ЧРЕЗ МАРЕНДЖА МКАЛИ, УГОГО И УИАНЗИ ДО УНИАНИЕМБЭ
Прибытие в Куньо. — Горькая вода. — Маренджа Мкали. — Отсутствие воды в течение тридцати шести часов. — Опасный припадок лихорадки. — Прибытие в Угого. — Неистовая толпа. — Изобильный запас съестного в Мвуми. — Дань Великому Султану. — Султан Матамбуру. — Путешествие до Бнгаваны. — Употребление хлыста против вагогцев. — Визит мизанзского султана. — Прекрасное племя вагумбцев. — Прибытие в Мукондокву. — Отправление. — Совещание с арабами относительно выбора дороги. — Спор и отделение от них. — Они идут за нами. — Угого оказывается страною горечи и желчи. — Прибытие в Кити. — Султан бен-Магомет. — Ночлег в Кусури. — Смерть вора. — Камбала. — Рубуе в развалинах. — Амир бен-Султан. — Переход через мтони. — Прибытие в Унианиембэ.
От Маренджа Мкали до Мвуми Малого Угого — 12 ч. 30 м.
'' '' '' Мвуми, Большого Угого — 4 ч. — м.
'' '' '' Матамбуру — 4 ч. — м.
'' '' '' Бигаваны — 4 ч. — м.
'' '' '' Кидидимо — 2 ч. — м.
'' '' '' Пембераг Перена — 10 ч. — м.
'' '' '' Мизанзы — 5 ч. 30 м.
'' '' '' Мукондокву — 6 ч. 30 м.
'' '' '' Муниека — 5 ч. — м.
'' '' '' Мабунгуру Мтони, Уянци — 8 ч. — м.
'' '' '' Кити, Уянци — 6 ч. 30 м.
'' '' '' Мсалало — 6 ч. 20 м.
От Мсалало до колодезей Нгараисо — 3 ч. 30 м.
'' '' '' Кузури — 3 ч. 15 м.
'' '' '' Мгонго Тембо — 3 ч. 30 м.
'' '' '' Мтони — 3 ч. 30 м.
'' '' '' Мгвгалаг Мтони — 2 ч. 40 м.
'' '' '' Мадедиты — 2 ч. 30 м.
'' '' '' Центральной Туры, Униамвези — 3 ч. — м.
'' '' '' Реки Квала — 7 ч. — м.
'' '' '' Рубуги — 7 ч. 15
'' '' '' Кигвы — 5 ч. — м.
'' '' '' Шизы — 7 ч. — м.
'' '' '' Квигары — 3 ч. — м.
22-го мая караваны Тани и Гамеда соединились с моим близ Куньо, в расстоянии 3/2 часов пути от Мпуапуы. Дорога шла вдоль подошвы горной цепи и пересекала в некоторых местах отдельные отроги этих гор. Последний из этих холмистых отрогов, соединенный с главною цепью высоким перешейком, прикрывает Тембе Куньо, лежащую на западном скате его, от бурных воздушных токов, низвергающихся с крутых гор. Вода в Куньо отвратительна; она, вследствие своей горечи и изобилия растворенной в ней селитры, дала всей равнине, отделяющей Узагару от Угого имя Маренджа Мкали — горькая вода. Хотя она чрезвычайно неприятна на вкус, однако арабы и туземцы смело пьют ее и без всяких дурных последствий; но они тщательно отводят от нее своих вьючных животных. Не зная о ее губительном действии, а также и о точной границе Маренджа Мкали, я по обыкновению позволил напоить ослов после перехода, и последствия моей неосторожности были крайне печальны. То, что оставили страшные болота Макаты, погубила вода Маренджа Мкали. Менее чем в пять дней пять самых здоровых из девяти оставшихся у меня ослов умерли. Вода, по-видимому, производила задержание мочи, так как трое из них умерли от этой причины.
Мы выступили из Кунио весьма внушительным караваном, состоявшим человек из пятисот. У нас было много ружей, флагов, рожков и барабанов. Шейху Гамеду, с согласия шейха Тани и моего, поручено было вести этот большой караван через страшную Угого; выбор, как оказадось впоследствии, был крайне неудачен.
Перед нами лежала долина Маренджа Мкали, имевшая более тридцати миль в поперечнике. Это пространство необходимо было пройти в тридцать шесть часов, так что все тягости перехода увеличивались более чем вдвое против обыкновенного. От Кунио до Угого нельзя было найти ни капли воды. Так как большой караван, то есть состоящий более чем из 200 человек, редко может проходить свыше 1 1/3 мили в час, то при пространстве в 30 миль нужно было идти в течение семнадцати часов без воды и с весьма короткими остановками.
Переход через эту безводную пустыню отличался крайней монотонностью; я заболел опасной лихорадкой, которая, казалось, готова была совершенно подкосить меня. Чудеса пустыни, заключавшиеся в стадах зебр, жирафов, газелей и антилоп, несшихся по полю, не представляли ничего привлекательного для меня: они не могли отвлечь моих мыслей от припадков опасной болезни, которой я подвергся. К концу первого перехода я уже не мог сидеть на осле; останавливаться не было возможности, так как мы прошли всего третью часть пути; поэтому несколько солдат понесли меня на носилках; когда же после полудня мы остановились, то я лежал без чувств, не сознавая ничего, что происходило вокруг меня. За ночь лихорадка прошла, и в 3 часа утра, когда мы выступили в путь, я сидел уже на осле. К 8 ч. утра мы прошли 32 мили. Пустыня Маренджа Мкали лежала позади нас, а перед нами простиралась Угого — обетованная земля для меня и ужас для каравана.
Переход от пустыни к этой обетованной земле был весьма постепенный и медленный. Джунгль мало-помалу редел, прогалины появлялись все чаще и чаще; когда же местность стала совершенно открытою, то сперва на ней не было никаких признаков обработки, потом ни скатах холмов, тянувшихся по правую сторону дороги, показалась трава и кустарники, далее на холмах появился высокий лес, у подножья их — широкие полосы возделанной земли, и наконец, когда мы взошли на красноватое и поросшее высоким бурьяном и камышом возвышение, мы вдруг увидели в нескольких шагах от нас, как раз поперек нашего пути, поля, засеянные матамой и злаками, которых мы так ожидали; таким образом мы вошли в Угого.
Вид, открывшийся предо мною, совершенно не походил на ожидаемый мною. Я воображал себе плато, лежащее на несколько сот футов выше Маренджа Мкали, и ожидал обширного вида, открывающего разом все характеристические особенности страны. Вместо того, пройдя высокий бурьян, покрывавнпй прогалины пред возделанной землей, мы увидели вокруг себя еще более высокие стволы матамы, так что отовсюду видна только незначительная часть местности, кроме некоторых отдаленных холмов близ Мвуми, где живет Великий Султан, первый из князей, которым нам пришлось платить дань.
Впрочем, из окрестностей первой деревни можно было уловить некоторые особенности Угого. Здесь взору открывалась обширная долина — в одном месте ровная, в другом холмистая, здесь гладкая как стол, там пересеченная вдоль и поперек оврагами и усыпанная торчащими во все стороны и нагромозженными друг на друга огромными глыбами скал, как будто гиганты вздумали здесь для забавы своей построить город. Действительно, эти кучи округленных, угловатых и растрескавшихся утесов, сами по себе образуют миниатюрные холмы, и кажется, будто каждый из них выброшен из недр земли вследствие какого-нибудь переворота. Из них особенно замечателен утес, расположенный близ Мвуми. Он был прикрыт тенью огромного баобаба и до такой степени походил на четыреугольную массивную башню, что я долго ласкал себя мыслью, что мне удалось открыть в высшей степени замечательный памятник, оставшийся, по странной случайности, совершенно незамеченным моими предшественниками. При более внимательном рассмотрении и иллюзия рассеялась, и башня оказалась кубическою скалою футов в сорок в длину и ширину. Баобаб также резко бросался в глаза, потому что в окрестностях не было видно не одного дерева. Он был пощажен, вероятно, по двум причинам: во-первых, вследствии отсутствия таких топоров, которыми можно было бы срубить дерево подобных размеров, во_вторых, потому что в голодные годы из плодов его добывается мука, которая, при отсутствии чего-нибудь лучшего, употребляется в пищу и считается питательною.
XV. Мужчина и женщина племени Угого.
Первое, что я услышал при въезде в деревню, было восклицание старика вагогца; он беспечно пас стадо, но при виде иностранца, одетого в белую фланель и имевшего на голове широкую шляпу против солнца, вещь совершенно невиданную в Угого, он не мог не обратить на него внимания и закричал во все горло, так что его можно было слышать на милю вокруг: «Уамбо, мусунгу, Уамбо, бана, бана!» Едва только раздался этот крик, как слово «мусунгу» наэлектризовало всю деревню; жители прочих деревень, расположенных на небольшом расстоянии друг от друга, заметив волнение овладевшее первою, тотчас сами заволновались и устремились к ней. Шествие мое от первой деревни до Мвуми было поистине триумфальным. Вокруг меня теснилась дикая толпа почти совершенно голых, как наши прародители в раю, мужчин, женщин и детей, которые дрались, бранились, давили и толкали друг друга, чтобы лучше увидеть белого человека (мусунгу), появившегося в первый раз в Угого. Восторженные восклицания вроде «Ги ле!» доносились до моего слуха, но принимались мною не особенно благосклонно, тем более, что многие из них казались мне наглыми. Мне более понравились бы почтительная тишина и более сдержанное поведение, но причины, заставляющие соблюдать этикет в Усунго, почтительное молчание, сдержанносгь и уважение — понятия неизвестные в диком Угого. До сих пор я сравнивал себя с багдадским купцом, торгующим с курдами в Курдистане своими товарами: дамасским шелком, кофе и т. д.; теперь же я должен был понизить свои претензии и сравнивать себя не более как с обезьяной в зоологическом саду, забавные штуки которой вызывают такой дружный хохот в молодых зрителях. Один из моих солдат стал уговаривать дикарей не кричать так громко; но это злое племя заставило его замолчать, как существо, недостойное говорят с вагогцами. Когда же я с умоляющим видом вздумал прибегнуть за советом в этом споре к арабам, то старый шейх Тани, всегда умный на словах, сказал мне: «Не обращай на них внимания; это собаки, способные не только лаять, но и кусаться».
