ДО УГОГО
Дождливое время года. — Бесчисленные кучи пресмыкающихся. — Переправа через Унгеренгери. — Наказание Бундер Салама, его исчезновение и находка. — Солдаты, заключенные в тюрьму султаншей. — Пустыня Маката. — Побег и поимка солдат. — Страшные трудности при переправе через Макатское болото. — Лагерь в Узагаре. — Письмо Шау к Фаркугару. — Ответ Фаркугара. — Его сумасбродства. — Медлительность Шау. — Новый способ употребления карт. — Озеро Угонбо-Шау и Фаркугар за завтраком.— Шау растянулся на земле. — Просьба о рассчете. — Его раскаяние. — Выстрелъ в мою палатку. — Фаркугар оставлен в Мивапве. — Абдул-бен-Назиб. — Виды Мивапвы.
Узегугга
От реки Унгеренгери, до Симбо — 2 ч. 0 мин.
Лагерь среди равнины — 4 ч. 10 мин.
Река Маката — 2 ч. 30 мин.
Узагара
Лагерь на западе Макаты — 0 ч. 5 мин.
Лагерь среди долины — 4 ч. 30 мин.
Стоянка — 2 ч. 0 мин.
Регеннеко — 3 ч. 15 мин.
Оть Рехеннеко
Стоянка в горах — 3 ч. 30 мин.
Киоро — 3 ч. 40 мин.
Стоянка на реке — 4 ч. 50 мин.
Мадето — 2 ч. 30 мин.
Озеро Угомбо — 3 ч. 0 мин.
Матамомба — 6 ч. 0 мин.
Мивапва — 2 ч. 0 мин.
Кизоквэй — 2 ч. 0 мин.
Чунай — 1 ч. 30 мин.
Пространство от Багамойо до Зимбамуэни, оказавшееся в 119 миль, мы совершили в четырнадцать переходов. Но эти переходы, затрудненные наступившим сезоном мазика, но, главное, запоздавшим на двадцать девять дней караваном Маганги, подвигались настолько тихо, что мы делали не более четырех миль в день. На основании известной опытности, приобретенной мною в путешествиях, я утверждаю, что не будь носильщики из племени ваниамвези, зараженные болезнью, они смело могли бы пройти расстояние в шестнадцать дней. Сваливать это на ослов было бы несправедливостью: эти бедные животные, каждое с большим грузом, прибыли в Зимбамуэни в полном порядке; всему был виною ленивый, жадный Маганга, с своим слабым, постоянно хворающим, сифилитическим племенем. В сухое время число переходов много уменьшалось. Из числа шести арабов, находившихся в этой экспедиции, только двое прошли все восьмидневное пространство. Короткого описания страны, день за день открывавшейся перед нашими взорами, достаточно для ясного представления о ней читателю. Бросив взгляд на пройденное нами пространство от Багамойо до Зимбамуэни, я нашел в нем сходство с одним из штатов нашей страны: своим плодородием, физическим очертанием, своими лесами и возвышенными лугами, примыкающими к высоким рощам, горами и большими неровностями, наконец, яркостью своей зелени, оно напомнило мне Миссури. Зимбамуэни стоит над уровнем не выше 1,000 футов; поднятие страны совершается постепенно. Дождливое время года, при полном незнакомстве со страною, естественно представляло нам ее в самом скверном виде и заставляло произносить о ней самые невыгодные для нее предположения; но даже в этот непривлекательный период времени, несмотря на все ее рытвины, наполненные черною глиною, ее необыкновенные росы, ее прибитую дождем, унылую зелень, ее частые кустарники с гнездящимися в ней горячками, я взглянул на нее с удовольствием; я представил себе, каким богатством и благосостоянием будут наслаждаться те цивилизованные народы, которые когда-либо в будущем придут и населят ее. Железная дорога от Багамойо до Зимбамуэни может быть построена очень легко и быстро, и гораздо дешевле Тихо-Океанской железной дороги, быстрое окончание постройки которой, заметное с каждым днем, приводит мир в восторг и удивление. Жительство в этой части Африки, с приложением совершенной системы дренажей, не будет сопровождаться теми огромными неудобствами, которые обыкновенно неразлучны при заселении новой страны. В это время года температура дня не поднималась выше 85° по Фаренгейту. Чреэвычайно приятные ночи настолько прохладны, однако, что ненакрытый одеялом почувствует озноб; кроме того, в этой местности не встречается страшная зараза лугов Небраски и Арканзаса — москиты. Единственная неприятность, которая, конечно, колонисту не покажутся легкой, это — страшная свирепость мабунгу, или лошадиной мухи, чуфва и других, уже описанных; они, конечно, могут уничтожиться только с расчисткою лесов и кустарников, раньше чего содержание домашнего скота не может быть выгодным.
Против ожидания, к концу второго дня экспедиция не могла двинуться в путь; третий и четвертый день прошли достаточно плачевно в унылой долине Унгеренгери. Эта небольшая река в сухое время года превратилась в период мазики в значительную многоводную реку, в чем нам к несчастью пришлось убедиться. Она образовала собою канал, который разделял два ряда длинных цепей гор; выйдя из своих берегов и устремясь по рытвинам и неровностям горных склонов, она рассыпалась каскадами, блиставшими при солнечном свете, которые, сбежав в долину Зимбамуэни, образовали огромный скоп воды, который при отсутствии мостов оказался серьезным препятствием для переправы караванов; в прибавление к этому шел непрерывный дождь — тот дождь, который заставляет людей запираться по домам, приводит их в самое необщительное, жалкое состояние духа — настоящий лондонский дождь: бесконечная изморозь, смешанная с туманом и мглой. Выглянувший свет солнца показался жалким подобием самого себя, и старый пагасис, умудренный опытом, как старый капитан китоловного судна, поднял голову вверх и, взглянув на унылое светило, объявил, что вряд ли дождь прекратится раньше трехнедельного срока. Место по сю сторону Унгеренгери, где был расположен лагерь каравана, было источником заразительного воздуха, о котором нежелательно и отвратительно вспомнить. Нечистоты, извергаемые пагасисами, привлекали к себе мириады пресмыкающихся; армии черных, белых и красных муравьев опустошали почву; стоножки и разноцветные черви покрывали кусты и растения; на ветках в раковидных гнездах кишели желтоголовые осы, с жалами столь же зловредными, как и у скорпионов; громадные жуки, величиною с большую мышь, кружились около навозных куч; земля была покрыта множеством червей самого разнообразного вида, формы и окраски; словом, самая богатая энтомологическая коллекция не могла соперничать с тем разнообразием и количеством видов, которые вплоть до ночи покрывали мою четырехстороннюю палатку.
X. Переход через реку Макату.
На пятый день утром, 23-го апреля, дождь прекратился на несколько часов; мы решились воспользоваться этим временем и пройти вброд через топь Стагиана, полную зловредных испарений, к затопленному берегу реки. С пяти часов утра солдаты занялись перетаскиванием багажа с мели на мель к мосту, устроенному самым наипервобытнейшим образом. Только невежественный африканец может довольствоваться тою незначительною пользою, которую подобный мост приносит при переправе через глубокие и быстрые потоки воды. Легконогие пагасисы ваниамвези находили его даже слишком удобным. Пройти по нем с грузом могли бы только ловкие, искусные канатные плясуны. Чтобы вступить на африканский мост необходимо сделать огромный скачок с берега на сук дерева, (который зачастую бывает покрыт водою); при достижении противоположного берега необходим другой такой же скачок. С 70 фунтовою тяжестью на спинах, переносчики не считают это дело особенно легким. Иногда поддержкою им служит импровизированный канат-вьюнок, обвивающий почти каждое дерево; однако и этим удобством жители не всегда могут пользоваться.
К счастью, переправа багажа окончилась совершенно благополучно: несмотря на силу потока, ослы необыкновенно стойко выдержали напор течения, ни разу не уступив ему. Эта пятичасовая тяжелая переправа через Унгеренгери под конец привела в сильное раздражение всю нашу армию.
Перегрузив кладь и выжав наши промоченные одежды, мы покинули ужасную реку, с ее зловонием и испарением, и пошли по направлению к северу, по дороге, которая вывела нас на гладкую и ровную почву. Обогнув две возвышенности, лежавшие от нас по левую сторону, мы наконец потеряли из виду ненавистную нам долину.
Во время переходов я обыкновенно себя чувствую гораздо спокойнее и веселее, у меня исчезает все раздражение и злоба на отсрочку стоянки, сократить которую бывает, конечно, не в наших силах. Опасения и страх неизвестности, не раз посещавшие меня, конечно, вскоре уничтожились при виде открывшейся перед нами панорамы, которая была много привлекательнее необыкновенно плодородной долины Зимбамуэни. Мы увидели перед собою целый ряд прогалин, разделявших группами разбросанные леса молодых деревьев, окаймленных вдалеке одинокими скалами и разбросанными там и сям горами. За этими невысокими возвышениями мы снова видели голубые горы Узагары, ограничивающие горизонт с запада и севера.
У подножия продолговатого откоса, обильно орошенного горными потоками и пенящимися ключами, мы нашли удобное камби, т.е. лагерь с хорошо построенными хижинами, называемое туземцами Симба. Оно находилось на расстоянии двух часов или пяти миль к северо-западу от Унгеренгери. Каменистая почва состоит главным образом из обломков кварца, постоянно наносимого потоками. Неподалеку от этого места росли бамбуки, самый толстый из которых был двух с половиною дюймов в диаметре; «миомбо», очень стройное дерево, с таким же белым стволом как у ясеня; «имбит», с большими, сочными листьями, сходными с листьями «мтамба», перистое дерево сикоморы; «угаца» или тамариск, и «мгунгу», дерево, состоящее из многих широких ветвей с небольшими скученными листьями, и шелково-бумажное дерево.
