Над Лоуковом село солнышко, оставив на небе длинную оранжевую полосу, предвещавшую ветер или дождь. Старик Доленяк возится на опушке леса с пнем: пыхтя, ударяет по нему то топором, то мотыгой, а когда устанет, на минуту останавливается и расправляет согнутую спину. Он размышляет о том, что человек, раз повозившись с пнем, может трижды согреться: во-первых, вырывая его из земли; во-вторых, раскалывая; в-третьих, сидя у растопленной печки.
Дед дожил до того возраста, когда нервы уже настолько расслаблены, что трудно думать про себя; мысли так и просятся на язык, хотя рядом никого нет. Доленяк оглядел все вокруг и, увидев приближающегося человека, проворчал в бороду:
— Ей-богу… это он… Ах, черт возьми!.. гляди-ка… За ним поодаль один из тех… Конечно, он… Глаза меня не обманули.
И сейчас же крикнул:
— Эй, Пехар! За вами идет жандарм, а вы и не знаете… Он спрятался в ольховнике у ручья… Их тут кругом как собак. Наверное, пронюхали что-нибудь неприятное для господ. Давайте запутаем след, только не оглядывайтесь.
Войта удивленно поднял глаза на окликнувшего его старика.
— Вы меня знаете?
— Некогда об этом говорить. Идите за мной: я знаю в господских лесах каждое местечко. Здесь столько извилистых стежек, оврагов, расщелин в скалах, что эта собака потеряет след. Только не оборачивайтесь.
Они пошли. Старик прихрамывал.
— Ну, теперь, Войтех, мы можем отдохнуть. Здесь нас ни один черт не найдет.
Они присели на поросший мхом камень.
— Куда вы спешите?
— Сначала скажите, откуда вы знаете меня и даже помните мое имя?
— Посмотрите на меня хорошенько, догадаетесь сами.
Пехар устремил на него взгляд.
— Нет, я вас не узнаю.
— А ведь и пяти лет не прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз; потом вы перестали ходить к Веруначевым и собирались поступить в семинарию.
— Уж не Доленяк ли вы?
— Да, Доленяк, владелец кузницы. Продали ее… за долги продали.
— Вы очень изменились с тех пор, как я вас видел.
— Еще бы, еще бы… хромаю теперь… Проклятый фельдшер неправильно срастил мне поломанную ногу. Да и морщин прибавилось; голос дребезжит, как треснувший горшок, и бороденка отросла… Не удивительно, что вы не узнали меня. Так, так… я старый Доленяк. Живу в избенке Веруначевых, а осенью, когда там мнут лен, месяца, два квартирую в его трактире. А теперь вы расскажите мне о себе.
— Я бросил семинарию.
— И хорошо сделали. А что вам нужно здесь, где жандармы и сыщики сидят за каждым кустом?
— Пожалуй, вам я могу довериться, вы не выдадите.
И Войтех рассказал, что случилось и куда он идет.
— Было б, наверное, лучше, — сказал старик, — если б вы, не заходя в Лоуков, добрались до Праги другой дорогой.
— У меня нет ни гроша.
— Уж признайтесь, что вы лезете к ним в пасть не столько из-за денег, сколько из-за девушки.
В лощине темнело, и не было видно, как покраснел Войта. Он ничего не ответил старику. Он любил Тончу, и когда думал о ней, у него пропадал страх перед жандармами.
— Так как? — спросил старик.
— Пойду, куда решил.
— Если вы во что бы то ни стало хотите заглянуть туда, то не ходите по крайней мере прямо в трактир к Веруначевым, а спрячьтесь у меня в избушке, пока жандарм не уберется. Потом вы можете тайком повидать девушку.
— Хорошо… Я так и сделаю.
— Уже темнеет. Пойдемте лесом, а потом тропинками ко мне, чтобы никто не видел.
Старик взял на плечо топор и мотыгу и, хромая, двинулся в путь по узкой, пролегающей среди густых зарослей стежке. Пехар шел за ним, безуспешно стараясь завязать откровенный разговор со стариком о прошлых временах, когда он, еще школьником, часто ночевал у него в домике во время каникул, а иногда от нечего делать помогал старику раздувать мехи в кузнице. Пехар тогда давал ему читать книги, а в праздники они часто беседовали за кружкой пива. Дед не отвечал Пехару и, мелькая среди деревьев как привидение, шел впереди, указывая дорогу.
Жандарм Коевак сидел в это время у Наймана в горнице за столом и рассказывал ему о молодом человеке, за которым он следил до самого леса, но потом потерял из виду.
— Мне приказано следить за каждым, кто шатается в этих местах.
— Вы думаете, что он шел к Лоукову?
— Вероятно. Он шел от Вранова и все время подозрительно оглядывался. Мне сразу пришло в голову, не связан ли он с бежавшим утром Веруначем.
— Из Вранова? Может быть, это молодой Пехар? Прежде он ухаживал за дочерью этого изменника, этого злодея.
Говорящий глотал слова, словно кнедлики; его кадык, как поршень, двигался вверх и вниз.
— Ну что ж, сделаем сейчас же обыск, — сказал жандарм. Он встал и потянулся за висевшим на стене ружьем.
— Нет… Я не пойду.
— Вы новый староста, и это ваша обязанность.
— Знаю, знаю…
— Почему же вы не хотите?
— Люди сразу сообразят, что я ваш сыщик. Это плохо и для вас и для меня. Идите один, но я бы вам посоветовал другое.
— Что?
— Если этот подозрительный парень в селе, то он навряд ли скрывается в трактире. Прятаться у Верунача опасно. Ищите сначала у них в избушке, где мнут лен, недалеко от леса, за домом. Там живет старый разорившийся кузнец Доленяк, нищий… браконьер… никчемный человек… негодяй. Он подстрекает бедноту против зажиточных и прячет у себя подозрительных людей. Только подождите, пока совсем стемнеет.