В 9 часов утра мы остановились близ деревни Мвуми; сюда также собрались толпы вагогцев, чтобы взглянуть на мусунгу, весть о котором быстро облетела весь округ Мвуми. Но два часа спустя я уже не замечал их попыток посмотреть на меня, потому что макунгура, несмотря на несколько приемов хинина, крепко вцепилась в меня.
На следующий день мы сделали переход в 8 миль от восточного Мвуми до западного Мвуми, где жил султан, владевший всею областью. Количество и разнообразие съестных припасов, нанесенных в нашу бому, вполне оправдывало рассказы о богатстве Угого. Туземцы приносили молоко, как кислое так и свежее, мед, бобы, матаму, мавери, рис, масло, земляные орехи (arachis hypogaea) и особый род орехов, похожих на фисташки или миндаль, арбузы, дыни, тыквы и огурцы, которые они охотно обменивали на товары из мерикани и каники, а также на белые мериканийские бусы и на сами-сами. Торговля происходившая с утра до ночи в нашем лагере, напомнила мне обычаи абиссинцев и племени галласов. Восточнее, караваны должны были посылать людей с сукнами для закупки припасов в окрестных деревнях. В этом не было надобности в Угого, где всякий охотно нес в лагерь все, что у него было продажного. Самые маленькие кусочки белого или синего сукна можно было обменять за некоторую часть съестных припасов; не пропадали даже разобранные по ниткам каемки сукон.
День, следовавший за переходом, был дневкою. Мы выбрали его для принесения дани Великому Султану Мвуми. Осторожный шейх Тани уже давно готовился к этой важной обязанности, забвение которой служило бы провозглашением войны. Гамед и Тани послали двух верных рабов, хорошо знакомых с капризами вагогских султанов, и отличавшихся притом проворным языком и пониманием истинного духа торговли между восточными народами. Они несли шесть доти различных материй, как первое предложение с нашей стороны: два доти от меня, два доти от шейха Тани и два доти шейха Гамеда. Рабы не возвращались целый час; наконец, истощивши все свое красноречие, они возвратились за прибавкою, что шейх Тани передал мне следующим образом:
— О, этот султан очень дурной человек; мусунгу, говорит он, важный человек; я считаю его султаном; мусунгу очень богат, потому что он уже отправил несколько караванов; мусунгу должен заплатить сорок доти, и арабы должны заплатить по двенадцать доти каждый, потому что у них богатые караваны. Вы напрасно говорите, что это один караван: к чему бы тогда столько значков и палаток? Ступайте и принесите мне шестьдесят доти; меньше я не возьму.
Услыхав это непомерное требование, я сказал шейху Тани, что если бы у меня было двадцать вассунгу, вооруженных магазинными ружьями системы Винчестера, то султану пришлось бы платить мне дань; но Тани стал умолять меня быть осторожнее, из опасения, что дерзкие слова могут раздражить султана, и он потребует вдвое больше, на что он весьма способен; «если же вы предпочтете войну, сказал он, то все носильщики убегут от вас и покинут вас и ваши материи на произвол вагогцев». Я поспешил успокоить его опасения, сказав в его присутствии Бомбаю, что, предвидя подобные требования со стороны вагогцев, я отложил сто двадцать доти полотна, поэтому нисколько не считаю себя обиженным тем, что султан требует у меня сорок доти. Затем я приказал ему развязать тюк с полотном и отобрать для султана те из них, какие укажет шейх Тани.
Шейх Тани, надев шляпу глубокомыслия и посоветовавшись с Гамедом и верными рабами, сказал что если я заплачу султану двенадцать доти, из коих три должны быть лучшего улиагского сукна, то султан быть может примет нашу дань — если при этом «верным» удастся убедить султана в том, что у мусунгу нет ничего кроме машивы (бота), который, ни к чему не может пригодиться ему. Мусунгу согласился с этим предложением, найдя его разумным.
Рабы отправились, унося на этот раз тридцать доти и наши пожелания всякого успеха. Через час они вернулись с пустыми руками, но все-таки безуспешно. Султан требовал от мусунгу еще шести доти мерикани и фунт бубу, от арабов же еще двенадцать доти. В третий раз рабы отправились к султану, неся с собою шесть доти мерикани и фунт бубу от меня и десять доти от арабов. Они снова вернулись к нам с следующим ответом: «доти мусунгу были коротки, а полотно арабов дурного качества, поэтому мусунгу должен прислать еще три доти настоящих размеров, а арабы еще пять доти каники полотна». Я тотчас отмерил свои три доти самым длинным локтем — по Кигогской мере — и отослал их с Бомбаем, но арабы в отчаянии объявили, что разорятся, если станут удовлетворять таким непомерным требованиям, и вместо пяти доти послали только два, с просьбою удовольствоваться полученной мугонго, т. е. данью, и не требовать больше. Но султан, по-видимому, вовсе не был расположен обращать внимание на подобные просьбы и потребовал, чтобы ему прислали три доти, из коих две должны быть улиагского полотна, а одна Китамби барсати, которые и были отправлены ему с проклятием шейхом Гамедом и с глубоким вздохом шейхом Тани.
Со всем тем султанство в Угого должно быть весьма выгодною, не говоря уже о приятности, синекурою до тех пор, пока султану придется иметь дело с одними робкими арабскими купцами, не осмеливающимися проявить самые слабые признаки самостоятельности и сопротивления из страха быть оштрафованными еще большею данью. В один день от нас султан получил сорок семь доти, что составляет 49 1/2 ф. с. — весьма порядочный доход для мгогского старшины.
27 мая мы весело отряхнули прах Мвуми с ног своих и направились к западу. Пятеро из моих ослов умерли прошедшею ночью от действия воды Маренджа Мкали. Прежде чем покинуть Мвуми, я пошел взглянуть на их трупы, но увидел, что гиены оставили от них одни кости, на которых сидели целые стаи белошеих воронов.
Проходя через многочисленные деревни, окруженные полями, сплошь засеянными рисом, и считая жителей, собиравшихся кучками, чтобы поглазеть на мусунгу, я впервые перестал удивляться вымогательствам вагогцев. Очевидно, им стоило только протянуть руку, чтобы завладеть всеми богатствами каравана, однако они не делали этого; и я стал лучшего мнения о народе, который, зная свою силу, не пользуется ею, о народе настолько развитом, чтобы понять, что им выгодно давать свободный проезд караванам, не трогая их на пути.
Между Мвуми и владениями султана Мутамбуру я насчиталь не менее двадцати пяти деревень, разбросанных по глинистой разноцветной равнине. Ннесмотря на негостеприимный вид ее, она была возделана лучше всех местностей, попадавшихся мне на пути от Багамойо.
Когда мы прибыли наконец в Матамбуру, то увидели теже толпы любопытных, услышали те же восклицания изумления, те же взрывы хохота при виде чего-либо, казавшегося им смешным в одежде или в манерах мусунгу. Арабы же, называемые здесь «вакононго», путешествующие по этой местности постоянно, вовсе не терпели от той докучливости, которою мучили нас.
Султан Мутамбуру, человек геркулесовского телосложения, с массивной головой, крепко сидящей на широких плечах, оказался чрезвычайно рассудительным человеком. Не будучи столь могуществен как султан Мвуми, он владел, тем не менее, значительной долей Угого и сорока деревнями, так что мог бы, если бы пожелал, так же точно измучить торгашеские души моих спутников арабов, как и султан Мвуми. Однако, когда мы прислали ему в виде предварительного приношения четыре доти полотна, то он ответил нам, что примет их, если арабы и мусунгу дадут ему еще четыре. При таких умеренных требованиях дело весьма скоро уладилось к обоюдному удовольствию и немного времени спустя кирангоци шейха Гамеда дал сигнал к выступлению.
По приказанию того же шейха, кирангоци произнес речь перед целым караваном. «Слово, слово от Баны» прокричал он. «Слушайте, что скажет кирангоци! Слушайте дети Униамвези! Завтра мы отправимся в путь! Дорога извилиста и дурна, дурна! Там будет джунгль, а в ней спряталось много вагогцев! Вагогцы заколят носильщиков и перережут горло тем, кто несет мутумбы (тюки и униангские бусы)! Вагогцы были в нашем лагере, видели наши тюки; ночью они проберутся в джунгль: завтра же будьте бдительны, о ваниамвези! Идите вместе, не отставайте! Кирангоци идет медленно, чтобы слабый, больной и молодой мог идти вместе с сильным! Делайте два привала! Вот слова Баны (господина). Слышали ли вы их, ваниамвези? (Громкий утвердительный крик отовсюду). Поняли ли вы их? (второй хор); в таком случае бас!» Сказав это, красноречивый кирангоци исчез во мраке и вошел в свой соломенный шалаш.
Дорога до Бигаваны, нашей следующей стоянки, была длинна и отличалась своей пересеченностью; она шла по непрерывному терновниковому джунглю, пересекая крутые холмы и, наконец, по знойной равнине, накаливаемой солнцем все более и более по мере приближения его к зениту, так что она превращается наконец в жаровню, в которой невозможна никакая жизнь, и в беспредельное ослепительное море света, тяготящее глаз, тщетно ищущий где-нибудь отдыха; на пути мы перешли также несколько ручьев, сохранивших многочисленные следы слонов. Русло этих ручьев понижалось к югу или к юго-востоку.
Посредине этой жгучей равнины стояли деревни Бигавана, почти незаметные издали, вследствие чрезвычайной низкости хижин, не достигающих по высоте даже высокой пожелтевшей травы, дымившейся под палящими лучами солнца.
Наш лагерь был расположен в большой ограде, в расстоянии около 1/4 мили от султанской хижины. Вскоре после моего прибытия в лагерь, ко мне подошли три вагогца и спросили, не встречал ли я на пути мгого с женщиной и ребенком. Я готов уже был самым простодушным образом отвечать «да», как Мабруки, всегда тщательно охранявший интересы своего господина, стал просить меня не отвечать, потому что вагогцы, по обыкновению, обвинят меня в убийстве их и заставят заплатить за них. Взбешенный намерением взвести на меня такую клевету, я уже схватился за хлыст, чтобы прогнать их вон из лагеря, как Мабруки закричал мне, что каждый удар обойдется мне в три доти полотна. Не желая удовлетворять свой гнев такою дорогою ценою, я должен был проглотить злобу и вагогцы ушли безнаказанно.