В виду Симбо-Ками нет ни деревни, ни поселений; все, какие есть, гнездятся в расселинах гор и заселены вазегуггами, склонными к грабежу и убийствам.
24-го утром, перед самым выходом из Симбо, с нами приключилась история, которая причинила мне беспокойство на несколько дней. Бундер-Салам, туземец Малабара, исполнявший у меня обязанность повара, был в пятый раз пойман в похищении моего кушанья. Его собрат и задушевный приятель Абдул-Кадер, подповар и портной, и мальчик араб Селим донесли и показали на него; приняв во внимание четыре безнаказанные попытки, на этот раз приказано было дать виновному двенадцать ударов плетью. Удары даны были по одежде и потому не были очень сильны, и как раз соответствовали его проступку; более строгим наказанием было приказание оставить вместе с ослом и пожитками наш лагерь, с объявлением, что я не в состоянии более терпеть такого неисправимого вора. Я никак не рассчитывал, чтобы он действительно исполнил мое приказание и отдал бы себя в руки первому попавшемуся жадному мгензи; я рассчитывал на эту угрозу только как на средство, которое поможет отучить его от этих дурных наклонностей. Но повар принял это совершенно серьезно и, освободившись, бежал из лагеря в горы, оставив осла, шляпу и все свои пожитки. Бомбай и Абдул-Кадер тщетно звали его, надрывая себе легкие. Бундер-Салам не вернулся; в виду возможности его возвращения, мы перед выходом в поход привязали к дереву его осла вместе с вещами.
Длинная, широкая долина, видневшаяся еще с возвышенностей, разделявшая Унгеренгери от Симбо, лежала теперь перед нами. Как мы увидим сейчас, она оставила по себе самое тягостное впечатление. Начиная у Симбо, она оканчивалась в Регеннеко, у подножия гор Узагары, на расстоянии шести переходов. В начале сильно волнистая, она покрыта была молодыми лесами бамбука, росшего преимущественно по берегам источников, веерообразными невысокими пальмами и мгунгу. Эти холмы, несколько далее, прорезывались рытвинами, наполненными водою, которая утучняла росший по бокам тростник, а с этого места расстилались уже обширные степи, покрытые высокою травою, монотонный вид которых приятно разнообразился там и сям одиноко стоящими деревьями. В этой обширной дикой степи мы встретили всего лишь одну деревню Вавечугга. Дичь из лесов, изобилущих ею, олени, антилопы, зебры, прилетали и прибегали за кормом в открытые степи. Ночью раздавались чудовищные стоны гиены, которая рыскала за добычей, налпадая на сонных животных и людей.
Липкая грязь саванн делала путешествие крайне трудным; прилипая к ногам, она была невыносима как для людей, так и для животных. Десятимильный переход потребовал у нас десяти часов времени; это обстоятельство принудило нас раскинуть в этой глуши лагерь и построить новое комби; нашему примеру последовало потом до полудюжины других караванов.
Было уже около полуночи, когда прибыла повозка, вместе с тремя или четырьмя измученными пагасисами и Бомбаем, с печальным известием о том, что он, бросив на землю свою ношу, состоявшую из палатки, большого американского топора, его двух форменных курток, рубах, бус и холста, пороха, пистолета и его топора, отправился вытаскивать завязнувшую в топи повозку; возвратившись к тому месту, где были оставлены вещи, он их уже не нашел; он полагал, что все это похищено каким-нибудь вагенви, которые имели обыкновение украдкою следовать за караванами. Это печальное повествование, рассказаянное среди мрака ночи, было принято мною довольно неблагосклонно; весь поток моей ругани провинившийся капрал выслушал совершенно безмолвно. Страшно взбешенный, я перечислил все его проделки: пропажу козла в Мугалехе, недосмотр за Бамизи и побег его в Имбики с ценными вещами, его нередко замеченное непростительное нерадение по отношению к ослам, которые по его милости зачастую на ночь оставались без воды — по утрам, в дни походов, вместо того, чтобы вставать раньше и к 6-ти часам оседлать ослов, он не изволил просыпаться раньше 7-ми; его, наконец, привычку нежиться у огня, его апатию и бездействие; теперь среди разгара сезона мазика, он потерял палатку или тэнт, и непокрытые холсты вследствие этого погниют и потеряют всякую цену; он потерял мой топор, который в Уджиджи мне необходим будет при постройке бота, пистолет и сечку, {«hatchet» — в данном случае вряд ли означает «широкий полукруглый нож на отвесной ручке для рубки овощей, грибов и т. п.». Почти наверняка это просто топорик. (Прим. В.И.)} и полную пороховницу самого лучшего качества пороха, и в заключение всего явился в лагерь без повара, зная очень хорошо, что у меня никогда и в мыслях не было выгнать бедного человека на верную смерть. Рассмотрев все его проступки, которые ясно говорили за его неспособность быть капитаном, я сменил его с этой должности, определив на нее Мабрука-Буртона. У Уледи (слуги Гранта), носившего звание второго капитана, в наказание за следование примеру Бомбая, было отнято право давать приказания солдатам; напротив того, он сам теперь должен был подчиняться всем распоряжениям Мабруки, который вполне стоит дюжину Бомбаев, и не менее двух дюжин Уледи. Виновный был отпущен с приказанием с рассветом отправиться за поисками тэнта, топора, пороха и сечки.
На следующий день караван, сильно утомленный предшествующим днем, принужден был остаться на месте. Бомбай поспешно отправился за потерянными вещами; Кингару, Мабруки Большой и Мабруки Малый отправились вплоть до Зимбамуэни за пропавшим поваром; по возвращении с ним им поручено было также принести оттуда зерна количеством на три доти, запас необходимый нам, окруженным степью.
Прошло трое суток, а мы все еще стояли лагерем, ожидая, насколько хватало нашего терпенья, возвращения посланных солдат за безумным индусом. Съестные припасы, между тем, доставались. с трудом: птицы были так дики, что охота за ними была почти невозможна. В два дня было набито дичью всего две сумки наполненные тетеревами, перепелками и голубями. Бомбай вернулся с безуспешных поисков потерянных вещей и был принят очень немилостиво.
На четвертый день я поспешно отправился в сопровождении двух солдат, разузнать об участи Кингару и двух Мабруки. К ночи он вернулся и слег в сильном припадке мукунгуру; пришедшие с ним пропадавшие люди рассказали о всех своих. приключениях.
Я передам здесь в краткой форме повествование всех бывших с ними происшествий. Оставив лагерь, они быстрым шагом направились в Симбо и пришли туда в 10 час. пополудни. Обойдя все окрестности нашей последней стоянки, они не нашли ни Бундера-Салама, ни следов осла его и вещей; они решились тогда идти прямо к мосту Унгеренгери и расспросить у владельцев его о всех переправлявшихся через него после отъезда мусунгу. Они узнали там, что через реку по направлению в Зимбамуэни действительно переправлялся белый осел, такой какой находился в караване мусунгу, но при нем не было индуса в одежде Кисунгу. Моих трех темных разведчиков это известие сильно подстрекнуло: они не сомневались более в том, что повар был убит теми вагензи, которых видели с ослом, навьюченным всеми вещами убитого. Достигнув вскоре западных ворот Зимбамуэни, они, задыхаясь, объявили удивленным стражам, что два вагензи, которые должны были пройти по городу с белым ослом, были убийцами человека в Кисунгу, принадлежащего мусунгу. Люди. Зимбамуэни отвели моих послов к султанше, которой они повторили свой рассказ. Спросив своих крепостных часовых, проходили ли два вагензи с белым ослом, султанша получила утвердительный ответ; она тотчас же послала двадцать солдат в погоню, которые, возвратясь к ночи, привели с собою двух вагензи и осла со всеми пожитками повара. Вмесе с энергиею отца, султанша, очевидно, наследовала и его страсть к богатству, она, не задумываясь, вместе с ослом и вещами присвоила себе и моих послов и двух вагензн. Оба вагензи были допрошены о том, каким образом они стали владетелями осла, а также одежды кизунга, холста и бус; они отвечали на это, что нашли осла привязанным к дереву, с лежащими подле вещами; не видя поблизости никого, кто бы заявил себе хозяином, они вообразили, что имеют на него право, отвязали его и увели с собою. Мои солдаты в свою очередь спрошены были, узнают ли они осла и собственность, на что те, не задумываясь, дали утвердительный ответ. Кроме того, они донесли ее величеству, что они посланы не за одним ослом и вещами, но также и за хозяином их, который бежал со службы их начальника; поэтому они желают знать, что сделали с ним вагензи. Ее величество также полюбопытствовала узнать, как поступили вагензи с индусом, и поэтому, для скорейшего уяснения факта, она приказала им признать убийство, как совершенное ими дело, заявив им что она желает только знать, что они сделали с трупом. Вагензи решительно объявили, что они говорят правду, что они никогда не видали описываемого. им человека, и если султанша пожелает, они поклянутся в истине своих показаний. Ее величество не пожелала брать с них клятвы, убежденная в сердце своем, что это, тем не менее, была бы ложь, но заявила им, что они скованными отправятся с караваном в Занзибар к Сеиду-Бургашу, который сумеет распорядиться с ними. Затем, обратившись к моим солдатам, она спросила их о причине, по которой мусунгу не пожелал заплатить дань ее начальникам, посланным с этою целью. Солдаты, не зная дел своего начальника, не могли, конечно, дать ей ответа. Наследница Киссабенго, верная характеру своего отца-разбойника, объявила на это моим дрожавшим от страха людям, что так как мусунгу не заплатил ей дани, то она получит ее теперь; она отберет у них ружья, вместе с вещами повара, найденными при осле, самую одежду повара она раздаст своим начальникам, они же, заковапные, будут ожидать возвращения мусунги, который возьмет их только силою. Ее угроза немедленно исполнилась. Через шестнадцать часов мои закованные солдаты были приведены на площадь и преданы поруганию народа. На следующий день продолжалось бы то же самое, если бы не шейх Тани, с которым я встретился в Кингару. Спустя пять дней после моего выхода он прибыл в Зимбамуэни и отправился в город для закупки запасов провизии на переезд по степям Маката, увидев закованных людей, он тотчас же признал в них моих слуг. Выслушав печальную историю, добросердечный шейх добился свидания с султаншей и объявил ей, что она сделала большую несправедливость — несправедливость, которая может вознаградиться только кровью. «Мусунгу силен», заметил он, «очень силен; у него имеютсля две пушки, стреляющие безостановочно четыре раза в ряду, и пули их пролетают получасовое расстояние; у него есть много пушек, заряды которых разрывают человека на части. Он может придти на вершину этой горы и перебить с нее мужчин, женщин и детей, находящихся в городе, и ни один из ваших солдат не успеет добраться до вершины. Город будет находиться в осаде, на вашу страну двинется Сеид Бургаш; Вадоэ и Ваками придут отмстить вам за прошлое, и сильный город, устроенный вашим отцом, перестанет существовать для Вазегугга. Освободите солдат мусунга; возвратите им их провизию и отпустите зерна для мусунгу; отдайте людям ружья и отпустите их; белый человек, может быть, и теперь уже находится на пути к вам».
