I

У Козельских «вторники».

К чему у них «вторники», и притом с хорошими ужинами и дорогим вином, этого, пожалуй, не могли бы объяснить ни его превосходительство Николай Иванович Козельский, ни супруга его Антонина Сергеевна.

Если для Тины, незамужней их дочери, пикантной блондинки двадцати трех лет, то это было совершенно напрасно.

Тина не раз говорила, что для нее вторники совершенно не нужны. Она и без вторников найдет себе мужа, если захочет. Но она не такая дура, чтобы захотеть и получить какое-нибудь сокровище вроде Левы, от которого сестра не знает, как отделаться.

Не доставляли особенного удовольствия эти вторники и родителям.

Николай Иванович нередко ворчал, что они дорого стоят, а постоянно жаловавшаяся на нервы Антонина Сергеевна находила, что они утомительны и доставляют ей много хлопот.

И тем не менее вторники продолжались. И Козельский любезно напоминал «добрым знакомым» и особенно молодым женщинам не забывать вторников и старался, чтобы «фиксы» были и многолюдны и оживленны и чтобы на них был «гвоздь» в лице какой-нибудь известности или знаменитости.

Этот вторник обещал быть особенно интересным, Дали слово приехать: директор департамента Никодимцев, восходящая звезда на административном небосклоне, которой опытные астрономы предсказывали большое восхождение, модный баритон Нэрпи, переделавший на благозвучную фамилию свою ординарную: Нерпин, и молодая пианистка, уже получившая титул «известной».

В девять часов большая квартира Козельских на Сергиевской была освещена a giorno[5].

«Чертог сиял», хотя был еще пуст.

Недавно вставший после часового сна и только что окончивший туалет Козельский сидел в своем большом роскошном кабинете у письменного стола и подпиливал ногти на холеных, изящных руках с длинными, породистыми пальцами. На мизинце правой руки был большой изумруд. Обручального кольца его превосходительство не носил.

Несмотря на свои пятьдесят два года, это был еще очень моложавый и красивый, крепкий и здоровый мужчина среднего роста, ширококостный и плечистый, но не полный, с большой, хорошо посаженной головой, покрытой густыми, сильно вьющимися, темно-каштановыми волосами без намека на седину. Небольшая, выхоленная, душистая бородка клинышком скрадывала широковатость его умного и добродушного лица, свежего, совсем почти без морщин, с мягкими, несколько расплывчатыми чертами. Добрые, бархатные, карие глаза усиливали впечатление добродушия и с первого же раза располагали к Николаю Ивановичу, не заставляя подозревать в нем ни лукавства, ни предательства. Очень уж мягко и ласково глядели эти глаза.

Он был очень элегантен в своем рединготе из какой-то необыкновенно нежной, слегка пушистой ткани, сидевшем на нем с безукоризненностью, которая свидетельствовала и о заботливости Николая Ивановича о своем костюме, и о мастерстве знаменитого лондонского портного Пуля, у которого Козельский одевался.

Ослепительные стоячие воротнички сорочки были повязаны черным модным галстуком. На рукавах блестели маленькие брильянты. Тонкий аромат «дикой яблони», любимых духов его превосходительства, исходил от его представительной, барской фигуры. Невольно думалось, что Николай Иванович был баловнем дам и что эти сочные, чувственные губы, над которыми были пушистые усы, с поднятыми вверх концами, на своем веку сорвали немало поцелуев и еще ими интересуются. Недаром же его превосходительство так заботится о своем здоровье и боится сделаться стариком слишком рано.

Бесхарактерный во многих отношениях, он обнаруживал необыкновенную силу воли в тренировании собственного тела и вот уже десять лет, что ежедневно делает массаж и гимнастику, ходит пешком, блюдет диету, не позволяет себе никаких излишеств и не знает модного переутомления, хотя и работает порядочно, чтобы нахватывать в разных местах, где он служит, тысяч пятнадцать в год, не считая некоторых экстраординарных «suplements»[6], которые выдумывает изобретательность Николая Ивановича, когда-то, давным-давно, мечтавшего о более равномерном распределении собственности.

Впрочем, его превосходительство и теперь «теоретически» признает вообще несовершенство человеческого общежития, надеясь, однако, что в конце концов условия изменятся к лучшему, и в тесном кружке приятелей искренне возмущается подчас теми порядками, за поддержание которых получает изрядное жалованье, хотя по недоразумению и по старой памяти и считается «красным», так как в ранней молодости был замешан в какой-то «истории» и прожил год на родине, в Симбирской губернии, в имении отца.

II

Ступая легкой, грациозной, слегка плывущей походкой, в настежь раскрытые двери кабинета вошла высокая, стройная и худая женщина с большими задумчиво-грустными глазами, осененными длинными ресницами. В ее поблекшем, видимо прежде красивом лице было то выражение сдержанной покорной печали, которое встречается у любящих, но не любимых женщин, с достоинством несущих крест свой.