Мы простояли здесь целый день, что было весьма полезно для меня, потому что я сильно страдал от перемежающейся лихорадки, продолжавшейся две недели и мешавшей мне по вечерам, после перехода, подробно писать, как я обыкновенно делал, свой дневник.
Бигаванский султан, хотя подданные его весьма злонамеренны и склонны к воровству и убийству, удовольствовался тремя доти в виде дани. От него же получил я известие о четвертом моем караване, отличившемся в битве с несколькими преступниками из его подданных. Подкараулив на пути двух моих носильщиков, они бросились на них, чтобы отнять тюк полотна и мешок бус, но солдаты мои, подоспев во время, убили двух из них, а прочих обратили в бегство. Султан высказал, что если бы все караваны охранялись так же хорошо как мой, то грабежей было бы гораздо меньше; я с этим от души согласился.
Тембо или хижины следующего султана, через владения которого нам пришлось проходить, именно 30-го мая, были расположены в Кидидимо, в расстоянии всего четырех миль от Бигаваны. Дорога шла по плоской продолговатой долине, окаймленной с двух сторон холмистыми цепями, густо усыпанными величественными баобабами. Вид Кидидимо чрезвычайно бледен. Даже лица вагогцев, по-видимому, приняли бледный оттенок от всеобщей бдедности местности. Вода окрестных колодцев по вкусу и запаху напоминает лошадиную мочу; два из наших ослов заболели и издохли менее чем в час, напившись ее. Мы же испытывали боль в животе, тошноту и общее расстройство, за что от души проклинали страну и ее бессмысленных управителей. Но негодование достигло своих крайних пределов, когда Бомбай сообщил нам, после попытки своей уговорить Мугонго, что сердце султана наполнилось алчностью при известии о прибытии мусунгу, и что алчность его насытится не иначе, как десятью доти дани. Хотя требование было велико, однако я, по причине болезни и полного расслабления сил, не был расположен к препирательствам и потому тотчас же уплатил, что с меня требовали; арабы же торговались целое утро и, наконец, заплатили по 8 доти каждый.
Между Кидимо и Ниамабою, областью султана Пембера Перена, простирается обширный лес и джунгль, изобилующий слонами, носорогами, зебрами, оленями, антилопами и жирафами. Поднявшись с зарею, утром 31-го мая, мы вступили в джунгль, темные контуры и зеленые уступы которого были ясно видны с места нашей стоянки в Кидимо. После двухчасового пути мы остановились позавтракать и отдохнуть близ пресноводного озера, окруженного свежею зеленью, служившею большой приманкою для диких животных джунгля, свежие следы которых виднелись повсюду. Узкие рукава, покрытые тенью густых деревьев, представляли прекрасные убежища от жары. Дорога извивалась по джунглю, по редкому лесу, переходя на открытые поляны, поросшие желтою как жниво травою и врезываясь в чащу гуммиевых деревьев и терновника, издававших запах, подобный запаху стойл; в других местах она пересекала рощицы развесистых мимоз и колонии баобабов, проходя по местности, изобиловавшей благородною дичью, часто мелькавшею мимо нас, но на таком большом расстоянии, что нашим ружьям так же трудно было достать ее, как если бы она была за индейским океаном. Такое путешествие, как наше, не допускало никаких промедлений. Мы покинули водоем в полдень; до полудня следующего дня мы не могли найти ни капли воды; поэтому нам следовало идти много и быстро, в противном случае одуряющая жара деморализировала бы всех. Мы бодро шли в течение шести часов, потом перед солнечным закатом мы остановились отдохнуть менее чем на час, потом снова шли два часа до ночлега, назначенного в Ниамбве. Ночь караван провел под деревьями, среди густого леса, не разбив даже палаток для предохранения себя от ночного холода; я же стонал и кашлял всю ночь, мучимый параксизмом лихорадки.
Ночь прошла; лишь только занялось утро, караван или караванный ряд, так как в лесу по узкой тропинке можно было идти только гуськом, уже пустился в путь. Вид на окрестности был очень ограничен. Справа и слева тянулся темный и глубокий лес. Над головою виднелась полоса прозрачного неба, испещренная волокнистымни облаками. Не слышно было ни одного звука, кроме крика летящей птицы, шума шагов, пения или разговоров каравана, перемежающихся с громкими восклицаниями, когда людям казалось, что вблизи находится вода. Один из моих носидьщиков упал от усталости и болезни и не поднимался более. К счастию, хвост каравана прошел мимо него, пока он еще был жив; иначе мы принуждены бы были иметь жестокость оставить его непогребенным, зная что он умер.
В 7 часов утра мы разбили палатки в Ниамбве и пили прекрасную воду с жадностью верблюдов после перехода по безводной степи. Обширные рисовые поля послужили предвестниками близости деревни, караван прибавил шагу, ввиду скорого привала. Лишь только вассунги вступили в населенные места, толпы вагогцев бросились со всех сторон, чтобы взглянуть на них, пока они не прошли мимо. Старики и дети, мужчины и женщины с страшными войнами теснились вокруг нас. Эта необыкновенная любовь к демонстрациям вызвала со стороны моего надсмотрщика весьма характерное замечание: «О, это должно быть настоящие угогианцы, потому что они таращат, таращат глаза! Боже мой, они только и делают, что таращат. Мне, право, так и хочется шлепнуть их по роже!».
Действительно, вагогцы Ниамбвы довели до крайних пределов свое поведение. Все встречавшиеся нам до сих пор ограничивались глазением и криками, эти же позабыли всякие границы, так что, не будучи в состоянии сдержать своего гнева, я схватил за шиворот самого наглого из них и, прежде чем он успел оправиться от изумления, нанес ему такой удар хлыстом, который, вероятно, пришелся ему не по вкусу. Этот поступок вызвал со стороны зевак весь запас брани и оскорблений, которые они выражали совершенно особенным образом. Они подходили с видом разяренной кошки и затем выкрикивали свои ругательства с каким-то не то шипением, не то лаем. Восклицание «гагчт», произносимое пронзительным crescendo, раздавалось ежеминутно. Они забегали то спереди, то сзади, повторяя: «разве смеет мусунгу бить вагогцев, как рабов? Мгонго свободный человек; он не привык переносить побои — гагчт» Но лишь только я замахивался хлыстом, эти хвастуны считали за лучшее отбегать на почтительное расстояние от рассерженного мусунгу.
Заметивши, что стоит только обнаружить мужество и силу, чтобы внушать им уважение и избавить себя от докучливости я прибег к своему бичу и хлопал им как из пистолета каждый раз, как туземцы забывали должные границы. До тех пор пока они ограничивались глазением и сообщением друг другу своих замечаний относительно моего телосложения, платья и манер, я спокойно обрекал себя служить им забавою; но когда они начинали тесниться вокруг меня, так что я едва мог подвигаться вперед, тотчас же я два или три раза хлопал бичем направо и налево и таким образом прочищал себе путь.
Пембера Перен — забавный старик весьма маленького роста; он был бы совершенно ничтожен, не будь он самым могущественным из Угогских султанов, пользующимся чем-то вроде гегемонии над многими другими племенами. Ннесмотря на все свое могущество, он одевается хуже последнего из своих подданных, всегда покрыт грязью и маслом, всегда ходит с запачканным ртом; но все это одни эксцентричности: как премудрый судья, он не имеет себе равного; у него всегда готова какая-нибудь увертка, чтоб вытянуть несколько лишних доти у робких арабских купцов, приезжающих ежегодно торговать в Унианиембэ; он без малейшего затруднения решает дела, пред которыми задумался бы обыкновенный человек.
Шейх Гамед, выбранный предводителем нашего общего каравана, был до такой степени мал ростом и жидок, что мог быть принят за копию с своего знаменитого прототипа «Даппера». Но то, чего ему не доставало в весе и размерах, он заменял подвижностью. Едва только мы успевали остановиться на ночлег, тотчас же его маленькая фигурка металась по нашей боме, ободряя, бегая, поправляя и мешая всем и повсюду. Он не позволял, чтобы к его тюкам прикасались чужие тюки или даже лежали рядом с ними. Он особенным способом складывал свои товары и заставлял выносить их при себе; он сам выбирал место для своей палатки и никто не смел занять его. Можно было ожидать, что, пройдя десять или пятнадцать миль в день, он предоставит эти мелочи слугам, так нет! без его наблюдения ничто не могло быть сделано хорошо; в своей хлопотливости он был неутомим и не знал усталости.
Шейх Гамед отличался еще одною замечательною особенностью: так как он не был богат, то он выбивался из сил, чтобы извлечь как можно более из каждой шукки и каждого доти полотна, и каждый новый расход приводил его в отчаяние: по собственному признанию, он готов был заплакать от высоких цен Угого и от вымогательств султанов. Вот почему мы могли быть вполне уверены, что он, как предводитель каравана, насколько это будет в его власти, постарается сократить наше пребывание в Угого, где жизненные припасы были так дороги.
