НАШЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ УДЖИДЖИ В УНИАНИЕМБЭ
Наша жизнь в Унианиембэ. — Разговор с Ливингстоном о приключениях на «пикнике». — Доктор отказывается возвратиться домой до окончания своего дела. — Он бранит доктора Кирка за присылку ему рабов и данное им предписание доставить его обратно. — Отыскание его энфильдовских ружей. — Доктор решается сопровождать меня до Унианиембэ. — Припадок перемежающейся лихорадки. — Как мы проводили праздник Рождества. — Отъезд из Уджиджи. — Наше путешествие вниз по Танганике. — Прибытие к Лиуше и переправа через нее. — Переправа через Малагарази. — Нет протока в Танганику. — Прибытие в Уримба. — Убиение зебры. — Долина Лоажери. —Убиение буйволовой коровы. — Встреча с слоном. — Рассказы путешественников. — Рыжебородые обезьяны. — Встреча с Магдава. — Долина Имрера. — Болезнь ноги доктора. — Стада дичи в долине Мпоква. — Убиение двух зебров. — Стадо жирафов. — Раненая жирафа. — Уход Ибрагимова раба Улименго. — Широта Мпоква. — Цинковые кружки, превращенные в пули. — Жираф, убитый ими. — Испуг перед Мисонги. —Страшное ужаление доктора дикими пчелами. — Голод у Мирамбо.— Смерть Шау. — События из жизни и смерть Роберта Ливингстона. — Лев в траве. —Три льва. — Прибытие в Угунда. — Поимка дезертира Хамдалаха. — Прибытие в Унианиембэ.
Мы чувствовали себя как дома, расположившись на нашей черной медвежьей шкуре, пестром персидском ковре и чистых новых матах, и прислонившись спиной к стене; мы с комфортом попивали чаек и болтали о приключениях «пикника», как называл Ливингстон нашу поездку к Рузизи. Можно было подумать, что вернулось наше старое доброе время, несмотря на то, что дом наш имел довольно жалкую наружность, а прислуга состояла из одних наших дикарей. Но подле этого дома я встретился с Ливингстоном после богатого событиями путешествия из Унианиембэ; на этой самой веранде я слушал его удивительный рассказ об отдаленных, волшебных странах, лежащих на запад от озера Танганики; на этом самом месте я в первый раз коротко познакомился с ним, и с тех пор мое уважение к нему постоянно возрастало, так что я чрезвычайно возгордился, когда он объявил мне, что намерен отправиться в Унианиембэ под моим конвоем и на мой счет. Эти старые глиняные стены и голые балки, эта старая покрытая соломою кровля сохранят для меня на всю жизнь исторический интерес, и потому я, желая обессмертить это скромное старое строение, срисовал его.
Я только что сказал, что проникался все большим уважением к Ливингстону. Это совершенно справедливо. Он произвел на меня глубокое впечатление, несмотря на то, что я готовился встретить его также спокойно, как и всякого другого знаменитого человека, о котором мне поручено было бы представить известный отчет, касающийся его наружности, характера или мнения.
Сказать ли вам, как я намерен был поступить? Честное слово, что я не лгу. Я намерен был увидеться с ним, подробно записать его слова, описать его жизнь и наружность, затем сказать ему «au revoir» и отправиться назад. Я был твердо убежден, что он очень неприятен и брюзглив в обращении, что заставило бы меня поссориться с ним с самого начала. Кроме того, он был англичанин — может быть, человек со стеклышкам в глазу и со свирепым или ледяным взглядом — в сущности, это одно и тоже, и, подобно, юному корнету в Абиссинии мог бы спросить меня, отступив несколько шагов назад: «С кем я имею честь говорит»? или подобно старому генералу в Сенафе, сэру ... фыркнул бы на меня... «Кто вы такой, сэр? Что вам здесь нужно?» Результаты моего знакомства с английскими джентльменами были таковы, что я не удивился бы, если бы Ливингстон встретил меня словами: «Смею вас спросить, сэр, есть у вас рекомендательное письмо во мне?» Но как уместен был бы подобный вопрос на берегах озера Танганики!
В таком случае я приказал бы каравану немедленно отступить к горе. лежащей выше Уджиджи, пробыл бы там дня два, и потом предпринял бы обратный путь, и рассказал бы миру, как странно меня встретил Ливингстон. Но знаменитый путешественник — истиный, благородный христианин, великодушный, чистосердечный человек, поступил как герой: он пригласил меня к себе в дом, сказав, что ему приятно видеть меня, и старался на деле доказать справедливость своих слов: «вы влили в меня новую жизнь»; а когда я заболел перемежающеюся лихорадкой и находился между жизнью и смертью, он ухаживал за мною как отец. Мы пробыли с ним более месяца. Удивительно ли, что я люблю. этого человека, лицо которого служит отражением его характера, чье сердце — воплощенная доброта, цели которого так возвышенны, что я иногда с жаром восклицал: «Но, доктор, ваше семейство так сильно желает видеть вас. Я хочу убедить вас отправиться со мной на родину. Я обещаю, что доставлю вас здравым и невредимым до самого берега. У вас будет самый лучший осел, какой только есть в Унианиембэ. Каждое ваше требование будет немедленно исполнено. Оставьте пока в покое источники Нила — вернитесь домой и отдохните; затем, отдохнув с годик и восстановив свое здоровье, вы можете снова приехать сюда покончить начатое дело.»
Но каждый раз я получал в ответ: «Нет, действительно, я очень желал бы увидеть мое семейство. Письма детей производят на меня сильное впечатление; но я не могу отправиться домой, я должен окончить мой труд. До сих пор меня удерживал лишь недостаток средств. Я в это время окончил бы исследование Нила и проследил бы его до соединения с озером Беккера или с притоком Нила, упоминаемым Петериком. Если бы я продолжал путь еще в течение месяца, то мог бы сказать „дело сделано“. Но доктор Кирк продолжал посылать мне все невольников, а он должен был бы знать, что такое невольники. Я не могу понять, почему при найме людей он прибегал к услугам баниан».
Некоторые из этих людей, заставивших доктора прервать свои интересные исследования, находились еще в Уджиджи и хранили у себя выданные правительством Энфильдские ружья, утверждая, что они выдадут их не прежде как по уплате им жалованья; но так как они получили вперед по 60 долларов каждый от английского консула в Занзибаре, под условием, что они последуют за Ливингстоном всюду, куда он пойдет, и так как они не только не исполнили этого условия, но обманули его и даже мешали ему продолжать путь, то было бы дико допустить, чтобы несколько человек позволили себе такую дерзость в отношении Ливингстона, удерживая у себя ружья, выданные ему бомбейским правительством. Я слышал, как арабские шейхи, друзья доктора, громко убеждали их отдать ружья, но бунтовщики не поддавались никаким увещаниям; тогда я решился сам взяться за дело, как ради самих упрямых невольников так и ради арабов; я сказал им, что они должны благодарит Бога, что я застал Ливингстона в живых, и потому что если бы они тронули хоть волосок на его голове, то я вернулся бы назад к берегу и привел бы с собою людей, которые сумели бы отомстить им. Я ожидал, что ружья Ливингстона будут возвращены ему со дня на день, надеясь, что мне не придется прибегать к силе; но когда прошел месяц или более, а ружья все еще не возвращены, то я просил позволения взять их силою, которое и было мне дано. Сузи, слуга доктора Ливингстона — которого можно было бы оценить на вес серебра, если бы он не был неисправимым вором — немедленно был отправлен за ними с полдюжиной вооруженных людей, и через несколько минут ружья были доставлены без особенных хлопот.
XLI. Стоянка в Уримбе.
Доктор решился сопровождать меня в Унианиембэ, с целию встретить вещи, посланные ему британским консуломь из Занзибара. 1 ноября 1870 года. Так как он отправлялся под моим конвоем то я обязан был хорошо изучить различные пути из Уджиджи в Унианиембэ. Я вполне сознавал затруднения и ответственность, которые лежали на мне при сопровождении такого человека. Кроме того, мое личное самолюбие было здесь замешано. Если бы с Ливингстоном случилось какое-либо несчастие во время этого пути, то сейчас бы сказали «Ах! если бы его не сопровождал Стэнли. он остался бы жив и невредим».
Я вынул свою карту, сделанную мною самим, к которой я питал полное доверие, и начертил путь, который должен был привести нас в Унианиембэ, причем нам не пришлось бы заплатить ни одного доти холста и избежать всех вавинца и грабителей вагга. Этот мирный и безопасный путь лежал водой, к югу, вдоль берега Укаранга и Укавенди, до мыса Тонгве. Прибыв к мысу Тонгве, мы находились бы насупротив селения Итага, султана Имрера, в округе Рузава в Укавенди, после этого я отправился бы по старой дороге, по которой мы шли из Унианиембэ в Уджиджи. Я рассказал свой план доктору, и он тотчас же согласился с его удобоисполнимостью и безопасностью, и если мне удалось бы добраться до Имрера, как я предполагал, то тогда должно было обнаружиться насколько верна моя карта.
13-го декабря мы вернулись с нашей поездки к северной части Танганики; с этого дня доктор принялся писать письма своим многочисленным друзьям и заносить на бумагу драгоценные сведения, собранные им в течение многолетних поездок к югу и западу от Танганики. Я срисовал его в то время, как он сидел без сюртука на веранде, с записной книжкой на коленях.
Вскоре после моего прибытия в Уджиджи, он сел писать письмо к Джемсу Гордону Беннету, в котором высказываеть последнему свою благодарность; когда он окончил его, я просил прибавить слово «младшему», так как оно назначалось для молодого Беннета. Я нашел письмо прекрасно написанным и просил доктора не прибавлять к нему более ни слова. Его сердечные чувства вполне выражались в его письме. И если я имею правильный взгляд на Беннета, то последний останется доволен им, потому что он не столъко заботился о новостях, сколько об удостоверении в великом факте, жив ли Ливингстон или умер?
Во второй половине сентября Ливингстон занялся письмами к своим детям, сэру Родерику Мурчисону и лорду Гренвиллю. Он намерен был также писать графу Кларендону, но, на мою долю выпала печальная обязанность сообщить ему о смерти этого замечательного человека.