Преувеличенный рассказ о моей силе и страшная картина, нарисованная арабским шейхом, произвели хорошее действие: Кингару и Мабруки были немедленно освобождены, снабжены провизиею. для нашего каравана, в количестве на четыре дня; им отдано было одно ружье со снарядами пули и порох, осел и пара очков, книга малабарской печати и старая шляпа того, которого мы все уже начинали считать умершим. Шейх вплоть до Зимбо принял на себя заботу о солдатах; Шау нашел их у него в лагере, поедающими в обильном количестве рис; такого же гостеприимного приема удостоился и он с своими товарищами.
Я слушал этот длинный рассказ с большим удивлением: он возбуждал во мне самые разнообразные и сложные душевные волнения, он вовсе не подходил к тому, чего я ожидал. Во-первых, я был уверен, что повар будет найден; я не допускал даже мысли, чтобы с ним могло случиться что-либо ужасное; я жестоко мучился тем, что наказал его, давая себе обещания, что ни за какую кражу, хотя бы даже ценную, ни одного из членов моего каравана я не доведу до того, чтобы они решились передать себя в руки жестоких убийц. Во-вторых, я был крайне удивлен поступком амазонки Зимбамуэни; несмотря на ее противное обычаю требование взять с одного хозяина две дани, во время моей четырехдневнвй стоянки в Унгеренгери, тем не менее, если я все-таки был несправедлив, отказывая ей, этот вопрос за это время мог бы вполне разясниться; если бы она, во время моего пребывания вторично прислала с требованием дани, то, вероятно, я, ради безопасности моего каравана, не отказал бы ей в исполнении, теперь же я понял, что находись я в это время близ Зимбамуэни, то со мной было бы поступлено самым разбойническим образом. Кроме того, меня до такой степени раздражало четерехдневное замедление, по случаю поисков за поваром, что я начинал благодарить себя за то, что мое настроение не было еще отвратительнее. В третьих, меня немало забавляло преувеличение шейха Тани, с целью доброго намерения и плачевное повествование трех солдат. Не откладывая, в ту же ночь я написал американскому консулу о всем случившемся, и решил послать письмо с первым караваном, который пойдет на восток, Сеид-Бургашу; таким образом, ему известны будут обе стороны истории, созданной неизвестно куда исчезнувшим поваром.
XI. Караван Шау.
С радостным сердцем покинули мы наш лагерь, в котором вынесли столько неприятностей и душевных волнений. Ннесмотря на страшный дождь, ливший в продолжение всей ночи, мы, тем не менее, решили выступить в поход и не выжидать более благоприятных обстоятельств. Первую милю мы прошли по красному грунту, вода с которого стекала по ограничавающим его с запада и востока склонам но затем, пройдя леса, гостеприимно скрывавшие нас в продолжение этой долгой стоянки, мы пошли саванной по почве, которая вследствие дождя стала настолько рыхлой и вязкой, что нам всем угрожала судьба знаменитого путешественника по Арканзасу, который увяз в одной из многочисленных топей Арканзасского штата, оставив на поверхности только курительную трубку.
Шау был болен, и потому вся забота об управлении постоянно вязнувшего каравана лежала на мне. Ослы стояли в тине точно пригвожденные к ней. Как скоро один выходил из своего упрямого положения, ту же сизифову работу мне доставлял другой — работа, которая производилась под проливным дождем и при помощи таких людей как Бомбай и Уледи. В продолжение двух часов такой работы мне удалось пройти с караваном по саванне полторы мили; скоро, однако же, я перестал радоваться своему успеху, когда увидел перед собою глубокий ров, наполненный дождевою водой, которая, переполнив его края, затопив саванну, образовала глубокий поток, быстро катившийся по Маката. При переводе через поток ослов пришлось развьючивать, почему переправа отняла у нас целый час времени.
Пройдя небольшую чащу деревьев, мы встретили другой ручей, впадавший в реку. Моста на нем не было, и мы проинуждены были вновь переправляться вброд, что задержало нас на два часа. Пройдя второй брод, положение наше не улучшилось: измученные, полуизмокшие, мы брели по левому берегу Макаты, местами покрытому грязью, сырою травою, и стволами матамы, путь этот был отвратителен. Несмотря на то, что в этот несчастный день мы шли 10 часов, мы прошли всего только 10 миль. Полумертвый от усталости, я почувствовал живую благодарность к Провидению, чудом спасшему меня от горячки. Спасение это можно назвать чудным потому, что местность, по которой мы шли, была крайне нездорова; она состояла из множества болот, испускавших вредные миазмы гниющих в них деревьев и камышей. К этому следует прибавить еще постоянные дожди и разлитие Макаты. Все это беспокоило меня за моих спутников, которые легко могли бы получить изнурительные и даже заразительные болезни, например: холеру, горячку и др. Река Маката в сухое время имеет не более 40 футов ширины, во время мазики становится значительной рекою, а иногда, в сильнейшие дожди затопляет совершенно равнину, тянущуюся по обе ее стороны, и образуется громадное озеро.
Река эта, соединяясь с реками: Большая Маката, Малая Маката и Рюдева, получает название Вуами. Пройдя Узагару она опять изменяет свое прозвище и известна под именем Мукондоква, которое и сохраняет до самого впадения в озеро, лежащее между портами Заадани и Вуинди. Все эти реки берут свое начало с Узагарской цепи гор, окружающей долину реки Макаты.
Вследствие обильных дождей, река Маката приняла грозные и бушующие размеры. Мост, наполовину залитый водою, трясся и делал переправу очень затруднительною и опасною; много трудов и хлопот стоила переправа через бурную реку вещей, животных и людей. С лишком пять часов было убито на этот трудный переход с одного берегу на другой, причем вещи и мы вымокли до последней нитки. Нас обдавало сверху, обливало и снизу. сильный дождь мочил наши вещи и нас, превращая в то же время берега реки в одно обширное и непроходимое болото. Положение наше было затруднительно: перед нами лежало болото, которое я не решался пройдти во время дождя, а потому приказал расположиться лагерем на месте, ежеминутно вызывавшем против себя сильнейшую досаду и неудовольствие.
Один из моих солдат, нанятый в Багамойо по имени Кингару, воспользовался удобным случаем и бежал; но лазутчики мои (слуги Гранта) Уледи и Сармен, вооруженные американскими винтовками, тотчас же пустились за ним в погоню с быстротою и ловкостью, предвещавшими им скорый успех. Действительно через час они вернулись с беглецом, которого нашли в доме одного негритянского начальника по имени Кигондо (Kigondo), жившего в одной миле расстояния от.восточного берега реки и пришедшего с ними в надежде получить какую-нибудь награду за содействие, а также разузнать о наших приключениях.
Прежде всего Кигондо уселся и начал свой рассказ о поимке беглеца.
— Я видел этого человека, тяжело бегущего с узлом, и сейчас же догадался, что, вероятно, он покинул вас и бежал. Мы (моя жена и я) сидели в караулове и стерегли наш хлеб, а так как дорога проходила возле нас, то и человек этот должен был непременно пройдти мимо. Когда он приблизился, мы позвали его, спрашивая:
— Господин, куда идете вы так скоро? Разве вы оставили мусунгу? (Мы ведь знаем, что вы принадлежите ему, так как вчера покупали у нас на два доти хорошего мяса).
— Да, отвечал он, я убежал и желаю вернуться в Зимбамуэни, и если вы меня здесь скроете, то я дам вам доти.
— Войди в наш дом, сказал я, там поговорим с тобой. Он вошел во внутреннюю комнату, где мы и заперли его, приказав слугам стеречь. Сами же пошли опять в караулку. Мы знали. что вы хватитесь его и пошлете за ним аскари (солдат). И правда, не успели мы закурить наши трубки, как на дороге увидали двух человек, вооруженных ружьями; они, оглядываясь во все стороны, рассматривали следы. Мы тотчас догадались, что эти люди ищут беглеца, почему и окликнули их;
— Господа, что вы там смотрите?
На что они отвечали:
— Мы следим за человеком, который покинул нашего господина, Здесь видны его следы, и если вы давно уже сидите в этой лачуге, то должны были его видеть. Не можете ли вы сказать нам, куда он пошел?
— Да, — ответили мы. — Он у нас в доме. Если вы желаете, то мы его выдадим вам; только господин ваш должен заплатить нам что-нибудь за поимку.