День нашего прибытия в Ниамбву будет вечно памятен Гамеду вследствие тех беспокойств и огорчений, которые ему пришлось испытать. Несчастия его начались с того, что, будучи слишком сильно поглощен беганием по лагерю, он не заметил, что ослы его забрались в засеянные матамою поля султана Пембера Перена. В течение нескольких часов он и его слуги искали пропавших ослов, но к вечеру вернулись совершенно без успеха. Гамед с такою горестью стал оплакивать потерю ста долларов, заплаченных им за ослов, на какую способен только восточный житель, когда его посетит злая судьба. Шейх Тани, который был старше, опытнее и умнее, посоветовал ему довести о своей потере до сведения султана. Следуя этому разумному совету, Гамед послал к султану посольство из двух рабов, возвратившихся с известием, что слуги Пембера Перена задержали двух ослов, евших нескошенную матаму, и что если хозяин их не заплатит девять доти полотна первого сорта, то он, Пембера Перен, возьмет их себе в вознаграждение за съеденную ими матаму. Гамед пришел в отчаяние. Ужасно было платить девять доти полотна первого сорта, стоимостью в 25 ф, за несколько вязанок матами, стоивших пол шукки; но если не заплатить их, то что станет со ста долларами, заплаченными за ослов? Он отправился к султану, чтобы показать ему бессмысленность такой пени, предлагая одну шукку, которая наверно превосходит вдвое стоимость съеденной ослами матамы. Султан сидел на помбе, но был пьян — что как я полагаю, составляло его нормальное состояние, так пьян, что не мог заниматься делами; вместо самого султана, Гамеда выслушал его поверенный, ренегат из Униамвези. Большая часть вагогских старшин имеют при себе ваниамвези, в качестве правой руке, первого министра, советника, палача, человека на все руки, неспособного только к одному — к заботам об общественном благе. Эти ваниамвези — арлекины, до такой степени интригующие, беспокойные и ненавистные, что всякий узнавший, что такой человек находится советником и даже главным советником у султана, весьма склонен относиться неуважительно к его особе. Большая часть вымогательств, которым подвергаются арабы, внушаются этими хитрыми ренегатами. Шейх Гамед увидел, что ваниамвези гораздо упрямее султана — он не согласился ничего сбавить с девяти доти полотна первого сорта. Дело осталось нерешенным. За тяжелым днем наступила ночь, бессонная для Гамеда. Однако оказалось, что потеря ослов, последовавшая за тем тяжелая пеня и бессонная ночь в сущности были благодетельны, потому что в полночь в лагерь прокрался вор и намеревался утащить тюк с полотном, но бодрствовавший и раздраженный араб во время заметил его и выстрелом, пролетевшим мимо самого его уха, обратил вора в поспешное бегство.
От каждого предводителя каравана ваниамвези получил, в виде подати для своего пьяного господина, по пятнадцать доти, а от шести других караванов по шести доти, всего пятьдесят одно доти; тем не менее, на другой день, когда мы выступали в путь, он и не думал ничего сбавлять с пени, наложенной на Гамеда, и несчастный шейх принужден был или заплатить требуемое, или покинуть ослов.
Пройдя через хлебные поля Пембера Перена, мы вступили на обширную, гладкую как поверхность озера равнину, откуда добывается вагогская соль. От Каниени, на южной дороге, до границ Угумбы и Убанарамы, и даже далее, тянется это соляное поле, усеянное многочисленными и обширными горько-солеными озерами, низменные берега которых покрыты осадками, содержащими соли азота. Два дня спустя, когда я взобрался на высокий хребет, отделяющий Угого от Уианцы, взорам моим сразу представилась вся эта огромная равнина занимавшая несколько сот квадратных миль. Я мог ошибиться, но мне казалось, что я заметил обширное пространство серовато-голубой воды, почему полагаю, что этот соляной пруд составляет лишь уголок большого соляного озера. Вагумбцы, часто встречающиеся от Ниамбы до берегов Уианцы, сообщили моим солдатам, что на севере есть «Маии Куба».
Мицанца, следующая за Ниамбвою стоянка, расположена среди пальмовой рощи, в расстоянии около тридцати миль от последней. Вскоре по прибытии я должен был закутаться в одеяла, мучимый тою же перемежающейся лихорадкою, которая впервые напала на меня при переходе через Маренджа Мкали. Будучи уверен, что простоявши один день и принимая аккуратно неизбежный хинин, я выздоровею, я попросил шейха Тани передать Гамеду, чтоб он простоял завтрашний день, потому что я совершенно не в силах ехать далее, при постоянно повторяющихся припадках жестокой болезни, превратившей меня почти в ходячий скелет. Гамед, торопившийся в Унианиембэ, чтобы продать свой товар прежде, чем придут другие караваны, отвечал сперва, что не хочет, что не может останавливаться для мусунгу. Когда Тани передал мне этот ответ, я попросил его сказать Гамеду, что мусунгу не желает задерживать ни его, ни другой какой-либо караван, и потому просит его продолжать свой путь и оставить его одного, так как он чувствует себя достаточно вооруженным, чтобы идти через Угого одному. Каковы бы ни были причины, побудившие Гамеда изменить свое намерение, сигнал к выступлению не был дан им ни в эту ночь, ни на следующий день.
Рано поутру я принял первую дозу хинина; в 6 ч. утра — вторую; до полудня — еще четыре, всего пятнадцать гранов, вызвавших немедленно сильную испарину, смочившую фланель, белье и одеяло. После полудня я встал, радуясь что болезнь, мучившая меня последния две недели, уступила, наконец, действию хинина.
В этот день моя высокая палатка и американский флаг, развевавшийся над нею, обратили на себя внимание султана, удостоившего меня своим посещением. Между арабами он пользовался известностью как союзник Манва Сера, в войне его с шейхом Сни-бен-Амером, которого так прославлял Буртон, а потом Спик, а также как второй по могуществу султан Угого; поэтому он был для меня большой диковинкой. Когда отдернули дверь палатки и он вошел в нее, то был до такой степени поражен ее величественным видом и внутренним убранством, что уронил кусок замасленного барсатийского полотна, составлявшего его единственную защиту от ночного холода и дневного жара, и открыл взорам мусунгу жалкие развалины своей фигуры, бывшей некогда величественною. Сын его, молодой человек лет пятнадцати, внимательный к слабостям отца, поспешил с сыновнею почтительностью напомнить ему о его наготе, после чего султан, с глупым хихиканьем, снова надел свою роскошную мантию и сел, тараща глаза на палатку и удивительные домашнии принадлежности мусунгу. Варяжский витязь введенный в блестящий и великолепный дворец византийских императоров, не выказал бы большого удивления, чем мизанцский султан при виде моей палатки. Посмотрев с тупым изумлением на стол, уставленный несколькими книгами и глиняными изделиями, на койку, державшуюся на воздухе, как ему казалось, какою-то магическою силою, на сак, в котором хранилось мое платье, он воскликнул: «Ги-ле! мусунгу великий султан, пришедший посмотреть на Угого». После этого он заметил меня и снова был поражен удивлением при виде моего бледного лица и прямых волос и спросил меня «как это я бел, когда солнечный жар сделал кожу его племени черною?» Затем ему показали мою шляпу, которую он примерял себе на голову, к великой забаве для нас и для самого себя. Потом ему показали ружья, начиная с магазинной винтовки Винчестера, делавшей тридцать выстрелов подряд с небольшими промежутками. Если прежде он был удивлен, то теперь удивлению его не было границ, и он заявил, что вагогцам не устоять в битве против мусунгу, потому что таким ружьем он убьет мгого, где бы тот ни показался. Затем показали ему ружья прочих систем, объясняя особенности каждой из них — это довершило восхищение султана и он воскликнул в порыве восторга, что пришлет мне овцу или козла и хочет быть моим братом. Я поблагодарил его за честь и обещал принять все, что он ни пришлет мне. По совету шейха Тани, служившего мне переводчиком и знавшего, что вагогских султанов не следует отпускать с пустыми руками, я отрезал одну шукку каники и предложил ее гостю. Он взял ее, но рассмотревши и смеривши, отказался принять, на том основании, что мусунгу — великий султан и не должен унижать себя подарком всего в одну шукку. Это показалось мне слишком накладным после двенадцати доти, уплаченных в виде мугонго т.е. дани от каравана; однако, имея в виду овцу или козла, я не постоял за лишней шуккой.
Вскоре после своего ухода, верный своему слову, он прислал мне большую жирную овцу с красивою белою шерстью и пушистым хвостом, но прибавив при этом, «что так как я теперь его брат, то должен прислать ему три доти хорошего полотна». Зная, что овца стоит полтора доти, я отказался от овцы и побратимства, на том основании, что дарил только я один, и что, уплатив мугонго и подарив ему доти каники я не могу давать ему ничего более без равного вознаграждения с его стороны.
К вечеру пал еще один из моих ослов, и ночью к его трупу собралось множество гиен. Улименго, лучший стрелок из моих вангванезов, подкрался к зверям и успел убить двух из них, оказавшихся одними из самых крупных представителей своего вида. Одна из гиен имела шесть фут от носа до кончика хвоста и три фута вокруг туловища.
4-го июня мы выступили и, пройдя около трех миль по направлению к западу, причем нам попались несколько прудов соленой воды, повернули к северо-западу, вдоль цепи низменных холмов, отделяющих Угого от Унианзи. После трехчасового пути мы остановились на несколько времени у Малого Мукондокву, чтобы договориться о дани с братом султана, управляющего в Большом Мукондокву.
Султан, владения которого состоят всего навсего из двух деревень, населенных большею частью пастухами вагумбцами и вагогскими ренегатами, удовольствовался тремя доти. Вагумбцы живут в остроконечных мазанках (коровьего помета), похожих на палатки туркестанских татар. Вагумбцы, насколько я мог заметить, красивое и хорошо сложенное племя. Мужчины положительно красивы; они отличаются высоким ростом и маленькой головой с выдающимся затылком. Между ними не встречалось толстых губ или приплюснутого носа, напротив того — рот у них весьма невелик и чрезвычайно изящен по очертанию, нос же у них почти всегда греческий, так что я тотчас же назвал их африканскими греками. Ноги не отличаются неуклюжестью, как у вагогцев и прочих племен, но длинны и стройны как у антилоп. Шеи длинны и тонки, и маленькие головы сидят на них в высшей степени грациозно. Будучи атлетами по природе, пастухами по образу жизни, и не смешиваясь посредством браков с другими племенами, они могли бы служить превосходными моделями для скульптора, желающего изваять Антиноя, Дафния или Апполона. Женщины так же прекрасны, как мужчины, и красивы. Цвет их кожи блестящий черный, с несколько синеватым отливом, а не матовый как уголь. Украшения их состоят из спиральных медных серег, медных ожерелий и медного проволочного пояса, удерживающего телячьи и козлиные шкуры, прикрывающие тело; шкуры эти висят от плечей, закрывают половину груди и ниспадают до колен.
Вагогцы могут быть названы африканскими рямлянами.