Между тем я это время был занят приготовлением в обратный путь в Унианиембэ, и распределял между моими людьми тюки и багаж, а также жестяные коробки Ливингстона и мои; с разрешения последнего я освободил его людей от всякой клади, в благодарность за их благородный образ действий в отношении их господина.
Саид бин Маджид отправился 12 октября в страну Мирамбо, желая сразиться с черным Бонапарте в отмщение за умерщвление его сына Суда в лесах Вилианкуру, он взял с собою из Уджиджи 300 здоровых молодцов, вооруженных ружьями. Мужественный старый вождь горел мщением и представлял красивую воинственную фигуру с своим 7-мифутовым ружьем. Перед нашим отправлением к Рузизи я пожелал ему счастливого пути и выразил надежду, что он избавить центральную Африку от тирана Мирамбо.
20-го декабря начался дождливый сезон сильными ливнями, громом, молнией и градом; термометр упал до 60° Фаренгейта. Вечером в этот день у меня был припадок крапивной лихорадки, посетившей меня в третий раз со времени прибытия в Африку и причинившей мне жестокие страдания; она была предвестником перемежающейся лихорадки, продолжавшейся четыре дня. Это весьма неприятная гостья, бывшая гибельною для столь многих африканских путешественников по Замбези, Белому Нилу, Конго и Нигеру. Во время этой болезни чувствуешь стук в голове, учащенное биение пульса, болезненное сжимание сердца, между тем как мысли страдальца витают в странном мире, который может создать лишь воображение больного. Это был четвертый припадок лихорадки с тех пор, как я встретился с Ливингстоном. Возбужденное состояние, в котором я находился во время пути, и не покидавшие меня все время надежды предохраняли меня от припадков лихорадки во время похода в Уджиджи; но две недели спустя после великого события энергия моя ослабела, ко мне вернулось прежнее душевное спокойствие, и я сделался жертвою болезни. Но я всегда вел умеренный образ жизни и не был предан различным порочным привычкам, разрушающим столь крепкие организмы, и потому, к счастию, благополучно выдержал повторявшиеся припадки коварной болезни. Наступило Рождество, и мы с Ливингстоном решились отпраздновать этот день, по англосаксонскому обычаю, пирушкой, насколько позволяли средства Уджиджи. Лихорадка оставила меня накануне ночью, и утром в Рождество я встал и оделся, несмотря на крайнюю слабость; затем позвал Фераджи, повара, и старался дать ему понять о важности этого дня для белых людей и посвятить это лоснящееся от жира и пресыщенное животное в тайны кулинарного искусства. На рынке и от доброго старого Мени Хери приобретены были: жирная, широкохвостая овца, козы, и помбе, яйца, свежее молоко, смоквы, прекрасная мука, рыба, лук, сладкие бататы, и т. д. и т. д. Но, увы! как я жалел о своей слабости! Фераджи испортил жареное и сжег нашу молочную яичницу; словом обед не удался. Если этот жирный негодяй избежал потасовки, то только потому, что я не в состоянии был поднять на него рук от слабости, но я метал на него страшные взгляды, которые в состоянии были уничтожить каждого кроме Фераджи. Этот глупый, тупоголовый повар только ухмылялся и имел впоследствии удовольствие съесть пироги, яичницу и жаркое, которые, вследствие его небрежности, оказались неудобоваримыми для европейского желудка.
Саид бин Маджид, перед своим отъездом, отдал приказание предоставить в наше распоряжение его лодку для обратного путешествия, а Мени Хери любезно предложил к нашим услугам для той же цели свой громадный бот. Состав нашей экспедиции увеличился, так как к нам присоединился доктор и пять человек его прислуги вместе с багажом, и потому нам необходима была другая лодка. Мы запаслись козами и жирными овцами для путешествия по дебрям Укавенди, через которые я намерен был держать путь. Добрая Галимаха, кухарка Ливингстона, снабдила нас мешком прекрасной муки, какую только она одна и могла приготовить для своего обожаемого господина. Гамойдах, ее супруг, тоже оказал свое добровольное содействие в приготовлении этой важной статьи для путешественника. Я купил для доктора осла, единственного, которого мог достать в Уджиджи, чтобы во время продолжительного пути ему не пришлось иметь дело со своим старым врагом. Одним словом, мы вдоволь запаслись съестными припасами, овцами, козами, сыром, холстом, ослами и лодками и могли не опасаться голода долгое время; мы ничего не забили взять с собою.
Наступило 27 декабря, день нашего отъезда из Уджиджи. Мне приходилось, по всей вероятности, сказать вечное прости этому порту, имя которого никогда не изгладится из моей памяти. Лодки — большие выдолбленные деревья — нагружены всякою всячиною; гребцы на своих местах; английский флаг развевается на корме ливингстоновой лодки, а на корме моей лодки весело колышется американский флаг; глядя на них, я горжусь тем, что две англосаксонские нации имеют в этот день своих представителей на этом громадном внутреннем море, среди дикой природы и варваров.
Нас сопровождают к лодкам значительные арабские купцы, дивящиеся дети Униамвези, вагугга и важиджи, вольноотпущенные из Занзибара, свирепые варунди, которые в этот день спокойны, даже грустны, по случаю отъезда белых людей — «куда вы едете?» спрашивают они нас.
В 8 ч. утра мы трогаемся с места, посылая поклоны махающим нам руками арабам и всей толпе. Один или двое из них пытаются сказать несколько трогательных и чувствительных слов, особенно закоренелый грешник Магомет бин Сали, но хотя я наружным образом и не выражаю неодобрения его словам и не противлюсь его жарким рукопожатиям, но не без удовольствия вижу его последний раз, после его коварного поступка с Ливингстоном в 1869 году. Он усердно просит меня передать каждому в Унианиембэ «Менги салаам», но я не так глуп, чтобы исполнил его желание.
Мы удаляемся от глинистого берега, на котором расположена рыночная площадь, между тем как сухопутный отряд, не стесняемый поклажей, под предводительством исполинского Асмани и Бомбая, направился к югу вдоль берегов озера. Мы условились встречаться с ними у устья каждой реки и перевозить их с одного берега на другой.
Ливингстон поместился в лодке Саида бин Маджида, которая была на треть или около того короче моей, и поехал впереди; на корме его лодки развевался, подобно красному метеору, британский флаг, прикрепленный на высокой бамбуковой палке. Моя лодка — экипаж которой состоял из ваджиджи, нанятых для обратной перевозки лодок с мыса Тонгве к Уджиджи Бундер — шла позади; флагшток ее был гораздо выше, и на нем развевался прекрасный американский флаг, испещренный звездами и полосками. Его необычайная вышина задела за живое патриотизм и верноподданнические чувства доктора, заметившего мне, что он срежет для своего флагштока самую высокую пальму, так как неприлично, чтобы британский флаг был гораздо ниже флага Соединенных Штатов.
Наши солдаты с тою же радостью, как и мы, помышляли об обратном пути в Унианиембэ. Они затянули веселым хором бойкую песню занзибарских лодочников «Кинан де ре ре Китунга» и стали с бешенством грести, пока не вынуждены были сложить весла; пот с них лил градом. Отдохнувши, они снова налегли на весла, при звуках песни Мрима «О мама, ре де ми ки», которая имела на них сильное возбуждающее действие, так что они снова принялись грести как шальные. Такою-то бешенной гонкой, криками, песнями и хохотом выражали наши люди свои радостные чувства при мысли, что мы возвращаемся домой и при том дорогой, которая не представляла ни малейшей опасности.
Мы дали тягу от Вага! ха, ха!
Вавинца не будут больше нас беспокоить! хо, хо!
Мионву не получит от нас больше холста! хи, хи!
И Киала не увидит нас больше никогда! хе, хе!
пели гребцы с дикими взрывами хохота, сопровождаемыми сильными и частыми ударами весел, так что наши старые лодки дрожали от носа до кормы.
Наш береговой отряд находился в таком же возбужденном состоянии и повторял дикий припев шальной африканской песни. Он старался поспевать за нами в то время, как мы огибали мысы и переплывали бухты, берега которых поросли осокой и тростником. Стада коз, овец и ослов, принадлежащие к каравану, тоже разделяли, по-видимому, общую радость и весело неслись вдоль берегов узкой и быстрой Киалулу, небольшой Билали и Маджвара.
И природа — гордая, дикая природа — с высоким лазоревым сводом, терявшимся в бесконечности, с ее густою и яркою зеленью, раскинувшеюся на громадное пространство, с ее необозримым блестящим водяным покровом, с ее величественным и невозмутимым спокойствием — тоже разделяла и усиливала нашу радость.
Около 10 часов утра мы были у Кириндо, одного старого вождя, известного радушием, с которым он принял Ливингстона, и ненавистию к арабам. Для арабов это было непонятно, но для Ливингстона совершенно ясно; он действовал в отношении его всегда ласково и искренно, между тем как все арабы обращались с ним с крайним пренебрежением, точно не считая его за человека.
Владения Кириндо расположены у устья Лиухе, весьма широкой реки, которая протекает через чащу кустарника. Здесь назначено было rendez-vous между сухопутным и морским отрядами, с целию перевести всех людей на противуположный берег, отстоявший на полторы мили. Устье Лиухе образует бухту Уваранга, так названную потому, что на другом берегу, на который мы готовились перевести наш отряд, расположено селение Укаранги, в расстоянии нескольких сот ярдов от озера. Весь груз был вынут из большой лодки и переложен в маленькую; несколько избранных гребцов заняли в ней свои места и двинулись в путь вместе с Ливингстоном, под надзором которого предстояло устроить лагерь в Уваранге; я же остался присмотреть за упрямыми ослами, которых нужно было перевезти на большой лодке и позаботиться о том, чтобы последняя не опрокинулась, так как в противном случае животные сделались бы добычей крокодилов. Затем мы поместили в лодке наших коз и людей, сколько в ней могло поместиться. Последним отправился я и остальные люди, в числе тридцати человек.