В черном элегантном платье, совсем седая и казавшаяся старухой в сорок четыре года, она походила своим видом на изящную монахиню-настоятельницу какого-нибудь аристократического французского монастыря.

Никаких украшений на ней не было: ни брошки, ни серег в ее маленьких бледных ушах. Только обручальное кольцо одиноко и, казалось, сиротливо блестело на белой тонкой и длинной красивой руке.

Она взглянула на своего красивого, моложавого и здорового мужа с чувством любви, зависти и снисходительного презрения к человеку, которому она давно перестала верить, не переставая любить.

И ее глаза словно бы помолодели, останавливаясь на муже и невольно любуясь им. Быть может, он и теперь ей казался таким же красавцем, каким был много лет тому назад, когда она была счастлива.

— Присаживайся, Тоня. Ну, что твои нервы? Как ты себя чувствуешь?

В его голосе, мягком и вкрадчивом, звучала та нотка нежной чувствительности последних десяти лет супружества, какою иногда мужья дарят жен, которых перестают любить, как жен, и обманывают.

И, вероятно, не столько из-за кроткого и терпеливого характера жены, сколько из-за того, что Николай Иванович обманывал ее, он иначе не говорил о ней, как называя «святой женщиной», особенно если «святая» не делала сцен ревности.

— Ничего… Немного лучше… Что это ты такой нарядный сегодня, Коля? — спросила Антонина Сергеевна.

И в голове ее пронеслась мысль: «Для кого это он так нарядился?»

— Нарядный?.. Это оттого, что в сюртуке, Тоня?

— Обыкновенно ты по вторникам не надеваешь его.

— Сегодня обещал Никодимцев быть… Неловко как-то быть слишком по-домашнему…

— И много народу у нас сегодня будет?

— Я думаю… порядочно… Нэрпи приедет… Пианистка Корецкая.

— Надоели эти фиксы, Коля…

— А ты думаешь, мне не надоели, Тоня?

— Так зачем же мы их продолжаем и ты зовешь публику?..

— Я не зову… Привыкли к нашим вторникам… И наконец для Тины…

— Тине… ты знаешь… они не нужны… она говорила…

— Ну, мало ли что она говорит… Все же молодые люди бывают… Сегодня молодой Гобзин приедет…

— Гобзин? Что это такое Гобзин?

— Единственный сын миллионера Гобзина… Приличный. Кончил университет… А за ужином, Тоня, надо Никодимцева около Инны посадить… Инна умеет занимать…

— Я скажу ей… Только захочет ли она?.. Никодимцев, быть может, неинтересный…

— Напротив… Умница… И наконец что это за разборчивость такая?.. Кажется, Инна… не особенно разборчива… Один ее благоверный чего стоит… и вообще… этот хвост ее поклонников, которые таскаются за ней всюду: и в театры и в концерты… Я, конечно, не придаю этому значения, но все-таки, мой друг, молодой женщине надо быть осторожнее. Мало ли что скажут! — прибавил Козельский, принимая серьезный и несколько огорченный вид.

«Ты-то хорош!» — не без горечи подумала Антонина Сергеевна.

И, обожавшая своих детей, видевшая в них одни совершенства и сама слишком правдивая и чистая, чтобы подозревать их в чем-нибудь дурном, горячо проговорила:

— Что могут сказать об Инночке? О ней только клеветники могут говорить дурное!..

— Конечно, сказать нечего, собственно говоря… Я, Тоня, только говорю, что Инночка любит, чтобы за ней ухаживали…

Отец хорошо знал, что могли сказать и что не без основания говорили про Инну.

Но он не хотел огорчать жену, да и не смел бы сказать, если б и хотел, понимая, что не ему обвинять дочь за ту несколько странную жизнь, которую она вела. Он не раз встречал у нее целую стайку довольно пошлых молодых людей, которые слишком бесцеремонно целовали ее руки. Он видел ее катающейся на рысаках с одним из таких поклонников. Он даже раз занял деньги у господина, которого заставал у Инны в те часы, когда для визитов еще рано, и в котором опытный его глаз сразу признал подозрительного друга дома.

И, не далее еще как третьего дня, он имел весьма щекотливую встречу с дочерью в коридоре отдельных кабинетов одного модного ресторана.

В четвертом часу утра он выходил из отдельного кабинета с пикантной француженкой, бывшей одним из его мимолетных увлечений, которыми он изредка разнообразил свои регулярные свидания с предметом своей более прочной связи. И в ту же минуту из соседнего кабинета выходила Инна, значительно возбужденная и веселая, под руку с каким-то господином, которого Козельский видел в первый раз.

