ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ
Ливингстоновы запасы вскрыты. — Открытие обмана. — Обвинение Асмани. — Белые муравьи выпили водку и вложили обратно пробки. — Имущество возвращается Ливингстону. — Он пишет свои письма домой. — Его письма к Джемсу Г. Бэнетту. — Национальная песня. — Последняя ночь с Ливингстоном.— Его журнал запечатывается. — Наш окончательный отъезд. — Прощание. — Остановка в Туре. — Письма от доктора. — Прибытие в Кивейег. — Война Вагого отражается везде. — Полный боевой костюм. — Фальшивая тревога. — Начальник Кхонзе сопротивляется нашему проходу. — Приготовление к бою. — Мниамвези схвачен за горло и мир восстановлен. — Прибытие в Каниени. — Посещение султана. — Деревня Маканга.— Внезапный набег вооруженных туземцев. — Сорок копий против сорока ружей. — Пошлина потребована и уплачена. — Рассказ Льюкаля о смерти Фаркугара. — Долина Мукондоква. — Страшное наводнение. — Нападение роя москитов. — Ящик с депешами доктора Ливингстона. — Переправа через реку при Роне. — Прибытие в Зимбамуэни. — Ограда снесена. — Ужасная буря. — Разрушение ста деревень. — Кустарник Мсупва. — Его ужасы. — Обжоги от муравья. — Известие с Занзибара. — Встреча с экспедицией, отправленной для розыскания и подачи помощи Ливингстону.
Теперь Унианиембэ казалось мне земным раем. Ливингстон был счастлив не менее меня; его помещение могло быть названо раем в сравнении с его хижиной в Уджиджи. Наши кладовые были наполнены различными прекрасными вещами, кроме материй, бус, проволок и тысячи и одной из тех потех и сокровищ путешественника, которыми я нагрузил более ста пятидесяти человек в Багамойо. У меня было семьдесят четыре тюка различных вещей, наиболее ценные из которых должны были пойти Ливингстону для обратного пути его к источникам Нила.
Велик был для нас праздник, когда с молотком и клещами в руках я открыл ящик доктора, и мы могли услаждать свои отощавшие желудки различными вкусными блюдами, которые должны были вознаградить его за продолжительный пост на одной дурре и кукурузе, составлявших нашу пищу в пустыне. Я был искренно убежден, что поживя несколько времени на вареной ветчине, бисквитах и желе, я сделаюсь так же непобедим как Геркулес, и что мне нужно будет только взять в руки добрую дубину, чтобы уничтожить могучих вагогцев, если только они вздумают моргнуть не так, как мне хочется.
Первый из открытых нами ящиков содержал три жестянки с бисквитами, шесть жестянок с крошеной ветчиной и маленькие штучки немного более наперстка, которые, будучи открыты, представляли не более как столовую ложку измельченной говядины, сильно приправленной перцем: докторские запасы упали в моем мнении на 500° ниже нуля. Далее принесли пять банок варенья, из коих мы открыли одну — новое разочарованье! глиняные банки весили по фунту, но в каждой было не более чайной ложки варенья. Мы начинали уже думать, что слишком сильно обольщали себя надеждою. Потом принесли три бутылки с пряностями, но что нам было за дело до пряностей? Открыли другой ящик, и из него вывалился жирный толстый кусок голландского сыру, твердого как камень, но хорошо сохранившегося и вкусного, хотя он вреден для печени в Униамвези. После того вынули другой сыр; он был весь съеден — внутри было совершенно пусто. В третьем ящике было только две сахарные головы; в четвертом — свечи; в пятом — бутылки с солеными соусами Гарвея, Уостера и Ридинга и анчоусы, перец и горчица.
Боже мой! Хороша была пища для оживления такого умирающего с голоду человека, как я! В шестом ящике было четыре рубашки, две пары крепких башмаков с несколькими перевязками для них и несколько чулок. Все это так обрадовало доктора, что, надевая их, он воскликнул; «Ричард снова сделался самим собою!» {По-русски мы бы сказали что-то вроде «Узнаю Ричарда!» (Прим. В.И.)} «Кто бы ни был этот человек, он поистине друг», сказал я. «Да это друг мой Уеллер».
XLV. Письма Ливингстона в опасности.
В пяти других ящиках были различные закупоренные блюда и супы; но двенадцатый с дюжиною бутылок различных спиртных настоев, исчез. Строгий допрос Асмани, вожатого ливингстонова каравана, показал, что исчез не только один ящик с бутылками, но также два тюка с материями и четыре мешка с самыми дорогими бусами в Африке — сами-сами, ценящимися туземцами подобно золоту.
Я был сильно разочарован после осмотра товаров; все казалось дурным моему предубежденному взору. Из десяти жестянок с бисквитами только одна хорошо сохранилась, тогда как все они вместе не составили бы обеда. Супы — но кто думает о них в Африке? Разве здесь мало быков, овец и коз, из которых можно сварить самый лучший суп, какой когда-нибудь варился? Гороховый или другой растительный суп был бы роскошью; но суп из цыплят или дичи! какая нелепость! Затем я стал перебирать свои собственные запасы. У меня осталось еще немного отличной старой водки и бутылка шампанского, хотя было очевидно при одном взгляде на тюки с материями, что была произведена кража, и некоторые обвиняли в ней Асмани, которому доктор Кирк поручил главный надзор за караваном Ливингстона. Осматривая имущество Асмани, я нашел у него восемь или десять кусков цветной ткани с печатью моего агента в Занзибаре. Так как он не мог ясно объяснить, как они попали к нему в ящик, то они тотчас же были конфискованы и розданы наиболее достойным из людей Ливингстона. Некоторые из сторожей также обвиняли его в том, что он входил в мою кладовую и унес два или три доти доместика из моих тюков, и что несколько дней спустя он вырвал ключ от кладовой из рук одного из моих людей и изломал его, чтобы другие не могли войти в кладовую и заметить следы его преступления. Так как Асмани оказался вторым «нравственным идиотом», то Ливингстон тотчас же сменил его. Если бы он не так скоро прибыл в Унианиембэ, то, по всей вероятности, все товары, посланные из Занзибара, исчезли бы.
Так как Унианиембэ изобилует плодами, хлебом и рогатым скотом, то мы решились устроить роскошный рождественский обед, и чувствуя себя в этот день довольно хорошо, я мог сам наблюдать за его приготовлением. Никогда в тембе Униамвези не было видно такой роскоши и таких вкусных блюд, как в нашей.
Когда мы прибыли в Унианиембэ, то здесь было весьма мало арабов, потому что они осаждали твердыню Мирамбо. Но неделю спустя «карлик» шейх Саид бен Салим-Эль Вали — бывший главнокомандующий их сил, возвратился в Квигару из передовой линии. Но маленький шейх не особенно торопился приветствовать человека, против которого был так сильно виноват. Как только мы узнали о его прибытии, то поспешили послать к нему за товарами, порученными его охране вскоре после отправления Ливингстона к заливу Микиндани. В первый раз он объявил нашим посланным, что так сильно болен, что не может говорить о делах, но во второй раз он отдал их, прося передать доктору, чтобы он не сердился за то, что он не возвращает их в целости, потому что белые муравьи разрушили все.
Товары, задержанные этим человеком в Унианиембэ, были в самом жалком состоянии. За их провозку до Уджиджи было заплачено вперед, но Сеид бен Сехим задерживал их нарочно с 1867 года, чтобы удовлетворить своей страсти к крепким напиткам и, быть может, овладеть двумя дорогими ружьями, находившимися в числе багажа. Белые муравьи съели не только ящики, в которых были запакованы эти ружья, но даже и приклады. Стволы перержавели, а замки сделались совершенно негодными. Бутылки с водкой к великану нашему удивлению также сделались добычею прожорливых и непреодолимых разрушителей — белых муравьев— и каким то непонятным способом они выпили крепкую водку и заменили пробки обглоданными кочанами кукурузы. Лекарства также исчезли, и цинковые сосуды, в которых они были плотно запакованы, были разъедены. Всеобщего разрушения избегли только две бутылки водки и одна маленькая цинковая коробка с лекарствами.
Я попросил доктора послать к шейху Сеиду спросить его, получал ли он два письма, отправленные им к доктору Кирку и лорду Кларендону после первого прибытия в Уджиджи, и если он получил их, то отправил ли он их к берегу, как он просил его об этом. Он отвечал нашим посланным утвердительно; и впоследствии я получил тот же ответ в присутствии доктора.
22-го февраля беспрерывный дождь, мочивший нас во все время пути от Уджиджи, прекратился, и наступила хорошая погода; пока я готовился к обратному путешествию, доктор был занят писаньем писем и выпиской мест из его дневника, которые я должен был отвезти его семейству. Когда же мы не были заняты, то сделали визит арабам в Таборе, принявшим нас с тем добродушным гостеприимством, которым характеризуется это племя.
В числе товаров, переданных мною Ливингстону, причем я оставил за собою те материи, которые мне необходимы были для обратного путешествия, находились:
Американского простынного холста первого сорта — 285 доти = 1,140 ярдов
Каники (голубого цвета) '' '' — 16 = 64
'' '' '' среднего '' — 60 = 240
Дабвани '' '' — 41 = 164
Бароати — 28 = 112
Цветных платков — 70 = 280
Регани среднего сорта — 127 = 508
Измагили '' '' — 20 = 80
Сохари '' '' — 20 = 80
4 куска хорошего кунгуру — 22 = 88
4 горага регани — 8 = 32
Итого — 697 = 2,788
Кроме того:
Материи 2,788 ярдов.
Сортированных бус 16 мешков, весом 992 ф.
Медных проволок № 5 и 6, 10 фразилахов с 350 ф.