Переправа наша в Укаранга совершилась благополучно, хотя нам пришлось на довольно близком расстоянии встретить стадо бегемотов. Она потребовала около четырех часов времени, так как Лиухе была в разливе.
На следующий день мы в том же порядке как м при выезде из Уджиджи продолжали наш путь на юг, придерживаясь возможно ближе к берегу, а когда пошли ветер и погода, смело пересекали многочисленные и небольшие бухты. которыми изрезаны берега Танганики. Последние были сокрыты прекрасною зеленью, результатом недавних дождей. Воды Танганики служили верным отражением голубого небесного свода. Бегемотов было видимо-невидимо. Встреченные нами в этот день экземпляры имели красноватые кольца у основания ушей и на шее. Одно из этих чудовищ, не успевшее вовремя уйти, изумленное столь неожиданным появлением лодки, с испугом скрылась под водой. На половине дороги между устьями Малагарази и Лиухе мы увидели на берегу лагерь, построенный Магометом бин Харибом, одним из мсавагили, о котором мне часто упоминал Ливингстон, описывая свои приключения и путешествия; он называл его самым лучшим из мусульман центральной Африки. Магомет бин-Хариб показался мне весьма любезным господином, и что главное — лицо его дышало откровенностью, качество, которое так редко мне встречалось видеть.
Берега, мимо которых нам приходилось проезжать, были покрыты вполне тропическою растительностию; при каждом повороте взорам нашим представлялись новые красоты. Прибой волн исчертил самыми странными узорами прибрежные скалы, состоящие главным образом из мягкого известняка.
Мы достигли устья Малагарази около двух часов пополудни, проплыв около восемнадцати миль от Укаранга. Сухопутный отряд настиг нас около 5 час. пополудни, изнемогая от усталости.
Следующий день был посвящен переправе нашего каравана через широкое устье Малагарази в наш лагерь, находившийся в расстоянии двух миль к северу от реки. Цивилизованному обществу эта река оказала бы громадные услуги для сокращения расстояния между Танганикою и берегом. Около ста миль можно проехать этой рекой, которая круглый год судоходна до самой Киалы в Увинца, откуда можно устроить прямой путь в Унианиембэ. Из нее тоже могли бы извлечь пользу множество караванов для своих поездок в Увинца, Угга и Угала.
XLII. Племя угга в бою.
Продолжая наш путь 30-го числа и обогнув живописные мысы Кагонги, Мвига и Кивоэ, мы достигли после трехчасового плавания селений, расположенных у устья быстрой и мутной Ругуфу. Здесь нам снова пришлось перевозить караван через устье реки, наполненное крокодилами.
Утром 31-го числа мы послали лодку с людьми за съестными припасами в два или три селения, видневшиеся на противоположном берегу. На четыре доти мы приобрели четырехдневный запас пищи для нашего каравана, состоявшего из сорока восьми человек. Затем мы снялись с якоря, сказав кирангоци, что целью нашего назначения служит Уримба, и поручив ему держаться как можно ближе берега. От истока Ругуфу, через которую мы переправлялись уже во время нашего пути в Уджиджи, до Уримба, на расстоянии шестидневного плаванья, не встречается селений, а следовательно и нет возможности добыть пищи. Впрочем, сухопутный отряд, перед отъездом из Уджиджи, запасся рационами на восемь дней, да сегодня получил четырехдневный запас, так что нечего было опасаться, что люди станут голодать, в случае если бы начинавшийся ряд крутых возвышенностей помешал им соединиться с нами. Нужно заметить, что подобного путешествия еще ни разу ни совершал ни один араб или мзавагили, и наш сухопутный отряд шел по совершенно незнакомой местности. Обогнув крутой мыс Кивоэ, сплошь поросший до самой поверхности воды лесом, и которого изящные заливцы и углубления имели весьма поэтический характер, мы направились через бурные волны бухты Кивоэ и затем очутились прямо перед следующим мысом Мицогаци, за которым мы должны были бросить на ночь якорь, вследствие ветра и сильного волнения.
После Мицогаци следует мыс Кабого — не тот страшный Кабого, имя которого облечено такою тайной суеверными туземцами, и не тот Кабого, которого мрачные раскаты и страшный рев слышались во время нашей переправы через Ругуфу, когда мы бежали из Вагга — а коса в Укаранге, о крутые и неприветливые скалы которой разбилась уже не одна лодка. Мы благополучно прошли мимо этих отвесных стен благодаря тому, что озеро Танганика было спокойно. У Кабого растут весьма красивые деревья мвуле, годные для судостроения и не оберегаемые ревнивым оком туземцев.
На гладкой поверхности утесистого склона Кабого, фута на три над водою, ясно виднелась черта, до которой поднималась вода озера во время половодья. Обстоятельство это указывает, что Танганика, во время дождливого сезона, поднимается на три фута выше уровня, на котором находится в засуху, и что во время последней испарение понижает его до нормального уровня. Число рек, встреченных нами во время этого путешествия, дало мне возможность решить вопрос, действительно ли существует на озере, как мне говорили, течение к северу. Для меня было очевидно, что во время юго-западных, южных или юго-восточных ветров реки текли к северу, но когда мне приходилось раз или два переплывать устья рек во время северо-западного и северного ветров, то мутные воды текли к югу от устьев, из чего я заключаю, что на Танганике нет другого течения кроме производимого непостоянным ветром. ’
Встретив в одной бухте покойный уголок, известный под названием Сигунга, мы расположились завтракать. Остров, расположенный у устья бухты, был бы превосходным местом для миссионерской станции; красота этой местности значительно усиливалась величественными покатыми холмами на заднем фасе и волнообразною, густо поросшею лесом поверхностию пространства, находившегося между холмами и бухтою. На острове, на котором могло раскинуться большое селение, легко было бы устроить миссионерскую станцию; окруженная со всех сторон сушею бухта могла бы защитить ее рыбные ловли и торговля суда; плодородная местность между холмами и бухтой в состоянии пропитать громадное население. Под рукой находится лес для постройки судов и домов, окрестности изобилуют дичью, а кротким и приветливым жителям Укаранги весьма легко могло бы привиться христианское учение.
После непродолжительного отдыха мы покинули прекрасную Сигунгу и через три часа достигли устья реки Увелазиа. В ней было множество бегемотов и крокодилов, и мы забавлялись стрельбой' в них, надеясь в то же время обратить на себя внимание сухопутного отряда, выстрелов которого мы не слышали с тех пор, как покинули Ругуфу.
3-го января мы миновали Малавазию, и обогнув мыс Герембе, очутились в бухте Тонгве. Эта бухта имеет около двадцати пяти миль в ширину и простирается от мыса Герембе до мыса Тонгве. Находясь так близко к месту нашего назначения, так как Уримба отстояла лишь на шесть миль от мыса Герембе, гребцы наши налегли на весла, поощряя друг друга криками, песнями и хохотом. Флаги двух великих англосаксонских наций весело колыхались легким ветерком, то сближаясь с собою, то снова расходясь, подобно двум застенчивым любовникам. Впереди шла лодка Ливингстона, и развевавшийся передо мною красный флаг Англии как бы манил меня и говорил: «следуй за мною; Англия указывает дорогу». И в самом деле, разве Англии не принадлежало здесь первое место. Она приобрела на него право, открыв Танганику; Америка явилась после нее.
В Уримбе, составляющей обширный округ Кавенди, находится селение того же названия, населенное беглецами из Иомбега, которые предпочли дельту Лоаджери, хотя и крайне нездоровую местность — вроде дельты Рувизи — соседству султана Пумбуру, в южной Кавенди. Преследования победителей оказали влияние на их характер, сделав их весьма пугливыми и недоверчивыми к иностранцам; они ни за что не хотели пустить нас в свое селение, чему, откровенно говоря, я был очень рад, после того как бросил взгляд на обитаемую ими местность, над которою носились вредные испарения. Я уверен, что белый человек поплатился бы жизнью за одну ночь, проведенную в здешних окрестностях, тянувшихся мили на две с каждой стороны селения. Направившись к югу от селения, я нашел приличное для стоянки место у крайнего юго-восточного угла бухты Тонгве, в расстоянии полторы мили от высокого пика Киванга или Какунгу. По наблюдениям доктора мы находились под 5°54' южной широты.
Никто из туземцев не слышал о нашем сухопутном отряде, и так как дельта Лоаджери и Могамбази тянулась на пространстве около пятнадцати миль, и притом представляла одно из самых непроходимых мест, имевшее вид низменности, поросшей громаднейшими и тернистыми кустарниками, покрытой водой, то было совершенно бесполезно посылать наших людей за поисками нашего сухопутного отряда в столь негостеприимной местности. Нигде кругом нельзя было достать съестных припасов, так как жители окрестных селений сами находились в полуголодном состоянии и жили со дня на день, питаясь тем, что неблагосклонная судьба заносила в их сети.
На второй день по прибытии нашем в Уримбу я отправился во внутренность страны, поохотиться за дичью, в сопровождении Калулу, несшего великолепный двухствольный карабин доктора («Reily» № 12). Пройдя около мили, я наткнулся на стадо зебр. Ползя на четвереньках, мне удалось приблизиться к ним на сто ярдов; но я выбрал дурное место — низкий, колючий кустарник; летавшие вокруг меня мухи цеце, садившиеся на мушку ружья, жалившие мне лицо, хлопавшиеся о мои глаза, совершенно расстроили меня и, в довершение моего неудовольствия, усилия мои освободиться от шипов кустарника встревожили зебр, обративших внимание на подозрительный куст. Я выстрелил в грудь одному из животных, но, как и следовало ожидать, не попал в цель. Зебры ускакали ярдов на триста дальше, я выскочил на открытое место, поспешно взвел левый курок, прицелился в гордое животное, важно выступавшее впереди своих товарищей, и удачно попал ему пулею в сердце. Другим выстрелом я убил громадного гуся, у которого на передней части каждого крыла находилась острая, роговая шпора. Таким образом, у нас достаточно было мяса для перехода неизвестной страны, лежавшей между нами и Мрера, в Русава Кавенди.