Отец и дочь встретились лицом к лицу, и оба благоразумно не узнали друг друга.

И встреча эта больно кольнула Николая Ивановича, задевши его родительские чувства и самолюбие… Его дочь таскается по кабинетам!

И, кроме того, он был возмущен, как опытный в любовных делах человек, неосторожностью дочери.

«Хоть бы вуаль густую надела!» — подумал отец.

Но едва ли еще не сильнее было оскорблено его эстетическое чувство джентльмена и умного человека невзрачным видом, неважным пальто и довольно-таки идиотским, некрасивым лицом молодого спутника Инны.

«Точно лучше не могла найти!» — мысленно обвинил он дочь, глубоко оскорбленный, что такая красивая и неглупая женщина, как Инна, да еще похожая на него, ездит в отдельные кабинеты с таким плюгавым господином.

— Инна, должно быть, несчастлива с мужем, Коля… Оттого она, быть может, и кокетничает немножко! — сказала мать.

— Сама выбрала своего Левушку.

— Ошибиться так легко!..

— Она что же… жалуется?

— Инна никогда не станет жаловаться, Коля… Но, мне кажется, она не любит Леву… А ведь жить с нелюбимым мужем… Что может быть ужаснее для порядочной женщины!

— Но разве он такая скотина, что сам не понимает этого?.. Тогда я с ним поговорю.

— Надо прежде с Инной поговорить… Даст бог, мои предположения ошибочны… Чужое семейное счастье такая энигма![7] — раздумчиво прибавила Антонина Сергеевна.

Его превосходительство не любил разговоров с женой на такие темы и, благоразумно не подавая реплики, взглянул на часы и проговорил:

— Половина десятого… Ты не позволишь ли подать самовар и не напоишь ли меня чаем, Тоня?

— С удовольствием.

И Антонина Сергеевна поднялась с широкой оттоманки.

«Святая женщина!» — умиленно подумал Николай Иванович и сказал:

— Ты мне сюда пришли чай, Тоня!

— Хорошо! — ответила жена.

И тихо вышла из кабинета, полная затаенного ревнивого чувства, которое всегда возбуждалось сильнее, когда муж бывал наряден и, как казалось Антонине Сергеевне, неотразим. И к тому же она не знала, какая женщина владеет теперь им и для кого он так нарядился.

Разумеется, она не поверила, что для Никодимцева.

«Для кого же, для кого?»

С тех пор как Николай Иванович разошелся с последней своей дамой, хорошо известной Антонине Сергеевне, она в неизвестности. А что новая дама есть, в том нет ни малейшего сомнения. Антонина Сергеевна, слава богу, хорошо изучила мужа! И непременно из общества. Она тоже знала известную щепетильность мужа.

Она испытывала мучительное любопытство непременно знать тех женщин, из-за которых она страдала и была отставленной женой, а между тем вот уже два года как Антонину Сергеевну беспокоит тайна новой связи, словно постоянная гнетущая зубная боль. Она подозревала многих, но ни в одной из подозреваемых не могла признать ту «подлую женщину», которая увлекает женатого человека.

На этот раз Николай Иванович, вероятно, проученный прежним опытом, ловко скрывал свои амурные

дела. Ни одной оброненной записки, ни одного компрометирующего появления с кем-нибудь в театре…

Но она узнает! Быть может, сегодня же узнает, кто эта женщина, подумала Антонина Сергеевна, наливая мужу чай по его вкусу.

И — странное дело! — мысль о том, что она узнает, кто любовница мужа, несколько успокоила Антонину Сергеевну.

В столовой появилась Тина, маленькая рыжеволосая блондинка ослепительной белизны, с бойкими глазами и вздернутым носом, что придавало ее хорошенькому лицу задорное, вызывающее и даже дерзкое выражение.

— Хорошо, мамочка? — бойко проговорила она уверенным тоном, вполне убежденная, что хорошо, и остановилась перед матерью веселая, улыбающаяся и нарядная в новом светло-зеленом платье.

— Отлично, Тиночка… Отнеси, голубка, папе стакан… Да смотри, не пролей на блюдечко. Папа эго не любит…

Тиночка осторожно взяла блюдечко и, поставив стакан на стол, поцеловала отца и проговорила:

— Здравствуй, папа! Мы с тобой не видались сегодня.

— Да, Тина, не видались. Ты ведь сегодня не обедала дома…

— Не обедала! — слегка вызывающим тоном ответила Тина.

— А мама беспокоилась… Ты бы предупредила.

— Я раз навсегда просила маму не беспокоиться. Ты, надеюсь, не беспокоился? — не без иронической нотки в своем низком, красивом голосе спросила Тина.

— Не беспокоился. Ты не маленькая. А позволительно отцу спросить, где ты пропадала? — полушутя спросил Николай Иванович.