1 парусинная палатка, непромокаемая
1 койка
1 мешок со столярными инструментами
1 пила
2 бочонка смолы
12 листов корабельной меди 60 ф
1 заряжающееся с казенной части ружье Джоселина (с металлическими патронами
1 Старра, с казенной части, с метал. патр
1 Генри (16 выстрелов) '' '' ''
1 револьвер
200 пачек пистолетных патронов.
2,000 '' патронов Джоселина и Старра
1,500 '' '' Генри
Кухонные инструменты
Аптечка
Книга
Компас
Холщевые мешки и т. д., и т. д, и т. д.
Вышеупомянутые вещи составляют в сумме около 40 грузов. Многие из этих предметов можно бы было продать в Унианиембэ за весьма высокую цену, в особенности ружья и патроны, пилу, столярные инструменты, бусы и проволоки. Из 33-х грузов, собранных в моей тембе и представлявших собою товары, посланные Ливингстону 1-го ноября 1870 года, только немногие могли пригодиться ему на обратном пути к Руе и Маниуэме. 696 доти материй, оставленные ему, составляли единственный ценный предмет из его товаров; но в Маниуэме, где туземцы сами ткут материи, такой товар не будет иметь цены, тогда как мои бусы и проволоки при бережливости могли бы продовольствовать его и его людей в течение двух лет. Его собственные материи вместе с теми, которые я ему дал, составляли в совокупности 1393 доти; что при 2-х доти в день на пищу хватит на 696 дней; таким образом, у него есть запасы на целые годы. Единственные предметы, недостающие ему для того, чтобы предпринять вполне снабженную экспедицию, составляют:
Несколько жестянок американской пшеничной муки
'' '' '' содового порошка
'' '' '' фруктовых консервов
Несколько жестянок сардинок
'' '' '' семги
10 фунтов чаю
Несколько иголок и ниток
Дюжина штемпельных конвертов
Морской альманах за 1872 и 1873 годы
1 чистая книжка для дневника
Один хронометр
Одна цепь для непокорных
Со всеми этими предметами у него были бы 70 тюков, которые без носильщиков составили бы помеху. Но с 9-ю человеками, которых он имеет теперь, ему невозможно было бы двинуться с места с таким большим количеством товаров. Поэтому он поручил мне нанять, как только я достигну Занзибара, 50 свободных людей, вооружить их ружьями и топорами кроме амуниции и купить 2,000 пуль, 1,000 кремней и 10 бочонков пороху. Люди эти должны были служить ему носильщиками и сопровождать его повсюду, куда бы он ни желал идти. Без людей он был мучим пыткою Тантала, потому что с одной стороны сознавал богатства своих средств, с другой — полную невозможность воспользоваться ими без помощи носильщиков. Все богатства Лондона и Нью-Йорка, будучи собраны в одну кучу, не имели бы никакой цены для него без средств к передвижению. Ни один мниамвези не наймется в носильщики в течение военного времени. Читатель, познакомившийся с моею жизнью в Унианиембэ знает, какие ваниамвези упорные консерваторы. На мне лежала еще одна обязанность относительно моего знаменитого товарища; я должен был спешить к берегу, как будто дело шло о моей жизни и смерти, нанимать для него людей, как будто он сам был бы здесь, работать для него с таким же усердием как для самого себя, не останавливаясь и не отдыхая до тех пор, пока желание его не будет исполнено. И я поклялся исполнить его просьбу, хотя это наносило смертельный удар моим планам путешествия вниз по Нилу для отыскания следов сэра Беккера.
Доктор окончил свои письма. Он передал мне двадцать писем в Великобританию, шесть в Бомбей, два в Нью-Йорк и одно в Занзибар. Письма, посылаемые в Нью-Йорк, были адресованы Джемсу Гордону Беннету младшему, потому что он один, а не его отец, нес на себе ответственность за экспедицию, отправленную под моим начальством. Я извиняюсь пред читателем в том, что печатаю одно из этих писем, так как по духу и по слогу своему оно вполне выражает характер человека, одно изучение жизни которого заслуживает дорогой экспедиции:
«Уджиджи, на Танганике, Восточная Африка, ноябрь 1871 г. Джемсу Гордону Беннету Эсквайру. Милостивый Государь! всегда чувствуешь некоторую неловкость, когда пишешь человеку, которого никогда не видал — кажется, будто обращаешься к отвлеченной мысли; но присутствие в этих далеких странах вашего представителя, м-ра Г. М. Стэнли, устраняет неловкость, которую я в противном случае ощущал бы, и я, совершенно не стесняясь, обращаюсь к вам с благодарностью за крайнюю доброту, побудившую вас послать его сюда. Если я опишу вам печальное положение, в котором он нашел меня, то вы легко поймете, что я имею весьма основательные причины употреблять очень сильные выражения своей благодарности. Я достиг Уджиджи, пройдя от четырех до пятисот миль, палимый вертикальными лучами солнца, и здесь осмеянный, измученный и пораженный, почти в виду достижения географической цели принужден был возвратиться толпою развращенных мусульманских рабов, присланных мне из Занзибара вместо людей. Печаль моя была еще усилена грустным видом человеческой жестокости, сильно повлиявшим на мое здоровье. Я полагал, что не сегодня так завтра умру. Могу сказать без преувеличения, что каждый шаг по утомительной, знойной дороге был страданием, и я достиг Уджиджи настоящим скелетом. Здесь я узнал, что багаж мой ценностью фунтов в пятьсот стерлингов, посланный мною из Занзибара, был отдан в безотчетное распоряжение пьяному, развратному мусульманскому портному, который, промотавши значительную часть его в течение шестимесячного пути его в Уджиджи, кончил тем, что на остаток накупил рабов и слоновой кости для самого себя. Он гадал по корану и решил, что я умер. Он писал также к губернатору Унианиембэ, что посылал за мной рабов в Маниуеэму, но они возвратились и донесли о моей болезни, и просил позволения распродать небольшое количество товаров, которых этот пьяница не успел еще промотать. На самом же деле он очень хорошо знал, что я жив и нуждаюсь и в людях, и в товарах; но так как он в нравственном отношении был очевидно идиот, а законами могли быть только нож или ружье, то я должен был сидеть больной, и лишенный почти всего кроме небольшого количества материй и бус, предусмотрительно оставленных мною на случай крайности. Перспектива нищенства между жителями Уджиджи невыразимо мучила меня. Я не мог прийти в отчаянье, потому что когда-то много хохотал над одним из моих приятелей, сообщавшим мне, что достигнув устья Замбези, он пришел в отчаянье, изорвав нечаянно портрет своей жены. Таким способом мы не могли достигнуть успеха. Впоследствии мысль об отчаяньи казалась мне до такой степени смешною, что о нем не могло быть и речи. Когда положение мое достигло крайней степени мучительности, до меня достиг темный слух об английском посетителе. Я считал себя человеком, отправившимся из Иерусалима в Иерихон; но ни священник, ни левит, ни самарянин не могли пройти мимо меня. Однако добрый самарянин явился, и один из моих людей весь запыхавшись, со всех ног прибежал ко мне с криком: „англичанин! Я видел его!“ и бросился навстречу к нему. Американский флаг, в первый раз развевающийся в этой стране, виднелся в главе каравана и указал мне на национальность чужестранца. - Я так же холоден и сдержан, как считают обыкновенно всех нас, островитян, но ваша доброта тронула меня до глубины души. Сердце мое было переполнено, и вне себя я внутренно воскликнул: „да снизойдет благословение Божие на вас и на всех ваших!“ Новости. сообщенные мне м-ром Стэнли, глубоко взволновали меня. Важные политические изменения на континенте, проведение телеграфа через Атлантический океан, избрание генерала Гранта и много других новостей в течение многих дней поглощали все мое внимание и оказали весьма благотворное влияние на мое здоровье. В течение многих лет я не получал никаких известий из моего отечества, кроме тех, которые мог почерпнуть из нескольких нумеров Saturday Review и Понча за 1868 год. Аппетит появился снова, и неделю спустя я чувствовал себя совершенно здоровым. М-р Стэнли привез с собою в высшей степени любезную и ободрительную депешу от лорда Кларендона (смерть которого я искренно оплакиваю) — первое письмо из министерства иностранных дел, которое я получал с 1866 года — и уведомление, что британское правительство любезно высылало мне 1000 ф. ст. До сих пор я не знал о денежной поддержке. Я прибыл сюда без денег, но теперь это неудобство вознаграждалось, и я весьма сильно желаю, чтобы вы и ваши друзья знали, что я с настойчивостью Джона Буля принялся за дело, возложенное на меня другом моим сэром Родериком Мурчисоном, надеясь, что все уладится впоследствии. Водораздел южной центральной Африки тянется на сотни миль в длину. Ключи, бьющие на нем, почти бесчисленны — т. е. понадобится целая жизнь, чтобы сосчитать их. С водораздела они изливаются четырьмя большими реками, соединяющимися снова в два могучие потока в великой нильской долине, начинающейся между десятым и девятым градусом южной широты. Много времени прошло прежде, чем осветилась для меня древняя задача об истоках Нила. Мне пришлось ощупывать каждый свой шаг, бродя большею частию во мраке, потому что кому было дело, куда течет река? „Мы пьем сколько нам нужно и даем остальной воде течь мимо“. Португальцы, посещавшие Казембэ, расспрашивали об одной слоновой кости и ни о чем более. Я же спрашивал и переспрашивал о воде, так что наконец стал бояться, чтобы меня не сочли больным водянкою в голове. Мой последний труд, в котором мне значительно препятствовал нёдостаток в хороших помощниках, заключался в исследовании центральной линии водяного стока в стране каннибалов, называемых маниумами, или, короче, маниемами. В этой полосе — четыре большие озера. Я уже подходил к четвертому, когда должен был вернуться назад. Оно имеет от одной до трех миль в ширину и не может быть достигнуто ни в какое время года и ни в какой своей точке. Два западные потока Луфира, или река братьев Бартель, впадают в озеро Камолондо. Далее большая река Ломаме, протекающая через озеро Линкольн, также впадает в него и составляет, по-видимому, западный рукав Нила, на котором торговал Петерик. Теперь я знал этот водораздел на протяжении около шестисот миль, но, к сожалению, седьмая сотня была самая интересная, потому что в ней, если не ошибаюсь, из одного холма бьет четыре ключа, из коих последний на небольшом расстоянии от своего верховья становится большою рекою. Два из них Луфира и Ломаме текут на север к Египту, два же других текут в югу в Эфиопию, под именем Лиамбай, верхней Уамбези и Кафула. Не суть ли это источники Нила, о которых рассказывал Геродоту жрец Минервы в Саисе? Я слыхал об этих ключах так часто и на таком большом расстоянии от них, что не могу сомневаться в их существовании, и, несмотря на все свое желание вернуться домой, овладевающее мною всякий раз, когда я думаю о своем семействе, мне хочется снова отправиться к ним. Товары ценностью в 500 ф. ст. снова были вверены попечению рабов и пробыли в дороге целый год вместо 6 месяцев. Я должен отправиться к ним на ваш счет, прежде чем продолжать свой труд. Если факты, открытые мною относительно страшного рабства Уджиджи, могут повести к запрещению торговли рабами на восточном берету, то я сочту их гораздо более важными, чем открытие всех источников Нила вместе взятых. Покончивши навеки с рабством у себя дома, дайте нам свою могучую поддержку в уничтожении его здесь. Эта прекрасная страна осуждена на позор как бы под тягостью проклятия Божия, чтобы только не пострадали связанные с рабством привилегии ничтожных занзибарских султанов и мифические права Португалии остались неприкосновенными до того отдаленного времени, когда Африка сделается Индией португальских торговцев рабами. В заключение позвольте мне снова искренно благодарить вас за ваше великодушие и изъявить свою готовность к вашим услугам. Давид Ливингстон.»