Жандарм последовал его совету.
Через сад за трактиром, среди ветвистых черешен и яблонь, он подкрался к избушке. В темноте мелькала его фигура и поблескивала каска с желтым шишаком. Жандарм не чувствовал майского запаха цветов, не слышал пения дроздов в лесу; он видел перед собой только беглеца и уже готовил для него кандалы, с радостью предвкушая, как он ударит его сзади прикладом. Он был так увлечен этой мыслью, что даже несколько раз прищелкнул языком от удовольствия.
Доленяк выглянул из своей крепости. Он, как все браконьеры, видел ночью лучше, чем днем, и часто говорил, что глаза и старое ружье — две вещи, которые останутся ему верными до смерти. Говоря так, он забывал о руках. Хотя они у него и тряслись, но когда старик стрелял в зайца или серну, пуля попадала точно в цель.
— Войтех, сюда впотьмах пробирается жандарм. Я закрою дверь на замок и засов, чтобы ему пришлось стучать и ждать, пока я открою. А вы скорей полезайте на чердак. Там у хозяина сложена солома. Я ее уложил по-своему и оставил пустое место между соломой и крышей, где у меня спрятаны нужные вещи. Пролезайте туда справа и как следует заткните дыру около крыши снопами и соломой, чтобы не было видно. А теперь марш на чердак.
Гость вскарабкался наверх, и старик убрал приставную лестницу.
Бух… бух… бух!.. — услышал Войтех, как только забрался в тесное убежище.
Бух… бух… бух! — застучали сильнее, и послышался голос:
— Откройте!
— Кого там черт принес в этакую пору? Спать не даете! — закричал дед в ответ.
— Это жандарм… Именем закона откройте!
— Каждый может сказать: «жандарм»… Тут вот недавно, в Рыбницах, Тонда Ванек тоже услышал стук в ворота, спросил, кто это, ему сказали, что жандармы с ночным обыском, а когда открыл… бац… и получил дубиной по лбу… Не прошло и получаса, как два негодяя дочиста ограбили дом, а Тонда до сих пор еще лежит с пробитой головой. Избушка далеко от жилья, и осторожность никогда не мешает.
— Я должен произвести обыск, и если вы не откроете сейчас же, то будете отвечать за сопротивление перед властями. Именем закона предупреждаю вас в последний раз.
— Я не могу глазами просверлить дверь и увидеть, кто вы. Идите за старостой, пусть он подтвердит… Я узнаю его по голосу… А если вы будете стучать дальше, я позову на помощь…
— Подожди, негодяй!.. В кандалы закую. Я тебе покажу…
Но вместо ответа жандарм услышал вопль:
— На помощь, люди добрые!.. Кто-то лезет ко мне!
— Чертов болван! — выругался Коевак, не переставая ломиться в двери. Однако он напрасно старался. Старик орал из слухового окна во все горло:
— На помощь, люди добрые!..
В трактире, находившемся неподалеку, услышали крик, выбежали на улицу, и через минуту от дома к дому неслось:
— К Доленяку воры лезут!
Люди бежали с мотыгами, вилами и топорами. Прибежали два караульных, каждый из них держал пику и фонарь в одной руке, свисток в другой. Они старались изо всех сил, так что свист разносился по всему селу. Тогда, по новым законам, в каждом селе полагалось выставлять на ночь караульных. Прибежал разбуженный староста, и толпа с криками направилась к избушке.
— На помощь!.. Кто-то лезет ко мне! — не прекращались вопли из избушки.
— Проклятый прохвост! — трясся от злости блюститель общественного порядка, завидев Наймана.
— Дядька, — кричал батрак Чапека Иржи, стороживший в эту ночь, — это не вор, это господин жандарм: он хочет сделать у вас обыск.
Караульный осветил при этом лицо и голову жандарма так, что дед увидел, как блеснули в темноте каска с шишаком и ружье.
— Господи Исусе… что я наделал! — заныл старый браконьер, спустился, хромая, с чердака в сени и открыл дверь. Жандарм вошел в избу. За ним втиснулась целая толпа и, видя, как сокрушается Доленяк, посмеивалась над ним.
— Ради бога, простите, господин жандарм… Я не виноват. У меня от страха в голове помутилось, когда я вспомнил о Тонде Ванеке… Глядите, до сих пор руки от страха трясутся…
Руки у него действительно тряслись, но не от страха, а от старости.
Обратившись к Найману, старик добавил:
— А вы, староста, ради давнего знакомства замолвите словечко.
— Чертов дед! — выругался жандарм и занес над ним приклад.
— Оставьте его… он и вправду, наверное, думал, что к нему лезут воры, — успокаивал Коевака Найман, который втайне боялся Доленяка.
Заступничество старосты помогло, и Доленяк отделался ударом приклада в спину.
— Где ты, дубина, спрятал человека?
— Нет здесь никого, кроме меня и вездесущего господа бога, — отвечал хромой.
Собравшиеся расхохотались.
— Разбойник не много бы награбил в пустой берлоге старого кузнеца.
— Убирайтесь вон отсюда… Марш! — напустился жандарм на зевак и добавил: — Останутся только караульные с фонарями и староста.
Когда зрители ушли, жандарм начал шарить в избенке.
Войта, спрятавшись в своем убежище, слышал стук в дверь и понял, что это пришел жандарм с обыском. Потом он слыхал, как старик во все горло орал из слухового окна. Но снопы и солома заглушали звуки, поэтому Войта не знал, что дед наделал столько шума. А когда до него стали доноситься отдельные выкрики окружившей избенку толпы, он перепугался не на шутку: исчезала надежда на спасение. Наконец голоса стихли, и беглец замер в мучительном ожидании.
