I
После того как молодой немец-массажист добросовестно промассировал Козельского, Николай Иванович взял, по обыкновению, ванну и в девять часов утра, свежий, выхоленный и благоухающий, пил у себя в кабинете кофе, просматривая телеграммы в газете.
В эту минуту вошел лакей и подал Козельскому пакет.
— Посыльный принес! — доложил слуга.
— Ждет ответа?
— Нет. Ушел.
Козельский вскрыл пакет. В нем был номер одной из газет мелкой прессы. Развернув газету, он увидел отчеркнутое красным карандашом известие под заглавием: «Попытка к самоубийству».
Несколько изумленный получением этой заметки, Козельский прочитал следующее:
«Вчера, в двенадцать часов и 10 минут дня, выстрелом из револьвера нанес себе рану в грудь молодой и блестящий офицер Г. По счастию, рука его, вероятно, дрогнула в последний момент, и рана оказалась несмертельной. Молодого человека тотчас же отвезли в больницу, где была извлечена пуля, каким-то чудом не задевшая легкого. Есть надежда, что раненый останется жив и наша армия не лишится одного из блестящих своих представителей. По собранным нами достоверным сведениям, причина попытки к самоубийству — романтического характера. Не считая себя вправе передавать непроверенные сведения об этом деле, мы тем не менее можем пока сообщить, что поручик Г. выстрелил в себя вслед за тем, как от него ушла его невеста, молодая девушка необыкновенной красоты, дочь одного почтенного лица, занимающего видное общественное положение. Мы слышали, — и дай бог, чтобы слух этот оказался несправедливым, — что молодая девушка, получившая первоначально известие о том, что жених убил себя наповал, была так поражена, что сошла с ума. Дальнейшие подробности сообщим завтра».
Его превосходительство прочитал еще раз и не верил своим глазам.
— И какой мерзавец послал это! — проговорил он, швырнув газету на пол, и тотчас же позвонил.
— Татьяна Николаевна встали? — спросил он у лакея.
Слуга вышел и скоро вернулся с докладом, что барышня встают.
— Скажите барышниной горничной, чтобы она доложила Татьяне Николаевне, что я ее прошу прийти ко мне, когда будет готова.
Козельский поднял брошенный номер газеты и спрятал его в карман. Затем он встревоженно взглянул в «хронику» своей газеты. Оказалось, что и там есть известие, но без всяких неприличных комментариев. Все дело приписывалось неосторожному обращению при разряде револьвера, и фамилия «молодого офицера» была обозначена буквою 2.
Козельский не сомневался, что известие было о Горском, и молодой человек был обруган болваном.
«Нашел из-за чего стреляться!»
«Хороша и Тина! Дофлиртовалась-таки до газетного сообщения!..» — думал Николай Иванович, обозленный всей этой историей. И без того у него всяких дел по горло, а тут еще новая история. Расхлебывай ее. Поезжай к редактору, объясняй, что репортер все наврал, и требуй опровержения.
И как у них хватает духу печатать такие пакости. Нечего сказать, пресса!
Козельский допил свой кофе далеко не в том хорошем настроении, в каком начал, и был раздражен против Тины. Замуж не выходит, а бегает в гости к молодому балбесу. Что за распущенность! Что за неосторожность! Хоть бы мать с отцом пожалела, если себя не жалеет. Наверное, она бегала к Горскому целоваться. То-то в последнее время он редко показывался, а прежде торчал каждый день…
«Надо с ней серьезно поговорить!» — решил Козельский.
Но когда в исходе десятого часа в кабинет вошла Тина и, поцеловав отца в лоб, спросила, несколько смущенная: «Ты меня звал, папа?» — Козельский уж отошел и, глядя на свою цветущую, пригожую дочь, с обычною мягкостью проговорил:
— Присядь-ка, Тина, и объясни мне, что значит эта нелепая заметка, которую я только что получил. Есть ли в ней капля правды?..
Тина присела в кресло и стала читать поданную отцом газету.
— Какая глупая гадость! — проговорила она, возвращая отцу номер. — Как видишь, я не сошла с ума! — прибавила она, пробуя улыбнуться.
— А Горский стрелялся?
— Да. Мы вчера с Инной были у него. Говорят, будет жив.
— Этакий дурак! А стрелялся, конечно, из-за тебя?
— Всегда свою глупость хочется свалить на других… Я отказалась выйти за него замуж.
— И умно сделала… Неумно только одно, Тина, если только правда, что сообщают в заметке, будто ты ходила к Горскому.
— Это правда, папа. И это мое личное дело.
— Мне кажется, не совсем. Пока ты не замужем, до твоих поступков есть маленькое дело отцу и матери… Подумай об этом, Тина, и… побереги хоть маму… Вот все, что я хотел сказать тебе, и ты не сердись за эти слова… А я сейчас поеду к редактору и заставлю, чтобы не было дальнейших подробностей… Я думаю, и тебе нежелательно доставлять своей особой материал репортерам и темы для сплетен… Нежелательно это и мне… Надеюсь, мама ничего не будет знать…
Дочь ушла. Она не сердилась, но все эти нравоучения отца казались ей фальшивыми.
«Сам-то хорош!» — подумала она и, войдя в столовую, с особой нежностью обняла и поцеловала мать.
II
Козельский, по обыкновению, справился со всеми делами: получил по чеку, уплатил по векселю, посидел час на службе, был у редактора и уговорил напечатать опровержение, поел в Милютиных лавках устриц, показался на несколько минут в правлении, купил у Фаберже кольцо для Ордынцевой и в английском магазине накупил для своих три штуки материи на платье, перчаток, носовых платков и духов, целый ворох игрушек для внучки и вернулся домой около пяти часов, чтобы порадовать своих дарами, переодеться и ехать в Гостиный двор к магазину Вольфа встретить Ордынцеву.
Козельский любил делать подарки и умел их делать, зная вкусы жены и дочерей.
Он объявил всем, что неожиданно получил долг, и с обычной своей деликатной манерой сунул пакетики с деньгами жене и дочерям и затем вручил им подарки…
— Это вместо рождественских, пока деньги есть! — шутя говорил он.
И, незаметно мигнув Тине, ушел в кабинет, и, когда она пришла, сказал ей, что завтра будет в газете опровержение, и, поцеловав ее, промолвил:
— Гобзин собирается тебе делать предложение. Спрашивал моего совета. Что ему ответить?
— Чтобы он не трудился.
— Решительно?
— Решительно. Он мне не нравится…
— Не нравится, так и говорить нечего… Я так ему и скажу…
Они вместе вернулись в столовую. Все дамы заявили, что все купленное им превосходно и очень им нравится, и этим очень обрадовали Козельского. Он пошел переодеваться, посидел необыкновенно нарядный, в смокинге, за столом, пока обедали, и в половине шестого уехал, объявив жене, что, верно, после обеда придется играть в карты.
Когда он ушел, Антонина Сергеевна горячо проговорила:
— Какой папа добрый и какой заботливый…
К вечеру Инна снова перечитала свое письмо, вложила его в конверт и ходила по гостиной в ожидании Никодимцева грустная, так как не сомневалась, что это свидание будет последнее. После письма он больше не приедет. И, думая об этом, тоска охватывала молодую женщину, и на глаза навертывались слезы.
Наконец ровно в восемь часов затрещал звонок.
«Принимают?» — услышала она голос Никодимцева.
Инна села на диван, стараясь побороть охватившее ее волнение.