Костя идет по направлению к Джанкою. Смело заходит в хутора и татарские аулы.
На юго-западе синеют высокие горы. В ауле на Костю бегло поглядывают из-под длинных цветных платков миндалеглазые смуглые татарки. Пугливые быстроногие татарчата с криками провожают его до края аула.
Все чаще покусывает сердце Кости острый холодок тревоги. Частей белых нет. Но еще не высохли кучи навоза, не посерели выбитые конями ямы у коновязей. Напористый суховей еще не развеял огромных золищ костров. Вторая кубанская дивизия только что снялась. Улички аулов, проселки истыканы, словно после оспы, острыми шипами подков.
«И кони перекованы», отмечает Костя. Всматривается в глубокие порезы от орудийных колес.
Неистово печет солнце. Сильное и гибкое тело Кости до самых глаз налито усталостью. Глубоко запали облупившиеся, пегие от загара щеки. Подмышками на защитной гимнастерке белеют жесткие соленые следы пота. Заманчивые и радостные в первые дни синие дали, внезапно развертывающиеся за буграми аулы и хутора кажутся ему сейчас враждебными. В ушах неистово звенят песни жаворонков, стрекотанье кузнечиков.
За холмом сверкает белокаменное шоссе. Он невольно ускоряет шаги. Проселок, вильнув меж холмов, сливается с шоссе. Костя ошеломленно застывает: следы коней и орудий сворачивают с проселка, но не на север, к Джанкою, а на юг.
«Почему на юг? Куда?»
На карте там железнодорожный узел, оттуда ветки и на Симферополь, и на Керчь, и на Феодосию.
«Если бы не сворачивал с маршрута, я бы уже там был! Чортова скотинушка! Ну, уж нет! Все равно догоню. Только надо отдохнуть...»
Костя выходит на шоссе, опускается на бугорке, медленно, с трудом стягивает сапоги. В нос бьет тошнотная прелая вонь. Костя огорченно качает головой, тихонько вытирает концом портянки ноющие влажные синевато-белые ноги, обходит мутные водянки мозолей на пальцах и пятнах.
Расстилает портянки, ложится на спину; согнув в коленях ноги, шевелит больными пальцами.
Перед усталыми, смежающимися глазами летит, взрываясь и курясь, бездонная синева.
«Сейчас бы искупаться!» вздыхает он, отдирая от груди прилипшую гимнастерку.
Синева чернеет; это уже земля, рябая от подковных шипов, порезов колес. В детстве так после рыбной ловли долго мерещились Косте шатающиеся и ныряющие по тихой вечерней воде поплавки.
Тяжелое забытье охватывает его.
«Надо итти! Надо итти!» твердит он и никак не может встать.
Еле отрывает наконец свинцовую, тяжелую голову от земли, обувается. Высохшие грубые портянки давят на мозоли.
Костя идет, подворачивая носки внутрь - так меньше болит.
Ветер обвевает зноем, горьковато-медовым духом чаборца. Сбоку дороги волнуется усатый ячмень.
От резкого, неумолимого сияния болят, щурятся глаза.
Все тело, словно разбитое, каждый бугор тянет отдохнуть.
- Ну, уж нет, — ворчит Костя, — а то опять в пустой след попадешь!
Тень его передвигается вбок, все больше синея и удлиняясь, и он шагает и шагает, смахивая пот, отбиваясь от появившихся откуда-то надоедливых слепней.
К узловой станции он подходит к вечеру. Долго смотрит с последнего бугра на дымную гулкую долину. Свистят маневровые паровозы. Струйки пара пышными белыми султанами возникают над чугунно-черными трубами. Доносятся скрежетание, звон и лязг сцеплений и буферов. Пути забиты платформами и теплушками. Около огромного черного полукружья деповского корпуса сереет бронепоезд.
На привокзальной плошади, на улицах убогого и голого — без деревьев — поселка кипит серо-зеленая толпа, но вокзальный перрон пусто сереет, взад и вперед ходят одинокие часовые.