Только на третий день после прибытия нашего в Уримбу мы встретились с другим отрядом. Наш громадный флаг, развевавшийся под самых высоким деревом близ нашего лагеря, был замечен отрядом в то время, как он поднялся на высокую, крутую гору, Нерембе, в пятнадцати милях от нас; сначала люди отряда приняли флаг за громадную птицу, но в толпе нашлись и более зоркие глаза, и под их руководством отряд прибыл в наш лагерь и был встречен, как встречают людей, которых считают погибшими, и потом оказавшихся в живых.
Здесь со мною повторился припадок лихорадки, благодаря соседству этой северной дельты, один вид которой производил на меня болезненное впечатление.
7-го января мы снялись с лагеря и двинулись к востоку, и — на родину для меня! Я покидал не без сожаления эти места. Я много провел на берегах озера счастливых и приятных минут, в сообществе самого милого собеседника. Здесь все дышало спокойствием, манившим меня подобно сирене, здесь неизвестны были ни ссоры, ни волнения, ни распри, ни поражения, ни надежды, ни разочарования; все дышало спокойствием усыпляющим и располагающим к лени, но все-таки приятным спокойствием. Сравнительно с этими преимуществами здесь было не много невзгод. К числу последних следует отнести лихорадку, отсутствие книг, газет, женщин одного со мною племени, театров, отелей, ресторанов, устриц и других лакомых кушаний, к которым привык образованный человек. Но прощаясь с этим тихим озером и высокими голубыми горами, которые по мере удаления от нас принимали более голубой цвет, у меня хватило смелости сказать прости без слез и без вздоха.
После того, как мы покинули дельту, наш путь лежал через долину Лоаджери, которая становилась все уже, пока не обратилась наконец в овраг, через который с ревом мчалась река, неустанное клокотание которой отражалось и в воздухе, которым мы дышали. Путь по этой узкой долине не представлял для нас ничего приятного; но вскоре его однообразие нарушилось, вдали показалась терраса, потом холм и, наконец, гора,у которой мы располагали отдохнуть. В то время, как мы выбирали место для стоянки, доктор молча указал движением руки вперед, и немедленно водворилось кругом глубокое молчание. Принятый мною утром хинин проник, по-видимому; в каждую пору моего мозга; но я все-таки находился в весьма болезненном состоянии, и хотя я дрожал под тяжестию карабина Рейли, но все-таки пошел вперед к тому месту, на которое указывал доктор. Я очутился в крутом овраге, на другом берегу которого взбирался наверх красивый буйвол. Он уже достиг вершины и в это время обернулся, чуя врага, но я успел всадить ему пулю в лопатку, подле самого позвоночного хребта; животное издало громкий рев от боли. «Он убит! он убит!» закричал доктор; «очевидно, что вы попали в него». Люди тоже издали радостный крик, предвидя большой запас мяса. Вторая пуля, всаженная в хребет животного, заставила его упасть на колени, а третья окончательно положила его на месте. У нас явился таким образом новый запас пищи; разрезанное на части и высушенное, по обычаю вангвана, на огне, мясо животного позволяло нам не заботиться о пище в течение долгого пути по безлюдной пустыне, которую нам предстояло пройти. Для доктора и меня оставлены были язык, горб и несколько избранных кусков, которые мы посолили и, таким образом, имели на несколько дней запас прекрасного мяса. Не мешает сказать здесь, что карабин заслужил от вангвана больше похвал чем охотник.
Следующий день мы продолжали наш путь на запад, под руководством нашего кирангоци; но дорога, по которой он вел нас, явно показывала, что кирангоци не знал местности, хотя он уверял нас, что ему хорошо известны все места около Нгондо, Уомбега и Пумбуру. По его указаниям нам следовало перейти три высокие горные цепи в северо-северо-восточном направлении, которые вовсе не лежали в нашем пути. Посоветовавшись с доктором, я сам стал во главе каравана, и, следуя вдоль горного хребта, повернул прямо на восток, не обращая внимания, в каком направлении шла дорога. Наш путь пересекался по временам большою дорогою, отправившись по которой мы пришли к реке Лоаджери. Лоаджери течет на юг и на юго-восток от мыса Какунгу. Перейдя реку, нам стоило большого труда продолжать наш путь, пока мы достали тропинки, ведущей из Карага в Нгонго и Пумбуру, в южной Кавенди.
9-го числа, вскоре после того, как мы снялись с лагеря, мы покинули торную дорогу и повернули в находившийся перед нами горный проход, так как Пумбуру был в войне с жителями Маниа Миенге, округом северной Кавенди. Местность изобиловала буйволами и зебрами. В числе деревьев мы встретили здесь пальмы hyphene и borassus, а также дерево, плод которого будет величиною в 60 фунтовое пушечное ядро; по словам доктора, некоторые туземцы называют его «мабиаг»,[6] семена которого жарятся и в таком виде употребляются в пищу. Но они едва ли придутся по вкусу европейцам.
10-го числа я с компасом в руках стал во главе каравана и в течение трех часов держался восточного направления. Перед нами расстилалась прекрасная местность в виде парка; но высокая: трава и начавшийся дождливый сезон ставили меня в весьма неприятное положение, Через эту-то высокую траву, доходившую до шеи, мне нужно было, с компасом в руке, указывать путь каравану, так как мы находились в неизвестной местности, в которой не было никаких дорог. Мы, устроили лагерь на. берегу одной красивой небольшой реки, протекавшей на север.
11-го числа я все еще пробирался через траву, которая при каждом моем шаге осыпала меня каплями дождя. После двухчасового пути мы пришли к маленькой речке, русло которой было усеяно скользкими обломками сиенитовых скал, занесенных, сюда бурными потоками. Во время переправы один старый пагасис из Унианиембэ, сильно пострадавший от ненастья, сказал мне плачевным голосом: «мой кибуйу умер», т. е. он хотел дать понять, что он, поскользнувшись и падая, разбил свою тыкву, которая на языке кизаваги называется кибуйу.
Позавтракав на берегу, мы отправились далее, и после полуторачасового пути пришли к другому потоку, который я сначала принял за Мтамбу, вследствие сходства местности, хотя карта моя говорила, что это невозможно. Окрестности тоже были очень похожи, а на севере мы заметили возвышенность, напоминавшую гору «Магдала», которую я открыл к северу от Имреры в то время, когда направлялся к Мадагаци. Несмотря на то, что мы шли только три с половиною часа, доктор сильно устал, так как местность представляла чрезвычайно неровную поверхность.
На следующий день, пройдя несколько горных цепей, посреди чрезвычайно красивой местности, мы достигли могучего и быстрого потока, русло которого лежало между громадными скалами песчаника где он ревел подобно небольшому Ниагарскому водопаду.
Расположившись лагерем на живописной возвышенности, у меня родилась мысль поискать дичи, которою, по-видимому, должна была изобиловать эта местность. Я отправился с моим маленьким винчестером вдоль берегов реки в восточном направлении. Я шел в течение одного или двух часов, причем местность становилась все живописнее и красивее, потом спустился в овраг, который по виду обещал богатую добычу. Обманувшись в своих ожиданиях, я вышел на берег, и, представьте себе мое изумление, когда я очутился лицом к лицу со слоном, огромные широкие уши которого имели вид лиселя — колоссальным чудовищем, воплощением могущества африканского мира. В то время, как я увидел его вытянутый вперед хобот, как бы в виде грозящего пальца, мне показалось, будто мне послышался голос «Siste, Vanator»! Но была ли это игра воображения или нет, я полагаю, что слышал голос Калулу, который должно быть кричал: «Тембо, тембо, бана янго! Слон! слон! мой господин!»; сам же молодой негодяй сейчас же убежал, как очутился в столь близком соседстве с страшным колоссом. Оправившись от первого изумления, я счел за лучшее тоже ретироваться, особенно имея с собою ружье, заряженное лишь крупною дробью. Оглянувшись назад, я видел, как слон кивал своим хоботом, как бы говоря: «доброго пути, молодчик, счастье твое, что ты ушел вовремя, а то я сделал бы из тебя лепешку».
В то время, как я радовался тому, что избежал опасности, в шею мою впилась оса, вследствие чего в остальное время дня я был в весьма скверном расположении духа. Возвратившись в лагерь, я застал людей недовольными; их съестные запасы истощились, и не было надежды приобрести новые в течение по крайней мере трех дней. По легкомыслию, свойственному обжорам, они съели весь свой хлеб, все мясо зебры и буйвола, и теперь жаловались, что они умирают с голоду.
Нам часто попадались следы животных, но по случаю дождливого времени все звери разбежались в разные стороны; если бы нам пришлось путешествовать по этим лесам в сухое время, то у нас каждый день была бы свежая дичь.
Около 6 часов пополудни, в то время, когда доктор и я пили чай на открытом воздухе, пронеслось стадо слонов, числом двенадцать, в расстоянии 800 ярдов от нас. Мы немедленно послали Асмани и Мабруки Кивега в погоню за ними. Я сам бы отправился с тяжелым карабином «Reilly», но слишком устал. Вскоре мы услышали выстрелы и ласкали себя надеждою, что у наших людей будет достаточный запас мяса, себе же предполагали сделать прекрасное жаркое из слоновой ноги; но через час охотники наши вернулись с пустыми руками; им удалось только ранить животных, и в подтверждение своих слов они захватили с собою на древесном листе несколько крови раненных ими животных.
Африканского слона можно убить лишь из весьма хорошего ружья. Я полагаю, что выстрел из карабина № 8, заряженного пулею Фразера (Fraser's shell), положит слона на месте, если попасть ему в висок. Фокнер утверждает, что он убивал слона наповал, стреляя в него в упор в голову. Но я не верю подобной сказке, тем более, что он говорит, что на хоботе слона остался отпечаток дула его карабина. Африканские путешественники — особенно охотники, слишком любят рассказывать вещи, которые представляются невероятными для обыкновенных людей. К подобным рассказам следует относиться весьма осторожно. На будущее время, если кто-либо станет утверждать мне, что он перешиб хребет антилопе на расстоянии 600 ярдов, то я подумаю, что здесь случайно прибавлен лишний нуль, так как такой подвиг невозможен в африканском лесу. Подобный случай может выдаться лишь раз, но никак не два сряду. Антилопа представляет весьма малую мишень на расстоянии 600 ярдов; но все подобные рассказы исходят из уст охотников, путешествовавших по Африке ради одного развлечения.