XVI. Тип племени Узагара.
Простояв около получаса, мы снова пустились в путь и прибыли по прошествии четырех часов в Большое Мукондокву. Эта крайняя оконечность Угого весьма густо населена. Число деревень, окружающих центральную тембу, в которой живет султан Сваруру, простирается до тридцати шести. Толпа, собравшаяся из этих деревень, чтобы поглазеть на удивительных людей с белыми лицами, носивших такое удивительное платье и имевших такое удивительное оружие — ружье, стрелявшее так часто, как можно было считать по пальцам — была до такой степени многочисленна и шумлива, что некоторое время я сомневался, действительно ли одно любопытство привлекло ее сюда. Остановившись, я спросил чего им нужно, и отчего они так шумят? Какой то здоровый бездельник, приняв мои слова за объявление враждебных действий, быстро схватил лук, но не успел он еще наложить стрелу, как мое верное винчестерское ружье с тридцатью запасными выстрелами было уже у моего плеча и ждало только движения тетивы, чтобы брызнуть пулями в толпу. Но толпа исчезла так же скоро, как и появилась, и дюжий Терсит с несколькими из своих робких единоплеменников остался на пистолетный выстрел от моего ружья. Видя такое внезапное рассеяние толпы, бывшей минуту тому назад столь многочисленною, я опустил ружье и от души расхохотался над трусливым бегством наших противников. Арабы, сильно испугавшиеся их дерзкой докучливости, пошли к ним для заключения перемирия, в чем и успели ко всеобщему удовольствию. Нескольких слов было достаточно, чтобы уяснить недоразумение, и туземцы снова окружили нас еще более многочисленною толпою чем прежде; Торсит же, бывший причиною минутного волнения, посрамленный, удалился. Вскоре пришел старшина, второй человек после султана, как оказалось впоследствии, и прочел народу наставление о том, как им следует обращаться с «белым чужестранцем».
— Знаете ли вы, вагогцы, — говорил он, — что этот мусунгу, султан (мтеми — самый высокой титул)? Он пришел в Угого не для торговли слоновою костью, как вакононго (арабы), а для того чтобы посмотреть на нас и дать нам подарки. Зачем же вы оскорбляете его и его слуг? Пусть они идут себе спокойно. Берегитесь! Нашему великому мгеми будет известно, как вы обращаетесь с его друзьями.
Эта краткая речь оратора была переведена мне старым шейхом Тани, после чего я попросил шейха передать старшине, что после отдыха мне будет приятно принять его в своей палатке.
Когда мы достигли до хамби, почти всегда окружающей большие баобабы в Угого, в расстоянии около полумили от султанской тембы, вагогцы стали так сильно теснить нас, что шейх Тани решился сделать попытку прекратить или ослабить это неудобство. Одевшись в свое лучшее платье, он отправился к султану просить защиты от его подданных. «Чего вы хотите от меня, воры? Ты пришел красть мою слоновую кость и мое полотно. Поди прочь вор!» был ответ. Но добрый вельможа, увещевавший народ обходиться почтительно с мусунгу, вывел Тани из палатки и пошел вместе с ним к хамби.
В лагере было великое смятение; любопытные вагогцы переполнили его так, что негде было повернуться. Ваниамвези спорили с вагогцами, наши васавагили кричали, что вагогцы повалят палатки, и что. имущества их господ в опасности; я же писал в палатке свой дневник, не обращая внимания на шум извне и на ссоры между вагогцами, ваниамвези и вангванцами.
Едва только вошел старшина, как в лагере воцарилась такая глубокая тишина, что я не мог не выйдти посмотреть, что было причиной этого. Речь старшины была коротка и внушительна. «По домам, вагогцы, по домам! говорил он. Зачем вы пришли беспокоить вакононгцев? Чего вам от них нужно? По домам! Всякий мгого, которого увидят в хамби без хлеба, скота или чего-нибудь продажного, заплатит мтеми корову или шука полотна.» Сказав это он взял палку и погнал вон из хамби сотни вагогцев, послушных ему как дети. В течение двух дней, проведенных нами в Мукондокву, мы не видели более толпы, и в лагере было спокойно.
Относительно мугонго т. е. дани султану Сваруру весьма скоро пришли к соглашению. Старшина, бывший у султана первым министром, будучи «обрадован» доти регани-улиога, присланного ему от меня, согласился взять с нас обыкновенную дань в шесть доти полотна, из коих только одно доти было первого сорта. После мукондокского султана оставался всего один владетель, которому мы должны были заплатить дань, именно кивиегский султан, пользовавшийся такою дурною репутацией, что купцы, употреблявшие подчиненных им носильщиков, редко проходили через Кивиег, соглашаясь скорее перенести все трудности перехода через пустыню, чем подвергаться вымогательствам кивиегского султана. Но носильщики, отвечавшие только за переноску своего тюка и готовые дать тягу при первом нападении, предпочитали идти к Кивиегу, чем переносить жажду и утомление перехода через пустыню. Мнение носильщиков часто решает дело, когда ими начальствуют такие робкие, нерешительные люди как шейх Гамед.
7 июня назначено было выступление; поэтому накануне арабы пришли ко мне в палатку посоветоваться относительно дороги, какую следует выбрать.
Мы призвали кирангоци наших караванов и старых носильщиков. и узнали от них, что есть три пути от Мукондокву до Унианци. Первая была южная дорога, шедшая через Кивиег и обыкновенно предпочитаемая караванами, по указанным выше причинам. Против этого Гамед возразил: «султан дурен, говорил шейх, иногда он заставляет караван платить 20 доти, нам же придется отдать ему около шестидесяти. Кивиегская дорога совершенно не годится. Кроме того, прибавлял он, чтобы достигнуть Кивиега нам нужно сделать терекецу, т. е. остановку, значит мы дойдем до него не раньше как послезавтра». Второю дорогою была центральная. Завтра мы дойдем до Муниеки; на следующий день будет терекеца от Мабунгуру Нулага до лагеря близ Униамбоджи; на следующий после двух часов пути мы дойдем до Кити, где воды и пищи в изобилии. Так как ни один из кирангоци или арабов не знал этой дороги, о которой сообщил нам старый носильщик, то Гамед сказал, что не может доверить такой большой караван путеводительству старого ваниамвези и потому, прежде чем высказать свое решение, желает узнать о третьей дороге. Третьею дорогою была северная. В первые два часа она шла через многочисленные вагогские деревни; потом пересекала джунгль, затем приводила, после трех часов пути, к Симбо, где была вода; но не было деревни. Вставши рано утром, на другой день мы достигли бы после шестичасового пути до небольшого озера. Отдохнув здесь несколько времени и снова пустившись в путь, через пять часов мы остановились бы всего в трех часах пути от другой деревни. Так как последнюю дорогу знали многие, то Гамед сказал: «шейх Тани, скажи сагибу, что я выбираю эту дорогу». Я отвечал шейху Тани, когда он сообщил мне решение Гамеда, что я шел вместе с ними через Угого, и если они выбрали дорогу на Симбо, то и я пойду с ними.
Когда, после продолжительных споров, была выбрана дорога, я определил по масштабу расстояние между названными пунктами. Выше я сказал, что мы достигли Мукондокву после трехчасового пути по направлению к западу от Мицанцы, что затем мы около четырех с четвертью часов шли к северо-северо-западу, вдоль подошвы горного хребта, идущего от окрестностей Каниени к северо-северо западу до берегов Угумбы и служащего границей между Угого и прилегающей к нему страной Ваианциев. Деревня Мукондокву лежала всего в двух милях расстояния от восточного склона этого хребта; Кивиег лежала на юго-юго-западе от Муконго. Отсюда до Кусури было семь дней пути. Симбо лежало к северо-северо-западу, отсюда до Кусури было шесть дней пути. Очевидно, самою прямою дорогою была шедшая через Кити, и единственное возражение против нее заключалось в том, что ее не знал ни один из арабов или кирангоци, т. е. проводников.
Тотчас после споров между предводителями об относительных удобствах различных дорог, начались споры между носильщиками, громко объявившими себя против дороги на Симбо, по причине ее длинной терекецы и маловодности; нерасположение к дороге на Симбо быстро передалось всем караванам и было усилено рассказами о пустыне между Симбо и Кусури, где не было ни воды, ни пищи. Носильщики и слуги Гамеда единогласно объявили, что они не пойдут по этой дороге, а если Гамед станет упорствовать, то они побросают свои тюки, и пусть тогда Гамед несет их сам.
Гамед Кимиани, как называли его арабы, бросился к шейху Тани и объявил ему, что он должен выбрать кивиегскую дорогу, иначе все его носильщики разбегутся. Тани возразил, что для него все дороги одинаковы, и он пойдет по той, какую выберет Гамед. Тогда они пришли ко мне в палатку и сообщили, какое решение приняли ваниамвези. Позвавши своего старого Мниамвези, который еще раз расказывал мне в моей палатке об указанной им дороге, я приказал ему сделать точное описание дороги на Кити. Оно было до такой степени благоприятно, что я отвечал Гамеду, что я хозяин моего каравана, и что следует идти туда, куда я прикажу кирангоци вести его, а не туда куда захотят носильщики; что когда я велю им остановиться, то они должны остановиться, когда велю идти, то они должны идти; что я хорошо кормлю их и не заставляю их работать через силу, и потому я хотел бы посмотреть, кто из моих носильщиков или солдат не послушает меня.
— Вы только что выбрали дорогу на Симбо, и мы согласились с этим; теперь же ваши носильщики говорят, что пойдут по кивиегской дороге, или разбегутся. Идите же по кивиегской дороге и платите двадцать доти мугонго. Я же с своим караваном пойду завтра утром по дороге на Кити, и если приду в Унианиембэ днем раньше вас, то вы пожалеете, что не пошли по той же дороге.
Мое решение снова переменило направление мыслей Гамеда, и он тотчас же сказал: «это все-таки самая лучшая дорога, и так как сагиб хочет идти по ней, а мы прошли вместе злую страну угогцев, то, во имя Аллаха! пойдем все по тому же пути». Добрый старик Тани не возражал, и оба они весело вышли из палатки, чтобы передать всем новость.