XLVI. Нападение диких пчел.
К выше приведенному письму я ничего не имею прибавить: оно говорит само за себя; но в то время я считал его лучшим доказательством моего успеха. Что касается до меня,то я ни капли не заботился об открытиях, разве настолько, насколько это было важно для редакции, отправившей меня на поиски. Правда, меня интересовали результаты путешествий Ливингстона, но так как он признавал, что не окончил начатого им дела, то мне было неловко расспрашивать его о том, чего он не желал сообщить. Открытия его были плодами его собственных трудов — ему и принадлежали они; напечатанием их он надеялся получить вознаграждение, которое намерен был передать детям. Однако Ливингстон действовал под влиянием более благородных побуждений, чем простое желание приобрести деньги: он исполнял повеление долга. Никогда не существовало такого добровольного раба этой отвлеченной добродетели. Склонности его побуждали его возвратиться домой, и требовалась самая твердая решимость, чтобы сопротивляться им. С каждым шагом по исследуемой им земле он ковал новое звено в той цепи любви и сострадания, которая должна будет впоследствии соединять христианские нации с язычниками африканских тропиков. Если бы ему удалось исполнить это открытием и описанием этих племен и народов, живущих доселе во мраке, и привлечь добрых и сострадательных людей из своего отечества посвятить себя на искупление и развитие, то Ливингстон счел бы себя вполне вознагражденным. «Сумасбродное и нелепое предприятие, дон-кихотовские планы!» скажут некоторые. Нет, друзья мои — так же верно, как то, что солнце освещает как христиан, так и неверных, как цивилизованных, так и дикарей, день просвещения наступит; и хотя апостол Африки не увидит этого, равно как и мы, более молодое поколение, но наши дети, но наши потомки увидят это и отдадут должную справедливость смелому пионеру их цивилизации. Следующие выписки сделаны целиком из моего дневника;
12-го марта. Арабы прислали мне 45 писем для доставки их к берегу. В последнее время я сделался почтальоном; это происходит потому, что по причине войны с Мирамбо регулярным караванам не дозволяется выступать из Унианиембэ. Что если бы я оставался все это время в Унианиембэ, ожидая окончания войны? Мне кажется, что арабам не удастся победить Мирамбо даже еще через 9 месяцев.
Сегодня вечером туземцы собрались, чтобы проплясать прощальную пляску перед окнами моего дома. Это оказались пагасисы Сингири, предводителя каравана Мтезы. Мои люди присоединились к ним и, возбужденный против своей воли музыкой, я также спустился к ним и пустился плясать к великому восторгу моих молодцов, с восхищением видевших, что хозяин их оставил свою обычную суровость.
Танец чрезвычайно дик. Музыка весьма оживленная производится четырьмя звучными барабанами, укрепленными к четырем музыкантам, стоящим в центре заколдованного круга. Всегда забавный Бомбай, нигде не чувствующий себя до такой степени в своей тарелке, как во время пляски мримы, надел на голову ведро; Бараки накинул на себя мою медвежью шкуру и держал в руке копье; Шоуперей — смелый проворный и крепкий — махал топором и надел на голову козлиную шкуру; Мабруки, «круглоголовый», постиг самую суть вещей и ходил взад и вперед как важный слон; Удименго держал ружье и походил на грозного Дроукансира, так что, взглянувши на его свирепый вид, вы могли подумать, что он в состоянии выступить против сотни тысяч; Хамиси и Камна стояли перед барабанщиками, спина к спине, и гордо посматривали на звезды. Асмани — олицетворение гигантской силы, настоящий титан, стрелял на воздух с видом Тора, убивающего мириады своим молотом. Все наши сомнения и страсти побеждены; мы сражаемся с демонами при божественном сиянии звезд, разыгрывая только один акт волшебной драмы, вызываемой и ускоряемой страшным шумом и грохотом барабана.
Воинственная музыка кончена, начинается другая. Запевало падает на колени и два или три раза опускает голову в яму, сделанную в земле, а хор, также стоя на коленях, заунывным тоном повторяет медленный и торжественный припев. Вот буквальный перевод песни:
Запевало: О, о, о! белый уезжает домой!
Хор: О, о, о! уезжает домой!
Уезжает домой. О, о, о!
Запевало: На счастливый остров среди моря,
Где много бус. О, о, о!
Хор: О, о, о! Где много бус. О, о, о!
Запевало: Белый Сингири держал нас, очень долго,
Вдали от наших домов, очень долго, о, о, о!
Хор: От наших домой. О, о, о!
О, о, о!
Запевало: И у нас не было хлеба очень долго,
Мы голодали, о, так долго!
Бана Сингири!
Хор: О так долго! О, о, о!
Бана Сингири, Сингири Сингири, о, Сингири!
Запевало: Миранго пошел воевать,
Воевать с арабами;
Арабы и вангванцы Пошли воевать с Мирамбо!
Хор: О, о, о! Воевать с Мирамбо!
О, Мирамбо, Мирамбо!
О, воевать с Мирамбо!
Запевало: Но белый человек утешит нас,
Он возвращается домой! Потому что он возвращается домой!
И он утешит нас! ш-ш-ш!
Хор: Белый человек утешит нас! ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш!
Ум-м-му-м-м-м-ш!
Вот странное прощанье, которым меня напутствовали ваниамвези Сингири, и которое по причине его замечательных эпических красот, стихотворного совершенства и выразительности я увековечил на страницах своей книги, как одно из самых замечательных произведений песнелюбивых сынов Униамвези.
13-е марта. Последний день моего пребывания с Ливингстоном наступил и прошел, и последняя ночь, которую мы проведем вместе, наступила, и я не могу избежать завтрашнего дня. Я чувствую, что готов, кажется, восстать против судьбы, отрывающей меня от него. Минуты проходят быстро и складываются в часы. Двери наши заперты, и мы оба погружены в собственные думы. Каковы его думы — я не знаю, мои же неважны. Я, по-видимому, жил в раю, иначе отчего я так сожалел бы о приближении часа разлуки? Разве я не лежал в течение многих дней на волос от смерти, разве меня не терзали многочисленные лихорадки? Разве я не бредил и не бесновался в припадках безумия? Разве я не сжимал с яростью свой кулак и не поднимал его против воображаемых мною врагов? Однако мне жаль отдать наслаждение обществом этого человека, хотя и купленное такою дорогою ценою. Я не мог удержать быстрого течения времени, мчавшегося в эту ночь, как будто бы на зло мне, и любовавшегося производимыми им страданиями! Пусть так! Разве в первый раз мне приходится расставаться с друзьями? Мне хотелось бы остаться здесь долее, но неизбежное должно совершиться — судьба должна разлучить нас. Это тоже самое грустное чувство как и при всякой разлуке, только в более сильной степени; и, быть может, нам придется распрощаться навек! Навек? и в ответ ему слышится мучительный шепот — «навек!»
Я записал все, что он говорил в эту ночь, но не поделюсь этим с читателем — оно принадлежит мне.
Я так же ревниво отношусь к этому дневнику, как и он сам, и на клеенчатой обертке я написал с каждой стороны по-немецки четкими буквами «не открывать ни в каком случае», к чему он приложил свою подпись. Я стенографировал все эти распоряжения о равномерном разделении различных редкостей между его друзьями и детьми, а также его последнюю волю относительно его старого друга Родерика Мурчисона, о котором он сильно беспокоился с тех пор как получил газеты из Угунды, где прочел, что старика постиг удар паралича. Я мог наверное рассчитывать известить его об этом, как только достигну Адена, и я обещал ему, что он получит от меня известия скорее, чем что-нибудь получалось когда-либо в центральной Африке.
— Завтра вечером, доктор, вы будете одни.
— Да; дом будет смотреть, как будто в нем есть покойник. Вы лучше переждали бы здесь дожди, которые скоро наступят.
— Я всей душою рад бы это сделать, любезный доктор. Но каждый лишний день, проведенный мною здесь, когда в этом нет более настоятельной надобности, откладывает ваше путешествие и возвращение домой.