«Это еще что такое?» волнуется Костя.
Из-за домишек поселка выскакивает и пылит по дороге крупной рысью конная группа. Казаки, чуть подавшись вперед, стоят на стременах, словно наглухо прибитые гвоздями. Черные кубанки плавно плывут по вечерней синеве. На том, на другом всаднике вспыхивают синью стволы винтовок, блестит оправа шашек.
«Дивизию догоняют!». Костя следит за вырвавшимся на полтора корпуса вперед офицером на гнедо-чалом сухоногом жеребце. На перекрестке тот берет повод вправо и сам ловко и сильно склоняется вправо, не останавливая коня и помогая ему повернуть.
«Зачем же им на Феодосию?» все больше волнуется Костя. Идет к поселку.
Самое страшное - вот это огромное пространство, и весь путь, все - пустяки по сравнению с этим полкилометром по пыльной дороге.
Костя глубоко вздыхает, войдя на шумную улицу.
Злобные, напуганные люди шатаются, толкаясь, по дороге. Сидят и лежат около хат и заборов. Тут же свалены в кучи защитные вещевые мешки, цветные курджины горцев, чемоданы и баулы.
Сидит, прислонившись к крылечку, седая старуха, трясущейся сухой рукой держит перед стеклянеющими, тусклыми глазами лорнет в черепаховой оправе.
Около нее хлопочет, поправляя заграничный клетчатый плед, молодая красивая женщина в поношенном шелковом платье. Костя пробирается к площади. Вдоль вокзального крыльца, осаживая толпу, ходят часовые.
- Скоро, что ли, пустят туда? — не обращаясь ни к кому, говорит Костя, догадавшись, что весь этот толпящийся народ выгнан с вокзала.
- Безобразие! Два эшелона всего прошло, а пассажиров целый день мучают, — склоняясь к Косте, отзывается мужчина в военном, с крупными барскими чертами лица, томными, полуприкрытыми веками глазами, мягким слабовольным ртом и округлым подбородком.
- Не купите ли несессер? — стыдясь, говорит он, протягивая желтый кожаный ящичек.
- Спасибо, не могу! — разводит руками Костя.
Увидев на краю площади прядающих ушами лошадей под казацкими высокими седлами, он поспешно добирается до них. Прислонившись к седлу, смуглый, с черными вьющимися усами кубанец в выгоревшем зеленоватом бешмете недовольно смотрит на пожилого кряжистого товарища. Тот, притоптывая, пересчитывает пачку кредиток.
- Правильно! Правильно! — торопит его свирепый поручик с полным бантом георгиевских крестов и медалей; он крепко держит в руках покупку - узел, откуда выглядывает голубое шелковистое сукно.
Костя, быстро присунувшись к молодому казаку, спрашивает шопотом:
- Где теперь дивизию искать? — Видя, как тот с недоумением глядит на его плечи без погонов, Костя на ухо ему продолжает: — С бабой замотался, отстал... Увольнительной нет... Из штаба я.
- А мы ординарцы! — важно отвечает казак. — В городе грузиться будем на пароход. Придется тебе пешком топать.
Развернув кисет, он рвет полоску от сложенного тонкого листа, насыпает желтой крупчатой махорки. Костя замечает печатные буквы, порывисто вытаскивает свою коробку с рыжим контрабандным табаком.
- Угости махорочкой, а я тебя табачком! — заискивающе говорит Костя.
Они меняются табаками. Вздрагивающими пальцами Костя разворачивает листок.
«Приказ № 4...» - бросаются крупные буквы. Всю силу, всю жизнь собрав в глаза, Костя смахивает взором с листа:
«Феодосия, 20 июля 1920 года. Офицеры, казаки, солдаты, вам поручено великое дело освобождения Кубани от коммунистов!»
Одно краткое слово ярчайшей вспышкой ослепляет Костю:
«Десант!»