Внизу была осмотрена прежде всего маленькая каморка и сени.
— Здесь никого нет, — шептал староста.
— Где же в этой собачьей конуре ход на чердак? — злобно спросил Коевак.
— Правда, что собачья конура, — сокрушенно согласился дед и добавил: — В этой собачьей конуре нету и хода на чердак.
— А как же вы туда влезаете?
— По лесенке.
— Где она?
— Здесь.
— Покажите.
— Хороша, нечего сказать… Да ведь здесь доброй половины ступенек нет.
— Ваша правда, — униженно подтвердил Доленяк.
— Что у вас там, наверху?
— Половина — пустая, а в другой сложена солома.
— Полезайте туда.
Хромой залез первым, потом влез с фонарем один из караульных. Найман за ними. Когда все уже были на чердаке, храбро вступил на лестницу и блюститель порядка. При этом он вспомнил об известном разбойнике Амброже, который, спрятавшись на чердаке, застрелит жандарма, когда тот, желая его арестовать, полез за ним и показал голову над лестницей. Этого и боялся Коевак. Он твердо стал на ступеньку, снял с головы каску, надел ее на штык и поднял над лестницей. Если враг выстрелит, так в него не попадет, ведь люди в такие минуты бывают вне себя и не дожидаются верного момента.
«Этот жандарм, видно, с ума сошел», — подумал старик-браконьер, не разгадав его осторожного замысла.
Жандарм простоял так с минуту.
«Ага… не может лезть дальше… боится, чтобы окаянная лестница под ним не обломилась», — подумал хромой.
— Ваша милость, дайте мне руку, я вам помогу.
Страх заставил деда лицемерить, учтивостью он хотел задобрить злого гостя. Но «его милость» даже не обратил внимания на предложение и через минуту был наверху. Прежде всего он осмотрел пустую половину чердака, где ему посветил караульный.
«Верно, в соломе», — подумал жандарм и приказал:
— Разбросать солому!
Дрогнула душа Доленяка. Он сделал усилие над собой.
«Эх, — подумал он, — вот невидаль!.. Несколько месяцев тюрьмы. Не убьют же меня… Больше вынес в жизни».
Но страх пронизывал мозг, нервы, проникал в кровь и добирался до сердца.
«Сейчас найдут не только Войту, а и мое старое ружье, петли, капканы, да еще и заячьи шкурки».
— А ну, скорее поворачивайтесь, — торопил Коевак. — Ты, караульный, помогай.
Сам жандарм и пальцем не шевельнул, а только шептал: «Habt Acht!»[17] Он уставился на кучу соломы и держал ружье наготове, чтобы в случае опасности сразу выстрелить.
Крепость, где был спрятан Войта, разваливалась. Он слышал, как рассыпается груда снопов, а с нею и его надежда на спасение. Сердце Войты учащенно билось, мозг усиленно работал; нужно было использовать несколько оставшихся минут.
«Прыгну вниз, а там будь, что будет!»
Войта заметил в крыше окошечко величиной с каравай. Сквозь него не пролезть; выломать доску — нет ни сил, ни времени. Он метался в тесном укрытии, словно зверь в клетке. Неожиданно нащупал в углу старое ружье браконьера, взял его. Сунул в ствол шомпол с винтовой нарезкой на конце и, вытянув кусок пакли, прикрывавший заряд, убедился, что ружье было заряжено дробью.
Им овладела отчаянная решимость:
«Нет… в руки не дамся… Выстрелю… убью, а потом убегу».
Войта подполз к месту, откуда грозила опасность. Шум отбрасываемых снопов усиливал его волнение. Больше половины было уже разбросано.
«Без толку… никого здесь нет», — подумал Коевак и, чтобы окончательно убедиться, воткнул штык в оставшуюся кучу соломы. Но штык ничего не нащупал.
— Довольно! — сердито крикнул он.
— Ну и работка! Ох, как я вспотел! — облегчил свою душу Доленяк, вспотевший больше от стража, чем от работы.
Жандарм отпустил караульных и пошел с Найманом шарить у Веруначевых.
— Я знаю, что в этом трактире часто по ночам играют в карты… Вы, староста, подождите здесь, около дома… Я посмотрю, не играют ли сейчас… У них нет собаки?
— Нет… Позавчера ее отдали живодеру.
Жандарм подошел к дому, где еще горел свет, и, приподнявшись на носки, заглянул в комнату через выходящее в сад окно. В комнате было пусто, в тишине раздавалось тиканье часов. На лавке у печки сидела жена Верунача и плакала — тихо, без слов, утирая передником слезы.
«Черт тебя возьми, баба… реви!» — подумал Коевак, рассерженный неудачей. Он кивнул старосте, и оба подошли к двери. Дверь была заперта.
Бух… бух… бух!.. — донеслось до слуха хозяйки. Она зажгла лучину и вышла с ней в сени.
— Кто там?..
— Откройте… Ночной обыск.
Вошли в дом.
— Вы ходите с зажженной лучиной в сенях, где полно вещей, которые могут легко загореться!.. — сказал жандарм, вытащил книжку и записал штраф. Хозяйка молча ввела непрошенных гостей.
— Где муж?
— Утром ушел куда-то.
— Куда?
— Не знаю, — ответила она, пожав плечами.
— Скажете, когда розга по спине засвищет.
— Правда, не знаю.
Слезы капали у нее из глаз.
— Откройте эту комнату, — указал жандарм на дверь рядом.
— Она не заперта… Там спят мой младший сын и дочь Тонча.
— Мы ее не сглазим.
Жандарм и староста вошли в каморку.