Я слышал на занзибарском берегу, как молодые офицеры, не достигшие еще двадцатилетнего возраста, с удивительною самоуверенностию рассказывали о страшных приключениях, которые они имели со слонами, леопардами, львами и всякими чудовищами. Если им удалось ранить бегемота в реке, то они наверное утверждали, что убили его; если попадалась им на берегу антилопа, то они говорили, что имели дело со львом; если им приходилось встретить в зоологическом саду слона, то вы наверное услышите от них, что они охотились на него в Африке и что им ничего не стоило убить его: «у меня и клыки сохранились, сэр; если желаете, я когда-нибудь покажу их вам». У некоторых людей какая-то болезнь, мания — никогда не говорить положительной, буквальной правды. Путешествие по Африке богато приключениями без всяких прикрас. Все, кто участвовал в Абессинской экспедиции, помнят, вероятно, удивительного «майора», который имел обыкновение рассказывать целыми десятками страшные, сверхъестественные истории, Я как-то подарил ему буйволовую кожу, полученную мною от Сатанты, вождя племени Киовас, в Канзасе; на следующий день он рассказывал всем, что застрелил буйвола в американских степях пистолетною пулею.
Этот пример может служить доказательством, как сильно развито воображение, у многих охотников; вообще, у некоторых людей существует наклонность все преувеличивать. Охотники южной и северной Африки известны своими охотничьими рассказами, которые я считаю плодом одного воображения.
13-го числа мы продолжали наш путь через горы и долины, до тех пор никому не известные; нам попадались дорогой разлившиеся, вследствие дождей, ручьи, имевшие северное течение, и громадные первобытные леса, под мрачною тенью которых еще не шествовал ни один белый человек.
14-го мы были зрителями тех же пейзажей — непрерывной цепи продольных гор, параллельных друг другу и озеру Танганике. Восточная сторона этих горных кряжей представляла крутые эскарпы и террасы, поднимавшиеся из глубоких долин, а западная представляла постепенно понижавшиеся, покатости. Вот характеристические черты Укавенди, восточного бассейна Танганики.
В одной из подобных долин мы встретили однажды колонию краснобородых обезьян, которые подняли сильный вой или рев при виде нашего каравана. Я не мог приблизиться к ним, потому что они вскарабкивались на деревья, откуда начали сердито рычать на меня; когда же я все-таки хотел подойти поближе, то они соскочили на землю и, по всей вероятности, пустились бы меня преследовать, если бы я вдруг не вспомнил, что мое отсутствие задерживает выступление каравана.
Около полудня мы увидели нашу Магдалу — величественную башеннообразную гору, отвесные мрачные очертания которой, величественно рисовавшиеся над равниной, обратили на себя наше внимание в то время, как мы спешили вдоль большого горного кряжа Рузава к «Крокодиловой» реке. Мы узнали эту долину, поросшую деревьями, и красота которой носила мистический характер. В то время она имела поблеклый вид и подернута была мягкой туманной пеленой, теперь же она была покрыта яркою зеленью. Каждое растение, каждая травка и дерево — получили жизнь, благодаря дождям. Реки, высохшие в знойные летние дни, теперь с ревом и пеною пробивались сквозь густую чащу строевых деревьев, Нам пришлось перейти много подобных рек, притоков Ругуфу.
Прекрасная, очаровательная Укавенди! С чем я сравню прелесть этой дикой, свободной, роскошной, безыскусственной природы? Есть ли что-нибудь подобное в Европе? нет. А в Азии? Где? Может быть, в Индии? Да; или скорее в Мингрелии и Имеретии. Там вы встретите пенящиеся реки, живописные холмы, гордые горы и обширные леса, с высокими, уставленными в ряд деревьями, с прямыми опрятными стволами, промеж которых взор ваш, как и здесь, может проникать в неизмеримую даль. Только в Укавенди вы можете почти видеть глазами, как прозябает растительность; почва здесь так производительна, природа так приветлива и прелестна, что вовсе не желая поселиться здесь и дышать здешнею убийственною атмосферою, вас все-таки невольно тянет к этой природе, и в душу закрадывается мысль, что хотя под обольстительной красотой и скрывается одна гниль, но что в руках цивилизованного народа она обратилась бы в столь же здоровую, как и производительную местность. Даже в то время, как я боролся с страшною болезнию, и мозг мой изнемогал под влиянием припадка возвратной лихорадки — несмотря на то, что я знал, как разрушительно действует на мои душевные и физические силы малярия, поднимавшаяся с этой прекрасной местности, я все-таки смотрел на последнюю с какою то странною нежностью, я чувствовал как становился грустнее, по мере того как удалялся от нее, и готов был негодовать на судьбу, гнавшую меня из Укавенди.
На девятый день после того, как мы покинули берега Танганики, мы снова увидели нашу гору «Магдала», которая подобно туче рисовалась на северо-востоке, из чего я заключил, что мы приближались к Имрере, и что наша попытка пройти необитаемые дебри Укавенди скоро увенчается' успехом. Вопреки коллективному совету проводников и гадательным предположениям усталых и голодных людей нашей экспедиции, я все-таки намерен был руководиться только компасом и моей картой. Проводники настойчиво советовали мне изменить направление и идти на юго-запад; если бы я послушался их, то мы наверное забрели бы в юго-западную Укононго или северо-восточную Уфипу. Старые и испытанные солдаты печально заявили мне, что я уморю их голодом, если пойду в северо-восточном направлении, но я предпочел довериться компасу. Мы не видели солнечных лучей с того времени, как держали наш путь через первобытные леса, потоки, крутые горы и глубокие долины. Леса подернуты были густым туманом; нас часто мочил дождь; небо представляло собою необъятную массу серых паров. Доктор имел ко мне полное доверие, и я продолжал мой путь.
Как только мы прибыли в лагерь, люди рассеялись по лесу искать пищи. Вблизи лагеря оказалась роща деревьев сингве. грибов было в изобилии, и они утолили несколько голод наших людей.
Если бы не стояла дождливая погода, я сумел бы раздобыться дичью; но усталость и изнурительная лихорадка не позволяли мне сделать шагу из лагеря, когда мы пришли на стоянку. Опасение встретиться со львами, которых по соседству было очень много, и страшный рев которых слышался днем и ночью, до того напугало охотников, что они не решались покинуть мирную ограду лагеря и попытать счастья в лесу, хотя я обещал им по пяти доти за каждое убитое животное.
На десятый день утром я старался уверить людей, что испытания наши скоро кончатся; наиболее покладливых я утешал предстоящим обилием съестных припасов, а наиболее упрямых увещевал не испытывать до конца мое терпение, иначе дело не обойдется без побоев, и затем продолжал путь на северо-восток через лес; за мною уныло тащился изнуренный караван. Последний находился, разумеется, в отчаянном положении, и я чувствовал к нему большее сострадание чем он сам к себе; и хотя горячился и бесился в их присутствии, когда они отказывались продолжать путь, но менее чем кто-либо имел намерение причинить им обиду. Я слишком гордился ими, но при настоящих обстоятельствах было бы опасно — даже значило бы обречь себя на самоубийство — если бы я выразил сомнение относительно верности избранного мною пути. Одно то обстоятельство, что я держался дороги, указываемой компасом доктора, имело на них большое нравственное влияние, и хотя они жаловались и имели понурые лица, но все-таки шли за мною с доверием, которое сильно меня утешало.
На пространстве многих миль мы шли по гладкой покатой мураве, а кругом нас расстилалась чрезвычайно красивая местность, имевшая вид парка. Я быстро шагал вперед и далеко оставил за собою большую часть каравана; только несколько бравых молодцов не отставали от меня, несмотря на то, что шли с тяжелой ношей. Часа через два мы достигли склона одного горного кряжа, который должен был через несколько минут решить, говорит ли правду или ложь моя карта. Мы дошли до восточной оконечности горного кряжа, и наконец увидели долину Имреры, находившуюся от нас в расстоянии пяти миль, на 1,000 футов ниже высокого плато, на котором мы стояли!
Около полудня мы были в нашем старом лагере. Нас окружили туземцы с съестными припасами, поздравляя с счастливым путешествием в Уджиджи и назад. Но арьергард нашей экспедиции прибыл лишь долгое время спустя после моего прихода. Ноги доктора все были в ранах вследствие утомительного пути. Башмаки его были в самом жалком состоянии; желая облегчить страдания израненной ноги, он до того изрезал ножом свою обувь, что никто из нашего каравана не решился бы взять ее в подарок, как бы ни желал всякий дикарь быть обутым a 1а Wasungu.
Асмани, проводник, был сильно смущен, когда увидел, что маленький компас лучше его знает дорогу, и торжественно теперь заявил, что компас не может лгать. Репутация его сильно пострадала вследствие его неудачного соперничества с этою «маленькою вещицей», и впоследствии все стали относиться недоверчиво к его хвастливым речам о знакомстве с местностию.
Отдохнув здесь день, мы продолжали (18-го января 1872 г.) наше путешествие в Унианиембэ. Пройдя несколько миль за Имреру, Асмани снова потерял дорогу, и я должен был исправить его ошибку, вследствие чего я приобрел еще более почести и доверия как проводник. Мои башмаки были в весьма незавидном состоянии, и трудно было решить, которые из них хуже — Ливингстона или мои. Местность значительно изменилась с того времени, как я ее видел во время пути в Уджиджи. Теперь по обеим сторонам дороги висели сочные грозды дикого винограда, Хлебные колосья совершенно созрели, растения покрылись цветами, и вся местность оделась яркою зеленью.
16-го числа мы прибыли в безлюдное селение Мнпоквы. Вследствие ходьбы ноги доктора покрылись ссадинами и ранами. Он шел пешком всю дорогу от Урамбы, хотя у него и был осел, между тем как я, к стыду моему, садился иногда на животное, желая сберечь силы, чтобы потом, по прибытии в лагерь, отправиться на охоту.