- Хороший табачок! — бросает казак, затягиваясь и изо всего рта выпуская дым.
Вырвав из листа конец приказа и скручивая цыгарку, Костя успевает прочитать:
«Генерал-адъютант. Улагай».
- Поехали! — весело бросает пожилой казак, пряча во внутренний карман шаровар деньги.
Словно весла воду, режут всадники толпу.
«Десант! Обе кубанские дивизии пошли. Погрузка, значит, ночью будет! — думает Костя. — Как же я успею сообщить?»
Он обходит вокзал - всюду часовые. Попасть в какой-нибудь эшелон и думать нечего. Вспоминает рассказ отца-машиниста (убитого в четырнадцатом году в августовских боях), как после пятого года железнодорожники возили революционеров в тендерных баках.
Костя мчится вдоль путей к депо. На закоптелых стеклах плавится заря.
В открытых огромных воротах шипит под парами паровоз.
Около поворотного круга, недалеко от попыхивающей стальной угрозы - бронепоезда, толпятся угрюмые рабочие в засаленной одежде. В середине стоит, заложив назад руки, поручик в крестах, купивший голубое сукно. Иссине-смуглое лицо его оскалено.
«Если б забраться мне туда!.. Куда туда? Где паровоз?»
- Объявляю приказ командующего феодосийским укрепленным районом, его высокопревосходительства генерал-майора Ставицкого, — резко говорит поручик, поворачиваясь кругом: — Воспрещается ругаться в бога, в веру, в закон, в царя. Виновные будут подвергаться первый раз - трем месяцам тюрьмы, второй раз - шести, третий раз - девяти, четвертый раз - получат пулю.
В чистой тишине за спиной поручика отчетливо слышен шопот:
- Закон спасителя мать...
- Что? — вскидывается тот. — Не беспокойтесь. Крым хоть и маленький, а земли на всех вас хватит. Чтобы потом отговорок не было, что не слыхали!
С контрольных площадок бронепоезда, заваленных шпалами и ржавыми рельсами, любопытствуя, смотрят часовые-юнкера с трехцветными корниловскими косяками на рукавах.
«Вот это да! Земли хватит! — вспыхивает Костя. — Но тут и думать нечего устраиваться. Вон они!» Он, нахмурясь, оглядывается на часовых бронепоезда.
Верхняя губа его сердито вздернута.
«Но как же выбраться отсюда?»
Около вокзального крыльца галдят, суетятся торговцы, отгоняемые часовыми. Дверь вокзала хлопает и визжит. Сбегают к торговкам покупать снедь офицеры и юнкера.
«Эх, проворонил!» ругает себя Костя, расталкивая людей, поспешая к вокзалу. На рукавах прибывших реже трехцветные значки.
«И тут корниловцы!»
Костя уже доходит до торговок. На крыльцо вокзала выбегает коренастый солдат. Вскидывает над головой блестящую медную трубу.
Тра-та-та! — звонко раздается сигнал Лицо горниста чугунеет. Словно стадо под ударом бича, бросаются к дверям юнкера и офицеры.
Костя боком проскакивает мимо торговок.
- Что? Посадка, господин капитан? — отрывисто спрашивает он у бегущего с ним рядом офицера.
- Сейчас тронемся!
- Скоро приедем?
- Часа через два будет Керчь!
Ошеломленный, Костя отстает. Керчь?.. Горнист на крыльце опускает трубу. Тяжело вздыхает. На губах его резко виден побелевший от крепко прижатой трубы и натуги глубокий кружок.
Обгоняемый бегущими, Костя проходит к выходу на перрон, заглядывает в двери.
Эшелон стоит на первом пути. Юнкера, офицеры, солдаты лезут в теплушки прямо с перрона. Трубач выжидающе стоит около классного вагона. Вдоль перрона прохаживаются рослые военно-полевые жандармы с цветистыми повязками на рукавах.
Запоздавшие юнкера отталкивают Костю от дверей.
Нагло гремит припев старой корниловской:
Жура, жура, журавель,
Журавушка молодой...