Такнм образом Кингару был пойман и приведен в мой лагерь, находившийся на западном берегу Макаты. Прежде всего я приказал ему дать 24 удара плетью, а затем связать, чтобы он не вздумал бежать снова. Поимщик его, начальник Кигондо получил в награду за содействие доти и пять коралловых ожерельев для жены.
Проливной дождь, испытанный нами в день перехода через Макату, свидетельствовал о последнем усилии сезона мазика. Первый дождь на пути нашем шел 23-го марта, последний — 30-го апреля; следовательно можно сказать, что продолжительность времени мазики равна 39 дням. Багамойские пророки торжественно предсказывали, что дожди во время мазики будут беспрерывно лить 40 дней; но мы из 39 — испытали только 18 дождливых дней; следовательно пророки врали, чему конечно, мы были несказанно рады. Еще приятнее было для нас, когда несносные дожди прекратились совершенно, и наступило более благоприятное для нашего путешествия время. Теперь не надо было остерегаться ливня, испортившего почти все наши полотняные и кожаные товары, которые уже заметно гнили, хотя мои люди ежедневно просушивали их.
Начало мая застало нас в борьбе с препятствиями, при переходе через тину и воду Макаты; все мы были физически нездоровы от постоянных трудов, усилий и купаний в болотах, преграждавших наш путь. Некоторые из наших людей были действительно изнурены до полусмерти, другие — упали духом и отказывались продолжать путь. Так, например, Заиди был опасно болен оспой, Кишума-шума (Kichuma-chuma) «маленькие оковы» был изнурен до такой степени, что сделался для каравана совершенно бесполезным и лишним. Мабрук-Салим (Mabruk-Salem), молодой человек здорового телосложения, служил вторым примером изнурения, но на этот раз притворного. Он прикинулся изнеможденным до такой степени, что упал на болотистую почву и начал медленно подражать человеку, которого рвет, причем совершенно отказывался продолжать дальнейшую борьбу с болотами Макаты; но сильный удар здоровой плети по обнаженным плечам, мгновенно оживил его и прогнал мнимую тошноту, он так проворно вскочил, что доказал возможность пройдти еще вдвое дальше. Абдул Кадер портной и искатель приключений, слабейший из спутников, всегда страдал от бессилия, был расстроен работою, одним словом, он чувствовал себя всегда больным и притом постоянно голодным.
«О! Господи», вырывалось не раз из глубины моей истомленной души, смотря на этот странный субъект, «если бы все люди моей экспедиции хоть сколько-нибудь походили на этого человека, то мне пришлось бы вернуться и покинуть мою заветную мечту». Однако сила здоровой плети была испробована мною во второй раз и с таким же успехом. Абдул Кадер сделался вдруг одним из вернейших и трудолюбивейших спутников, когда-либо сопровождавших белого человека по Африке. Ленивый Соломон стал также очень благоразумным и деятельным молодцом, может быть, по особенному вдохновению свыше, или вернее что по собственному опыту и наблюдению. Таким образом, я заметил, что когда грязь, болото и дожди отнимали физпческую силу моих ленивых спутников, то здоровый удар плетью, плотно пришедшийся к их обнаженным плечам, во мгновение возвращал им безумную деятельность.
Благодаря моей опытности и наблюдательности, люди мои начали вести себя сноснее, что подало мне надежду на более счастливый исход моего путешествия.
На 30 миль от нашего лагеря тянулась равнина Макаты, от дождя превратившаяся в обширное болото. Глубина его средним. числом была 1 фут, но в иных местах мы погружались во впадины, глубиною в 3, 4 и даже 5 футов. Положение наше было неприятно! Нам пришлось брести по бесконечнону болоту, не находя вокруг себя сухого местечка, куда бы можно было ступать твердою ногою. Промучившись двое суток, мы подошли наконец к реке Рудева (Rudewa), принявшей вследствие бывших продолжительных дождей, весьма неутештельный для нас вид. Перейдя одну из ветвей реки, мы были поражены неприятной для нас картиной; перед нами лежало обширное пространство воды, из которой кое где торчали только небольшие пучки травы, а вдали виднелись группы деревьев, окружающих восточную сторону Узагарской цепи гор. Только что из болота и опять в болото! Этот нежданный сюрприз подействовал на всех очень неприятно. Но делать нечего, надо было идти. Переход этот, как и предыдущий, принес нам много горя и неприятностей.
В то время, как я с Уангуаном (Wanguana) хлопотал у навьюченных ослов, пагасисы собрались на плотине и громко о чем то толковали, нисколько не думая отправляться в дальнеший путь. Я подошел разузнать причину их нерешительности.
— Почему вы остановились?
— Ух, воды много! — возопили мои трусливые спутники.
На все возражения их я не обратил никакого внимания, и через полчаса приказал вступить в болото, преградившее нам путь. Приготовление их к предстоящей переправе было крайне занимательно: один обвертывал поясницу веревкою, с целью узнавать глубину воды, другой — грудь а третий — шею, четвертый приготовлялся проплыть болото в 5 миль длиною и притом почти заросшее тростником.
Итак, мы решительно вступили в болото, глубиною в 4 фута. После трудного, трехчасового перехода, мы наконец ступили на твердую землю и с отвращением оглянулись на пройденное болото с его ужасами и опасностями, глубоко врезавшимися в нашу память! Много уже времени прошло после этого, однако никто из нас не забыл перенесенных ужасов и трудностей опасного путешествия. Эти рискованные переходы, предпринятые мною в самое худое время года (во время мазики), о чем я, конечно, впоследствии очень сожалел, принесли нам много бед и несчастии. Каждый почти день караван лишался 8 или 9 ослов, из которых 3 или 4 издыхали, а остальные, изнуренные и больные, бросались на произвол судьбы или, лучше сказать, на произвол диких зверей, рыскавших по нашим следам.
Воин Уангуана и пагасисы изнурились от бесчисленных болезней, посетивших караван мой в эти несчастные дни; сам я даже напоследок слег в постель, страдая острым кровавым поносом, угрожавшим мне смертью. Страдание мое было невыносимо отчасти потому, что я слишком веровал в силу состава «Collis Brown's Chlorodyne», о котором так много писали и говорили. Однако я принял его целых три бутылки и не почувствовал никакого облегчения, и только впоследствии разумным употреблением порошка Довера (Dover's Powder) я восстановил почти потерянное здоровье.
Во время перехода по берегам Макаты, кроме меня, еще некоторые из спутников страдали этою же болезнью, которая, за неимением нужных лекарств, похитила два несчастные существа: пагасиса и бедную мою собаку Омара, сопровождавшую меня от самой Индии.
Флора долины Макаты состоит из нового вида пальмы «Пальмиры» (Palmyra palm — Borassus flabelli formis) — плоды которых, по незрелости, мы не могли испробовать — из разных родов терновника, красивых «parchute topped» (парашютные вершины) и вечнозеленой мимозы (mimosa).
4-го мая мы подошли к значительной деревне Регеннеко, первой на нашем пути по Узагара. Она расположена на живописном склоне, у подошвы горы, в виде четыреугольника. Удобное местоположение деревни и горный воздух обещали нам спокойную и здоровую стоянку. Деревню окружала толстая глиняная стена, из-за которой виднелись хижины конической формы, крытые бамбуком и стволами пальмы. Жителей в ней 1000 человек. В окрестностях Регеннеко лежало несколько довольно богатых и населенных деревень. Около деревни извивалось несколько ручейков с чистой, свежей и прозрачной, как кристал, водою; тихо и гармонически журча по круглым камням и чистому песку, они издавали прелестную и разнообразную медодию, услаждающую слух путешественников во время их ученых исследований так, как только может усладить жидкая стихия.
Склоны горы, в окрестностях Регеннеко, покрыты густым строевым лесом, из которого особенно замечательно бамбуковое дерево.
Четырех-дневная остановка в этом прелестном и здоровом местечке подкрепила изнуренных и больных моих спутников настолько, что я мог надеяться на удачный переход через Узагарские горы.
8-го мая мы начали подниматься на Узагарские горы; изнуренные и истомленные мы достигли наконец вершины первой линии холмов, откуда представилась нам утешительная и вознаградившая нас картина: почти у ног наших виднелась обширная долина Макаты, изрезанная быстрыми и извилистыми потоками, имеющими издали вид серебряных шнуров; ее бесчисленные прекрасные пальмы придавали этой картине привлекательный вид; вдали виднелись темно-голубые хребты величественных гор Уругура и Усапанга (Urugura and Usapanga), тянущиеся на далекое расстояние, постоянно сливаясь с синевою неба.
Обратив наши лица на запад, мы как будто бы перенеслись в новый горный мир; уступ здесь возвышался над уступом, вершина как бы толкала вершину, конус жался к конусу, одним словом всюду на запад, на юг, на север вздымались горные вершины, подобно блестящим волнам. Во всей этой прелестной картине не было видно сожженных и бесплодных мест; здесь не было резких переходов или разительных контрастов: повсеместный зеленый густой лес покрывал каждый пик, конус и вершину.
XII. Озеро и пик Угомбо.
Первый день нашего путешествия по нагорной области Узагары был приятнейшим для людей, но для навьюченных животных он был самым трудным и несносным. Отойдя, от Ренеко на 7 миль, я приказал расположиться станом на одной из живописных вершин. Впадины гор, в виде крошечных озер, доставляли нам в изобилии свежую и чистую воду; руслом этих вод служил то твердый гранит, то великолепный красный песчаник, через который часто просачивалась вода и стекала небольшими ручейками в долину, унося с собою частички этого песка. Из всех оврагов несся монотонный шум, издаваемый множеством горных ручьев, разбивающихся о гранит и кварцовые утесы.