— Огня!
Хозяйка боялась зажечь лучину и возилась с фонарем. Руки у нее тряслись; чем больше она спешила, тем больше портила спичек.
— Скоро, что ли! — торопил Коевак.
Наконец ей удалось зажечь фонарь. В комнате стояли две кровати: на одной лежал мальчик, на другой — Тонча.
Паренек спал; девушка от света проснулась.
— Встать! — грубо приказал жандарм и протянул руку, собираясь стянуть с девушки одеяло.
— Ради бога, что вы делаете? — закричала девушка от стыда и страха.
— Не шуми… я не кавалер… не ломайся передо мной… Я хочу только посмотреть, не спрятал ли чего-нибудь отец у тебя в постели.
Девушка смотрела на мать, стоящую с фонарем, и колебалась.
— Что это еще за церемонии? — обозлился жандарм и сдернул с девушки одеяло.
Она закричала еще громче, вскочила и в одной рубашке убежала, сверкнув белыми ногами в слабо освещенной каморке.
Жандарм перевернул всю постель, но нашел там только гребешок и под подушкой книжку с картинками, подаренную ей Войтой несколько-лет назад. Из книги выпали два четырехлистника клевера, попавшиеся в этот день Тонче, когда она искала «счастье». Со злости жандарм швырнул все это на пол и подошел к постели Еника.
— Встать! — набросился он на мальчика и, откинув одеяло, начал тормошить его. Разбуженный мальчик тер глаза кулаками и, увидев человека в высоких сапогах, военном мундире да еще и в каске, заревел.
— Не хнычь, вставай!..
Мальчик вскочил, продолжая плакать.
Не найдя ничего в постели Еника, нарушитель ночного покоя принялся шарить по всему дому: залез в погреб, где порылся в прошлогодней картошке, побывал и в хлеву. Там на него замычала встревоженная телка.
Залез жандарм и на чердак, где на сене лежала работница. Она еще не спала, ждала Иозку Ганча, для которого оставила незапертой дверцу на чердак. И вдруг — перед ней жандарм с ружьем и староста с фонарем! Работница взвизгнула, как будто вместо Иозки перед ней появился рогатый черт, и спряталась с головой под одеяло.
— Долой с постели! — закричал Коевак.
Но Маржка — ни звука, только скорчилась под одеялом, прижав колени к подбородку.
— Оставьте ее, — шептал староста.
До святок, когда она служила у него, он был в тайной связи с ней.
Жандарм не обратил внимания на старосту и загремел:
— Встанешь ты или нет?
Девушка молчала попрежнему. Она думала, что ее толстое пуховое одеяло, самое дорогое сокровище из ее приданого, недоступная крепость. Зубы у нее стучали, и страх сковал язык. Коеваку надоело ждать, он взял ружье, проткнул штыком одеяло, отбросил его в сторону, и Маржка предстала перед ним во всей красе. Жандарм ухмыльнулся.
— Пресвятая богородица! — крикнула Маржка, вскочила с сена и, натянув на колени рубашку, заревела. Жандарм не успел бы сосчитать и до пяти, как она очутилась у сруба, пристроенного к задней части дома.
— Беги!.. Тут жандарм со старостой! — предупредила Маржка Иозку, который уже ждал у двери. Иозка бросился бежать, как будто над головой у него горела крыша.
Жандарм разгреб сено, осмотрел каждый угол, обнюхал все сундуки, корзины, комоды. Когда он кончил осмотр, то вспомнил, что еще не был в конюшне, где спал батрак. Тот еще не ложился, и жандарм чуть было не помешал ему подработать. За последние дни батрак на корме лошадям сэкономил целый мешок овса и как раз собирался ночью отнести его в избу к Барте, который покупал у батраков краденое. А тут черт принес этого сыщика. Жандарм обшарил и конюшню, чуть не заглядывая в рот меринам — нет ли, мол, и у них чего-нибудь подозрительного.
— Что это у тебя за овес в углу?
— Это, — оправдывался престарелый Якубец, служивший здесь без малого двадцать лет, — корм на утро.
— Черта с два на утро… Это краденое.
— Честное слово… на утро, — клялся батрак.
— Молчи, не то арестую.
Жандарм хлопнул дверью, и ушел ни с чем.
— Ничего не нашли? — спросил староста, когда они отошли от дома.
— Ничего, — проворчал Коевак.
Не сказав ни слова, он расстался с Найманом и пошел обратно в город. Его душила злоба, но к злобе примешивалась радость.
«Плачьте… ревите… жалуйтесь», — думал он, вспоминая, как сам хныкал, когда его била мачеха, а жестокий отец выгонял из дому за непослушание, как он душил в себе слезы, когда голод и нужда гнали его по свету хуже, чем провинившегося солдата удары палки по спине. Вспоминал Коевак и о том, как он доходил до бесчувствия, как под ударами судьбы ожесточалось его сердце и он подавил в себе сострадание к людям. Он откинул мешающее таким людям, как он, бремя совести. Теперь он сам несет людям горе и слезы, мстит за то, что претерпел в молодости. Жандарм спешил так, словно догонял что-то во мраке; это «что-то» был» золотые звездочки, которые когда-нибудь будут пришиты к его мундиру. Воспоминания и мечты жандарма о будущем прервал крик совы в чаще леса. На дрозда он вечером не обратил внимания, сову же сразу услышал, ибо сова — птица мудрости и пророчества.
Батраки Верунача быстро пришли в себя. Якубец понес овес к Барте в избу. Иозка вскоре забрался к Маржке на сеновал. Маленький Еник уснул. Только мать с дочерью еще долго плакали.