— Я знаю это; но подумайте о своем здоровье — вы неспособны к путешествиям. Что это составит? всего несколько недель. Вы достигнете берега в такое же количество времени, если переждете дожди, как и если вы выступите теперь. Равнины между нами и берегом будут залиты водою.
— Вы так думаете, но я достигну берега в сорок дней или никак не более пятидесяти. Мысль, что я исполняю важное для вас поручение, удесятерит мои силы.
14-е марта. Мы встали с зарею, вынесли тюки из кладовых и приготовились r первому переходу обратного пути.
Завтрак наш был весьма печален. Я не мог есть, потому что сердце мое было слишком полно; товарищ мой также, как видно, потерял аппетит. Мы придумывали предлоги подольше остаться вместе. В восемь часов утра мы еще не выступили, тогда как я намеревался пуститься в путь с пяти часов.
— Доктор, сказал я, я оставлю двух моих людей на сегодня и на завтра, на случай если при поспешности моего выступления вы что-нибудь забыли. Я простою день в Туре на границе Униамвези и буду ждать там ваших последних распоряжений; теперь же мы должны расстаться—этому нечем помочь. Прощайте!
— О, я вас провожу немного. Я хочу видеть как вы пойдете по дороге.
— Благодарю вас. Теперь люди мои домой! Кирангоци, поднимай флаг и марш!
Дом казался опустелым; мало-помалу он скрылся из наших глаз.
Старое время и воспоминания о моих намерениях и пламенных надеждах теснились в моей душе. Окрестные холмы, бывшие когда-то для меня скучными, неинтересными, теперь стали полны воспоминанием. На этом бурузани сидел я в течение многих часов, мечтая, надеясь и вздыхая. На этом холме стоял я, следя за битвою близ Таборы и за разрушением ее. Под этой кровлей лежал я больной и в бреду, плачась как ребенок на судьбу, грозившую моей миссии. Под этим банановым деревом лежит мой бедный товарищ, Шау. Я дал бы целое состояние, чтобы увидеть его снова около себя. Из этого дома я отправился в свое путешествие в Уджиджи; к нему же как к другу возвратился я с новым и более дорогим товарищем, и теперь я покидаю все. Все это начинает уже казаться удивительным сном.
Мы шли рука об руку; люди мои запели песню. Я остановил продолжительный взгляд на Ливингстоне, чтобы запечатлеть в своей памяти его черты.
— Дело в том, насколько я его понимаю, что вы, доктор, не возвратитесь в отечество, пока не удовлетворите себя относительно источников Нила. Когда же вы удовлетворите себя, то вернетесь домой и станете удовлетворять других. Не правда ли?
— Совершенно справедливо. Когда вы пришлете мне носильщиков, я тотчас же выступлю к Уфипе; затем, перейдя через реку Сунгву, я направлюсь к югу и обогну оконечность Танганики. Затем, идя по направлению к юго-востоку, я достигну Чикумби на Луапуле. Переправившись через Луапулу, я пойду прямо к западу, к медным рудникам Катанги. Ключи находятся, по словам туземцев, в восьми днях пути к югу от Катанги. Отыскавши их, я вернусь к подземным домам Руа. От пещер после десятидневного пути к востоку я достигну озера Камолондо. От озера я буду в состоянии плыть вверх по реке Луфире до озера Линкольна. После того, снова вернувшись назад, я поднимусь к северу по Луалабе до четвертого озера, которое, как я полагаю, разъяснит всю загадку и, быть может, окажется или озером Човамбе (озеро Бэккера), или озером Пиаджиа.
— А сколько времени займет это маленькое путешествие?
— Полтора года, не более, считая со дня моего выступления из Унианиембэ.
— Положим два года; вы знаете, что могут возникнуть различные случайности. Лучше будет, если я найму новых людей на два года, считая началом их службы день прибытия в Унианиембэ.
— Да, это будет отлично.
— Ну, любезный доктор, лучшие друзья должны расставаться.
Вы зашли довольно далеко, поэтому я прошу вас вернуться.
— Позвольте мне сказать вам, что вы сделали то, что немногие были бы в состоянии совершить — даже лучше некоторых известных мне путешественников. И я благодарен вам за то, что вы сделали для меня. Желаю вам благополучно вернуться домой.
— А вам, друг, желаю с Божьей помощью благополучно вернуться к нам. Прощайте!
— Прощайте!
Мы пожали друг другу руку, и я торопился оторваться, прежде нежели потерял присутствие духа, но Сузи и Чумах, и Гамойдах — верные слуги доктора — все они должны были потрясти и поцеловать мои руки, прежде нежели мне удалось наконец уйти. Я не выдержал!
— Прощайте, доктор, дорогой друг мой!
— Прощайте!
XLVII. Занзибарские женщины.
— В путь! Что же вы останавливаетесь! Идите же! Что же вы не идете домой? — И моих людей погнали передо мною. Конец слабости! я покажу им такую ходьбу, после которой они меня не забудут. Я в сорок дней исполню то, на что прежде употреблял по три месяца.
Дорогой читатель, я каждый день вечером вносил вышеприведенные заметки в мой дневник. Теперь, пересматривая их через шесть месяцев, я не чувствую никакого стыда; мои глаза даже подергиваются слезами при воспоминании об этой разлуке. Я не смел ничего вычеркнуть и ничего изменить в том описании, которое было сделано, когда чувства говорили во мне сильно. Дай Бог вам, если вы когда-нибудь предпримете путешествие по Африке, встретить такого благородного и честного путешественника, как Давид Ливингстон! Я жил с ним в продолжение четырех месяцев и четырех дней в одном доме, или в одной лодке или палатке, и мне ни разу не пришлось жаловаться на него. Я человек вспыльчивого характера, и могу сказать, что часто разрывал узы дружбы без достаточных для того причин; но Ливингстон ни разу не возбудил моей злобы, а напротив того, каждый день, проведенный с ним, усиливал мою любовь к этому человеку.
Я не буду подробно описывать нашего возвратного путешествия, но упомяну только о некоторых особенных приключениях во время нашего проезда к берегу.
17-е марта. Мы прибыли к реке Квалах, названной Ниахубой одним уроженцем Рубуга, и Униахугой другим. В этот день выпал первый дождь времени года мазики; я совершенно отсырею, прежде нежели достигну берега. Прошлогодний мазика начался в Багамойо 23-го марта и кончился 30-го апреля.
На следующий день я остановился со всеми моими спутниками у западной Туры, на границе Униамвези, и 20-го числа. прибыл в восточную Туру, вскоре после нашего приезда мы услышали громкий выстрел из ружья и Сузи, и Гамойдах, слуги доктора, появились передо мною с одним из моих людей и с письмами, одно, адресованное «Сэру Томасу МакЛиру, в обсерваторию, на мыс Доброй Надежды», а другое мне.
Несколько ваневана прибыли в Туру, чтобы присоединиться к нашей экспедиции, так как они боялись одни пройти через Угого; мне сказали, что еще другие шли па соединение с нами, но так как все были предупреждены в Унианиембэ, что караван положительно отправится 14-го, то я не хотел ждать долее.
Оставив Туру 21-го, мы послали Сузи и Гамойдаха назад к доктору, а сами продолжали свое путешествие к реке Нгалаху.
Через два дня мы прибыли к деревне Нгараисо, куда начальник каравана попытался было войти, но был выгнан силою рассерженными вакимбу. 24-го мы расположились лагерем в лесу, в месте, называемом «тангони», т. е. там, где роща становится реже. Это была весьма живописная местность.
Страна эта была одно время в самом цветущем положении; почва чрезвычайно плодоносна; обширный лес имел бы большую цену, если бы находился ближе к берегу, главное, там много воды, что особенно ценится в Африке. Мы расположились близ гладкой большой массы сиенита, на одном конце которой возвышалась величественная массивная четырехугольная скала, у подошвы ее росло несколько небольших деревьев; на другом конце стояла подобная же скала, на весьма шатком основании. Члены нашей экспедиции воспользовались большим обломком скалы, чтобы истереть свои зерна, прибегнув таким образом к весьма обыкновенному способу размола хлеба в этих странах.
27-го марта мы вошли в Кивиег. На рассвете, оставляя реку Мдабуру, было сделано проводником торжественное предостережение, что мы скоро войдем в Угого; покинув деревню Каньягу при звуках рога нашего проводника, напоминавших трубу, мы двинулись через поле, засеянное маисом. Колосья были довольно спелы для того чтобы их печь и жарить, и, таким образом, при виде их одна из причин нашей боязни была рассеяна, ибо вообще, в начале марта караваны страдают от голода, которому в это время туземцы подвергаются так же, как иностранцы. Мы скоро вошли в округи камедных деревьев, и узнали, что находились в Угого. Леса этой страны состоят преимущественно из различных видов камедных и терновых кустарников, из тамарисков и множества самых разнообразных диких фруктовых деревьев. Виноград произрастал в изобилии, но он не был еще совершенно спелый; сверх того нам попадался еще красноватый, круглый плод, имевший сладость султанского винограда, а листья его походили на крыжовник. Другой плод, величиною с абрикос, был чрезвычайно горький.
Выйдя из густого леса терновых кустов, мы увидели вдали обширные поселения Кивиега, и на восточной части главной деревни нашли удобное лагерное место, под тенью группы колоссальных баобабов.
Население Кивиега состоит почти из равного количества вакинбу и вагого; старый султан Кивиег, живший во время Спика и ГрантаЮ теперь уже умер, и молодой сын его управляет округом. Несмотря на то, что владения молодого человека очень красивы на вид, и что верные подданные его сотнями умножают свой скот, однако положение его весьма ненадежно, так как его молодость порождает завистливые помыслы в окружающих его начальниках вагого.