9-го мая, после многих подъемов на холмы и спусков в глубокие долины, мы вышли наконец в долину реки Мукондоква, покрытую осокой, камышом, терновником и шероховатым тамариском, который борется здесь, ради своего существования, с чудовищем вьюнком (трава), обвивающимся своими листьями вокруг его ствола с такою силою и липкостью, что тамариск совершенно обростает этою травою, глохнет и умирает.
Долина эта, извиваясь по берегу реки, то суживаясь, то резко расширяясь, окружена крутыми холмами, покрытыми мимозой, акацией и тамариском. Самая узкая часть ее имеет 1/4 мили ширины, а самая широкая — около одной мили.
Войдя в долину реки Мукондоквы, мы пошли по дороге, уже исследованной капитаном Буртонон и Спиком в 1857 году; она лежала между Мбуни и Кадетамар; (последнее место называется еще Мизонги). Проходя по левому берегу Мукондоквы, мы через час пришли к броду, по которому перешли реку, и через полчаса подошли к дрянной деревеньке Киоро которая удивительно хорошо удобрена козлиных пометом и населена в тоже время необыкновенно большим количеством детей при двадцати только семействах. Прибавьте еще к этому удушливую жару, достигающую 128° по Фаренгейту и множество мух и насекомых, известных и неизвестных видов, то вы будете иметь самое точное понятие об этой отвратительной деревне. В ней я нагнал третий караван, хорошо снабженный съестными припасами и вышедший из Багамойо. Начальник его, белый человек, Фаркугар, был болен, отчего он не мог, а отчасти и сам не желал пуститься в дальнейший путь, зная то бедственное состояние, в котором привел свой караван.
Раньше еще, находясь в Ренеко, я узнал совершенно случайно о бедственном положении третьего каравана. Во время болезни моей я просил Шау написать Фаркугару и потребовать от него как можно скорее точных известий о состоянии его отряда. Согласно моей просьбе, Шау успел, хотя с большим трудом, сочинить следующее безграмотное послание:
«Дорогой Фаркугар. По просьбе господина Стэнли, я пишу вам, чтобы удостовериться во всех ваших несчастиях: какое количество сукна вы издержали и сколько у вас осталось; сколько издохло ослов, и вообще прошу вас уведомить г-на Стэнли о всех ваших убытках. Сколько пагасисов вы отпустили, и сколько имеете при себе? Что поделываете с Жако (Jacko) и что поделывали с издохшими ослами? Какого рода вещи остались в вашем лагере? Пошлите Сармена в обратный путь завтра утром с Уиллиминго и Баррика, а с ними и полные ответы на вышепредложенные вопросы. Через два дня мы встретимся».
Безграмотность этого послания поразила меня; ответ, полученный от проводника третьего каравана поразил меня еще более. Содержание его было следующее:
«Дорогой Господин Стэнли. Все благополучно, но я издержал порядочный кусок сукна, чтобы заплатить пагасисам: один тюк совершенно вышел. Кирангоци оказался бездельником, почему я прогнал его из лагеря; он говорил, что пойдет к вам. Я заменил его Киранга которому выдал десять доти. Пища здесь очень дорога; на шукку (два ярда полотна или сукна) дают только два цыпленка; один козел стоит 5 доти, а я между тем не имею средств выйдти отсюда. Вчера я нанял шесть пагасисов и послал их вперед с Уреди (Uredi). Джума (Jooma) жаловался, что он будто умирает с холоду и я, сжалившись, дал ему два тюка мерикани; он сказал, что будет вас ждать в Угого. Жако (Jacko) нездоров, не знаю по какой причине, и он совершенно ничего не может делать. Уеллиманго мой новый повар. Не можете ли вы прислать мне несколько сахару? Если вы нуждаетесь в какой-нибудь помощи, то я пошлю пагасисов к вам. У меня издохло девять ослов и остался только один. Каника вся вышла, но у меня зато осталось немного мерикани. Передайте нижайшее мое почтение г.г. Шау и Селиму. Ваш верный В. А. Фаркугар».
Это был идиотский ответ на заботливые вопросы; человек даже сумасшедший сочинил бы что-нибудь поумнее, и не путался бы так, как мой бедный Фаркугар. Он начинает, например, свое послание словами: «все благополучно», тогда как следующие затем слова ясно показывают, что все у него не в благоприятном виде. Во-первых он ссорится с кирангоци и отсылает его. Мгванайскому воину, по имени Джума провожавшему по моему распоряжению пятый караван, он дает по его просьбе два тюка мерикани ценою в 150 золотом, или в 150 доти, на которые можно бы прокормить караван в 50 человек на пути из Багамойо до Унианиембэ. Затем он пишет: «вся каника вышла» —что показывает также его крайнюю нерачительность. Короче сказать, письмо его было для меня непостижимо; из него я вывел одно только заключение, что Фаркугар человек бешенно-сумасшедший, в чем я окончательно убедился по прибытии в деревню Киоро. Представьте себе мое удивление, когда я увидел, что он раскинул свою палатку на куче козлиного навоза, тогда как вблизи лежали места гораздо удобнее и здоровее. Услышав мой голос, Фаркугар, качаясь, вышел ко мне из палатки. С удивлением взглянул я на его раздутые щеки, нос и ноги удивительной величины (вроде слоновых) и приписал все это болезни «арабской проказе», или водяной. Лицо его было смертельно бледно, что больше произошло, как меня уверили его люди, оттого что он в продолжение двух недель не выходил из своей палатки.
Тотчас же я велел расположиться лагерем на прекрасном холме, освежаемом легким прохладным ветерком, и в виду которого лежала вся Киоро.
Когда палатки были раскинуты, животные разъвьючены, и все меры для спокойной и безопасной стоянки приняты, четыре человека внесли Фаркугара в мою палатку, так как он не в силах был пройти разделяющее нас пространство. На вопросы мои о причине его болезни, он лаконически отвечал «не знаю», причем уверял, что не чувствует никакой боли, а между тем, все-таки думает, что она у него повсюду. Например, я спросил у него: не чувствуете ли вы иногда резкую боль в правом боку?
— Да, я думаю, что чувствую, но не знаю.
— А над левым боком не чувствуете ли вы нногда частое трепетанье, сопровождаемое одышкой?
— Да, я думаю; я знаю, что я иногда скоро дышу.
Он не страдал запором, но уверял меня только, что его сильно беспокоят ноги, распухшие до невероятности, при этом, имея лошадиный аппетит, он чувствовал в них необыкновенную слабость.
Из краткого описания Фаркугаром своей болезни я не мог вывести никакого заключения, почему обратился за помощью к медицинской книге, находившейся при мне; в ней я вычитал, что опухоль ног или какой другой части тела, может произойти от болезни сердца, печени или почек; но так как желудок Фаркугара был в исправности, то я мог единственно отнести болезнь его к арабской проказе, или водяной, свойственной занзибарскому краю. Но я не знал, как приняться за лечение человека, который не знает наверное, что болит у него: голова, спина, ноги или бок.
Найдя наконец, что болезнь Фаркугара не требует моего присутствия, и что от него не добьешься путного слова о его расходах и путешествии, я оставил его и уселся у входа в палатку, чтобы сколько-нибудь выяснить себе дикие слова больного; но труд мой не увенчался успехом. Разговор больного был так смешан, загадочен и запутан, что я не находил в его словах никакой существенной связи. Это был хаос слов, в котором постоянно повторялось только: «сукно, бисер, бисер, сукно» и т. д., а что такое сукно, и что такое бисер — Бог весть; сколько он издержал того и другого тоже трудно было разобрать. Единственный путь разузнать все состоял в том, чтобы пересмотреть отдельно каждый тюк сукна и связки бисера к сравнить их со списком вещей, выданных третьему каравану.
При снаряжении караванов я приказал, чтобы каждый из них, перед отправлением из Багамойо или какой бы то ни было части берега во внутренность страны, был снабжен сукном и бисером на четыре месяца, не считая сукна, которым надо заплатить дань в Угого, и необходимого для собственных потребностей.
Караван же Фаркугара был снабжен мною еще лучше, чем следовало, но, благодаря непроходимой глупости проводника, он, пройдя небольшое пространство, оказался в самом бедственном состоянии. Караван состоял из 23 человек и 10 ослов, навьюченных с 120 доти мерикани и каники, 36 фунтами смешанного бисера и, кроме того, почти 100 доти сукна, которое поручил Фаркугару довести до Унианиембэ. Так как в 120 доти заключается 250 шукка, а на одну шукку средним числом можно приобресть 25 кубаба хлеба, то, считая кубабу обыкновенной порцией каждого человека в сутки, очевидно, как аксиома, что 240 шукка должны были бы хватить на содержание каравана Фаркугара на 8 месяцев, тогда как путешествие мое могло продолжаться не более 120 дней.
Итак, я занялся поверкою имущества третьего каравана, причем с боязнью и трепетом сравнивал оставшиеся вещи со списком вещей выданных каравану при отправлении из Багамойо. Взвешивание, распаковка и упаковка вещей заняла у меня целый час времени. Наконец, после большого труда, я узнал верный убыток экспедиции, понесенный по милости беспечного и слабоумного Фаркугара. В 73 дня он истратил 240 шукка, данные на покупки провизии, кроме этого он начал издерживать тюки, порученные ему довезти до Унианиембэ. Взяв из них 82 доти, он большую часть употребил на свои прихоти, покупая козлиное мясо, яйца и кур, а остальную издержал на наем пагасисов, потому что из 10 ослов у него 9 пало, а десятый совершенно изнурился.
Сравнив расходы третьего каравана с шестым, мною предводительствуемым и состояввших из 43 человек и 17 ослов, на который истрачено 43 доти или 86 шукка в 30 дней, я не мог никогда простить Фаркугара за бессовестную трату драгоценного для нас сукна. «Посади нищего верхом, он и уедет к чёрту» говорит пословица: ее истина доказалась в следующем случае. Для него я дал отличного, выездного занзибарского осла, которого он заездил до смерти, не слезая с него в продолжение целых переходов от одной стоянки до другой; при этом, не умея ездить, он до того ёрзал со стороны на сторону, что спина обратилась в сплошную рану, и несчастное животное издохло в скором времени.