7-го числа караваны, по-видимому, единодушно решившие, что дорога на Кити самая лучшая, выступили в путь, предводимые, как и всегда, кирангоци Гамеда. Мы прошли уже с милю, когда я заметил, что караван, покинув дорогу на Симбо, пошел на Кити и, благодаря искусному повороту, почти приблизился уже к горному дефиле, ведшему на более высокую площадь Кивиега. Я немедленно остановил свой караван и, позвав старика, знавшего дорогу через Кити, спросил его не идем ли мы к Киевиегу. Он отвечал утвердительно. Тогда я собрал своих носильщиков и передал им через Бомбая, что мусунгу не изменил. своего намерения; что я сказал, что караван мой пойдет на Кити, и он пойдет на Кити, хотя бы арабы и не пошли вместе с ним. Затем я приказал старому носильщику взять свой тюк и указывать кирангоци дорогу на Кити. Носильщики побросали свои тюки и между ними обнаружились все признаки бунта. Я тотчас же приказал вангванским солдатам зарядить ружья, стать сбоку каравана и стрелять в первого носильщика, который вздумает убежать. Затем, слезши с осла, я взял хлыст и подошел к носильщику, бросившему свой тюк первым, и жестом приказал ему взять его снова и идти. Этим все кончилось, потому что носильщики, один за другим, послушно поплелись за кирангоци. Я уже готов был распрощаться с Тани и Ахмедом, как первый из них воскликнул: «Постой Сагиб! Мне надоела эта комедия; я иду с тобою!» и караван его пошел вслед за моим. Гамедов караван уже приближался в это время к дефиле, сам же Гамед отстал от него на целую милю, плача как ребенок и жалуясь на то, что он называл нашей изменой. Сжалившись над ним, потому что он почти сходил с ума при мысли о вымогательствах и грубости кивиегского султана, я посоветовал ему догнать свой караван, сказать ему, что оба другие пошли по другой дороге и напомнить о кивиегском султане. Мы не успели еще достигнуть дефиле Кити, как стало известно, что караван Гамеда идет за нами. Дорога на гору была крута и неудобна. Колючий терновник колол нас, ужасная акация (acacia horrida) была ужаснее чем когда-либо, гуммиевые, деревья простирали свои ветви, цеплявшиеся за тюки, мимозы с своими зонтикообразными вершинами защищали нас от солнца, но мешали быстрой ходьбе. Нужно было взлезать на крутые сиенитовые и гранитные выступы, отполированные множеством ног, всходить на обрывистые и крутые террасы. Отдаленные выстрелы, раздававшиеся в лесу, увеличивали тревогу и всеобщее недовольство, так что если бы я не шел позади своего каравана, наблюдая за всяким движением, то мои ваниамвези разбежались бы до последнего.
Хотя нам пришлось подняться всего на 800 ф. над уровнем соленого озера, только что покинутого нами, однако восхождение это заняло два часа.
Взойдя на плато, мы превозмогли самые большие трудности; перед нами открылась сравнительно хорошая дорога, шедшая по джунглю, лесу и небольшим прогалинам и приведшая нас, после трех часов пути, к Муниеке — небольшой деревушке, стоящей среди прекрасно возделанной поляны и населенной подданными мукондокского султана Сваруру.
Когда мы достигли лагеря, то все успели уже развеселиться кроме Ахмеда. Случилось, что слуги Тани разбили его палатку слишком близко к дереву, вокруг которого были сложены тюки Гамеда. Неизвестно, подумал ли маленький шейх, что честный старый Тани способен украсть один из его тюков, но только Гамед пришел в ярость от такой близости и успокоился не прежде чем Тани приказал перенести ее на сто ярдов далее. Но Гамеда вскоре стал мучить его поступок, потому что уже за полночь — как рассказывал мне Тани — он пришел к нему в палатку и на коленях, целуя его руки и ноги, умолял о прощении, которое, конечно, и получил, потому что не было человека добрее и великодушнее Тани. Однако Гамед не успокоился, пока не перенес сам с своими слугами палатку своего друга на старое место.
В Муниеке вода, добытая из глубокой впадины в сиенитовом утесе, была чиста как хрусталь и холодна как лед — роскошь, которою нам не приходилось наслаждаться с тех пор, как мы покинули Зимбамуэни.
Теперь мы были на границе Унианци или, как его чаще называют, «Магунга-Мкали» — горячая земля или горячее поле. Мы прошли через деревню, населенную вагогцами и вскоре могли отряхнуть прах Угого с ног своих. Мы вступили в Угого полные надежд, надеясь встретить роскошную, текущую медом и млеком страну. Но мы жестоко ошиблись. Угого оказалось землею желчи и горечи, полною душевных тревог и невзгод, землею, в которой опасности были на каждом шагу, и не было никакой защиты от капризов пьяных султанов. Нечего удивляться, что все мы были счастливы в эту минуту. То же обстоятельство, что перед нами лежала, как думали многие, настоящая пустыня, не только не ослабляло, но даже усиливало нашу радость. Африканские пустыни часто оказывались дружественнее населенных местностей.
В это утро кирангоци протрубил в свой рожок веселее, чем трубил обыкновенно в Угого. Мы приближались к Магунга Мкали.
В 9 ч. утра, три часа после того как мы покинули Муниеку и два часа после перехода через границу Угого, мы сделали привал у Мабунгуру Нулаха. Нулаг вытекает из горной цепи, отделяющей Угого от Магунга Мкали, и после слияния своих ручьев, образующих его верховья, течет, по направлению к юго-западу. В дождливое время года он должен быть почти непроходим, по причине чрезвычайной крутизны своего русла. В полдень мы снова выступили в путь. Ваниамвези кричали, аукали и пели. вангванские солдаты, слуги и пагасисы состязались с ними в голосистости и шумливости, и все вместе наполняли окружающий густой лес невыразимым шумом и гамом.
Виды были гораздо живописнее всех тех, какие нам приходилось видеть со времени нашего выступления из Багамойо. Почва представляла вид велнчественных холмов, усыпанных то там, то сям возвышениями и колоссальными сиенитовыми замками, придававшими лесу необыкновенный и фантастический вид. Издали могло даже показаться, что приближаешься к клочку Англии, какою она должна была быть во времена феодализма: до такой степени странный и фантастический вид принимали скалы. Здесь они представляли нагроможденные друг на друга глыбы скал, готовые, как казалось, обрушиться при первом дуновении ветерка; там они поднимались в виде притупленных обелисков, превосходивших высотою самые большие деревья; далее они представляли могучия волны, блестевшие на солнце; в одном месте они лежали маленькими кучами раздробленных осколков, в другом — казались целыми холмами.
К 5 ч. пополудни мы прошли двадцать миль и был подан сигнал к остановке. В час ночи, когда взошел месяц, по безмолвному лагерю раздался звук трубы и голос Гамеда, дававший знак к выступлению. Очевидно шейх Гамед совсем сошел с ума, иначе с чего ему было так рано поднимать нас? Падала обильная и холодная, как лед роса; ропот неудовольствия со всех сторон отвечал раннему призыву. Полагая, однако, что Гамед руководствуется какими-нибудь неизвестными нам основаниями. мы решились ждать, что покажут обстоятельства.
Так как все были не в духе, то ночной переход совершился в глубоком молчании. Термометр показывал 53° (9 3/4° R.), так как мы находились на высоте 4,500 ф. над морским уровнем. Почти голые носильщики чтобы согреться шли быстро и потому часто спотыкались о камни и древесные корни и обдирали себе кожу о терновник. В 3 часа утра мы прибыли в деревню Униамбоджи, где и бросились отдыхать и спать, пока рассвет не покажет, что должно делать измученному каравану.
Было уже поздно, когда я проснулся; солнце ярко светило мне прямо в лицо. Вскоре ко мне пришел шейх Тани и сообщил, что Гамед ушел уже два часа тому назад и предлагал и ему идти вместе с ним, но он решительно отказался от такого безумия. Я вполне согласился с ним, и в свою очередь спросил, какая терекеца предстояла нам? Можем ли мы в послеполуденный переход достигнуть места, обильного водою и хлебом? Тани отвечал утвердительно. Тогда я спросил его нельзя ли достать воды и съестных припасов в Униамбоджи. Тани отвечал, что он не потрудился осведомиться об этом, но что жители деревни говорили ему, что у них много матамы, рису, мавери, овец, козлов и цыплят и по такой дешевой цене, какой неслыхано в Угого.
— Ну, так если Гамед желает сумасшествовать, — сказал я, — и морить своих носильщиков, то с какой стати нам подражать ему? Мне не менее чем Гамеду хочется быть поскорее в Унианиембэ, но до него еще далеко, и я не хочу подвергать опасности свое имущество различными сумасбродствами.
В деревне мы действительно нашли, как говорил Тани, в изобилии съестные припасы и превосходную воду в колодезе невдалеке от нее. Овца стоила шукку; за ту же цену продавались шесть цыплят или шест мер матами, мавери и риса. Одним словом мы наконец увидели себя в богатой стране.
10 июня мы прибыли, после 4 1/2 часов пути, в Кити, где увидели Гамеда, погруженного в глубокую печаль. Он, хотевший быть Цезарем, оказался нерешительным Антонием. Он оплакивал смерть любимой рабыни и потерю пяти арабских рубашек, кафтана с серебряными рукавами и золотым шитьем, в котором он намерен был торжественно вступить в Унианиембэ, как подобает такому купцу как он. Все это, вместе с медными тазами, рисовыми и говяжьими блюдами, унесли с собою три бежавших слуги. Кроме того, у него исчезло вместе с двумя вангванскими носильщиками два тюка полотна. Селим, мой арабский переводчик, спросил его: «что вы здесь делаете шейх Гамед? Я думал, что вы давно на пути к Унианиембэ»? — «Разве я мог, ответил он, покинуть друга моего Тани?»
Кити изобилует скотом и хлебом, и мы могли покупать съестные припасы по дешевой цене. Вакомбцы, переселившиеся из Укимбу, лежащего близ Урори, мирное племя, предпочитающее земледелие войне, пастушество — победам. При первом слухе о войне они собирают свои семейства и богатства и удаляются в отдаленную пустыню, где начинают расчищать землю и охотиться за слонами для добывания слоновой кости. Однако они показались нам здоровым и хорошо вооруженным племенем, способным по многочисленности и вооружению поспорить со всяким другим племенем. Но здесь, как и повсюду, рознь делает их слабыми. Они образуют лишь небольшие колонии, управляемые каждая своим старшиною; но если бы они соединились, то могли бы оказать весьма сильное сопротивление всякому неприятелю.