Для нас очистили два шалаша; но лишь только мы расположились отдохнуть, как наши дальнозоркие молодцы заметили стадо дичи на равнине к западу от Мпоквы. Наскоро проглотив кусок хлеба с кофе, я поспешил с Билали на охоту, взяв с собою знаменитый рейлиевский карабин Ливингстона и заряды Фрезера. Переплывши глубокий ручей и продолжая путь через густой кустарник, я дошел до жиденького леса, через который мне пришлось пробираться ползком; через полчаса я находился в расстоянии 140 ярдов от зебр, которые играли между собою в тени большого дерева, шаловливо кусая друг друга. Встав вдруг на ноги, я обратил на себя их внимание; но на плече у меня был старый верный карабин и «крак-крак» я спустил оба курка, и два прекрасных зебра, самец и самка, пали мертвыми у дерева, у которого стояли. Через несколько минут им было перерезано горло; когда я дал сигнал о моей удаче, меня окружило человек двенадцать моих людей, осыпавших похвалами мой карабин, но на мою долю досталось мало комплиментов. Когда я вернулся с добычей в лагерь, то выслушал похвалу доктора, которая была для меня гораздо дороже, так как он по опыту знал, что такое охота.
Когда мы взвесили съедобные части обоих зебр, то по вычислениям доктора в них оказалось 719 фун. хорошего мяса, разделив которые на сорок четыре человека, на каждого пришлось с лишком 16 фунтов. Моим успехом особенно доволен был Бомбай, так как ему снилось, что я на охоте и валю животных направо и налево, и когда он увидел, что я ухожу на охоту с этим удивительным карабином, то нисколько не сомневался в моем успехе и приказал людям быть наготове и спешить ко мне, как только раздадутся ружейные выстрелы.
Далее привожу выписки из моего дневника.
Января 20-го 1872 г. Сегодня была стоянка. Отправившись на охоту, я увидел стадо из одиннадцати жираф. Перейдя ручей Мпоква, я подкрался к одному из них на 150 ярдов и выстрелил; но хотя я и ранил животное, но не мог его повалить, как ни желал я иметь шкуру жирафа.
После полудня я отправился в восточном направлении от селения и набрел на стадо из шести жирафов. Я ранил одного из них, но несмотря на все мои усилия, мне не удалось его остановить.
Что это за замечательные создания! Как прекрасны их большие прозрачные глаза! Я готов поклясться, что оба мои выстрела были удачны, но жирафы удалились плавною поступью, подобно клиперу, снимающемуся с якоря. Во время бега движения их имели что-то неловкое, походившее на кривляния индийского naut'ch'a или фиванской танцовщицы — все туловище и даже хвост, с его длинною прядью черных волос, приняли какое-то волнообразное, неровное движение.
Доктор, умевший утешить пылкого, но огорченного неудачей, молодого охотника, приписал мой неуспех свинцовым пулям, которые, по его мнению, не могли пробить толстые покровы жираф, и советовал мне растопить мои цинковые манерки и сплавить их со свинцом. Не в первый уже раз я приходил к убеждению, что доктор прекрасный товарищ в путешествии; никто не умел так как он утешить человека в неудаче — никто не умел так поднять человека в его собственных глазах. Если мне удавалось убить зебру, то его друг Освел — южно-африканский охотник — и он сам утверждали всегда, что мясо зебры — самое вкусное в Африке. Убивал я буйвола, Ливингстон утверждал, что я подстрелил весьма редкий экземпляр, рога которого стоит взять с собою на родину; и как жирен буйвол! Если я возвращался с пустыми руками, то он утешал меня тем, что дичь была слишком пуглива, или ее встревожили люди своим шумом, а разве можно подкрасться к встревоженному животному? Словом, он был драгоценный спутник, и так как я знал его правдивость, то гордился его похвалой в случае успеха и легко утешался в случае неудачи.
XLIII. Сюрприз.
Ибрагим, старый пагасис, который был так огорчен, когда в Укавенди разбил свою старую тыкву, перед отъездом из Уджиджи променял свой холст на невольника из Маниуэмы; его звали «Улименго», что значит «мир». Когда мы шли в Мпокву, Улименго скрылся вместе со всею собственностию своего хозяина, состоявшей из нескольких доти холста и мешка с солью, которые он хотел продать в Унианиембэ. Ибрагим был неутешен и каждый день жаловался на свою потерю, и притом таким отчаянным голосом, что люди встречали его жалобы смехом, а не сочувствием. Я спросил его, зачем он купил невольника и отчего потом не кормил его? На это он с сердцем отвечал: «Разве он не был мой невольник? Разве холст, за который я его купил, не принадлежал мне? Разве я не могу купить на мой холст что мне угодно? Как вы можете так говорить?»
В этот вечер Ибрагим был обрадован возвращением Улименго вместе с солью и холстом; одноглазый старик плясал от радости и поспешал сообщить мне приятную весть. «Посмотрите-ка, „Мир“ пришел назад! Право! С ним также моя соль и холст. Право!». Я посоветовал ему лучше кормить невольника на будущее время, так как он имеет такую же потребность в пище как и его хозяин.
От 10 часов пополудни до полуночи доктор производил наблюдения над звездою Canopus, на основании которой он определил положение Мпоквы, округа Утантанда, Укононго, под 6°18'40'' южной широты. На моей карте она была показана под 6°15' южной широты; следовательно наши вычисления разнились не много.
На следующий день у нас была стоянка. Ноги доктора до того были воспалены и изранены, что он не мог носить башмаков. Я тоже сильно натер себе пятки, и для облегчения движения сделал большие надрезы в башмаках.
Расплавив мои цинковые манерки на пули, я взял с собой мясника и своего оруженосца и направился в красивый парк и равнину, к западу от реки Мпоквы, с похвальным намерением вернуться не иначе как с добычей; не видя ничего на равнине, я перешел ручей и очутился в местности, покрытой высокою травою; там и сям виднелись группы пальм, мимоз и т. п. Отодвинув ветви мимозы, я увидел стадо жирафов и стал подкрадываться к ним по траве, стараясь заслонить свою фигуру высокими, поросшими травою муравейниками, чтобы приблизиться к осторожным животным прежде чем они успеют заметить меня. Благодаря одному из этих странных холмов, мне удалось подойти к жирафам на 175 ярдов, но ползти далее, не обращая на себя внимание, было невозможно — так трава была редка и коротка. Я перевел дыхание, отер вспотевший лоб и на минутку присел; мои черные спутники тоже еле дышали от утомительной ходьбы на четвереньках и под влиянием надежд, возбужденных близким присутствием царской дичи. Я осмотрел патроны, затем встал, прицелился, снова опустил ружье, потом опять поднял его и — опустил. В это время один из жирафов сделал пол оборота; я в последний раз поднял ружье, быстро прицелился, стараясь попасть в сердце, и выстрелил. Животное покачнулось, потом сделало короткий прыжок; но из раны брызнула толстой струей кровь, и жираф упал, не пройдя и 200 ярдов; я мог подойти к нему на двадцать ярдов и окончательно подложил его на месте пулею в голову.
— Аллах го, аггбар! — закричал Хамизи, мой мясник. — Вот так кушанье!
На меня произвел грустное впечатление вид благородного животного, распростертого у моих ног. Я бы охотно возвратил ему жизнь. Как жаль, что такое славное животное, которое могло быть так полезно человеку в Африке, не могло найти другого употребления как служить пищей. Лошади, мулы и ослы умирали в этих нездоровых местностях; но как бы хорошо было для исследователей и промышленников, если бы можно было сделать ручными жирафов и зебр. Верхом на зебре можно было бы проехать пространство от Багамойо до Уджиджи в один месяц, а я употребил на это путешествие более семи месяцев.
Убитый жираф имел 16 футов и 9 дюймов от правого переднего копыта до верхушки головы и принадлежал к числу самых крупных экземпляров, хотя встречались жирафы и в 17 футов вышиной. Он весь был покрыт большими черными пятнами, имевшими закругленный вид.
Я оставил Хамизи покараулить животное, а сам вернулся в лагерь, чтобы послать людей разрезать жирафа на части и доставить мясо в наше селение. Но Ханизи, опасаясь львов, взлез на дерево, чем воспользовались коршуны, и когда пришли на место люди, то глаза, язык и значительная доля филейных частей били выедены. Вот сколько весили оставшиеся части мяса:
Одна задняя нога — 184 фунта
Другая — 136 ф.
Две передних ноги — 160 ф.
Ребра — 158 ф.
Шея — 74 ф.
Зад — 87 ф.
Грудь — 46 ф.
Печень — 20 ф.
Легкия — 12 ф.
Сердце — 6 ф.
Общий вес съедобных частей — 993 фунта
Шкура и голова — 181 ф.
Следующие три дня я страдал от жестоких припадков лихорадки и не в состоянии был встать с постели. Я прибег к моему обычному лекарству, состоявшему из слабительного и хинина; но опыт мне показал, что излишнее употребление одного и того же слабительного делает последнее менее действительным, и потому путешественникам следует брать с собою различные лекарства для очищения кишек и надлежащего действия на печень, например, колоквинту, кадломель, экстракт ялапа, английскую соль: хинин следует употреблять не ранее, как когда подобные указанным выше лекарства подготовят организм к его приему.
Рецепт Ливингстона от лихорадки следующий: три грана ялапового экстракта и два грана каломели с присоединением тинктуры кардамона, которого кладется столько, сколько необходимо, чтобы предупредить раздражение желудка; лекарство это приготовляется в виде пилюли и принимается, лишь только человек начинает чувствовать крайнюю слабость и утомление, эти верные предвестники африканской лихорадки. Через час или два принимается чашка кофе, без сахару и сливок, для ускорения действия лекарства. Ливингстон советует также принимать хинин вместе с пилюлей; но мои наблюдения — хотя они ничтожны в сравнении с опытом Ливингстона — убедили меня, что бесполезно принимать хинин, прежде чем лекарство не произвело своего действия. Мой желудок мог переносить хинин лишь после приема слабительного. Один известный миссионер в Константинополе советует путешественникам принимать три грана рвотного камня для очищения желудка от желчи; но почтенный доктор забывает, вероятно, что во время лихорадки расстроен не один желудок, а весь организм, и хотя в одном или двух случаях легкого припадка лихорадки, лекарство это может иметь успешные последствия, но оно в то же время слишком сильно действует на человека, изнуренного африканской лихорадкой. Мне самому приходилось три или четыре раза лечиться по этой методе, но по совести я не могу рекомендовать ее другим. От крапивной лихорадки советую принять 3 грана рвотного камня; но в подобных случаях также хорошо достигает своей цели и клистир.