Было за полночь. Тощий месяц выставил свою старую сгорбленную спину из-за высокого ельника и рассеял ночную печаль по окрестностям Лоукова. Хромой Доленяк, скрываясь в тени избенки, оглядывал деревню; при слабом свете луны он увидел, как за холмом скрылся жандарм.
— Иди к черту! — проворчал дед и обернулся в другую сторону, к господскому лесу, высокому и густому. Там, в ночной мгле, дремали все его надежды; там в шкурках серн и зайцев бегало его счастье, его богатство. Дед видел, как ему кивают верхушки деревьев, волнуясь, словно их ласкает рука невидимого великана. Но ему некогда сейчас думать об этом, у него сегодня много забот.
— Войтишек!.. — зовет старик, постучав в окно.
Пехар превратился сначала в Войтеха, потом стал Войтишком, и Войтишек становился все милей и милей сердцу старого браконьера.
— Войтишек! Выходите, — позвал старик, снова постучав в окно.
Молодой человек вышел и спросил, чего он хочет.
— Воздух чистый… Ну, что же теперь?
— Посоветуйте!
— Я бы вам посоветовал, да послушаетесь ли.
— Пока не услышу, не знаю — послушаюсь или нет.
— Вы сказали, что у вас нет ни гроша на дорогу… У меня есть ассигнация, я недавно выручил за шкурки… Я ее вам одолжу; этого хватит и на пиво и на хлеб до Праги. А девушку забудьте и здесь не показывайтесь… Если вас увидит новый староста, будет плохо… Попробовали уже — и чуть не попали впросак. Мне кажется, тут пахнет тюрьмой, иначе бы Верунач не убежал.
— Больше, чем тюрьмой… речь идет о жизни.
— Ради господа бога… Что же вы наделали?!
— Мы хотели, чтобы вся панская земля и все их имущество были разделены между бедняками.
— А леса?
— Конечно, и леса.
— Господи, вот было бы счастье… Я часто думал, что не будет на свете лучше, покуда так не сделают. И вы хотели всех господ перебить?.. Да, правду сказать, они этого заслужили.
— Нет… Только отобрать у них то, что они отняли у нас, чтоб все было общее.
— Правдам вот была бы радость! Не стало бы ни господ, ни богачей, ни слуг, не было бы голода, не продавали бы за долги избы бедняков, не продали бы и мою кузницу. Да… Так вы один из тех… Я вам дам золотой, но вы мне должны отплатить за это.
— Не отплачу, потому что не возьму его.
— Вы же сами сказали, что можете поплатиться головой… Бегите!
— Только переговорю с Тончей.
— Как бы вам не попасться к ним в лапы! Эта собака Найман все пронюхает. Виселица или пуля — не пустяк, да и тюрьма — не трактир… Я только месяц был под арестом, когда господского стражника на барщине погладил, и с меня хватит на всю жизнь.
Чем больше старик уговаривал Пехара бежать, тем сильнее было желание молодого человека увидеть Тончу: образ ее заслонил все.
— Нет, останусь!
— Крест тяжкий с этим человеком!.. Конечно, молодая кровь. Я тоже был таким, когда ухаживал за моей покойницей…
Воспоминания теснились в голове старика. Он молча набил трубку, закурил и задумался.
— Так посоветуйте, — нарушил молчание гость.
— Сидите в избе и ждите.
Старик больше ничего не сказал и ушел.
— Хозяйка, у меня в избушке человек, он принес вести от вашего мужа, — сообщил Доленяк Веруначевым. Мать и дочь еще не спали. Рассказывая о молодом человеке и о том, как он счастливо отделался от жандарма, старик, однако, не проговорился, что этот молодой человек — Войта Пехар.
— Что ему нужно?
«Тончу и денег», — усмехнулся про себя старик, а вслух произнес:
— Не знаю… Не сказал, но ему нужно где-нибудь переночевать.
— Приведите его сюда.
— Это опасно… У вас батраки, они могут разболтать по всей деревне… Вы же знаете, что было бы, если б эта собака староста узнал о нем… Я думаю: лучше, если бы вы сами пошли со мной к нему.
— Я до сих пор в себя не могу прийти от испуга. Тонча, пойди-ка с кумом и расспроси, что передал отец. Только скорей возвращайся… Мне без тебя боязно.
Через несколько минут Тонча вместе с Доленяком была в сенях избушки. Старик остановился, сказав:
— Здесь темно. Стой, чтоб не споткнуться… Я пойду вперед, зажгу лучину.
Дед зажег лучину и отворил дверь.
— Господи боже мой, это ты, Войта, ты?!
— Тоничка!
— Здорово вы, дядя, маму провели, — смутилась девушка, вспыхнув от стыда и радости.
Но «дядя» не ответил, будто не слышал.
— На дворе месяц еще светит, — сказал он, не дожидаясь, что будет дальше. — Пойду в лес посмотрю, не попалось ли что-нибудь в силки.
Оставив молодых людей наедине, старик заковылял к лесу, рассуждая: «Правда, я всегда говорю, что лучше не станет, пока в мире распоряжаются богачи и господа. Не будет их — не будет и воров».
Ему пришло в голову, что и он крадет, ловя зверя в чужом лесу. В нем заговорила было совесть — этот полицейский страж фальшивых человеческих законов, но старик мысленно прикрикнул на нее: «Ведь зверь свободно бегает, не привязан, как скот. Почему же он должен принадлежать тому, чье поле или лес?.. Кто поймает, тот и хозяин… Да и все, что есть у богачей, они украли у бедных или выжали из их пота и крови. Не грех отобрать это у них… Отобрать… разделить… и хозяйничать всем сообща… Тогда и браконьеров не будет. Я не доживу до этого, но так будет».
Навстречу старику с его надеждами закричала в чаще сова — птица мудрости и пророчества.