Раскатисто поет медная сигнальная труба.
Сильным дребезгом отзываются стекла и рамы окон на могучий - в три тона - рев гудка.
«И паровоз пассажирский под эшелон?!» думает Костя, привычно напрягая горло, как для зевоты: это оберегает слух, это наука отца-машиниста, часто бравшего его в грохочущие стоверстные пробеги.
Тихо трогаются вагоны. Брошенные становища конницы, следы подковных шипов и орудийных колес, схваченные на лету слова о керченском направлении и ушедших туда эшелонах, натуга горниста и рев пассажирского паровоза - все это разом встает в памяти, потрясая Костю. В неуловимо короткий миг он мысленно просматривает свои документы казака станицы Казанской Ильи Любимова, проверяет свои подготовленные, продуманные не раз ответы.
Против двери идут уже последние вагоны эшелонов. Костя, плечом отбросив взвизгнувшую дверь, стремительно пролетает на носках перрон и, ухватившись за скобу, вскакивает в теплушку с лошадьми.
Двое вестовых бросаются с тюка прессованного сена, злобно замахиваются на Костю.
Лошади, гулко перебирая ногами, вскидывают над барьерами морды с трепетными розовыми ноздрями, остро прядают ушами.
- Отстал! — виновато улыбаясь, говорит Костя, переводя дух и успев уже - взглядом одним - осмотреть теплушку: на тюках сена свалены офицерские седла с кованными медью луками и отдельно простые драгунские. «Лошади командования», отмечает про себя.
- Почему без погон? — тычет вестовой постарше, в английском буро-зеленом мундире. Закрученные рыжеватые усы угрожающе топорщатся.
«Халуй! Шкура!» решает Костя, взглянув в свинцовые его глаза, и, прижав к сердцу руки, кричит:
- Братцы, не губите! До своих в Керчь еду! Дядька там в госпитале! Что же мне - пропадать тут? Поездов нет...
Молоденький вестовой смотрит с участливым любопытством.
Выдернув из кармана бумажник, Костя сует его старшему.
- Господин ординарец! Я вам заплачу! Христа ради...
У того жадно вспыхивают глаза. Рука тянется к деньгам и вдруг взлетает к колечкам рыжих усов. Покосившись на другого вестового, он строго говорит:
- Чего еще выдумал! Документы давай!
- Будьте так ласковы, господин ординарец! — Костя подает увольнительный билет.
Поезд набирает ходу. Качается со скрипом теплушка. Под полом дробно рокочут колеса, стучат на стыках рельсов.
Костя подмечает блеснувшую в глазах старшего хитринку.
- Я же по чистой уволен, господин ординарец!
- Как, Федоров, возьмем? — будто в раздумье, спрашивает рыжий.
- Пусть едет! — дружелюбно отвечает тот.
- Ты деньги-то спрячь. Мы сами с деньгами! — грубо кричит рыжий, и вновь Костя ловит мелькнувшую в его глазах хитринку. — Иди, садись!
- Да я постою! Вот спасибо! Вот спасибо вам!
- Садись, тебе говорят!
Костя покорно садится около двери.
Рыжий молча подходит к драгунским седлам. Роется в переметной сумке.
Молодой садится рядом с Костей, свесив наружу ноги.
- Зараз у нас в Ставропольи пшеныцю, мабуть, косять! — грустно кричит он Косте сквозь гул. — Косилки скворчат, як поезд!
На лбу его ложатся глубокие морщины. Вздохнув, он, сбоченясь, вытягивает ногу и достает из кармана вышитый бисером алый кисет.
«Если бы того не было, я б его расспросил!..» думает Костя.
Подходит рыжий.
Закуривает, сплевывает, с треском бьет по ладони ветхой замусоленной колодой карт.
- Эх, и сыграть хочется!
«Вот оно что! — соображает Костя: — Придется ему проиграть».
- Давай-ка сыграем! — Тасуя карты, рыжий опускается на колени.