Мы только что успели расположиться лагерем, как услышали раздавшийся со всех сторон звон и шум военных рогов и увидели, как гонцы торопились по всем направлениям, давая сигнал войны. Когда мне сказали, что рога призывали людей к вооружению и приготовлению к войне, то я сомневался, что будет сделано нападение на экспедицию, но раздававшиеся слова «Уругу, Варугу» — (вор! воры!) — не оставляли никакого сомнения. Мукондокву, начальник населенного округа, лежащего в двух днях к северо-востоку, где мы заметили некоторое возбужденное состояние, когда отправлялись на запад, шел теперь против молодого мтеми, кивиега, и воины Кивиеги призывались к войне. Мужчины бросились к своим деревням, и мы скоро увидели их в полном боевом наряде. Над их лбом развевались страусовые или орлиные перья; голова их была окружена гривой зебры; вокруг колен и лодыжек были подвешены маленькие колокольчики; сзади, начиная от шеи, развевались плащи, за головою торчали копья, ассагаи, палки и луки; некоторые держали эти оружия в руке, как бы приготовляясь тотчас же бросить их в неприятеля. На каждом фланге отряда, вышедшего из главной деревни и представлявшего однообразный, колыхающийся двойной ряд воинов, звеневших своими колокольчиками с замечательным единодушием, находилось множество застрельщиков, состоящих из самых отважных людей, упражнявшихся по пути в маневрировании. Мимо нас проходила одна колонна за другой; целые отряды и группы, сходились из разных деревень, так что на войну, вероятно, отправилось до тысячи солдат. Эта сцена дала мне самое лучшее понятие о слабости даже самых больших караванов, путешествующих между Занзибаром и Унианиембэ.
Ночью воины возвратились из леса; тревога оказалась фальшивою. Сначала было объявлено, что на страну напали вахехе, или вадириго, как это племя часто называют за его воровские наклонности. Вахехе часто грабят жирный скот Угого. Они отправляются из своей земли на юго-восток, проходят через лес и подойдя близко к стадам, нагибаются к земле и прикрывают голову своими щитами, сделанными из бычачьих шкур. Появившись внезапно между скотом и пастухами, они быстро встают, начинают сильно бить скот, и, загнав его в лес, где скот ожидают уже другие люди, сами быстро обращаются против пастуха.
30-го числа мы прибыли в Кхонце, замечательный по громадным кучам листьев, которые исполинские сикоморы и баобабы рассыпают по равнине. Начальник Кхонце хвастает четырьмя тембами, из которых он мог бы набрать пятьдесят вооруженных людей; однако, подстрекаемый Униамвези, он приготовился препятствовать нашему дальнейшему путешествию, потому, что я послал ему только три доти — двенадцать ярдов — сукна в виде хонги.
Мы остановились, ожидая возвращения нескольких путешественников вагого, присоединившихся к нам, и которых мы просили помочь Бомбаю в переговорах насчет дани; вдруг вагого возвратились к нам бегом, не переводя дыхания, и закричали мне; «зачем вы останавливаетесь здесь? Разве вы хотите умереть. Эти язычники не возьмут дани, а хвастаются тем, что съедят все ваше сукно». Отступники Униамвези, вступившие в браки с семействами здешних вагого, были постоянной грозой для нас в этой стране. Так как начальник Кхонце приближался к нам, то я приказал моим людям зарядить ружья и зарядил свое в его присутствии, а затем, подойдя к нему, спросил, пришел ли он чтобы взять сукно силою, или намеревался он спокойно принять то, что я хотел ему дать. Когда униамвезец, подавший повод ко всем этим неприятностям, начал было говорить, то я схватил его за горло и погрозил, что приплюсну его нос, если он осмелится еще заговорить в моем присутствии, и что я выстрелю в него первого, если мы будем принуждены драться. Тогда другие оттолкнули негодяя в последний ряд. Начальник, которому чрезвычайно понравилась эта маленькая сцена, громко смеялся над поражением этого паразита, и мы с ним в короткое время условились на счет дани, к обоюдному удовольствию, и расстались большими друзьями. Экспедиция прибыла ночью в Санца.
31-го мы прибыли к Камьенеи, к великому мтеми — Магамбаи. В то время, когда мы проходили по тембе великого султана, мсагира, или главный советник, приятный седенький старичок, делал терновую изгородь вокруг маленького поля, засеянного молодым хлебом. Он приветствовал караван звучным «ямбо» и, встав во главе каравана, показал дорогу в наш лагерь. Будучи представлен мне, он обошелся очень дружелюбно. Ему предложили кити — стул — и он начал разговаривать очень ласково. Он очень хорошо помнил моих предшественников — Буртона, Спика, и Гранта; сказал, что я выгляжу гораздо моложе всех них, и, вспомнив, что один из белых людей любил ослиное молоко (Буртон?), предложил достать его для меня.. Моя манера пить, по-видимому, очень забавляла его.
Сын его, Унамапокера, был человек высокого роста, лет около тридцати, он изъявлял мне признаки большой дружбы, обещал, что дань будет весьма незначительная, и что он пришлет мне человека, который укажет путь в Миуни, деревню, лежащую на границе Камиени, что даст мне возможность избегнуть встречи с алчным Кизевахом, который обыкновенно требовал большую дань с проходящих караванов.
Благодаря Унамапокере и его отцу нам удалось отделаться очень легкой данью, ибо мы заплатили только десять доти, тогда как Буртон был принужден уплатить здесь шестьдесят доти или двести сорок ярдов сукна.
Встав рано 1-го апреля, мы достигли Миуни после четырехчасовой ходьбы; затем вошли в лес, и около 2 ч. пополудни прибыли к большой циве, или пруду, лежащему посреди леса, а на следующий день, в 10 ч. достигли полей Мапанги, Мы собирались пройти по деревне Мапанга к одному месту, по ту сторону деревни, где мы могли позавтракать и определить дань, когда навстречу мне выбежал мальчик и спросил, куда мы намеревались идти. Услыхав в ответ, что мы шли к лагерному месту, он торопливо пошел перед нами, и мы слышали, что он говорил о нас с некоторыми людьми, бывшими на поле.
Между тем мы нашли удобное, тенистое место, где и расположились с намерением отдохнуть; люди или лежали. на земле, или стояли около своих нош; Бомбай намеревался уже открыть один тюк, как вдруг мы услышали шаги приближавшихся людей и громкие возгласы и вскоре из леса выбежали почти сорок или пятьдесят вооруженных людей, державших копья над головою или собиравшихся натянуть свои луки. Во главе их шел начальник, и они издавали дикие звуки злости, что-то вроде продолжительного «Ат-у, Ат-у-у», что, без сомнения, значило «вы хотите, хотите вы? нет вам не удастся!» и все это выражало в одно и то же время решимость, отвагу и угрозу.
Я подозревал, что эти голоса не предвещали мне ничего хорошего, и поэтому приготовил мое оружие и патроны. Это был поистине отличный случай для приключения! Одно копье, брошенное в нас, или один выстрел, направленный в эту грозную толпу дикарей, и толпы противников вступили бы в роковое сражение. Тут не было порядка, не было бы торжественности войны, но происходило бы убийственное состязание: ружейные выстрелы и залпы мушкетов смешались бы с летящими копьями и стрелами, наши трусливые люди обратились бы в бегство, преследуемые тявкающими дикарями; и как знать, чем бы все это кончилось? Сорок копий против сорока ружей — но сколько ружей, может быть, покинули бы наш лагерь? Пожалуй, все, и я бы остался с мальчиками, которые несли мои ружья, и меня бы или решительно удавили или отрубили бы голову, поместив ее в виде украшения на высокий шест по средине деревни Кигого, подобно бедному Майцану в Дегела Мхоре, в Узарамо.
Но в этой стране не следует драться, если к этому не будешь вынужден последнею крайностью. Никакой воюющий Мунго Парк не может остаться победителем в Угого, если у него нет достаточного числа вооруженных людей. С пятьюстами европейцев я мог бы пройти Африку с севера до юга, пользуясь тактикою и нравственным влиянием подобной силы. В таком случае пришлось бы сражаться весьма мало.
Не вставая с того тюка, на котором я сидел, я велел кирангоци спросить объяснение их неистовых возгласов и угрожающего вида — и узнать, не намерены ли они ограбить нас.
— Нет, — сказал начальник, мы не хотим ни остановить, ни ограбить вас; но мы желаем получить дань.
— Но разве вы не видите, что мы остановились и открыли тюк, чтобы послать ее вам?
Начальник разразился громким смехом, к которому присоединились и мы. Он очевидно совестился своего поведения; он добродушно объяснил, что люди его рубили лес, чтобы сделать новый забор у своей деревни, когда к нему прибежал мальчик и объявил, что по стране проходил караван вангвана и не хотел остановиться, чтобы объяснить кто они такие После этого мы сделались друзьями. Он просил меня сделать для него дождь, так как севы его страдали от засухи, и дождя не было уже несколько месяцев. Я отвечал ему, что хотя белые люди очень искусны и умны, и многим превосходят арабов, однако они не могут делать дождя. Несмотря на обманутое ожидание, он поверил мне, и получив свою весьма незначительную хонга, позволил нам продолжать наше путешествие и даже сопровождал нас несколько времени, чтобы показать нам дорогу.
В 3 ч. мы вошли в терновый лес, а в 5 ч. прибыли в Мухалата, округ, управляемый начальником Ниамцагой. Один мгого, которого я считал своим другом, оказался очень преданным. Он принадлежал Мулове, стране, лежащей к юго-юго-востоку и югу от Кулаби, и деятельно заботился о моих интересах, определив дань с помощью Бомбая. Когда на следующий день, направляясь к Миуни, мы проходили через Кулаби, и вагого намеревались остановить нас для хонти, то он взял на себя труд освободить нас от дальнейшей пошлины, объявив, что мы шли из Угого или Камиени. Вагого, по-видимому, не требуют подати от тех караванов, которые намерены торговать в их стране, или не хотят перейти за границу их владений.