Если бы он всю дорогу до Унианиембэ продолжал вести подобный безумный расход, то много шукка и фунтов бисеру бросилось бы на ветер. Вообще, я был очень доволен и счастлив, нагнав его в Киоро, несмотря на то, что он оказался для меня вредным и даже лишним человеком потому, что ходить он не мог, а повозка при переходе через болото Макаты так испортилась, что не могла выдержать его тучности. В Киоро же на верную смерть оставить его я не решался, но взять на себя обузу и возить такого человека по стране, лишенной повозок, было для меня чрезвычайно затруднительно.
Соединив третий и шестой караваны в один, 11-го мая мы отправились по правому берегу Мукондоквы, через засеянные поля и большую Мукондокскую цепь, значительной высоты; пройдя ее, мы вошли в узкую речную долину.
Пройдя 8 миль от брода Миссонги, мы подошли к другому броду реки Мукондоквы и тут надолго распростились с дорогою Буртона, идущей к проходу Гома по крутым откосам Рубего; наша же дорога шла по правому и левому берегу реки, по стране совершенно противоположной Мукондокской долине и окруженный горными цепями. Плодородную почву, испаряющиеся миазмы, заглушаемые запахом душистых растений, мы променяли на дикую страну алойных и кактусовых растений, и разных других терновых кустов. Вместо одетых деревьями возвышенностей, вместо долин и обработанных полей, всюду встречали мы одни необитаемые пустыни. Вершины холмов не украшались лесистыми венками, повсюду они обнаруживали один камень, выбеленный дождем и солнцем. Когда мы поднялись по значительному скату, темно-серого грунта, то с правой стороны виднелся пик Нгуру, высочайшая из вершин Узагарских гор, а с левой темные воды реки Мукандоквы.
В расстоянии двух миль от последнего брода мы нашли красивый комби расположенный у самой реки, где мы и стали лагерем. Следующее утро, когда караван уже снаряжался в путь, меня уведомили, что «Bane Mdogo» (маленький господин) Шау еще не прибыл с повозкой. Отослав ему в последнюю ночь двух ослов — одного собственно для него, так как он уверял меня в болезни, вследствие которой будто бы не мог идти, и другого — для повозки, я душевно радовался что они скоро догонят нас; однако утром я сильно разочаровался, узнав, что Шау еще не было; и вот, благодаря его неисправности, мы должны были пробыть в беэлюдной пустыне несколько лишних часов. Не медля ни минуты, я послал к нему Цаупере, мгванайского воина, с следующей запиской. «По получении этой записки, бросайте как можно скорее повозку и все вьючные седла в ближайший овраг, рытвину или реку, и, не теряя ни минуты, спешите к нам Бога ради, потому что иначе нам придется умереть здесь с голоду!»
Напрасно ждал я Шау час, два, три и четыре; наконец, терпение мое истощилось, и я решил ехать к нему навстречу, чтобы поторопить его. Отъехав 1/4 мили от брода, я встретил наконец авангард отряда Шау, состоявший из сильного и дюжого Чаупере. Вообразите себе мое удивление! Он нес на своих здоровых плечах всю разобранную повозку: колеса, оглобли, ось, корпус и остальные ее части. Вероятно, Шау хотел сделать опыт, как легче тащить повозку — на плечах или по земле покрытой высоким тростником. За авангардом следовал на осле сам Шау, но такою ленивою поступью, что я пришел в крайнее сомнение, кто скорее уснет: животное или седок? Далеко позади шли, по примеру своего начальника, едва передвигая ноги, несколько пагасисов; весь отряд Шау был растянут до такой безобразной степени, что громкий его голос, который он обыкновенно принимал, когда командовал, не долетал до слуха разъединенных частей. При виде такого безобразного шествия я не стерпел и резко упрекнул Шау в беспечности и бестолковости. Он обиделся моим выговором и начал уверять меня, что устроил все даже лучше, чем мог, но что я не замечаю его беспримерной старательности и необыкновенного трудолюбия. Тут я заметил ему его слишком торжественную поступь, с которою он выступает на осле в центре своего разбросанного отряда, которая нисколько не доказывает особенного, с его стороны, старания; затем я попросил его, если он не желает расстаться со своею величавою поступью и ускорить шаг почти уснувшего осла, сойти с него и позволить отослать его вперед в лагерь, чтобы успеть навьючить для предстоящего похода. Это предложение произвело на Шау магическое действие: он так погнал своего осла, что далеко оставил не только свой отряд, но даже и меня, и прибыл в лагерь раньше всех.
Через несколько времени, сделав различные приготовления, мы отправились в дальнейший путь. В 3 часа караван пересек Мукондокву, я определил здесь ее течение и направление, после чего убедился, что она берет свое начало из горной цепи, лежащей почти в сорока милях севернее пика Нгуру. Тах как с этого места дорога наша шла на западо-северо-запад, то и расходилась с рекою.
14-го числа, после семимильного похода через каменистые и песчаные холмы, однообразный и печальный вид которых наводил на нас неотвязчивую скуку, открылась нашим глазам сероватая плоскость озера Угомбо. Оно омывало подошву холма, с вершины которого мы любовались на открывшуюся нам картину, которую нельзя было назвать ни прекрасною, ни милою, но скорее освежающею, потому что она давала главам нашим, утомленным однообразным и печальным видом пройденных холмов, приятное отдохновение. Окрестности озера были настолько просты, что не могли возбудить в нас решительно никакого восторга: здесь не возвышались величественные горы, не видно было прелестных долин, возвышенностей и равнин. В западной части озера возвышался на 1000 футов над его уровнем только один темно-сероватый пик Угомбо, именем которого названо озеро. Остальные окрестности были просты до невероятия, на зато разнообразны, что много возвышало всю картину в наших глазах. Параллельно северному берегу озера, в расстоянии от него в одной миле, тянулась невысокая, неправильная цепь гор; на запад расстилалась некрасивая равнина, идущая по направлению к горам Мпвапва и Маренго Мкали, скрытым темно-голубым туманом и едва различаемым вдали. Взоры наши, давно утомленные обширной, темно-бурой равниной, с удовольствием обратились к серым водам озера. Очертание его походило на контур английских берегов близ Валлиса; западная часть, в которой играло множество гиппопотамов, очень походила на Нортумберланд; северный берег озера в миниатюре представлял берег Англии, тянущийся вдоль немецкого моря и изрезанный резкими извилинами; восточный же берег, довольно длинный, представляет совершенную копию английского берега от Кента до Корнваллиса.
XIII. Лагерь в Куньо.
XIV. Вид африканской тембэ.
Спустившись с вершины цепи гор, окружавшей восточную часть озера, мы пошли по северному его берегу. В час и 30 минут мы перешли от восточной оконечности озера к западной. Так как этот берег самый длинный, то я заключил, что все озеро имело 3 мили в длину и две в ширину. Берег озера со всех сторон, на расстоянии 50 футов от воды, представлял непроходимое болото, заросшее камышем и тростником, среди которого проложено было множество широких тропинок, по которым массивные гиппопотамы выходят из озер на свои ночные прогулки. Кроме них, ходят ночью по этим же тропинкам утолять свою жажду и другие, меньшие, животные, как например: буйволы зебры, жирафы, кабаны, кролики и, наконец, антилопы. Озеро кишит множеством различных пород водяных птиц, каковы черные лебеди, утки, ибисы, цапли, пеликаны; над ним парят, высматривая свою добычу, орлы-рыболовы и соколы, а по берегам раздаются громкие крики гвинейских птиц, сзывающих своих птенцов, резкие голоса туканов, и воркование голубей. В высокой траве слышатся также громкие и похожие на звук трещетки крики флориканов (sypheotidi bangalensis), куликов и тетеревей.
Будучи принужден простоять здесь два дня, по причине отсутствия Джако, унесшего с собою один из моих лучших карабинов, я воспользовался случаем исследовать северные и южные берега озера. Подошва низкого скалистого холма на северном берегу, лежащая футов на пятнадцать над нынешним уровнем озера, ясно обнаруживает действие волн. От основания холма и до берега соседнего сырого болота легко заметить тонкие полоски измельченных раковин, столь же ясные, как и параллельные полоски разных мелких частичек, остающиеся на прибрежье после отлива. Без сомнения, опытный геолог мог бы проследить признаки действия воды на песчанник гораздо лучше; я же мог заметить только общий характер их. Также твердо убедился я, после двухдневного исследования окрестностей, в особенности низменности на западной стороне его, в том, что озеро Угомбо прздставляет лишь остаток огромного внутреннего озера, равного по величине Танганике.
К концу вечера первого дня нашей стоянки явился Джако, приводя в свое оправдание, что уставши, он заснул в кустах, росших в нескольких футах от дороги. Так как он был причиною остановки нашей в голодной пустыне Угомбо, то я вовсе не был склонен прощать его; поэтому для предупреждения дальнейших прогулов с его стороны, я принужден был наложить на него цепи.
Еще два из наших ослов издохли, так как Фаркугар уморил еще одного своею тяжестью и манерой ездить. Не желая чтобы какой-нибудь ценный багаж был оставлен на дороге, я должен был отправить Фаркугара, под руководством Мабруки Буртона, в деревню Мпвапва, отстоявшую на 30 м., давши им своего собственного верхового осла. Фаркугар сделался посмешищем всего каравана по причине своей полной неспособности самому позаботиться о себе. Он, как больной ребенок, постоянно звал человек шесть, чтобы услуживать ему, если же случалось, что они не понимали по-английски, то он разражался таким градом ругательств, какой только когда-нибудь оскорблял слух джентльмена. Жако, которого я приставил к нему поваром, когда отправлял его с третьим караваном, он бил и сек до такой степени, что тот совершенно обессилел. Вангуанские солдаты до такой степени были напуганы его припадками бешенства, что они боялись подойти к нему, неудивительно поэтому, что голос Фаркугара, никогда не бывший слишком гармоничным, раздавался с утра до ночи, с выражением в высшей степени злым и сварливым.