Молодой вестовой, встретив взгляд Кости, молча качает головой.
Костя как будто не замечает предостережения.
Рыжий притворно весело бросает на пол карты - тощую кучку смятых бумажек.
- Ну, как? В очко?
«Сволочь какая! Прямо взятку взял! — с презрением и ненавистью думает Костя - Не играть - тоже нельзя...»
- Старшая карта держит банк. Снимай!
Костя с отвращением берет жирную пухлую карту, переворачивает.
- Туз! — вскрикивает рыжий. — Везет тебе!
Костя медленно, с сожалением вытаскивает бумажник, вынимает пачку тысячных билетов.
«Это же не мои, на работу мне дали... — проносится мысль. — Ну, больше десяти тысяч не проиграю. Сберегу на еде...»
- Сдавай, что ли! — кричит рыжий.
Костя ставит в банк две тысячи. Дает карту ему и кладет себе.
- Две карточки! На все! — Рыжий машет и словно манит карты волосатым пальцем, на котором желтеет толстый бирюзовый перстень.
Костя протягивает, и рыжий, на лету поймав карты, согнув юс трубочкой, подносит к носу. Начинает потихоньку вытягивать карты, дует на них, теребит пальцами.
- Была, не была - повидалася! — залихватски подговаривает он. — На, бери себе.
Волнуясь, трясущимися пальцами Костя открывает свою карту: семерка! К семерке идет девятка.
- Ха-ха! — вскидывается рыжий.
Костя смотрит на покоробленные карты рыжего, лежащие на столе. Его охватывает особое какое-то волнение. Косте и раньше приходилось изредка играть. В восемнадцатом году, после боев с чехословаками, раненный в руку, он однажды подсел к ребятам, в пять минут проиграл месячное жалование, награду за ранение - 250 рублей. Под дружный смех ребят, сам растерянно ухмыляясь, поставил и проиграл часы и ушел, матерясь.
Но сейчас игра идет по-иному.
«Все равно!» Костя решительно открывает карту.
- Король! Двадцать очков.
Рыжий молча, не показывая, сует свои карты в низ колоды, кладет в банк проигрыш.
«А что если я его выпотрошу? — мелькает у Кости мысль. — Вот будет номер!»
Взрывает гудок. Колеса скрежещут на входной стрелке.
- Должно быть, Семиколодезная! — прислушиваясь, говорит Костя. — Подожди-ка!
Он сгребает горстью бумажки и высовывается из теплушки, держась за косяк.
В двери проносятся семафор, водонапорная башня, строения. На небольшой, плохо освещенной платформе машут руками солдаты, офицеры.
Ни одного казака не видно.
- Давай играть! — злобно кричит рыжий.
- Сейчас иду!
Костя присаживается на колени, выкладывает деньги. Рыжий осторожно берет карту, но, взглянув, уверенно кричит:
- По банку! Давай!
Костя бросает пухлую карту. Тот на лету переворачивает ее, показывает два туза и хватает и деньги и колоду.
- Зажги свечку! — кричит рыжий.
Молодой ординарец не спеша достает стеариновый толстый огарок, чиркает спичкой. Потрескивая, фитиль занимается огнем.
Молодой наклоняет огарок, растопленный стеарин капает на пол.
- Скорей!
Молодой прижимает огарок к полу, давя накапанную остывающую массу.
Уходит к стене, ложится на сено, закутавшись с головой.
- Посмотрим, как вы играете!
- Посмотрим!
Костя, облизывая сохнувшие губы, берет десятку, идет на тысячу. Следит за руками рыжего. Тот держит колоду карт так, что ее не видно в огромных лапах. Толстые пальцы его непрерывно шевелятся.
К десятке идет король.
- Надо брать. Давай!
- На!
Костя начинает тянуть карту, волнуясь. Показывается червонный глазок.
- Жили были дедушка и бабушка, — презрительно говорит рыжий. — Пока ты тянешь, я сказку расскажу! Детей у них не было, а третий - дурак!..