Оставив Кулаби, мы прошли по обнаженной, красной, глинистой равнине, по которой с ужасной силой носился ветер с вершин Узагары, подымая перед нами фантастические голубовато-черные горы. Ужасные порывы ветра как будто проникали в наше тело с необыкновенной, вкрадчивой силой, точно мы были простой газовой пленкой. Мужественно сражаясь с этим могучим «peppo» (ураганом), мы прошли через Мукамвас и, перейдя по широкому песчаному ложу реки, вошли в территорию Мвуми, последнего начальника Угого, взымающего пошлину.
4-го апреля, послав Бомбая и друга моего Мгого с восьмью доти или тридцатью двумя ярдами сукна в виде прощальной дани султану, мы продолжали наш путь по лесу и прибыли через несколько часов к границе пустыни «Маренджа Мкали» «жесткая, горькая или солоноватая вода».
Я послал троих людей из нашего лагеря в Занзибар с письмами к американскому консулу и телеграммами для Herald’а, прося консула отослать этих людей ко мне с одним или двумя небольшими ящиками, содержащими такие предметы роскоши, которые могут быть оценены голодными, истомленными и промокшими людьми. Трем послам было наказано ни для чего не останавливаться — не обращать внимания на то, шел дождь или нет, встречалась ли им река или наводнение, так как если они не будут торопиться, то мы догоним их прежде нежели они достигнут берега. Они отправились с усердным «иншаллах, бана».
15-го мы с громким, единодушным, веселым «ура!» углубились в пустыню, которая с своей вечной тишиной и уединением была гораздо приятнее для нас нежели шумливые, негармонические раздоры деревень вагого. Мы продолжали наш путь девять часов сряду, пугая своими громкими криками свирепых носорогов, боязливых кваг и стада антилоп, населяющие леса этого обширного солончака. 17-го мы с проливным дождем вошли в Мпвапву, где умер мой помощник, шотландец Фаркугар.
Мы совершили этот необыкновенный путь в 338 английских миль от 14-го марта до 17-го апреля, т. е. в двадцать четыре дня, включая сюда остановки, что составляет не много более четырнадцати миль в день.
Леуколе, начальник Мпвапвы, у которого я оставил Фаркугара, дал следующий отчет о смерти последнего: «После вашего отъезда белому человеку сделалось, по-видимому, лучше, и это продолжалось до пятого дня, когда он, попробовав встать и выйти из палатки, упал навзничь; с этой минуты ему стало все хуже и хуже, и он умер после полудня, так спокойно, как будто заснул. Нога и живот его порядочно распухли и я думаю, что в нем лопнуло что-нибудь, когда он упал, ибо он вскрикнул как от сильного ушиба, и слуга его сказал: „барин говорит, что он умирает“!
Мы вынесли его под большое дерево, и, прикрыв листьями оставили его там. Слуга взял себе его вещи, винтовку, платье и одеяло и переселился в тембу Мниамвези, близ Кизоквека, где прожил три месяца и также умер. Перед смертью он продал за десять доти (40 ярдов сукна) винтовку своего господина одному арабу, отправлявшемуся в Унианиембэ. Вот все, что я знаю о нем».
Затем он показал мне яму, куда было брошено тело Фаркугара, но я не мог найти следов его костей, хотя мы и осмотрели все кругом с большим вниманием, желая вырыть ему приличную могилу. До отъезда из Унианиембэ мы заставили пятьдесят человек два дня носить камни, из которых я воздвиг вокруг могилы Шау прочную, крепкую ограду длиною в восемь футов и шириною в пять; доктор Ливингстон сказал, что она продержится несколько столетии, подобно могиле первого белого, умершего в Униамвези. Хотя нам не удалось найти остатков несчастного Фаркугара, мы все-таки собрали множество камней, и нам удалось воздвигнуть холмик близ берега реки, чтобы напоминать место, где было похоронено его тело.
До вступления в долину реки Мукондоквы, мы ни разу не испытывали никакого лишения и никаких неудобств со стороны мазики. Здесь пенились и шумели потоки; река представлялась широкой коричневой струей, стремившейся вниз с непреодолимой силой. Берега были полны до края, широкие нуллахи стояли полные воды, поля были потоплены, а дождь все лил ливнем, как бы предсказывая нам, чего мы могли ожидать во время нашего путешествия по приморской области. Мы продолжали подвигаться вперед, как люди, для которых была дорога каждая минута — как будто нас застигало наводнение.
Мы три раза переправлялись вброд через этот ужасный поток, при помощи веревок, привязанных к деревьям — от одного берега к другому, и прибыли 11-го в Кадетамару, в самом жалком виде, как люди, удрученные большим горем, и расположились лагерем на холме, против горы Кибве, возвышавшейся на правом берегу реки — одной из самых высоких горных вершин этой цепи.
12-го апреля, после шестичасового, самого утомительного из всех испытанных мною переходов, мы прибыли к началу притока Мукондоквы, откуда берет начало река, протекающая по равнине Маката. Мы знали, что это было неблагоприятное время года, по условиям страны, так как довольно плохой предшествующий год нельзя было и сравнить с настоящим. Наша дорога шла по берегу пенящегося бурного потока, часто спускаясь в глубокие рвы, где мы шли по пояс, а иногда даже по горло в воде. Крайняя необходимость принуждала нас идти далее, иначе мы бы подождали в одной из этих деревень окончания дождей, нагнанных муссонами; таким образом, мы подвигались по болотистой почве, по колено в тине, под туннелями, образованными сросшимися ветвями, с которых капал дождь, и по лужам, глубиною в реку. По-видимому, все каналы были переполнены до краев, однако дождь не переставал лить, образуя желтоватую пену на поверхности реки и колотя нас до изнеможения. Боровшись полдня с такими трудностями, и переправившись через реку, мы снова прибыли к печальной деревне Мвуми.
Мы провели ночь, сражаясь с тучами черных прожорливых москитов, и в геройских попытках найти отдых во сне, что нам отчасти удалось, благодаря совершенному истомлению нашего тела.
13-го мы отправились из деревни Мвуми. Дождь шел всю ночь и не перестал и утром; мы проходили одну милю за другою, по полям, затопленным наводнением, и, наконец, еще раз достигли одной боковой ветви реки, где она была узка и слишком глубока, чтобы ее можно было перейти вброд по средине. Тогда мы срубили дерево, и нам удалось повалить его поперек потока. Шагая по этому дереву, люди осторожно подвигали перед собою свои тюки и ящики, но один юноша — Роджаб — из усердия или просто по глупости — взял ящик доктора, содержавший его письма и журнал его открытий и бросился в реку.
Я первый переправился на противолежащий берег, чтобы наблюдать за переправой, как вдруг я заметил этого человека, идущего в реке с самым драгоценным ящиком на голове. Он внезапно попал в яму, и человек вместе с ящиком почти совсем пропали из виду; я в это время стоял в ужасе при мысли о судьбе, угрожавшей письмам.
К счастию, он не потерял присутствия дух и встал, в то время как я кричал ему, направляя к голове заряженный револьвер «смотри сюда! урони только ящик, и я застрелю тебя!»
Все люди остановились, наблюдая за своим товарищем, которому угрожала пуля и поток. Человек этот, по-видимому, сам с ужасом смотрел на пистолет; после нескольких отчаянных усилий ему удалось благополучно донести ящик до берега.Так как лежащие в нем вещи не были попорчены, то Роджаб избежал наказания, получив, однако, предостережение ни под каким видом не дотрагиваться до ящика, который был отдан на попечение отличному пагасису, Маганге.
После часовой ходьбы от этого потока мы достигли главной реки, но было достаточно одного взгляда на ее бушующие волны, чтобы увидеть всю трудность. Мы деятельно принялись устраивать плот, но, срубив четыре дерева и связав между собою зеленые стволы, мы видели, что они тонули как свинец. Тогда мы связали все бывшие у нас крепкие веревки и образовали одну, длиною в 180 фут, один конец ее обмотали вокруг Шоуперея и послали его через реку, чтобы привязать ее к дереву. Поток далеко отнес его, но попытка эта удалась ему, как отличному пловцу. Тюки были привязаны за средину, и их протащили через реку на противоположный берег; точно так же переправили палатку и такие вещи, которые не могли быть слишком повреждены водою. Меня и нескольких людей также проволокли по воде; около каждого мальчика плыли лучшие пловцы; но когда мы дошли до ящиков с письмами и до драгоценностей, то не могли придумать никаких средств переправить их. Поэтому было устроено два лагеря, по одному на каждой стороне реки; часть людей заняла только что оставленный мною муравейный холм, довольно значительной вышины, а мой отряд довольствовался плоским грязным болотом. Земляная насыпь, вышиною в один фут, была набросана в круг, имевший 30 фут в диаметре, в центре которого была раскинута моя палатка, а вокруг нее были воздвигнуты шалаши.
Мы находились, таким образом, в новом и необыкновенном положении. В двадцати футах от нашего лагеря находилась прибывающая река с плоскими, низкими берегами; над нами развертывалось мрачное, плачущее небо; с трех сторон нас окружал огромный лес, по ветвям которого бил неперестающий дождь; под нашими ногами была глубокая, черная и отвратительная грязь; прибавьте к этому мысль, что река могла разлиться и смыть нас к окончательной гибели.