27-го числа мы выступили в Мизонги. На половине пути я увидел, что проводник пустился вперед бегом, а за ним вскоре побежали и все остальные, ослы же начали брыкаться и лягаться. Через минуту я догадался о причинах бегства, так как над головой моей зажужжала целая туча диких пчел, из которых три или четыре жестоко ужалили меня в лицо. Около полумили мы бежали как сумасшедшие, выделывая такие же отчаянные движения как и бедные ужаленные животные.
Так как. нам предстоял весьма длинный переход, то я предложил доктору воспользоваться носилками, в виду его израненных ног; но старый герой отказался и шел всю дорогу до лагеря пешком, несмотря на то, что перед тем он сделал восемнадцать миль. Он был страшно ужален в голову и лицо; пчелы десятками засели в его волосы; но выпив чашку теплого чаю и закусив, он был также весел, как будто бы ему не пришлось сделать и мили.
В Мрере, средней. Укононго, мы остановились на день, чтобы смолоть зерновой хлеб и запастись необходимой провизией для перехода пустыни, лежащей между Мрера и Маниара.
31-го января, в Мвару, области султана Ка-Мирамбо, мы встретили караван, который вел один невольник Саида бин-Габиба, посетивший наш лагерь, расположенный в глубокой чаще леса. После того, как он уселся и принялся за кофе, я спросил его:
Какие новости ты принес, любезный, из Унианиембэ?
— Хорошие новости, господин.
— Как идет война?
— А, вы спрашиваете о Мирамбо? Ему нечего есть. Он умирает с голоду. Саид бин-Габиб, мой господин, овладел Кирирой; арабы осадили Вилианкуру; Саид бин-Маджид, пришедший из Уджиджи в Узагози через двадцать дней, взял и убил «Мото» (огонь) короля. Симба Казерда взялся за оружие, для защиты своего отца Мкасива Унианиембэ. Начальник Угунды выслал в поле пятьсот человек. О! через месяц Мирамбо умрет с голоду.
— Да, мой друг, это важные и добрые вести.
— Да, по божьей милости.
— Куда же ты отправляешься теперь с караваном?
— Саид, сын Маджида, прибывший из Уджиджи, рассказал нам о дороге, по которой белый человек благополучно дошел в Уджиджи, и потом предпринял обратный путь в Унианиембэ. Вот, мы и подумали, что если белый человек мог пройти по этой дороге, то и мы можем. Арабы сотнями ходят по дороге белого человека, чтобы купить слоновой кости в Уджиджи.
— Этот белый человек я.
— Вы?
— Да.
— Как же нам сказали, что вы умерли — что вы сражались с Вазанира?
— О, это слова Нджара, сына Хамиса. Смотри, — сказал я, указав на Ливингстона, — я и вот белый человек, отец мой,[7] которого я видел в Уджиджи. Он идет со мною в Унианиембэ за своими материями, после чего он вернется к великим водам.
— Удивительно! Ты говоришь правду!
— Что можешь ты мне рассказать о белом человеке, живущем в Унианиембэ.
— О каком белом человеке?
— О белом человеке, оставленном мною в доме Сеида, сына Селима, в моем доме — в Квигаре.
— Он умер.
— Умер?
— Умер.
— Как давно?
— Несколько месяцев тому назад.
— От какой болезни он умер?
— От гомы (лихорадки).
— Умер ли кто-нибудь еще?
— Не знаю.
— Довольно.
Я взглянул на доктора, и он отвечал мне.
— Я вам предсказывал это. Когда вы говорили мне, что он пьяница, то я знал, что он должен умереть. Пьяницы не могут жить в этой стране, точно так как и люди, преданные другим порокам.
— Ах, доктор, уже двое из нас умерли. Я буду третьим, если эта лихорадка протянется долее.
— О нет, нисколько. Если б вы должны были умереть, то умерли бы в Уджиджи во время вашего опасного припадка возвратной лихорадки. Не думайте об этом. Лихорадка ваша произошла единственно от влияния влажности. Я никогда не путешествую в течение дождливого времени года. Теперь же я изменил своему правилу, по причине своего беспокойства и нежелания задерживать вас в Уджиджи.
— О, нет ничего лучше, как иметь около себя в такой стране друга, всегда умеющего ободрить. Бедный Шау! Он был дурной человек; но мне жаль его, весьма жаль. Как часто я старался ободрить его! Но это было невозможно. Последними словами моими при расставаньи были: помните, если вы вернетесь в Унианиембэ, то умрете!
От предводителя каравана Саида бен Габиба мы узнали, что из Занзибара было прислано на мое имя через моих посланных и арабов несколько писем, газет и ящиков, что Селим, сын шейха Гашида из Занзибара, прибыл из последних в Унианиембэ. Доктор добродушнейшим образом напомнил мне, что по распоряжениям его в Унианиембэ его ожидал запас желе и бисквитов, бульона, рыб, вареных окороков и сыра, и что он с удовольствием разделит со мною все эти вкусные вещи. Это меня чрезвычайно обрадовало, и в течение частых припадков лихорадки, которою я страдал в это время, я мечтал о прелестях, ожидающих меня в Унианиембэ. Мне грезилось, что я, как сумасшедший, пожираю окороки, бисквиты и желе. Я жил продуктами своей дикой фантазии, мой бедный раздраженный мозг восторгался такими скромными вещами как пшеничный хлеб, масло, ветчина, икра, и я не пожалел бы никаких денег, чтобы купить их. Хотя я был далеко от бледнолицых Европы и Америки, однако мне приятно было в течение ужасных припадков болезни или уныния, в которые я был повергнут беспрестанно возвращающеюся лихорадкой, останавливаться мыслями на них. Я удивлялся как это люди, которым доступны все эти прелести, могут когда-либо заболевать и томиться жизнью. Я думал, что если бы мне поднесли теперь кусок белого хлеба, намазанный свежим маслом, то, несмотря на всю свою слабость, я мог бы вскочить и проплясать дикое фанданго.
Хотя у нас не было прекрасных съестных припасов, упомянутых выше, однако мы имели соленые языки жирафов и вяленые языки зебры; у нас было угали, приготовленное самою Галимах, у нас были бататы, чай, кофе и лепешки, однако все это мне надоело. Мой ослабевший желудок, измученный и раздраженный различными микстурами, рвотным корнем, колоквинтою, кремортартаром, хинином и т. п. веществами, отказывался от грубой пищи. «О, дайте мне белого хлеба!» кричала душа моя: «пятьсот долларов за кусок белого хлеба!»
Доктор так или иначе, несмотря на беспрерывный дождь, росу, туман, переходы и усталость ел как герой, и я мужественно и твердо решился подражать ему в его заботливости о благополучии своего пищеварительного аппарата, но я потерпел самое позорное поражение.
Доктор Ливингстон обладает всеми достоинствами путешественника. Он обладает обширными сведениями обо всем, касающемся Африки: скалы, деревья, плоды и их свойства известны ему. Сверх того, он весьма глубокомысленный этнолог. Что касается до лагерной жизни с ее бесчисленными особенностями, то здесь он мастер своего дело. Его постель так же мягка как пружинный матрац. Каждую ночь ее устанавливают под его личным надзором: сперва кладут два прямые шеста в 3 или 4 дюйма диаметром, которые располагают параллельно друг другу на расстоянии 2-х футов; поперек этих шестов кладут короткие, тонкие палки в 3 фута длиною; на них накладывается толстый слой травы, потом идет клеенка и простыни — таким образом готова кровать хотя бы для царя.
По совету же Ливингстона я купил дойных коз, благодаря которым от самого Уджиджи мы всегда имели свежее молоко к кофею и чаю три раза в день. Замечу кстати, что мы большие любители этих напитков, мы редко встаем из-за стола, не выпивши шести или семи чашек. Мы также имели возможность наслаждаться музыкой, которая хотя и груба, но лучше чем ничего; я подразумеваю музыкальный крик попугаев из Маниемы. На половине дороги между Мвару, деревнею Камирамбо и покинутой Тонгони (Укамба) я вырезал на коре большого дерева начальные буквы имени доктора и моего с обозначением числа (2-ое февраля). Я два раза был виновен в этом в Африке: в первый раз, когда мы голодали в южной Увинца и я вырезал числа, мои начальные буквы и слово «голод» крупными буквами на стволе одной смоковницы.
XLIV. Фальшивая тревога.
Проходя через леса Укамбы, мы увидели пожелтевший череп несчастной жертвы лишений во время путешествия. Обративши на него внимание, доктор заметил, что он никогда не мог проходить через африканский лес с его торжественной тишиной и спокойствием без того, чтобы в нем не возникло желание быть погребенным под упавшими листьями, где никто не нарушит его покоя. В Англии не было ни клочка свободной земли, и могилы часто разрывались. С тех пор, как он похоронил свою жену в лесах Шунонги, он всегда вздыхал о такой могиле, где бы его усталые кости нашли вечный покой, столь сильно желаемый им.