Верхняя губа Тины капризно вытянулась и глаза сверкнули, когда она ответила:

— Тебя это интересует? У своих знакомых была!..

— Определенно! — произнес отец и усмехнулся.

— Но разве будет определеннее, если я скажу, что была у Ивановых? Или ты всегда определенно говоришь нам, где бываешь?

Козельский несколько сконфуженно отвел глаза и отхлебнул чая.

Тина захотела было идти, но отец раздраженно спросил:

— А твои декаденты сегодня придут?

— Придут… А разве они мешают тебе?

— Не мешают, если не декламируют глупостей.

— Ты ничего не понимаешь в поэзии и потому сердишься…

— Да… Всякой галиматьи я не понимаю.

— А я не считаю галиматьей то, что они пишут, и понимаю… Не беспокойся, они тебе не помешают. Я уведу их в свою комнату… Мы там будем читать…

— Но, Тина…

— И больше они не придут! — не слушая отца, взволнованно проговорила Тина и вышла из комнаты.

«Экая дерзкая девчонка!» — подумал в раздражении отец и понял, что он бессилен перед ней.

Понял и, еще более раздражаясь, мысленно произнес:

«Замуж ей надо… А то дофлиртуется до скандала!»

III

В двенадцатом часу гости были в сборе.

Не было только Инны и баритона Нэрпи.

Хозяин, игравший в кабинете в винт, в числе партнеров которого был и Никодимцев, очень скромный и даже застенчивый господин лет около сорока, с некрасивым, умным и энергичным лицом, уже несколько раз справлялся: не приехала ли дочь. Он знал, что она обладает способностью очаровывать мужчин, и почему-то хотел, чтобы Никодимцев с ней познакомился.

Цветник дам и девиц в красивых туалетах наполнял большую гостиную. Было жарко. Пахло духами. Юная пианистка только что кончила играть, и несчастные молодые люди, занимавшие дам, снова должны были придумывать более или менее подходящие темы «журфиксных» разговоров. Опера, приезжий итальянский трагик, недавнее самоубийство из-за несчастной любви уже были исчерпаны, а до ужина еще далеко.

Хотя госпожа Ордынцева и уверяла мужа, что они живут как нищие, но здесь далеко не казалась нищей. Напротив! Она была очень красива и эффектна в черном бархатном платье, с брильянтами в ушах и с сверкающими кольцами на крупных белых руках. Она глядела очень моложавой и чувствовала, что нравится мужчинам. От нее почти не отходили два господина: старенький адмирал и совсем юный инженер. И оба говорили ей любезности, и оба таяли.

А Ольга в платье «creme» кокетничала с господином Гобзиным, которого ей представили. Молодая хорошенькая девушка, видимо, понравилась сыну миллионера.

Тина в своей хорошенькой комнате слушала стихи, которые декламировал ей высокий худощавый господин развинченного вида с рыженькой бородкой и маленькими кроличьими глазками. Читал он как-то таинственно-тихо и плавно, и стих был звучный и местами красивый, но добраться до смысла в этих стихах было невозможно. Однако два студента слушали поэта с благоговением. Зато молодой пригожий артиллерист саркастически улыбался, не спуская влюбленных глаз с Тины.

И, когда поэт кончил и Тину позвали петь, артиллерист подошел к ней и шепнул:

— Татьяна Николаевна! Неужели вам и стихи и он нравятся?

— А вам какое дело?

— Мне? Татьяна Николаевна…

— Не приставайте… Надоели!.. Вот возьму да и выйду замуж за этого боровка!.. — указала она на Гобзина.

— Потому что миллионер?

— Именно…

Артиллерист отошел грустный. А он надеялся и, казалось ему, имел право надеяться на иное отношение.

И он хотел было уйти и никогда больше не являться к Тине. Уж он был в прихожей, но вдруг вернулся в гостиную, сел в уголке и притих, словно обиженный ребенок.

Исполняя обязанности хозяйки дома, Антонина Сергеевна присаживалась то к одной, то к другой гостье, и, если она была недурна, в ней шевелилось ревнивое чувство: «Не она ли?»

Она также незаметно следила, когда муж, оказываясь свободным пятым партнером, входил в гостиную и подходил к дамам, чтоб сказать несколько любезных слов. Но решительно никому он не выказывал особенного предпочтения.

И это заставляло бедную женщину втайне страдать.

Пока Тина собиралась петь цыганские песни и разбирала ноты, в гостиную, вся в белом, вошла Инна, улыбаясь милой детской улыбкой и глазами, большими зелеными глазами, в которых, казалось, светилась чистота самой мадонны.

И тотчас же разговоры смолкли, и все взоры обратились на нее.

Действительно, в этой женщине было что-то необыкновенно красивое и обворожительное.