— Нет… нет… Войтишек, мне пора домой, а то мама забранит. И так мне достанется, когда она узнает, что молодой человек — это ты.
Так говорила Тонча, после того как отзвучали последние аккорды прекрасного ноктюрна, который способен сложить только лучший в мире композитор — любовь.
Тонча не думала о матери. Войта не думал о жандарме, и оба были счастливы, забыв обо всем на свете. Но вспомнилось злое завтра.
— Еще минуточку… Ведь завтра мы снова должны расстаться.
— Ты, правда, должен завтра уйти?
— Я бы остался, если б можно было спрятаться в избушке, — ответил он и с улыбкой добавил: — И если б можно было достать еду.
— Останься, — обрадовалась Тонча.
Они поняли друг друга.
— А теперь я пойду.
— Я провожу тебя.
Таинственная ночная тишина нависла надо всем. Только Тонча и Войтех шептали недосказанные слова любви.
— Возвратись лучше, пока мама тебя не увидела… Она уж глядит в окно… Мне попадет.
При слове «попадет» Тонча улыбнулась и посмотрела вслед уходившему Войте. Он скрылся в саду, где при свете месяца белели цветущие яблони и черешни.
Раньше Войта, глядя по ночам на небо, думал о молчаливых загадочных звездах, и тогда его пугала бесконечность пространства. Сегодня он не думал об этом, а углубился в себя. В душе парня еще звучало словно эхо: «Тоничка».
— Ну что, вы уже помолились? — разбудил Войту басистый голос Доленяка.
— Как помолились?
— Я думал, вы с Тончей в избушке молились с четками в руках, — смеялся дед.
Войта улыбнулся и спросил его:
— Что-нибудь принесли?
— Наделил меня господь бог зайцем.
Дед не верил в того бога, о котором говорят попы и который нарисован в костеле; он верил в своего, который живет не в храмах, а ходит по лесам и полям и летает по небу. Но и этот бог чаще бывал у него на языке, чем в мыслях.
Доленяк добавил:
— Несколько дней у меня будет обед.
Старик даже не удивился, когда услышал в ответ:
— У меня тоже.
— Будем хозяйничать вместе.
— С Тоничкой!
Два дня хозяйничали Войта и старый Доленяк. У них был не только заяц. Хозяйство поддерживала дочь Верунача; она тайком от матери приносила хлеб, молоко, сыр и все необходимое. А когда вечером Доленяк уходил в лес посмотреть, что его бог «послал» ему в капкан, избушка превращалась в раззолоченный замок любви. Жалко только, что весной дни длинны, а ночи так коротки. Мать, как велел муж, послала этому человеку кое-что на дорогу и, погрузившись в свои тяжелые заботы, больше ни о чем не спрашивала.
На третий день, рано утром, Тонча собирала в клевере камни. Она собрала их немного, потому что больше искала четырехлистник «на счастье» и пела песни. Жаворонки, взмывая над весенней зеленью, радостно пели в голубом небе, откуда улыбалось солнце. А девушке было грустно. Над ее любовью нависла гроза, не долги были прекрасные минуты.
Жалко мне любви, поверьте,
Хорошо б любить до смерти!
Жалко тыщу раз… —
пела она.
Маржка в это время сгребала в роще у дороги траву на подстилку скоту. Услышав стук телеги, хлопанье кнута и знакомый голос, она подумала: «Это Иозка едет в город».
Иозка был батраком у старосты Наймана.
Он остановился, когда Маржка вышла ему навстречу и замахала граблями.
Влюбленные оглянулись вокруг, немного полюбезничали, а потом Иозка сообщил Маржке подслушанные им неприятные новости. Анча шепталась с хозяином рано утром. У Маржки мороз по спине пробежал. Она так испугалась, что ее всю затрясло. Но Иозка не успел еще ей все выложить, как недалеко от них в лесу показалась бабка Голаниха. Она: присела за сосной на собранный хворост и приготовилась подслушивать.
Иозка успел только тихонько добавить:
— Все это проклятая Анча донесла.
Потом он хлопнул кнутом и уехал.
— Слава Исусу Христу! — загнусавила бабка.
«Черт тебя возьми!» — подумала Маржка, а вслух ответила:
— На веки веков аминь, — и пошла из леса.
«Эта еще догуляется», — ухмылялась старуха и, кряхтя под тяжестью ноши, посмотрела вслед поспешно удалявшейся Маржке.
— Ты уж управилась с травой? — спросила Тонча, когда Маржка пришла к ней на клеверное поле.
— Да, я пришла тебе помогать. Мне надо сказать тебе кое-что.
— Что?..
— Кто-то выследил, что я ночью выпускаю тебя к твоему кавалеру.
— Это твой Иозка проболтался, — испугалась Тонча, и слова застряли у нее в горле.
— Ну, уж нет… это все чертова Анча разнюхала и донесла старосте. Он догадался, что этот человек скрывается в избушке, а ты ходишь к нему.
— Что ж теперь делать? — сокрушалась грешница и начала плакать.
— Не плачь, Тонча! — уговаривала Маржка, гладя ее по лицу. Тонча обняла ее, и они заревели вместе.
— Посоветуй, посоветуй, как сделать, чтоб бедняга спасся и чтоб мама не узнала.
— Хозяйке придется рассказать. Она заметила, что куда-то пропадают молоко, масло, яйца и хлеб, и подозревает нас, думает, что мы крадем и продаем.
— Она будет очень ругаться. А потом?
— Не знаю; право, не знаю.
— Бедняга!
Тонча выпустила Маржку из объятий, вытерла слезы и вдруг побежала.
— Куда? — кричала ей вслед работница.
— Я побегу ему сказать, чтоб скорее уходил.
— Подожди, не сходи с ума!