В течение шести дней я выносил эту пытку и продолжал бы выносить ее и дальше, если бы ослы мои были живы; но так как все они были слабы, а такой ездок как Фаркугар уморил бы их всех одного за другим, то чтобы спасти экспедицию от окончательного разорения, я, против воли, должен был решиться оставить его, для нашего общего блага, у какого-нибудь деревенского старшины, до выздоровления, снабдивши его месяцев на шесть сукном и бусами; в противном случае он разорил бы нас и сделал бы свое выздоровление невозможным.
15-го Фаркугар и Шау, по обыкновению, были приглашены к завтраку. По их угрюмому виду я тотчас догадался, что нечто произошло или произойдет. Их нахмуренные лица не предвещали мне ничего хорошего. Они ничего не отвечали на мое «здравствуйте». Они отвернулись, когда я пристально взглянул на них. Меня поразила в эту минуту мысль, что разговор их, отрывочные фразы которого от времени до времени долетали до меня, шел обо мне.
Я пригласил их сесть.
— Селим, — сказал я, — подавай завтрак.
Был подан завтрак, состоявший из козы, душоной печени, полудюжины бататов, нескольких горячих оладий и кофе.
— Режьте, Шау, — сказал я, — и передайте Фаркугару.
— Что это за собачье кушанье? — спросил он самым дерзким тоном.
— Что вы хотите сказать этим? — возразил я.
— Я хочу сказать, сударь, что вы бессовестно обращаетесь с нами, нагло сказал он, поворачиваясь ко мне; я хочу сказать, что вы заставляете меня ходить до изнеможения. Я думал, что мы будем все время ехать верхом на ослах, и что у нас будет прислуга, а вместо того теперь мне приходится идти каждый день по жаре, так что мне кажется, что я в.... а не в этой.... экспедиции. Провались вся эта.... экспедиция к чёрту! Вот что я хотел сказать.
— Выслушайте меня Шау и вы Фаркугар. Когда мы отправились в путь, то у вас были ослы и прислуга; вам разбивали палатки, вам готовили пищу, вы ели тоже что и я, вам услуживали как и мне. Теперь же все ослы Фаркугара подохли; из моих издохло семь, и я должен был бросить несколько вещей, чтобы можно было везти более необходимые. Фаркугар так болен, что не может ходить и должен ехать на осле; еще через несколько дней все наши ослы передохли бы; после этого мне пришлось бы или нанять двадцать новых носильщиков, или ждать целые недели за неделями возможности перевозки. И при таких обстоятельствах вы решаетесь ворчать и браниться за моим собственным столом. Разве вы забыли кто вы и где вы? Знаешь ли ты, что ты мой слуга, а не товарищ.
— Слуга..., — сказал он. — Но не успел он кончить, как уже лежал на полу.
— Хочешь, чтоб я еще лучше проучил тебя? — спросил я.
— Я хочу вернуться назад, сказал он вставая. С меня уж довольно, я не хочу ехать с вами дальше. Рассчитайте меня.
— О, с удовольствием. Эй, кто там? Бомбай, подите сюда.
Когда Бомбай показался в дверях палатки, я сказал ему, указывая на Шау: снимите его палатку, он уходит. Принесите его ружье и пистолет ко мне в палатку, потом отдайте этому человеку его багаж и отведите его на двести ярдов от лагеря, где и оставьте его.
Через несколько минут палатка Шау была снята, его ружье и пистолет принесены ко мне, и Бомбай с четырьмя человеками возвратился для переноски багажа.
— Теперь вас ничто не задерживает. Эти люди проводят вас лагерь и там оставят вместе с вашим багажем.
Он ушел, сопровождаемый людьми несшими его багаж.
После завтрака я стал объяснять Фаркугару, что мне крайне необходимо продолжать путь; что у меня самого много заботы кроме попечения о людях, которые должны сами заботиться о себе и о своих обязанностях; что он болен, и по прошествии некоторого времени, вероятно, не будет в состоянии ехать далее; поэтому будет гораздо лучше, если я его оставлю в спокойном месте на попечении хорошего старшины, который за известное вознаграждение согласится ухаживать за ним до выздоровления. Со всем этим Фаркугар согласился.
Едва я успел кончить, как в дверях палатки показался Бомбай и сказал, что Шау желает меня видеть.
Я пошел к воротам лагеря и увидел Шау, видимо каявшегося и крайне пристыженного. Он начал извиняться и просить взять его опять, обещая, что никогда больше не провинится.
— Я протянул ему руку с словами: «не будем говорить об этом, мой милый! Ссоры бывают и между лучшими друзьями. Вы извиняетесь, ну и делу конец».
В ту же ночь, когда я готов уже был заснуть, внезапно раздался выстрел, и пуля, пробив палатку, пролетела в нескольких дюймах от меня. Схватив пистолет, я выскочил из палатки и спросил людей, гревшихся у костра, кто выстрелил? Все они повскакивали при неожиданном выстреле.
— Кто стрелял?
Один ответил «Бана-Мдого» — маленький господин.
Я зажег свечку и вошел в палатку Шау.
— Шау, вы стреляли?
. Ответа не было. Он, судя по глубокому дыханию, спал.
— Шау, это вы стреляли?
А-а? — произнес он, внезапно просыпаясь, — я... стрелял? Я спал это время.
Возле него лежало его ружье. Я ощупал его, вложил мизинец в дуло: ружье было теплое, палец почернел от пороха.
— Что это значит? — спросил я, вынимая палец; ружье теплое. — Люди говорят, что вы выстрелили.
— Ах, да! — отвечал он, — вспомнил! Мне снилось, что в комнату влез вор, и я выстрелил. Да, помню, я выстрелил. Но в чем дело?
— О, ничего, —сказал я, — но только советую вам, во избежание всяких подозрений, не целиться в мою палатку или по крайней мере так близко от меня. Вы можете ранить меня, и тогда пойдет дурная молва, что, как вам известно, сопряжено с неприятностями. Спокойной ночи.
У нас у всех были свои подозрения, однако я ничего не говорил об этом происшствии до встречи с Ливингстоном, который подтвердил мои подозрения, сказавши: он хотел убить вас!
Но какой неудачный план убийства! Если бы он исполнил свое намерение, то мои же люди наверное наказали бы его, как заслуживало того преступление. Тысяча более удобных случаев представились бы во время месячного путешествия. Я объясняю себе его только временным умопомешательством.
16 мая мы уже шли по долине, лежащей между Угомбо и Мпвапва, окаймленной промежуточными рядами низких траповых холмов, от которых действием каких-то могучих сил было оторвано несколько огромных валунов. На склонах их рос колквал, достигавший такой высоты, какой я не встречал в Абиссинии. В долине рос боабаб, огромные тамаринды и многочисленные породы терновника.
В расстоянии пяти часов пути от Угомбо горная цепь поворачивала к северо-востоку; мы же продолжали следовать к северо-западу, направляясь к высоким горам Мпуапуа. Налево от нас колоссальный Рубего поднимал до голубых облаков свою главу.
Теперь объяснилось, почему мы выбрали этот новый путь к Унианиембэ. Мы избегали таким образом узких проходов и крутых скатов Рубего и шли по широкой, гладкой равнине, несколько покатой к Угого.
На другой день мы прошли также пятнадцать миль по бесконечному, поросшему терновником джунглю. В расстоянии двух миль от нашей стоянки дорога шла по руслу маленькой реки, шириною в обыкновенную аллею, приведшему нас прямо к Мпуапуа, расположенному невдалеке от множества чистых, как хрусталь, ручейков.
На следующее утро мы почувствовали сильную усталость после продолжительного пути от Угомбо, и с нетерпением желали воспользоваться всеми неоцененными удовольствиями, предоставляемыми Мпуапвою караванам, только что выбравшимся из кишащей мухами страны васегуггов и вадоэ. Шейх Тани, умный, но простодушный старый араб, сидел под благотворной тенью густой мтамбской смоковницы и с самого своего прибытия, т. е. в продолжение двух дней, наслаждался свежим молоком, телятиной и вкусным бычачьим горбом; он вовсе не был расположен скоро променять такую счастливую жизнь на соленую и селитряную воду Маренго Мкали с его различными и многочисленными неудобствами. «Нет! горячо восклицал он, лучше прождите здесь два или три дня и дайте оправиться вашим измученным животным; соберите всех носильщиков, каких только можете, наполните свои утробы свежим молоком, бататами, говядиной, телятиной, маслом, медом, бобами, матамой, мавери и орехами, и тогда, клянусь Аллахом, мы дойдем до Угого, нигде не останавливаясь!»
Так как его предложение вполне согласовалось с моими желаниями относительно вкусных блюд, поименованных им, то ему недолго пришлось убеждать меня. «В Угого, продолжал он, много молока и меду, много хлеба, бобов и всего седобного, и клянусь Аллахом, не пройдет и недели, как мы будем в Угого»!