Утром река все еще прибывала, и над нами как будто висела неизбежная судьба; однако мы имели еще время действовать — переправить людей с самыми ценными вещами экспедиции из которых я считал важнее всего журнал и письма доктора Ливингстона и мои собственные бумаги. Смотря на ужасную реку, меня осенила мысль, что я мог перенести ящики по одному, отрезав две тонкие жерди и привязав к ним поперечные палки, и сделав таким образом род ручной тележки, на которую можно бы положить ящики при переносе их через реку. Я полагал, что два пловца могли довольно легко перетащить ящик в 70 ф, держась за веревку и положив себе на плечи концы жердей. В короткое время были приготовлены подобные носилки, и шесть самых сильных пловцов приготовились к переправе, и были поощрены возбуждающим стаканом грога и обещанием получить некоторое количество сукна, если им удастся перенести все на другой берег так, чтобы ни одна вещь не была попорчена водою. Видя, как они легко переплывали реку, держа шест на своих плечах, я не переставал удивляться, как я раньше не придумал этот способ. Через час после отплытия первых двух людей, вся экспедиция в совершенной целости находилась на восточном берегу, решив идти далее, мы отправились на север, через редкий лес, который в иных местах был на четыре фута покрыт водою. Через семь часов ходьбы по этой грязи мы достигли Рехеннеко, испытав на пути несколько приключений. Мы теперь были только на краю затопленной равнины Макаты, которая была слишком ужасна даже при прошлогоднем дожде, чтобы по ней можно было пуститься хладнокровно в путь.
Мы десять дней стояли лагерем на одном холме близ Рехеннеко, и наконец 25-го числа, когда дождь совершенно прекратился, мы решились попытаться перейти Макату. Все тюки сукна были розданы людям в награду за их труд; оставалось небольшое количество их, которое я оставил для прокормления моей собственной компании.
Но нам следовало бы подождать еще месяц, ибо наводнение не уменьшилось и на четыре дюйма. Но, так как мы уже однажды барахтались по шею в воде, то было бы бесполезно вернуться назад.
В продолжение двух переходов, из которых каждый продолжался по восьми часов, мы тонули в грязи, тине, глубоких лужах, в воде, доходившей до шеи, в илистых топях, переплывали через нуллахи, переходили вброд потоки, и на другой день, на закате солнца, прибыли к берегам реки Макаты. Мои люди, вероятно, не забудут этой ночи; ни один из них не мог заснуть долго после полуночи, благодаря целым тучам москитов, угрожавших поесть нас, и когда на следующий день рог возвестить, что пора отправляться в путь, то ни один из них не возражал.
5-го числа мы начали переправу через реку Маката, но по ту сторону ее, на расстоянии шести миль простиралось длинное озеро, воды которого тихо направлялись к Вами. Это было слияние потоков: четыре реки соединялись здесь в одну. Туземцы Кигонго уговаривали нас не начинать переправу, так как вода была бы выше нашей головы, но мне стоило только дать знак моим людям, и мы продолжали наш путь. Даже вода — мы сделались совершенно земноводными животными — была лучше нежели отвратительная нечистота и груды увядающей растительности, которые были принесены водою к боме деревни.
Мы скоро вошли в воду по колено, затем она поднялась до шеи, и мы шли на цыпочках, поддерживая детей над водою; с нами повторилось все то, что мы испытали в предыдущий день, и наконец остановились на краю Малой Макаты, подвигавшейся со скоростью восьми узлов в час; но она была шириною всего в 50 ярдов; над нею возвышался высокий берег и сухие огороженные земли простирались до Симбо. Нам не оставалось другого выбора как переплыть ее, но это заняло бы очень много времени, так как течение было очень быстрое и сильное. Деятельность и старание, большие награды, подарки деньгами, поддержка отрадного чувства, что мы приближались к дому, сделали чудеса, и через два часа мы уже были по другую сторону Макаты.
Веселые и полные надежды, мы шли по сухой, мягкой дороге, расстилавшейся теперь перед нами; мы продолжали наш путь с пылкостью и живостью героев и с легкостью и силой юношей. Мы сократили обыкновенный трехдневный путь на один день, и задолго до наступления ночи прибыли в Симбо.
29-го мы переправились через Унгеренгери, а когда мы прибыли к Симбамуэни «Львиному городу» Узегуггы — то нашли большую перемену. Разлившаяся река смыла всю переднюю стену города, и около 50 домов были разрушены потоком. Деревни Варугуру, лежащие на склонах гор Уругуру — цепи Мкамбаку—также ужасно пострадали. Если одна четверть всего слышанного нами была правда, то по крайней мере около ста человек должны были погибнуть.
Султан убежал, и крепости Кизабенго более не существовало. Глубокий канал, вырытый по его повелению при его жизни, чтобы провести к городу одну ветвь Унгеренгери, что составляло его славу и гордость — теперь доказывал разрушение Симбамуэни. Но нас более всего удивили нагроможденные всюду груды развалин и множество сложенных деревьев; все они лежали по одному направлению, как будто их повалил сильный юго-западный ветер. Вид долины Унгеренгери совершенно изменился — из рая она превратилась в ужасную пустыню.
Мы продолжали свой путь до тех пор, пока не достигли Улагаллы, и по всей дороге видели ясные доказательства того, что по стране прошел громадный поток, ибо в некоторых местах деревья лежали точно скошенные.
Весьма утомительный и длинный переход привел нас к Муссуди, на восточный берег Унгеренгери; но раньше еще мы убедились в том, что недавно тут погибло множество человеческих жизней и собственности. Можно себе представить каково было несчастие, если я скажу, что, судя по словам муссудисов, было снесено водою почти сто деревень.
Султан Муссуди говорил, что жители по обыкновению уже легли спать — как они делали с тех пор, как он двадцать пять лет тому назад поселился в этой долине — когда посреди ночи они услышали шум, похожий на несколько раскатов грома; они проснулись с сознанием, что смерть приближалась в виде громадной массы воды, которая катилась подобно стене, унося с собою самые большие деревья, увлекая с одного раза множество деревень и разрушая все на пути. Ужасная сцена представилась нашим взорам через шесть дней после происшествия, когда река вошла в свои берега и сделалась снова такою широкою и глубокою, какая она всегда бывает во время муссонов. Куда бы мы ни взглянули, всюду находили доказательства разрушения, постигшего страну; поля зернового хлеба покрыты на несколько фут песком и развалинами; песчаное ложе, покинутое рекою, имеет в ширину почти одну милю, и только три деревни уцелели из всех, которые я видел по дороге в Унианиембэ. На мой вопрос, куда ушли жители, Муссуди отвечал: «Бог взял большинство из них, но некоторые ушли в Удоэ». Этот верный удар, поразивший племя ваками, был действительно послан Богом, и повторяя слова султана, я скажу: «чудесна сила Бога, и кто может противиться ему!»
Возвращаюсь снова к моему дневнику и выписываю из него следующее:
30-го апреля. — Миновав Мсупву, мы поспешно прошли лес, стоивший нам стольких трудов, когда мы отправлялись в Унианиембэ. Какой ужасный запах и какое неописанное отвращение производит этот лес! Он до такой степени густ, что даже тигру не удалось бы проползти через него, и так непроницаем, что слон не мог бы проложить себе дороги! Если бы собрать целую бутылку концентрированных миазмов, какие мы вдыхаем здесь, то что бы это был за смертельный яд, действующий мгновенно и имеющий необъяснимые свойства! Я думаю, что он действовал бы быстрее хлороформа, и оказывал бы такое же губительное действие как синильная кислота.
В нем одни ужасы сменяются другими. Боа ползают над нашими головами, змеи и скорпионы у наших ног. Вокруг нас двигаются сухопутные крабы, и игуаны. Мы дышим зараженным воздухом; дорога опустошена муравьями, которые кусают нам ноги до того, что мы начинаем плясать и прыгать как сумасшедшие.
Однако мы настолько счастливы, что избежали почти неминуемой гибели, и многим путешественникам это, вероятно, также удастся. Однако, можно сказать правду, что здесь находится десять египетских язв, которые должен испытать всякий, путешествующий по этим странам:
1.Язва боа.
2. Красные муравьи, или «горячая вода».
3. Скорпионы.
4. Колючки.
5. Многочисленные препятствия.
6. Черная тина, доходящая до колен.
7. Удушие от густоты леса.
8. Зловоние.
9. Терновые кусты на дороге.
10. Миазмы.
XLVIII-XLIX. Африканские виды.
1-го мая. Кингару Гера. — До нас дошли слухи, что большая буря, разразившаяся над Занзибаром, разрушила все дома и все суда, и говорят, что такое же разорение испытали Багамойо и Вуинде; но я теперь уже слишком хорошо знаю способность к преувеличению, столь развитую в африканцах. Весьма вероятно, что были понесены значительные убытки, судя по тому действию, которое поток произвел внутри страны. Мне также сказали, что в Багамойо были белые люди, собиравшиеся отправиться внутрь страны, на поиски за мною. (?) Я не могу представить себе, кому пришла мысль искать меня. Я думаю, что они должны иметь смутное понятие о моей экспедиции; тем не менее, удивительно, что они узнали, что я ищу кого-то, так как я не говорил этого ни одному человеку до тех пор, пока не достиг Унианиембэ.
2-го мая. Розако. — Я только что успел прибыть в деревню, как ко мне явились мои три посла из Мвуми и Угого и принесли несколько бутылок шампанского, несколько горшков варенья, и два ящика с бостонскими петардами, посланные щедрым американским консулом. Эти вещи прибыли чрезвычайно кстати после моих ужасных испытании в долине Макаты. Внутри одного из этих ящиков консул тщательно уложил, четыре номера «Геральда»; в одном из них была помещена моя корреспонденция из Унианиембэ, где я нашел уморительные типографские ошибки, особенно в том, что касалось африканских фигур и имен. Я полагаю, что писал тогда очень скверно, вследствие необыкновенной слабости. В другом номере помещено несколько выписок из различных газет; из них я узнал, что многие издатели смотрят на мою поездку в Африку как на пустой миф. К несчастию, это путешествие было для меня ужасным, серьезным фактом, рядом упорных трудов, лишений, болезни и чуть не самой смерти. Восемнадцать человек поплатились жизнию за это предприятие. Смерть моих двух белых помощников, конечно, не миф; они, бедняги, нашли свою судьбу в негостеприимных странах внутренней Африки.