Маржка погналась за Тончей, догнала и ухватила ее за платье.
— Стой… Ты еще натворишь бед… Ведь его теперь, днем, могут увидеть и поймать.
Она убеждала Тончу, что так делать нельзя.
— Ради господа бога, как же?
Тонча посмотрела в сторону избушки и вдруг вскрикнула:
— Пресвятая богородица!
— Что ты?
— Видишь?
— Кого?
— Гляди… Там Найман идет к избушке. Верно, уж за ним… Смерть моя пришла!
Маржка посмотрела в ту сторону.
— Курит… Дым идет изо рта… Без пиджака… в жилетке, рукава рубахи видны… Он бы не пошел так один. Заворачивает… Видно, идет на свое поле за горой, поглядеть, не всходит ли овес.
Обе девушки внимательно наблюдали за старостой.
— Смотри, смотри… машет руками. Я эти руки хорошо знаю… Они у него как лопаты; если он машет руками, то обязательно с женой поругался. Ага… теперь я все поняла. — Маржка усмехнулась и, помолчав, добавила: — Я кое-что придумала. Не спрашивай… Беги домой, скажи все матери, пусть она не думает, что мы крадем у нее, и жди, пока я вернусь… Иди!
Тонча словно приросла к Маржке, ей хотелось обнять ее и не отпускать. Но та уже пошла, усмехаясь про себя: «Навру, нагоню на него страх».
«Господи, Маржка бежит за старостой… Что ей надо от него?» — испугалась Тонча, глядя, как мелькают белые ноги Маржки и развевается по ветру ее юбка. Маржка скрылась за холмом, виднелись только грабли, которые она несла на плече.
Маржка была права. Найман всегда размахивал руками и злился после ссоры с женой. Так было и сегодня.
Он никого не любил и никого не боялся, кроме своей носатой Терезы. Он был силач, но его слабостью были батрачки. Он любил их всех, без разбору. Когда ему надоедала одна, он давал ей тайком от жены деньги и оставлял в покое, — на очереди была следующая. Они были единственным его увлечением. Привлекали Наймана и господские угодья, но он предпочитал зарабатывать деньги доносами. Найман с благословения властей был хозяином всей общины, но только не своего дома. Собственный дом был для него пеклом, и сам он в этом пекле был не чертом, а грешной душой на сковороде, которую накаливала чертовка-жена, усердно подкладывавшая под нее поленья. Она распекала его день и ночь — и за его силу, и за власть в общине, и за деньги Иуды. Конечно, в этом раскаленном пекле батрачки были для Наймана единственной отрадой.
— Что это шептала тебе проклятая Анча, как только ты оделся и вышел из комнаты? — напустилась на него жена утром за завтраком.
— Она мне сказала, что Иозка плохо ходит за лошадьми.
— Врешь, Иуда… Я ведь видела все, что вы в сарае делали. — Жена передохнула и злобно крикнула: — Ты…
Она хотела обругать его «свиньей», но голос изменил ей, она задохнулась, нос у нее покраснел от возмущения.
— У меня в постели ты словно покойник, — захрипела Найманова, и дождь ругательств обрушился на его голову. Староста молча глотал похлебку, только в горле булькало да кадык двигался вверх и вниз. Он нарушил свое молчание, когда жена пригрозила развестись с ним и забрать свое приданое. Это его испугало. Никогда еще до сих пор она этого не говорила.
— Тереза, перестань! — повторит он несколько раз подряд.
Однако ничего не помогало. Устав от ее крика, староста отправился во двор. Тереза — за ним. Он осматривал конюшни — за спиной раздавались угрозы подать на него в суд. Он пошел в амбар посмотреть, не едят ли мыши зерно, а жена кричит ему вслед:
— Я расскажу всем, что ты за птица, Иуда!
Приданое, суд, Иуда, жандармы — все это она жужжала ему в уши, словно шершень. Он еще никогда не видал жену в таком бешенстве.
— Ну, раз случилось, так случилось… Ты мне должна простить.
Найман признал себя виновным и чуть было не сказал, как маленький, что больше не будет, так она допекла его. Слово «простить» она слышала впервые. Но ее смягчило не раскаяние мужа, а торжество победы. Она заплакала.
— Обещай, что больше не будешь мне изменять.
Староста обещал, он готов был поклясться сатаной: так подействовали на него слова жены о приданом.
— И еще я скажу тебе, — добавила решительно жена, — если какая из твоих девок придет ко мне с ублюдком, лучше не спрашивай, что я с тобой сделаю.
Над старостой нависли Иуда, суд, а тут еще приданое. С этой ношей он отправился в поле и, размахивая большими, как лопаты, руками, шептал:
— Только без ублюдка.
Этого он боялся больше всего.
Чтоб забыть о своем страхе и заботах, он обернулся к избушке Доленяка и погрозил кулаком:
— Подожди… как только придут жандармы, я на тебе сорву зло.
— Староста! — услышал он вдруг женский голос.
За ним бежала Маржка.
— Ты чего хочешь?
— Я должна с вами поговорить.
Маржка немного покраснела, немного заикалась.
— Ну, говори, только скорей.
— Я затяжелела.
— Что такое?
— Ну… Я от вас беременна…
Он с ожесточением сплюнул.
— Не может быть, Мария.
Староста начал называть ее вместо Маржки Марией.
— Нет, староста, это правда. Шестой месяц.
Найман снял кепку и почесал за ухом. Он был так потрясен, что забыл о куреве, и трубка у него погасла.
— Что же мы будем делать, Мария?
— Я не знаю, староста.
Слова «Мария» и «староста» все время чередовались, словно кружился волчок.
— Может, ты бы ушла куда-нибудь, где тебя люди не знают?