От встреченных караванов я слышал такие благоприятные слухи об Угого и его богатствах, что оно казалось мне обетованной землей, и я с нетерпением ожидал возможности подкрепить свое истощенное тело одним из вкусных явств, которыми изобилует Угого; но когда я узнал, что и в Мпуапуе можно достать многие из этих прекрасных вещей, то почти все утро употребил на покупку их у тупых туземцев; когда же мне удалось наконец собрать яиц, молока, меду, телятины, масла, земляной матамы и бобов в количестве достаточном для хорошего обеда, тогда я в течение часов двух прилагал все свое кулинарное искусство, чтобы превратить эти сырые продукты во вкусные и питательные блюда, каких требовал такой разборчивый и голодный желудок как мой. Удачное пищеварение было доказательством успешности моих стараний. По окончании этого обильного событиями дня, я написал в своем дневнике следующие слова: «Слава Богу! После пятидесятисемидневного сидения на матамской похлебке и жесткой козлятине, мне удалось наконец удовольствие настоящим образом позавтракать и пообедать.»
В одной из многочисленных деревушек, расположенных на скатах Мпуапуы я оставил Фаркугара, пока он выздоровеет и будет в состоянии снова присоединиться в Унианиембэ.
Съестные припасы находились в изобилии и были столь разнообразны, что могли удовлетворить самому прихотливому вкусу; сверх. того они продавались так дешево, как мы давно не встречали. Леуколь, старшина деревни, попечениям которого я поручил Фаркугара, маленький старичек с кроткими глазами и чрезвычайно приятным лицом, выговорил, чтобы я оставил одного из своих людей прислуживать ему и служить ему переводчиком. Я думал уже об этом новом неудобстве, но надеялся что Леуколь за некоторую прибавку согласится взять прислуживание на себя. Однако промежутка времени, протекшего между приездом Фаркугара и прибытием нашего каравана было совершенно достаточно, чтобы показать старшине полную невозможность удовлетворить требованиям такого человека как Фаркугар. Он продолжал из-за всякого пустяка звать кого-нибудь по-английски, а не на языке туземцев; когда же его не понимали, то он сперва жестоко бранился на родном английском языке, и потом, видя бесплодность своей брани, впадал в свирепое и упорнjе молчание. Ни за какие деньги Леуколь не соглашался взять за себя попечение о Фаркугаре без переводчика. Сожаление о том, что я взял в экспедицию такого человека как Фаркугар, нисколько не помогало делу: он, больной, находился во внутренности Африки; я обязан был позаботиться, чтобы он не был покинут. Поэтому я стал советоваться с Бомбаем, кого можно, с наименьшим неудобством для нас, оставить при Фаркугаре. К удивлению моему Бомбай сказал:
— О, господин, разве затем вы завели нас в Африку, чтобы бросить таким образом? Мы договаривались ехать с вами до Уджиджи, Укереве или Каира, а не оставаться на дороге. Если вы прикажете одному из солдат остаться, то он будет повиноваться; но как только вы уйдете, он убежит. Нет, нет, господин, так нельзя!
Несмотря на уверение Бомбая, не представлявшем ничего неправдоподобного, я переспросил каждого человека отдельно, не желает ли он остаться, чтобы ухаживать за белым.
Все они отвечали решительным отказом, мотивируя его дурным обращением Фаркугара с тремя солдатами, сопровождавшими его караван от Багамойо. Они боялись его потому, что он проклинал их при всяком случае, и Улименго представлял его так верно, что невозможно было без хохота смотреть на него. Но так как больной никак не мог обойтись без ухода за ним, то я принужден был употребить в дело свою власть, и Дхаво, несмотря на его протесты и мольбы, был назначен переводчиком, так как он один, кроме Бомбая и Селима, моего арабского переводчика, говорил немного по-английски, Леуколь успокоился. Шестимесячный запас белых бус, мериканийские и каникийские сукна и два куска тонкого сукна, предназначенние в подарок Леуколю по выздоровлении Фаркугара, были отобраны для Фаркугара Бомбаем, а также винтовка Старра, 800 пачек патронов, несколько горшков и 3 ф. чаю.
Абдул бен-Назиб, стоявший здесь лагерем с пятьюстами носильщиков и многочисленной свитой арабов и васавагили, суетившейся вокруг него, обошелся с мною точно так, как Гамед бен Сулейман обошелся с Спиком близ Какге. Он (высокий и, по-видимому, раздражительный мужчина лет пятидесяти или около того) пришел ко мне в сопровождении своей свиты и спросил, не желаю ли я купить у него ослов. Так как все мои животные были или больны, или умирали, то я поспешил отвечать утвердительно, на что он любезно сказал, что продаст мне столько, сколько я пожелаю, и что в уплату я могу дать ему вексель на Занзибар. Я счел его весьма важным и любезным человеком, вполне оправдывавшим похвалы, расточаемые ему Буртоном в его «Озерной области Центральной Африки», и потому обращался с ним со всем уважением, подобающим такому важному и прекрасному человеку. Но на следующее утро Абдул бен-Назиб, со всеми своими носильщиками, со всею свитою и со всеми до одного ослами, ушел к Багамойо, даже не попрощавшись, со мною.
Обыкновенно от 10 до 30 носильщиков ждут здесь караванов. По прибытии в Унианиембэ мне посчастливилось найти 12 человек, которые все без исключения охотно согласились идти до Уджиджи. Зная, что впереди предстоят тяжелые переходы по Маренджа Мкали, я чрезвычайно обрадовался этому случаю, разрешавшему все предвиденные мною затруднения; у нас оставалось всего 10 ослов, из коих четыре были до такой степени истомлены, что вовсе не годились для перевозки вьюков.
Мпуапуа, именуемая так арабами, коверкающими почти все туземные слова, называется Мбвамбою у жителей Узагары. Это — горная цепь, поднимающаяся более чем на 6,000 ф. над поверхностью моря и примыкающая, с севера — к обширной равнине, начинающейся от озера Угомбо, а с востока — к той части равнины, называемой Маренджа Мкали, которая тянется от берегов Угомбы. Насупротив Мпуапуы, в расстоянии около 30 миль поднимается Анакский пик гор Рубего с несколькими другими величественными вершинами, образующими длинные отвесные хребты, поднимающиеся на равнины Угомбо и Маренджа Мкали с такою правильностью, как будто они вышли из под резца каменотесов и скульпторов.
При виде всех зеленых скатов Мпуапуаских гор, оттесненых в некоторых местах густыми лиственными лесами, при виде многочисленных светлых ручейков, питающих, кроме густых рощ гуммиевых деревьев и кустарников, также и гигантские смоковницы и мимозы с зонтикообразными верхушками, рисуя в воображении прелестные виды, которые должны открываться взору позади этого конуса, я готов был пренебречь всеми трудностями восхождения на вершину горы. И действительно, я не обманулся: одним взглядом охватывались сотни квадратных миль равнин и гор, от пика Угомбо до отдаленного Угого, и от Рубего и Угого до темных и пурпуровых лугов дикой и неприступной Вагумбцы. Долина Угомбо и прилегающая к ней Маренджа Мкали, казавшиеся горизонтальными как морская гладь, были испещрены то там, то сям небрежно рассыпанными природою холмами, походившими на острова среди темного и зеленого моря.
Но самые красивые виды открывались с северной стороны, по направлению к плотной группе гор, подпирающих цепь спереди и обращенных к Рубего. Это — родина ветров, которые, возникнув здесь, спускаются вдоль крутых обрывов и отдельных пиков западной стороны, и, усилившись при пробегании через лугообразную Маренджа Мкали, несутся в виде бурь и ураганов по Угого и Униамвези. Это также родина росы, где берут свое начало светлые ключи, оживляющие своим журчанием тенистые долины внизу и оплодотворяющие многолюдную Мпуапуаскую область. Чувствуешь себя лучше, сильнее на этих высотах, купаясь в свежем ветерке, впивая в себя чистый воздух и наслаждаясь прелестными и разнообразными видами. Повсюду взору открывается или гладкое плато, покрытое яркой зеленью, или куполообразные вершины и горные долины с уголками, могущими прельстить даже отшельника, или глубокие и страшные овраги, в которых царит вечный полумрак, или крутые и пересеченные обрывы с покрывающими их громадными валунани, изборожденными фантастическими узорами, или, наконец, местности, соединяющие в себе все, что есть дикого и все, что есть поэтического в природе.
Мпуапуа хотя и вспоминается с благодарностью путешественником, идущим от берега, так как здесь он в первый раз может достать молока, которого так долго был лишен, однако она отлчается страшным изобилием уховерток. В палатке моей их можно было считать тысячами, в моей складной кровати, на платье — сотнями, на шее и на голове — десятками. Саранча, вши и блохи — ничто в сравнении с этими проклятыми уховертками. Они, правда, не кусают и не раздражают кожи, но их присутствие и многочисленность до такой степени отвратительны, что можно сойти с ума при одной мысли о них. Кто отправляется в восточную Африку, не прочитав Буртона и Спика? А кто из прочитавших не будет вспоминать с ужасом о страшном описании первой встречи их с этой чумой, сделанном Спиком? Только необыкновенная крепость моих нервов, мне кажется, спасла меня от подобного несчастия.
Следующее за уховертками место, по многочисленности и по важности, занимают белые муравьи, причиняющие поистине ужасные опустошения. Циновки, сукно, сак, платье, одним словом все мои вещи, казалось, готовы были рассыпаться и, зная прожорливость, муравьев, я боялся, чтобы они не съели и палатки во время моего сна. Это было первое место от берега, в котором присутствие их становилось опасным; на всех прочих стоянках мы видели только красных и черных муравьев, но в Мпуануе красные совершенно исчезли, а черные попадались весьма редко.
Простоявши в Мпуапуе три дня, я решился продолжать путь на Маренджа Мкали, не останавливаясь нигде до Мвуми в Угого, где должен был заплатить некоторого рода дань вагогским старшинам. Первый переход к Кисоквегу был нарочно весьма короток, чтобы дать возможность шейху Тани, шейху Гамеду и пяти или шести васавагильским караванам соединиться с нами в Куно, на границе Маренджа Мкали.