В тот же вечер, когда двери палатки были опущены и внутренность ее озарилась веселым светом парафиновой свечи, доктор рассказал мне некоторые обстоятельства из жизни и кончины его старшего сына Роберта. Все, читавшие первую книгу Ливингстона «Южная Африка», без которой не может обойтись ни один мальчик, по всей вероятности, помнят попечения умирающего Сибитуане о маленьком мальчике Роберте.[8] Госпожа Ливингстон с семейством была взята на мыс Доброй Надежды, а оттуда отправлена в Англию, когда Роберт был поручен попечениям гувернера; но достигнувши восемнадцати лет и не будучи в состоянии выносить бездействия, он покинул Шотландию и отправился в Наталь, где пытался найти своего отца. Но, не успевши в этом, он сел на корабль, плывший в Нью-Йорк, и поступил в северную армию в Нью-Гемпширский полк волонтеров, скрыв свое настоящее имя, Роберт Моффат Ливингстон, и приняв имя Руперта Винцента, чтобы гувернер его, не исполнявший, по-видимому, своих обязанностей относительно молодого человека, не мог найти его. В одной из битв под Ричмондом он получил несколько ран и был препровожден в госпиталь северной Каролины, где и умер от ран.
7-го февраля мы прибыли к Гомбе и расположились лагерем неподалеку от одного из ее крупнейших озер. Озеро это, имеющее, по всей вероятности, несколько миль в длину, кишит гиппопотамами.
Отсюда я отправил повара Фераджи и Шоуперея в Унианиембэ за письмами и лекарствами, присланными мне из Занзибара; они должны были встретить нас в Угунде; мы же на другой день направились к своему старому лагерю на Гомбе, где мы в первый раз увидели настоящий рай для охотника центральной Африки. Дождь разогнал большую часть стад, но в окрестностях оставалось все-таки большое количество дичи. Вскоре после завтрака я отправился на охоту, взявши с собою Хамиса и Калулу. После продолжительной ходьбы мы дошли до редкого джунгля, где я заметил следы различных животных — кабанов, антилоп, слонов, носорогов, гиппопотамов и чрезвычайное множество отпечатков львиных лап. Вдруг Хамиси закричал: «Господин, господин! — симба! (лев)»; и он прибежал ко мне, дрожа от ужаса, потому что этот молодой человек был отъявленный трус, и указывал мне на голову животного, поднимавшуюся над высокой травой со взглядом устремленным прямо на нас. Лев тотчас же стал метаться из стороны в сторону, но трава была так высока, что нельзя было рассмотреть в чем дело. Завидевши пред собою дерево, я спокойно подошел к нему, намереваясь опереть на него свою тяжелую винтовку, так как несколько лихорадок до такой степени ослабили меня что я был совершенно не в состоянии поддерживать винтовку для верного прицеливания. Но как велико было мое удивление, когда, осторожно приложивши ружье к дереву и направивши дуло на то место, где стоял лев, я посмотрел далее — в ту часть, где трава становилась редкою и низкою, и увидел животное, скакавшее с большою поспешностью по поляне; это был лев: благородный царь лесов убегал во всю прыть! С тех пор я перестал считать его самым могучим из зверей, и рычанье его казалось мне не страшнее воркованья голубки.
На другой день мы стояли на месте. Не будучи в состоянии сдерживать своего желания охотиться, когда к моим услугам была такая разнообразная дичь, вскоре после утреннего кофе я снова отправился в лес, пославши предварительно двух своих людей с подарками к другу моему Ма-маньяре, тому самому, который когда-то нанюхался моего аммиака. Не успели мы пройти пятисот ярдов от лагеря, как были внезапно остановлены хором рычаний трех львов, раздавшимся ярдах в 50 от нас. Я инстинктивно взвел курки, ожидая нападения, потому что если один лев мог убежать, то трудно было полагать, что убегут и трое. Внимательно осмотревшись вокруг, я заметил в расстоянии ружейного выстрела прекрасную антилопу, дрожавшую всем телом и прятавшуюся за дерево, как будто бы она уже чувствовала лапу льва на своей спине. Хотя она стояла ко мне спиною, однако я рассчитывал, что пуля будет в состоянии проникнуть до чувствительных частей животного и потому, не колеблясь ни минуты, прицелился и выстрелил. Антилопа сделала страшный прыжок, как будто намереваясь перелететь через дерево, но тотчас же затем, оправившись, она бросилась через кусты в направлении противоположном тому, где по моему предположению должны были находиться львы; я никогда не видел ее более, хотя по кровавому следу, оставленному ею, был уверен, что ранил ее. Львы также пропали без вести. Я напрасно исходил парк вдоль и поперек, отыскивая какую-нибудь добычу, и с пустыми руками должен был вернуться в лагерь.
Раздраженные неудачею мы выступили немного позднее полудня к Маниаре, где были гостеприимно встречены моим другом, приславшим сказать мне, что его белому брату не следует останавливаться в лесу, но должно идти в деревню. Мы получили от него в подарок мед и съестные припасы, бывшие. для нас весьма кстати. Здесь мы видим пример того дружеского расположения к нам старшин центральной Африки, не успевших еще испортиться под влиянием арабов, которое Ливингстон встретил между Бобизами и Ба-Улунгу. Все старшины, начиная от Имреры в Уковенди и до Унианиембэ приняли меня так же дружески, как и Маманиари.
14-го мы прибыли в Угунду, и вскоре после того, как мы с удобством расположились в хижине, отданной в наше распоряжение старшиною, явились Фераджи и Шоуперей, ведя с собою Сармена и Уледи Манва Серу, двух солдат, которые, как читатель помнит, были посланы мною в Занзибар, чтобы отнести письма и принесть лекарства для Шау, а кого мог иметь Сармен под своим надзором, как не дезертира Гамдаду, убежавшего в Маниару, когда мы отправлялись в Уджиджи? Этот негодяй остался как видно в Киганду и сказал старшине и лекарю деревни, что белый человек послал его взять назад материи, оставленные на излечение Набрук Салема. Простодушный старшина, поверивши ему на слово, приказал выдать ему требуемое им, Это и было причиной смерти как этого больного, так и оставленного мной в Унианиембэ.
По прибытии Сармена из Занзибара в Унианиембэ, около 50-ти дней спустя после того, как экспедиция отправилась к Уджиджи, он узнал, что белый человек (Шау) умер и что некто Гамдала, нанявшийся ко мне в вожатые, вскоре потом вернувшийся назад, находился в Унианиембэ. Он оставил его безнаказанным до прибытия Фераджи с товарищем, когда они разом напали в его малаш и схватили его. С усердием, которым Сармен всегда служил мне, он достал вилы и завязал голову беглеца между рогами вил, закрепивши их поперечной палкой так, что Гамдала не имел никакой возможности убежать с так ловко пригнанной помехой.
В течение моего отсутствия из Унианиембэ, здесь собралось не менее семи пакетов с письмами и газетами из Занзибара. Они были вручены в различное время хозяевам каравана, которые добросовестно доставили их в мою тембу, как обещали консулу. В числе их был пакет на мое имя от доктора Кирка с двумя или тремя письмами к доктору Ливингстону, которому я, разумеется, тотчас же и передал их, изъявив ему радость, что он не совершенно забыт своими друзьями. В том же пакете было письмо ко мне от доктора Бирка, просившего меня позаботиться о багаже Ливингстона и сделать все возможное чтобы доставить ему его; письмо было помечено 25 сентября 1871 года, т. е. пятью днями позднее моего выступления из Унианиембэ на свое почти безнадежное предприятие. В нем заключалось также несколько нелепых советов идти по невозможной дороге на озеро Укереве, но тон письма был добродушный и задушевный.
— Ну, доктор, сказал я Ливингстону, английский консул просит меня сделать все возможное для доставки вам вашего багажа. Жаль, что я не получил этого позволения раньше, потому что тогда я воспользовался бы им; но за неимением этих инструкций, я сделал все, что мог, везя вас самих к вашему багажу. Гора не могла подойти к Магомету, и сам Магомет принужден был подойти к горе.
Но доктор Ливингстон слишком погрузился в свои письма, написанные уже год тому назад.
Из Нью-Йорка я получил и хорошие и дурные вести, но хорошие следовали после дурных и совершенно изгладили неприятное чувство, которое возбудили бы одни дурные. Газеты же числом до ста из Нью-Йорка, Бостона и Лондона были полны самых удивительных новостей. Парижская коммуна восстала против национального собрания, Тюльери, Лувр и древняя Lutetia Parsiorum были зажжены Сент-Антуанскими рабочими! французские войска избивали мужчин, женщин и детей; самый страшный вандализм и безумная мстительность свирепствовали в прекраснейшем городе в мире. Злодейские солдаты влекли прекрасных женщин, превратившихся в демонов, по улицам Парижа на всеобщий позор и безжалостную смерть; детей в самом нежном возрасте повергали наземь и закалывали штыками. Мужчин, невинных или виновных, расстреливали, резали, рубили, кололи — целый город был предан всей ярости освирепевшей, безнравственной и бесчеловечной армии! О Франция, о французы! Подобные ужасы неизвестны даже в сердце варварской центральной Африки. Мы бросили газеты на пол и чтобы утешить свою возмущенную душу взглянули на комическую сторону нашего мира, как она изображена на невинных страницах «Понча». Милый, добродушный, нежный Понч! да снизойдет на тебя благословение путешественника! Шутки твои были лекарством; твоя невинная сатира вызывала истерический смех.
У дверей наших толпились любопытные туземцы, с неописанным удивлением глазевшие на огромные листы. Я слышал, что они часто повторяли — «Хабари Кисунгу» — новости белого человека, и слышал, как они рассуждали о таком громадном количестве новостей и высказывали мнение, что «Васунгу» был «мбиаг сана» и весьма «мкали», что означало, что белый очень лукав и ловок; впрочем, первое из этих названий часто служит выражением высочайшего удивления. На четвертый день после выступления из Угунды, или 18-го февраля, и на 53-й после выступления из Уджиджи, мы вступили с развевающимися флагами при ружейной стрельбе в долину Квигары, и когда мы с доктором вошли в мою старую стоянку, то я формально поздравил его с прибытием в Унианиембэ и в мой дом. С тех пор, как я покинул арабов, больной и почти утомленный жизнью, но, тем не менее, полный надежды на счастливое окончание моей миссии, прошло 131 день — полные уже известными читателю превратностями судьбы — в течение которых я прошел более 1,200 миль. Миф, за которым я гнался через пустыню, оказался фактом, и никогда этот факт не казался более очевидным как в ту минуту, когда живой человек ходил со мною по моей старой комнате, и я сказал ему: «доктор, мы, наконец, дома».