергей стоял совсем смущенный, не зная, чем все это кончится.
Наконец Павел слабо улыбнулся и кивнул Нарышкину.
— Благодарю вас, Лев Александрыч, не стесняйтесь, пожалуйста… я вас не задерживаю — ведь у вас сегодня хлопот немало.
— Да, уж извините, ваше высочество, одно дело сделал, а сотни других ждут.
С этими словами Нарышкин скрылся.
Сергей остался наедине с цесаревичем, а тот все еще не говорил ни слова и все внимательно и загадочно смотрел на него. Сергей не мог дольше выносить этого взгляда, он чувствовал себя как во время пытки.
«Зачем он меня мучает? Зачем казнит?»
Еще несколько мгновений — и он заговорил бы первый и опять не как дипломат, а как милый и искренний мальчик. Конечно, он насказал бы много лишнего, он объяснился бы в любви перед строгим мучителем.
Но Павел предупредил его. Он вдруг взял его руку.
— Садитесь, сударь, — сказал он, указывая ему на стул рядом с собою. — Знаете ли, сударь, что вы успели, еще не познакомясь со мною, рассердить меня своим неуместным поклоном во время танца?..
— Знаю, ваше высочество, — ответил Сергей дрогнувшим от волнения голосом, — и понял всю вину мою, но тогда уже было поздно ее исправить. Я сам не знаю, как дозволил себе такую бестактность, но я не мог тогда рассуждать, я так давно ждал счастья увидеть ваше высочество… моя голова сама собою склонилась перед вами…
Павел закусил губы, ноздри его раздулись.
— Так недавно здесь и уже научился льстить!.. Слишком рано и стыдно, сударь!..
— Льстить! — отчаянно повторил Сергей, внезапно бледнея.
Слезы показались на глазах его.
Павел взглянул, и вдруг все лицо его мгновенно преобразилось. Глаза засветились добротою, на губах мелькнула улыбка. Он опять взял Сергея за руку.
— Простите… ошибся… спасибо!
— Ваше высочество, вы простите меня и забудьте мою неловкость!
— Я даже рад тому! Вы заставили вас заметить, я пожелал узнать кто вы, а узнав, захотел с вами познакомиться… Знаете ли, сударь, что вы мне не чужой?
Сергей изумленно и в тоже время радостно глядел на цесаревича.
— Да, не чужой… сын Бориса Григорьевича Горбатова не может мне быть чужим. Я хорошо помню вашего отца, хотя и был тогда ребенком… и мне ли его не помнить, одного из немногих и самых верных друзей и слуг отца моего! Я всех помню, всех… и все! Я не раз хотел написать Борису Григорьевичу, и только многие серьезные причины лишали меня этого удовольствия. Но я постоянно справлялся и узнавал о нем… Мне горько было услышать весть об его кончине. Я сказал вам все это для того, чтобы вы поняли, что всегда и во всем можете на меня рассчитывать… Я вам не чужой, слышите!.. Я не забываю…
Голос Павла оборвался, глаза подернулись слезами, он провел рукою по лбу, будто отгоняя тяжелые мысли.
Сергей вскочил в невольном горячем порыве, склонился к ногам его, поймал его руку и жарко прижал к ней свои губы. Цесаревич его поднял, и, обняв, усадил опять рядом с собою.
Он стал расспрашивать его об отце, о нем самом, о его воспитании. Минуты проходили. Слушая Сергея, Павел сидел, задумчиво опустив голову.
— Жаль, что ты приехал сюда, мой друг! — наконец, сказал он, оставляя «вы» и «сударь» и начиная говорить ему «ты». — Поверь, что там, в деревне, ты был бы здоровее и телом, и духом… Здесь воздух скверный, здесь отрава! Но делать нечего… да избавит тебя Бог от здешней отравы — может, и не заразишься. Хотел бы я побольше поговорить с тобою, поближе познакомиться… Приезжай ко мне в Гатчину, только не говори о том никому, выбери день свободный и приезжай тихонько… Не изумляйся, я знаю, что говорю — и говорю для твоей же пользы. Тихонько приезжай, но приезжай непременно… когда хочешь, всегда рад тебя видеть… до свиданья!..
Сергей вышел из кабинета будто окрыленный; широкое счастливое чувство наполняло его. Не обмануло его воображение, оно рисовало ему цесаревича таким, каким он оказался в действительности. Да, он всегда знал и чувствовал, что он именно такой… другим он и быть не мог.
Но все же прежняя загадка оставалась нерешенной. Все та же таинственность и непонятность окружали благородный образ цесаревича, и та же мучительная жалость к нему, только еще с большей силой, сжала сердце Сергея.
Полный мыслей о нем, об этом новом нежданном друге, он вышел в залы и почти столкнулся с императрицей. Она собиралась уезжать. Заметив Сергея, она приветствовала его улыбкой.
— О, как раскраснелся! Совсем затанцевался… А много любезностей наговорил? Я, чаю, и счесть невозможно.
Она глядела на его пылавшее лицо и сиявшие глаза внимательно и с видимым удовольствием. Он невольно опустил веки перед этим взглядом.
Императрица прошла, любезно кланяясь на все стороны.
Кругом пронесся едва слышный шепот. Сергей чувствовал себя предметом всеобщего внимания. Он пробрался к выходу из танцевальной залы и поспешил домой, полный новых ощущений.