Прошло немало времени, а Люба все лежит, не шелохнется, будто мертвая. Люди, наполняющие церковь, заняты своим делом и в фантастическом возбуждении ничего не видят, ничего не слышат.
Мужики и бабы суетятся, толкаясь и снуя по церкви; не раз натыкались на Любу, но никому и в голову не пришло рассмотреть, кто это такой лежит без движения: живой человек или мертвый и откуда он взялся.
Наконец от чьего-то сильного толчка и чьей-то в темноте наступившей на нее ноги очнулась Люба.
В первое мгновение она ничего не понимала, не могла сообразить, где она и что с нею. Ей казалось, что она грезит, что перед нею не явь, а сон безобразный, тревожный, но мало-помалу стали проясняться ее мысли. Она все вспомнила и приподнялась с полу. Ее болезненная слабость прошла…
В церкви тишина. Народ угомонился, засветили все до одной лампады; Василий Мыло начал службу.
Раздалось разноголосое, нестройное пение под церковными сводами.
Люба тихонько пробралась к дверям, думая, что, может быть, они не на запор заперты и ей удастся как-нибудь проскользнуть на паперть.
Она была уже у самых дверей, когда снаружи раздался сильный стук.
— Кто там? Кто стучит? — спросило несколько голосов из церкви.
— Это мы, с колокольни, впустите святую службу прослушать!
Голос, видно, оказался знакомым, потому что два человека стали отпирать двери.
Люба подвинулась ближе. Вот половину дверей приотворили, вошло несколько человек, сейчас опять запрут, и уж тогда до утра невозможно будет вырваться отсюда.
«Господи, благослови!» — сказала про себя Люба и, сама не помня как, проскользнула в готовую захлопнуться дверь, очутилась на паперти и кинулась бежать от церкви.
Но, пробежав минут пять, она остановилась.
Ночь темная, хоть и видимо-невидимо звезд на небе высыпало. Что делать? Первою мыслью Любы было бежать скорей из Медведкова, опять на большую московскую дорогу, подальше от этого страшного, непонятного места, где такие неслыханные чудеса творятся.
Но как же ей бежать? Положим, у нее в котомке большой кусок хлеба, данный ей еще в Суздале Федюшкою; снегу всюду много, можно утолить жажду, но дело не в питье и пище, а в усталости и страхе. Идти всю ночь — сил нет, да и смелости не хватит, а лечь где-нибудь в поле на снег и постараться заснуть — такая ночевка еще страшней.
— Кто стоит? Что за человек? — вдруг раздалось почти у самого уха Любы.
Она задрожала всем телом, разглядев в темноте две рослые мужские фигуры. Бежать — словят и погубят; молчать — то же самое. Но что же говорить? Что им ответить?
— Что за человек? Язык проглотил, что ли? — опять раздался страшный голос, и сильная рука схватывает Любу за ворот.
— Да я к Лукьяну, — бессознательно проговорила Люба, — только пройти вот как — не знаю.
— Откуда ж ты, мальченко? Из Васильевских, что ли?
— Да, я пришел с Василием Мылом, — сама не веря своей смелости, ответила Люба. — Вот меня к Лукьяну послали из церкви, да дороги к избе его не знаю.
— Михай, проводи парня-то — тебе по пути, а то и впрямь он тут в темноте плутать будет, — сказал один из мужиков, тот самый, который держал Любу за ворот.
— Ладно, — ответил другой голос, — иди, что ли!
Люба последовала за своим неизвестным вожаком и скоро очутилась на одной из улиц Медведкова.
Тут было совершенно тихо. Люди заперлись в избы, бродили только собаки, по временам заливаясь оглушительным лаем.
Наконец мужик остановился около одной просторной избы.
— Вот тебе и Лукьянове жилье, — сказал он. — Постучись, он, чай, не спит. Где теперь спать — не до спанья.
— Спасибо, родимый, — прошептала Люба и стала стучать в ворота.
На дворе залаяли собаки, и через несколько мгновений послышался скрип шагов по снегу. Ворота растворились.
— Кто стучит?
— К Лукьяну надоть, — стараясь придать как можно более грубости своему голосу, ответила Люба, а сама крестилась и мысленно повторяла слова первой пришедшей в голову молитвы.
— Чего тебе? — спросил довольно приятный старческий голос.
— Лукьяна, говорю, Лукьяна! — уже почти со слезами и чувствуя, что снова у нее подкашиваются ноги, прошептала Люба. — Ты ли Лукьян?
— Да я, а то кто же?
— Лукьян, батюшка, милостивец, спаси меня, защити!
Люба упала на колени перед отворившим ей ворота человеком и хватала его за платье.
— Да стой! Что ты? Откуда? Поди сюда, ничего не разберу — темень-то, вишь, какая. Девка ты, что ли?
— Нет, не девка — парень. Спаси меня, Лукьянушка, не то пропала моя голова… Куда я теперь денусь?
— Иди в избу. Что там такое? Невдомек мне, — проговорил Лукьян, запирая за собою ворота.
Не помня себя, Люба вошла в избу и невольно зажмурилась от яркого света горевшей лучины.
Когда она немного успокоилась, то увидела, что находится в просторной и чистой клети, а перед нею стоит старик с длинной седой бородой, с большим красноватым, но добрым, сразу располагающим лицом.
С изумлением глядел этот старик на Любу, очевидно, дивясь, откуда это забрался к нему такой красавец-мальчик.
Люба молчала, чувствовала, что говорить нужно, но не могла произнести ни слова. Вся ее необыкновенная смелость исчезла. Она чувствовала себя теперь совсем беспомощным, вконец замученным и запуганным ребенком. Ей необходимо было спрятаться под чье-нибудь сильное крыло, прижаться к человеку, который мог бы защитить ее.
Она уже не в силах была играть свою смелую мужскую роль. Неудержимо, громко зарыдала она и только сквозь рыдания повторяла:
— Спаси меня, спаси!
Лукьян, стараясь ее успокоить, посадил на лавку. Он понял, что в таком состоянии этот, очевидно, чем-то сильно перепутанный паренек ничего не может теперь объяснить ему.
Скоро ласковый и ободряющий голос старика подействовал на Любу, и она, наконец, в силах была заговорить.
Она передала вымышленную свою историю: сказала, что послана к нему в Медведково старым Еремеем, что живет у Мурьина леса, рассказала, как попала в сумятицу и что ничего не понимает.
Лукьян внимательно ее слушал и пристально глядел на нее, стараясь сообразить, нет ли тут какого-нибудь подвоха. Но какой подвох может быть от этого мальчика? — Люба говорила так искренно.
— Ишь ты! — наконец вымолвил Лукьян и снова улыбнулся. — Чего же это ты так перепугался, трусишка?
— Да как же не перепугаться, дедушка? — Ничего не понимаю, скажи, Христа ради, что все это значит? Что тут у вас делается?
— Сказать… ну калякать-то с тобой мне некогда. Там вон мои бабы не спят еще, так накормят тебя; ведь ты, должно, отощал больно, — ну и толкуй там с ними. А мне и спать пора — замаялся!..
Он подошел к маленькой дверце, ведшей в соседнее помещение, и крикнул:
— Мавра, Федосья! Вот накормите прохожего парнишку… Ступай сюда, здесь теплее, — обратился он к Любе, почти втолкнул ее в дверцу, а сам остался в клети.