Наша следующая стоянка была в Мсалоло, отстоящая на 15 миль от Кити. Гамед после бесплодных поисков за своими беглецами и своим дорогим имуществомь, унесенным ими, пошел вслед за нами и снова попытался перегнать нас, когда увидел, что мы остановились лагерем у Мсалоло; но его носильщики не могли выдержать, истомленные продолжительностью переходов.
15-го мы достигли Нгарамо после трех с половиною часов ходьбы. Это—цветущая маленькая деревушка, в которой провизия почти вдвое дешевле чем в Униамбоджи. Южнее, в расстоянии двух часов пути, лежит Дживег Ла Мкоа, расположенная на старой дороге, к которой мы быстро приближались от самого Багамойо.
Тав, как Унианиембэ было близко, а солдаты и носильщики чрезвычайно терпеливо переносили длинные переходы последних дней, то я купил собственно для них за три доти быка. Сверх того я подарил каждому из них нитку красных бус, чтобы удовлетворить их любовь к украшениям. Меду и молока было в изобилии, а три меры бататов продавались за шукку, т. е. приблизительно 12/3 шиллинга на наши деньги.
13-го июня, пройдя 8я/4 миль, мы дошли до последней деревни Магунга Мкали, расположенной в области Дживет-Ла-Синга. Арабы называют ее Кусури, а населяющие ее туземцы —Консули.
По дороге от Нгарамо до Кусури мы прошли деревню Кирурумо, окруженную многими другими деревушками. При приближении нашем жители вышли к нам навстречу, чтобы приветствовать мусунгу, о прибытии которого так много говорили его караваны, и солдаты которого помогли им одержать победу над их мятежными братьями, живущими в Дживег Мкоа.
Несколько далее мы прошли через большую хамби, занятую султаном бен Магометом, оманским арабом знатного происхождения, вышедшим навстречу мне и пригласившим меня в свою хамби. Так как в палатке был его гарем, то я, разумеется, не мог войдти туда, но для посетителей была деревянная пристройка спереди. После обычных распросов о здоровье и о новостях из Занзнбара и Омана, он спросил меня, много ли со мною полотна. Этот вопрос часто задается хозяевами обратных караванов, по той причине, что арабы, желая променять на свои материи как можно более слоновой кости в Танганике и других портах, часто забывают о необходимости оставить некоторую долю при себе для обратного пути. Так как у меня оставался всего один тюк за вычетом количества, необходимого для продовольствия каравана на пути от берега, то я мог, не краснея, ответить отрицательно. Несколько минут спустя доложили о шейхе Гамеде, который тотчас же вошел, низко поклонившись важному человеку и покушаясь поцеловать его руку. Затем он с необыкновенным участием осведомился о том, совершенно ли здоров султан бен-Магомет. В течение пяти минут оба араба заботливо распрашивали друг друга о здоровье и взаимных намерениях. За этим наступила короткая пауза, за которой последовал уже задаваемый мне вопрос относительно полотна. «Очень мало» отвечал шейх, хотя и мне, и султану бен Магомету было очень хорошо известно, что у него осталось еще пятьдесят тюков.
Араб прислал мне с своим слугою целый мешок красивого белого унианиембского риса; но я отклонил этот подарок, так как сам принужден был дать ему отрицательный ответ. Сверх того он вызвался передать в Занзибар письмо или небольшой пакет, и узнав, что я оставил в Мпвапве больного белого человека, обещал провезтп его в Занзибар.
Вскоре после моего прибытия в Кусури, меня посетила партия охотников за слонами, живущая в Дживег Ла Синга и имеющая во главе старика, бывшего некогда старшиною в Багамойо. Хотя они не принесли мне никакого подарка, тем не менее, они выпрашивали у меня бумаги, пряностей, мыла — три вещи, которые я мог давать им с большою бережливостью, потому что путешествие по Макатским болотам сильно уменьшило их запас.
Я простоял в Кусури день, чтобы дать отдохнуть каравану после длинных переходов, прежде чем пуститься в двухдневный путь через необитаемую пустыню, отделяющую область Дживег ла Синга Унианци от области Тура в Унианиембэ.
Гамед пошел вперед, обещая уведомить Санда бен Салима о моем прнбытии, чтобы он мог приготовить для меня тембу.
15-го числа, убедившись, что шейх Тани должен будет пробыть в Кусури в течение нескольких дней, так как весьма значительное число его людей страдало оспой — этой страшной чумой восточной Африки, я распрощался с ним, и снова караван мой очутился в пустыне. Немного ранее полудня мы достигли хамби Мгонго Тембо, т. е. спины слона, названной так по причине скалистой волны, принявшей под влиянием атмосферы темно-коричневый цвет, напоминающий туземцам спину этого лесного великана. Здесь у меня с моим караваном произошел спор относительно того следует ли совершать терекецу в этот или на следующий день. Большинство было последнего мнения; но так как я был «бана», то, соображаясь с своими выгодами я настоял, хотя не без усилий с моей стороны, чтобы терекеца была совершена в тот же день.
Мгонго Тембо, когда Буртон и Спик проходили через него, было многообещавшим поселением, с большим количеством возделываемой земли. Но два года тому назад разразилась война по поводу какого-то насилия над караванами. Из Унианиембэ пришли арабы со своими вангванскими солдатами, напали на них, сожгли деревню и уничтожили плоды многолетних трудов. С тех пор от Мгонго Тембо осталась груда развалин, а поля превратились в густой джунгль.
Группа финиковых пальм, возвышающаяся над густым кустарником у самого Мгопго Тембо, напоминала мне Египет. Берега ручья с своею зеленью представляли странный контраст с коричневым и безжизненным видом джунгля, простиравшегося по обеим сторонам.
В час пополудни мы снова взяли свои тюки и посохи и пошли к Нгвгала-Мтони, отстоявшему на 8 1/4 миль от хамби. Солнце пекло; подобно огненному шару оно изливало свое пламя на наши головы; потом оно спустилось к западу, успев раскалить воздух, пока он еще не сделался влажным. Тыквы с водой вскоре опустели, чтобы залить палящий зной, сжигавший горло и легкие. Один из носильщиков, пораженный оспою, упал на дороге и отполз в сторону, чтобы там умереть. Мы никогда не видели его более, потому что движение каравана по пустыне уподобляется бегу корабля в бурю, горе тому, кто остается позади: голод и жажда убьют его; так же точно корабль должен убегать от урагана, чтобы избегнуть крушения — горе тому кто упадет за борт!
В глубокой впадине скалы мы нашли в изобилии хорошую и холодную пресную воду. Здесь, как и в Мабунгуру, были ясно видны следы страшной стремительности потока.
Нгвгала, берет свое начало в Убанараме и, протекая сперва к югу, потом к юго-юго-западу, пересекает унианиембскую дорогу, после чего поворачивает несколько к западу.
16-го мы прибыли в Мадедиту, названную так по несуществующей уже в настоящее время деревне. Мадедита отстоит на двенадцать с половиною миль от Нгвгала Мтони. Небольшой пресноводный пруд, лежащий за неесколько сот ярдов от дороги, составляет все, что караван может найти до Туры (в Униамвези). Цеце, или чуфва, как ее называют васавагили, нестерпимо жалила нас, что служит ясным признаком, что крупные звери часто посещали пруд, хотя отсюда не следовало, что они должны находиться поблизости, потому что в этой части Африки они робки и избегают мест, часто посещаемых людьми, это же озеро, будучи единственным на значительном протяжении, служит местом привала для многочисленных караванов.
На рассвете следующего дня мы пустились в путь, идя быстрее обыкновенного, потому что приближались к более населенной и плодородной области Униамвези и скоро должны были выйти из Магунга Мкали. В течение утомительно долгого времени по обеим сторонам дороги тянулся лес, перешедший потом в более низкий и редкий кустарник, наконец совершенно исчезнувший. Перед нами открылась область Униамвези, представлявшая обширную волнистую равнину, простиравшуюся в бесконечную даль и окрашенную на горизонте в пурпуровый цвет. Повсюду виднелись поля зреющего хлеба, сохранявшие все контуры местности, и весело переливались под дуновением холодного ветра Увагары.
В 8 ч. утра мы достигли пограничной деревни Униамвези, восточной Туры. Мы простояли здесь недолго, потому что нам предстоял еще час пути до центральной Туры.
Дорога от восточной Туры шла через поля, засеянные рисом, мавери или баири, как его называют арабы; поля бататов, большие грядки огурцов, арбузов, росли в глубоких бороздах между рядами голькуса. Несколько широколистых плантационных растений виднелись в окрестностях деревень, становившихся чрезвычайно многочисленными. Деревни вакимбцев похожи на деревни вагогцев: они квадратны, имеют низкие крыши и окружают обширные густые пространства, разделенные иногда на три или на четыре части плетнями из стволов матамы. В центральной Туре, в которой мы остановились, мы могли достаточно убедиться в коварстве жителей.
Гамед, который, несмотря на все свои усилия достигнуть Унианиембэ прежде чем прочие арабы привезут туда свои товары, не мог заставить своих носильщиков делать двойные переходы в день, должен был остановиться близ центральной Туры, вместе с теми из простых арабов, которые предпочитали его безумную поспешность спокойному движению Тани. Первая ночь, проведенная нами в Униамвези, была полна волнений. В лагерь к нам прокрались два вора; но вскоре звук взводимого курка показал им, что лагерь белого человека хорошо охраняется. Затем был посещен лагерь Гамеда; но и здесь бдительность хозяина разрушила их попытку, потому что Гамед ходил взад и вперед по своему лагерю с заряженным ружьем, так что воры должны были отказаться от намерения утащить один из его тюков. От Гамеда они перешли к Галану (одному из прислуживавших нам арабов), где им удалось уже схватить два тюка, но, к счастию, они разбудили чуткого раба, который быстро схватад свое заряженное ружье и в ту же минуту убил наповал одного из них. Таково было наше первое знакомство с вакимбцами в Туре.