«Что же это я взялся?» вдруг думает Костя, вспоминая военкома Дегтева, красноармейцев на бережку, разговаривавших, как не будет денег.
- И еще жили дедушка и бабушка...
- Перебор! — говорит Костя, открывая девятку.
- Ага!
«Ну, теперь только по мелочи!» решает Костя.
Проигрыш идет за проигрышем.
- Ах, чорт возьми! Да что это за невезение! — шумно выражает Костя досаду.
Рыжий все больше злится на него из-за мелких ставок.
- Балуй! — злобно кричит он на лошадей, то гложущих доски барьера, то затевающих грызню. Кони вздергивают морды, опасливо косятся на рыжего, во влажных больших глазах у них мерцает то красный, то зеленоватый огонь.
Молодой уже спит на тюках сена, завернувшись с головой в попону. В дверь теплушки врывается ночная свежесть. Костя жадно и глубоко дышит, передумывая все наблюдения и впечатления дня. Теперь уже бесспорно, что противник проводит десантную операцию на Кубань, во главе десанта Улагай. А какие силы десанта, кроме 2-й кубанской дивизии, пошедшей грузиться в Феодосию?
- Эх ты, игрок! — злобно издевается рыжий, когда Костя открывает набранные им двадцать одно очко: — На туза так ходишь!
- А я тузам не верю! Ты мне семерку дай!
- Жила ты, а не игрок!
Костя утраивает ставку, проигрывает. Рыжий довольно, скалит желтые крупные зубы.
«Ему нужно ободрать меня, но чтобы все было по правилам. Будто я не вижу его шулерства... — думает Костя. — Но мне и пикнуть сейчас нельзя... Они, белые, и во всем так. Ну, мы вам еще пикнем, так пикнем».
И второй, и третий раз, и еще гудит паровоз, состав с грохотом и шатаясь пролетает полустанки, черные клубы дыма кубарем скатываются по крышам теплушки. Проиграв положенные им десять тысяч рублей, Костя хочет встать.
- Играй, играй! — угрожающе рычит рыжий.
- Давай! — вспыхивает Костя. Проигрывает сразу тысячу, ругается про себя: «Ах я, сволочь!»
- Вот так я люблю! — улыбается рыжий, вытаскивает из кармана пачку сигареток: — На, покури!
- Кто сейчас у вас начальник дивизии? — вдруг спрашивает Костя отвернувшись.
- Мы сами себе дивизия! — высокомерно отвечает рыжий. — Мы военная школа имени его высокопревосходительства генерал-лейтенанта барона Врангеля в Симферополе. Нас сейчас только придали к 4-й пехотной дивизии на это дело.
- Ну, сдавай, что ли! Дай карточку, — перебивает Костя и не видит, как по-новому - настороженно - рассматривает рыжий. Рассматривает, сдает карты и бурчит:
- Нас придали, Алекееевское училище придали. Да все равно, что это за дивизия? Со всеми в три эшелона вместились.
Вновь - под уклон - татакают колеса, трещит, шатается теплушка. Топчутся, бьют копытами кони. Тревожный гудок паровоза хлещет тьму. И Костя и рыжий, а за ними и проснувшийся молодой бросаются к двери.
В глубокой долине, внизу, развертывается стремительный сверкающий поток городских огней. Ближе, под мерцающими фонарями станции, прямо на эшелон строго целится красный глаз семафора.
За железнодорожным полотном начинается окраина города, смутно чернеют дома, редкие огни горят желто и тускло.
Из других теплушек высовываются беспокойные люди.
Вагоны накатываются и гремят буферами и сцеплениями. Пронзительно шипит паровоз, яростно скрежещут тормозные колодки.
Состав останавливается около самого семафора.
- Подождите, я узнаю там, — говорит рыжий, толкая молодого под бок.
Костя замечает этот жест и подмигивание. Сердце его екает: шпик?