— Нет, я не могу.
— Ну, так что же делать?
— Это уж ваше дело.
Староста понял ее.
— Иозка ведь тоже ходил к тебе.
— Только с рождества, с тех пор, как я служу у Верунача.
Староста чувствовал себя так, будто с его головы слетела корона. Он стоял перед Маржкой растерявшись, как мальчик. У него перехватило горло, он сплюнул, а потом сказал:
— Послушай, Марженка, знаешь, что ты сделай?
Мария поднялась еще выше — стала Марженкой.
— Что?
Староста оглянулся вокруг, готовясь сказать по секрету то, чего не должны были слышать даже певшие над головой жаворонки, и зашептал:
— Свали все на Иозку!
— Это было бы клеветой, — ведь не он же это сделал.
— Я бы тебе заплатил.
— А сколько?
Староста поднял погасшую трубку, прищурил правый глаз и сказал:
— Я дам тебе десять золотых серебром.
Маржка расхохоталась.
— Чему ты смеешься, Марженка?
— За десятку взять на душу такой тяжкий грех?
Староста торговался, уговаривал и набавил еще пять золотых.
— Нет, выкладывайте больше.
— Ведь это кровные деньги.
— Тогда оставьте их себе, а я пойду скажу вашей жене.
Маржка оскалила зубы, повернулась и быстро пошла.
На старосту свалилось: Иуда, приданое с судом и, наконец, ублюдок. Он побежал за батрачкой и поймал ее за платье.
— Не дури, Марженка!.. Если уж это необходимо, так я дам тебе две десятки.
— Послушайте, староста!
— Еще тебе мало?
— Я о другом… Вы, говорят, все об избушке знаете.
— Почему ты спрашиваешь об этом?..
— Ну, к чему длинные разговоры… Если вы отпустите того человека, сделаете так, чтобы он мог бежать, тогда…
— Что… что тогда?
— Тогда я не выдам вас и все свалю на Иозку.
— Задаром?
— Ну, нет. Дадите мне только десятку… вы же мне ничего еще не дали.
— Уступи.
— Не уступлю… Но, помните, ничего не должно случиться и с хромым кузнецом за то, что он прятал этого человека.
Все в Иуде протестовало, но страх победил.
— Ну, так я тебе дам десятку и Доленяка оставлю в покое. Побожись только, что не скажешь.
— Ей-богу, буду молчать! — отрезала Маржка и засмеялась.
Староста свободно вздохнул, успокоился, и его кадык спокойно задвигался то вниз, то вверх.
— Хорошо, но только этот недобрый гость должен сейчас же уйти, пока жандармы не пронюхали.
— Вы же еще не дали знать им?
— Нет, — ответил староста и чуть не проговорился, что еще до завтрака написал донос, но не успел отослать его.
— Пускай, как только стемнеет, парень собирается и уходит.
Маржка и староста расстались.
— Марженка, — кричал он ей вслед, — рот на замок.
— Конечно. А вы завтра рано утром тут же, на этом месте, дадите мне десятку.
— Принесу… Проклятая Маржка! — облегченно вздохнул он и, набив трубку, закурил, как после тяжелого труда.
А Маржка бежала домой, весело смеясь и мысленно повторяя:
«Здорово я обманула. Мне-то что… А Иозке будет на куртку, мне на платье, да еще что-нибудь и маме останется. И этот бедняк будет рад, что выкрутился».
В избе Веруначей скандал. Тонча вернулась. Ей все хотелось кого-нибудь обнять, приласкать. Она вошла в свою каморку, где у нее в комоде была спрятана маленькая фигурка святого Антонина. Когда некому было жаловаться, девушка ласково смотрела на святого и просила помочь ей.
— Почему ты не собираешь камни с поля? — раздался голос матери.
Тонча оставила святого, заплакала и призналась матери во всем. Мать всплеснула руками и стала ее бранить:
— Ты осрамилась, у старого кузнеца будут неприятности с властями, а этого беднягу обязательно посадят в тюрьму, если не хуже.
— Не браните меня, а посоветуйте, что делать?
— Что делать, — откликнулась Маржка. — Надо идти в избушку и сказать тому человеку, чтобы он уходил после заката солнца. Я сама пойду и скажу все кузнецу. Староста их не тронет теперь… На нем намордник, чтоб не кусался.
Что это за намордник, Маржка не сказала.
Когда после захода солнца стемнело и в саду еще сильнее запахло веской, Войта в сопровождении Доленяка направился к лесу, чтобы оттуда пробраться в Прагу. Тонча и Маржка смотрели им вслед. Тонча плакала.
— Не плачь, глупая! Вместо одного будут десятки, если захочешь, — утешала ее батрачка и гладила по щеке.
Хромой браконьер прощался со своим Войтишком.
— Ну, — радовался он, — пока что хорошо. Но в другой раз в Далиборку не лезьте.
— В Далиборку?
— Был я однажды в этой пражской башне. Видел в темном подземелье осужденных на голодную смерть. Они играли в карты, хотя их ждали страшные муки и смерть. Но, видно, играя, они забывали обо всем… Я вспомнил об этом, когда вы были с Тончей в избушке. Правда… как те узники!
— Не хотите ли вы напророчить мне мученья или смерть?
— Нет… нет… боже сохрани!.. Это так, просто мне пришла в голову глупость… Вы так же играли, забыв об опасности… Игра… игра… Человек, когда веселится с женщиной, никогда не знает, выиграет он или проиграет… Это как карты.
Старик улыбнулся и долго глядел ему вслед, пока уходящий не скрылся в вечерних сумерках. Ему хотелось догнать его и еще раз пожать руку — так жалко было расставаться. Потом Доленяк пошел посмотреть, что ему сегодня послал господь бог.