На следующее утро жители окрестных деревень узнали о несчастном конце, постигшем одного из них; хотя они были смелыми ворами ночью, однако днем выказались совершенными трусами и не отомстили ни делом, ни словом, ни даже взглядом. В этот день была дневка, и туземцы нанесли к нам такое множество меду, масла, бататов и хлеба, что за два доти я мог устроить пир своим людям в честь нашего прибытия в Унианиембэ.
18-го все три каравана—Гамеда, Гассана и мой — вышли из Туры по дороге, извивавшейся среди полей матамы. После часа пути мы прошли Туру Перро, или западную Туру, и снова вошли в лес, где туземцы добывают мед и устраивают капканы для поимки слонов, которыми лес, как говорят, изобилует. После часовой ходьбы от западной Туры мы достигли зивы или пруда. Их было здесь два; они были расположены посреди небольшой. открытой поляны и до сих пор сохранили влажность от воды, заливающей их в дождливое время года. Простояв здесь три часа, мы двинулись в терзкецу, или послеполуденный переход.
Мы шли все по одному и тому же лесу от западной Туры и до Квала-Мтони, или, как ее неправильно назвал на своей карте Буртон, Квале. Вода здесь расположена в больших прудах или глубоких углублениях широкой и изборожденной Квальской впадины. В этих прудах водится особенный род камбалы; одну из этих рыб я приготовил к обеду и нашел ее весьма вкусной для того, кто не пробовал рыбы с тех пор, как покинул Багамойо. Быть может я не оказался бы до такой степени снисходительным, если бы, при моем несколько прихотливом вкусе, мне был предоставлен более обширный выбор.
От Туры до Квала Мтони семнадцать с половиною миль — расстояние, которое хотя и может быть легко пройдено в один день, если это приходится делать редко, но которое становится невыносимым, когда такие переходы совершаются каждый день: так думали по крайней мере мои носильщики, солдаты и спутники, поднявшие громкий ропот, заслышавши сигнал к выступлению. Абдул-Кадер, портной, взятый мною как человек, годный на все руки, начиная от починки сапог и кончая охотой на слонов но оказавшийся впоследствии слабейшим из слабых, способным только есть и пить — Абдул-Кадер еле волочил ноги.
Уже давно небольшой запас товаров, припасенных им из Занзибара, в надежде накупить на них слоновой кости и рабов и разбогатеть в прославленном Униамвези, исчез, Когда мы приготовлялись к выступлению, он пришел ко мне с самым печальным рассказом о своей близкой смерти, дававшей о себе знать ломотою в костях и болью в спине: он едва стоял на ногах; он уверял, что в скором времени он совершенно свалится — не сжалюсь ли я над ним, не отпущу ли я его? Причина этого необыкновенного требования, столь несоответствовавшего надеждам, которые он имел, отправляясь из Занзибара, когда ему так сильно хотелось сделаться обладателем рабов и слоновой кости у Ниамвези, заключалась в том, что я приказал нести до Унианиембэ седла с двух недавно павших ослов. Седла весили всего 16 фунтов, как показывали пружинные весы, тем не менее, Абдул-Кадеру опротивела жизнь, когда он стад думать о длинном переходе, отделяющем мтони от Унианиембэ. Он упал ниц, целовал мои ноги и умолял именем Бога отпустить его. Так как я был несколько знаком с индусами, то знал, как следует поступать в подобном случае; я тотчас же согласился на его просьбу, потому что мне также надоел Абдул-Кадер, как последнему, по его словам, надоела жизнь; но индус не хотел быть покинутым в джунгле, как говорил он, но после прибытия в Унианиембэ.
XVII. Гора Кибве и река Мукондоква.
— О, — сказал я, — в таком случае ты должен придти первым в Унианиембэ, и по дороге ты понесешь эти седла за хлеб, который будешь есть.
— Неужели у вас нет сострадания — взмолился он.
— Нет у меня сострадания в таким неисправимым лентяям — отвечал я, сопровождая свои слова необходимым в этом случае ударом хлыста, возбудившим умирающего в деятельной если не полной жизни.
Признаюсь, что утром 18-го числа я был несколько не в духе и несколько раздражен, и на долю моего кирангоци выпало много брани. У меня не было как у Буртона энергического Моини-кидого, которого я ценил бы, как мне кажется, гораздо больше, чем мой предшественник. Часто вздыхал я по таком человеке, когда, истощивши все свое красноречие, чтобы побудить караван идти, я прибегал к угрозам, а иногда к ударам бича, чтобы поднять упавший дух моих носильщиков и солдат. При каждой терекеце мне приходилось отдавать приказания, прекращать тщетные протесты Бомбая и поднимать своих носильщиков из хамби ударом бича.
Я резко упрекал кирангоци за его ослиное упрямство, потому что я не мог не заметить, что он, вместо того, чтобы идти как я ему приказывал, всегда следовал советам носильщиков. Я спрашивал его, за сколько доти подкупили его носильщики на то, чтобы он делал короткие переходы и длинные привалы. Он отвечал, что ни один из носильщиков, сколько ему известно, не намеревался дать ему ни куска полотна.
-Ну а я сколько доти могу вам дать если вы будете исполнять мои приказания? спросил я.
— О, много, много, — отвечал он.
— Ну хорошо, — сказал я, — так возьмите же свой тюк и покажите, как долго и как быстро можете идти.
Он торжественно обещал слушаться меня и останавливаться только там, где я найду нужным. Так как переход до Рубуги равнялся 18 3/4 мили, то носильщики шли быстро и долго не отдыхая. Кирангоци сделал, как он обещал мне, так как он прошел все расстояние до центральной Рубути, не делая ни одного привала к великому огорчению следующих за ним носильщиков, которые сочли его сумасшедшим: до сих пор он заставлял их делать два перехода даже в том случае, когда приходилось пройти 15 иди 16 миль.
Рубуга во времена Буртона, как свидетельствует его книга, была цветущею областью. Даже в то время, когда он проходил по ней, ясно обнаруживались следы ее прежнего богатства; обширные хлебные поля, простирались на много миль по обеим сторонам дороги, но это были только следы когда-то многочисленных деревень прекрасно возделанных и населенных областей, богатых стадами скота и хлебными запасами. Все деревни потом были сожжены, население прогнано на 3 или 4 дня пути от Рубуги, скот забран, хлебные поля заброшены и вскоре должны были покрыться джунглями и сорными травами. На пути нам попадались многочисленные деревни, от которых остались одни пруды почерневших бревен и глины; многочисленные поля несозревшего несколько лет тому назад хлеба видны были среди групп гуммиевых деревьев, терновника и мимоз.
Мы пришли в деревню, занятую всего 60 вангванцами, поселившимися здесь и живущими покупкою и продажею слоновой кости. Мы были крайне утомлены длинным переходом, но все носильщики прибыли в 3 часа пополудни.
В вангванской деревне мы встретили Амера бен Султана — истинный тип старого арабского шейха, как их описывают в книгах, с белой как снег бородой, красивым почтенным лицом; он возвращался в Занзибар после десятилетнего пребывания в Унианиембэ. От него я получил в подарок козу и козлиный мех полный рису — в высшей степени хорошийподарок там, где коза стоит три шукки. Простоявши в Рубуге один день, в течение которого я послал солдат уведомить о своем прибытии шейха Саида бен Салима и шейха бен Назиба, двух важнейших сановников в Унианиембэ, 21-го июня мы пустились в путь к Кигве, отстоявшей на 5 часов пути. Дорога извивалась по густому лесу, похожему на тот, который отделяет Туру от Рубуги, причем почва заметно понижалась по мере нашего приближения к западу. Кигва испытала на себе ту же месть, которая превратила Рубугу в такую пустыню.
На следующий день, после 3 1/2 часов быстрой ходьбы, мы сделавши краткий привал для удовлетворения своей жажды, прибыли после новых 3 1/2 часов пути в Шицу. Это был хотя и длинный, но в, высшей степени приятный переход, вследствие необыкновенной живописности и разнообразности своих видов и на всем заметного мирного и промышленного настроения туземцев.
От Шицы мы в течение получаса шли по волнистой равнине, на которой арабы основали центральное депо, имеющее такой обширный сбыт. Мычание коров и блеяние коз и овец слышались повсюду, придавая стране счастливый пастушеский вид.
Султан Шицы почтил мое прибытие в Унианиембэ бочонком помбэ в 5 галонов, нарочно приготовленных для этого случая.
Так как помбэ вкусом своим напоминала старое пиво, а цветом воду и молоко, то, выпивши стакан, я передал его восхищенным носильщикам. По моей просьбе султан приказал привести нам прекрасного жирного быка, за которого согласился взять 5 доти мерикани. Бык был тотчас же убит и употреблен для прощального пира каравана.
Никто не спал много в эту ночь, и задолго до рассвета был зажжены костры и начало вариться мясо, чтобы прежде чем расстаться с мусунгу носильщики могли насладиться его щедростью, которую им так часто приходилось испытывать. Каждому из солдат и носильщиков, имевших ружье, было роздано по 6 патронов, чтобы стрелять, когда мы приблизимся к жилищу арабов. Последний из носильщиков надел свое лучшее платье, и некоторые выглядывали чрезвычайно бодро, в великолепном «комбесапунга» малиновых джавах и блестящем рехане и белом добване. Солдаты были одеты в новые и длинные белые рубашки. Неудивительно, что мы так торжествовали в этот день: мы прибыли в страну, имя которой было на нашем языке с того самого дня, как мы покинули берег, для которой мы совершили последние длинные переходы — 178 1/2 миль в 16 дней, считая в том числе и остановки — это составляет более 11 миль в день!
Был дан сигнал, и караван весело выступил в путь с распущенными знаменами, при звуке труб и рогов. По прошествии 2 1/2 часов мы завидели Квигару, лежащую мили на две южнее Таборы, главного арабского города. На наружной стороне Квигары мы увидели длинный ряд людей в белых рубашках, при чем мы взвели курки и раздался залп, какой редко приходилось слышать жителям этого города. Носильщики сомкнулись, принимая на себя осанку ветеранов; солдаты без устали стреляли, я же, видя, что ко мне подходят арабы, вышел из рядов навстречу к ним и протянул руку, которую тотчас же схватил шейх Саид бен Салим, а за ним дюжины его спутников. Итак наше entrée в Унианиембэ было совершено.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
XVIII. Взятие деревни Зимбизо.