Рыжий спрыгивает и бежит вперед вдоль состава.
- Оправиться, что ли? — притворно зевая, говорит Костя и соскакивает на мягкий песок, отходит через канаву в темноту, морщась от боли в ногах. Молодой идет следом.
Красновато-алые вспышки топки паровоза озаряют закапанные мазутом шпалы, ребрастые рельсы, могучие скаты колес.
Доносится глухое ворчание города. И вдруг справа, из плотной солоноватой сырости, летят бурные звуки оркестра.
«В крепости!» думает Костя, замирая и вслушиваясь.
Тар-рам-та-та, тарам-тар-ра-рам!.. — вопят трубы оркестра «встречу». И гулкие барабаны и трескучие звонкие тарелки утверждают:
Да-да-да-да-да!.. А-аах! Да-да!
«Что это такое? Что за части?» Закусив губу, Костя напряженно слушает.
Тар-рам-та-та!.. — всплескивает другой оркестр подальше. Трубы его звенят чище и певучей, и уже не гукает барабан, и еле слышен рассыпающийся звон тарелок.
Внезапно смолкает оркестр.
Тар-там-та-там! — подхватывает в отдаленье еще оркестр, и опять не слышно барабана, и звуки труб прозрачные, чистые и легкие.
«Ну, да! — решает Костя: — Здесь и пехота с барабанами в оркестре и конница - у той барабанов нет. Тут и 1-я кубанская дивизия и 4-я сводная! Значит - парад. А за мной уже слежка. Я почти арестован. Кто же предупредит наших?..»
В памяти ослепительно ярко: там, за городом - море, пролив меж Азовским и Черным морями. Лодка высадила Костю около Восточного маяка, это километрах в двадцати левее города, у песчаной косы Чушки; там пролив шириною всего в пять километров. Но туда не доберешься!.. Прифронтовая полоса!.. Другая коса - Тузла - заканчивается против Керченской крепости, недалеко. Но тут ширина до восьми километров...
Костя вздрагивает, представив крепкий, скалистый мыс крепости.
- Ну пойдем, — торопит молодой.
- Сейчас!
Тар-рам-там-там!.. — дружно поют трубы казачьего оркестра.
Костя смотрит на городские огни, жестокие переливные огни.
«Сбежать сейчас! Но куда? Как перебраться?.. В порту в рыбацких поселках - посты. Туда и носу не сунешь, не то что лодку достать... Парад, вино, перед посадкой... Но я же не знаю численности десанта. И когда он будет?..»
Вдоль состава ходят, переговариваясь, люди. Костя видит, как в освещенных окнах классного вагона командования мелькает рыжая морда ординарца.
«Шпик! Так я и знал», — вздрагивает Костя. Пригибается и видит: из тамбура один за другим соскакивают офицеры, бегут к теплушке.
«За мной?» - вспыхивает мысль. Молодой, перешагнув канаву, поджидает Костю. Костя со всех ног бросается назад, вдоль полотна. В ушах свистит от быстрого бега. Забыты мозоли, ломота в ногах. Сухие, жаркие глаза его всматриваются в темноту. И тут, на бегу, ярко встают в памяти слова военкома Дегтева: «Нам всем, как один, стоять». И сердце Кости трепещет: «И я один, как все. И вся наша страна так стоит. Надо пробиться! И все тут».
Тошнотворной густой падалью несет с начавшихся балок. Он останавливается.
Красной точкой виднеется семафор, около которого невидимый отсюда стоит состав. В тишине гремят звуки оркестра - четвертого по счету. В стороне черной громадой высится гора Митридат.
«Как же я доберусь? Не доберусь я! — в отчаянии думает Костя, обрывает себя: — Только без паники! Возвращаться нельзя - раз! О десанте скорее сообщить - два! Пусть уж там авиация наша следит дальше... Значит, надо плыть на Тузлу. Выйти к берегу и плыть от крепости. Как можно дальше пройти по дну, а там плыть...»