Одна из этих критических статей, вышедшая из под пера одного издателя из Теннесси, после юмористических насмешек насчет экспедиции, оканчивается следующим образом:
«Судьба экспедиции решена, и мы можем ожидать каких-нибудь вестей о комиссионере „Геральда“ только в том случае, если Ливингстон снова появится в цивилизованном обществе. Он снова попадется в какое-нибудь обширное болото Макаты и последует примеру своей несчастной собаки Омару! Sic semper.»
Таким образом, оказывалось, что в то время, как я путешествовал по Африке, с поручением, которое, я думал по своей наивности, должно быть дорого всякому христианину, некоторые люди, молились о моей гибели. Удивительно, как мало разницы существует между цивилизацией и варварством; какая легкая черта отделяет иных белых людей от негров дикарей. Я нашел, что последние, при хорошем с ними обращении, были люди добрые и приятные; чувство, выраженное в вышеприведенной выписке, доказывает мне, чего я могу ожидать по возвращении домой. Во всяком случае, на моей стороне теперь находятся только насмешки. Если только мне удастся достигнуть родины, то я буду иметь случай посмеяться еще более.
Из одного письма, полученного от моих послов из Занзибара, я узнал, что в Багамойо находится экспедиция, называемая «Экспедиция для поисков и помощи Ливингстону». Что станут теперь делать ее предводители? Ливингстон уже найден и ему оказана помощь. Ливингстон говорит, что ему более ничего не нужно. Жаль, что они не отправились в путь ранее, тогда они могли бы продолжать свой путь по назначению и встретили бы давно желанных людей.
4-го мая. — Прибыли к Кингуерской переправе, но мы никак не могли привлечь на себя внимание лодочника. Между нашим лагерем и Багамойо лежит затопленная равнина, шириною по крайней мере в четыре мили. Переправа нашей экспедиции через эту широкую водяную пустыню займет довольно много времени.
5-го мая. — Кингваре, владетель лодок, пришел около 11 часов из своей деревни Гонгони, лежащей по ту сторону водной равнины.. Он привез с собой две короткие, валкие лодки, куда одновременно могли поместиться только двенадцать человек. Мы прибыли в деревню Гонгони уже после трех часов пополудни.
6-го мая. — Убедив Кингваре в крайней необходимости быстрого действия с его стороны и обещав ему прибавить еще пять золотых данкаров, я наконец к величайшему удовольствию увидел, как в лагерь прибыл последний из моих людей.
Через час мы были уже в пути, и шли таким шагом, какого я еще никогда не замечал у людей моего каравана. Чувства всех людей напряжены в высшей степени, ибо в их движениях высказывается оживление, даже безрассудство, слишком ясно говорящее о том, что происходит в их уме. Вероятно, и мои движения верно передают мои чувства, и я нисколько не стыжусь признаться в овладевшей мною радости. Я горжусь мыслию, что моя поездка увенчалась успехом; но, говоря по чести, я не чувствую от этого такого наслаждения, как при мысли, что завтра я буду сидеть перед столом, щедро установленным всеми хорошими явствами сего мира. Какой почет я отдам окорокам, картофелю и хорошему хлебу! Не правда ли, какое несчастное состояние ума? А друг мой! когда голод, грубая, омерзительная пища доведут вас до того, что вы будете походить на скелет — когда вы пройдете по одному из болот Макаты и пройдете 525 миль в тридцать пять дней по такой воде, какая застигла нас — тогда вы скажете что подобная пища годна богам!
Мы счастливы, что совершив наше поручение после долгой, утомительной ходьбы, после страха и неприятностей, вынесенных от воинственных племен, после ходьбы в последние пятнадцать дней по тине и болотам, мы наконец приближались к отдыху и мирному отдыху! Можем ли мы не выражать нашего счастья выстрелами до тех пор, пока наши пороховницы не опустели, не издавать громкие «ура» до тех пор, пока мы не охрипли, и не приветствовать одушевленными «ямбо» всех людей, только что пришедших с моря? Так думают солдаты вангвана, и я так симпатизирую им, что без малейшего порицания позволяю им выражать свои чувства.
На закате солнца мы вошли в город Багамойо. «Новые пилигримы прибыли в город», вот слова, которые мы услышали в Беулахе. «Белый человек прибыл в город» услышали мы в Багамойо. А завтра утром мы переправимся в Занзибар и войдем в золотые ворота; мы более не увидим, не почувствуем и не попробуем ничего вредного для здоровья!
Кирангоци трубит в свой рог и издает четыре звука, таких же действительных как Астильфовы и совершенно похожих на те, которые издавали вокруг нас туземцы и арабы. И этот славный флаг, звезды которого носились по водам большого озера центральной Африки, который обещал помощь истомленному Ливингстону, когда он лежал больной в Уджиджи, этот флаг снова возвращается к морю, правда, несколько разорванный, но необесчещенный, в лохмотьях — но со славой!
Достигнув средины города, я увидел на ступенях большого белого дома белого человека, одетого в точно такую же байковую одежду и шапку, как я; это был молодой человек с рыжеватыми усами; у него было веселое, оживленное, юмористическое лицо, а голова была немного наклонена набок, что придавало ему несколько задумчивый вид. Я считал себя как бы родственником вообще всех белых людей и подошел к нему. Он приблизился ко мне, и мы пожали друг другу руку — чуть не обнялись.
— Не войдете ли вы? — сказал он.
— Благодарю.
— Что вы хотите выпить — пива или водки? Да позвольте же поздравить вас с блестящим успехом, — сказал он с пылкостью.
Я тотчас же узнал его. Это был англичанин. Они обыкновенно действуют не таким образом; но в центральной Африке обходятся совсем иначе.
— Благодарю. Я выпью все что вы мне дадите.
— Дайте нам пива, живее, мальчик, или я пошлю вас ко всем чертям, — сказал он веселым тоном.
Было бы бесполезно передавать все подробности нашего разговора. Он скоро рассказал мне, с свойственной ему необыкновенной живостью, кто он такой, зачем находился здесь, какие у него были надежды, мысли и чувства почти о всех предметах. Это был лейтенант Вильям Генн, начальник экспедиции для поисков и помощи Ливингстону; он готовился отправиться отыскивать Ливингстона по поручению королевского географического общества. Первый начальник, назначенный лишь только успела организоваться экспедиция, был лейтенант Левелин С. Давсон, который, узнав от моих людей, что я нашел Ливингстона, переправился в Занзибар, и, посоветовавшись с докт. Джоном Кирком, сложил с себя должность. Ему теперь не оставалось никакого дела, так как все командование окончательно перешло в руки лейтенанта Генн. М. Карл Нью, миссионер из Момбаса, также присоединился к экспедиции, но теперь и он оставил ее. Таким образом, теперь оставались только лейтенант Генн, и Освальд Ливингстон, второй сын доктора.
— Разве м-р Освальд Ливингстон здесь? — спросил я с удивлением.
— Да; он сейчас придет.
— Что вы теперь станете делать? — спросил я.
— Я думаю, мне теперь не стоит идти! Вы совершенно отняли ветер от наших парусов. Если вы помогли ему, то я не вижу необходимости отправляться. Как вы полагаете?
— Ну, это смотря по обстоятельствам. Вы лучше знаете, в чем состоит возложенное на вас поручение. Если вы пришли отыскать его и помочь ему, то я могу сказать вам, что он найден, и ему оказана помощь, и что он нуждается только в пище и в некоторых безделицах, которых у вас, вероятно, нет. Я везу письма, написанные им собственноручно. Но сын его должен ехать во всяком случае, и я могу достать ему довольно людей,
— Ну, если ему оказана помощь, то мне не к чему идти. Я думал, что мне представится хороший случай поохотится. Я страстный охотник стрелять. Мне бы хотелось убить африканского слона.
— О, Ливингстон не нуждается в вас. Он говорит, что у него достаточно провизии; я уверен, что он лучше знает это. Если бы он нуждался в чем-нибудь, то наверно упомянул бы об этом в письме; что-нибудь лишнее только обременило бы его — он не мог бы достать достаточного количества людей, чтобы все унести. Что это у вас такое?
— О, — сказал он с легкой улыбкой, «наша кладовая полна сукном и постелями. У нас более ста девяти тюков».
— Сто девять тюков!
— Да.
— Да куда же вы пошли бы со всеми этими тюками? На всем берегу нет достаточного числа людей, чтобы снести все это. Сто девять тюков! Да вам понадобилось бы 250 человек, чтобы нести их, так как было бы необходимо взять по крайней мере пятьдесят сверх комплекта!
В это время вошел высокий, молодой джентльмен, с белокурыми волосами, бледным лицом, темными, блестящими глазами, и был представлен мне как Освальд Ливингстон. Его едва ли нужно было представлять мне, ибо в его чертах лица отразились многие особенности его отца. В нем виднелась какая то спокойная решимость, и он приветствовал меня с сдержанным видом. Я приписал это восприимчивой натуре, что предвещало хорошее будущее. Едва ли можно было встретить более противоположные личности, нежели эти два молодые человека. Один из них был ветрен, разговорчив, вспыльчив, кипел от избытка жизни, был необыкновенно живой, веселый и радушный; другой был спокоен, даже несколько мрачен, ровен в обращении, скромен, с спокойным лицом, выражавшим решимость, но с блестящими глазами, оживленными другого рода подвижным выражением. Я сказал бы, что из этих двух людей в предводители экспедиции больше годился второй, но Генн более годился в товарищи, благодаря его порывам, оживлению и неудержимой веселости; он обладал большою способностью переносить невзгоды, если не в отношении физической силы, то по крайней мере обладал нравственною силою переносить все с твердостью и продолжать начатое дело при постоянных невзгодах, лихорадках, лишениях и трудностях. Ливингстон, казалось, от природы был способен переносить тяжесть ответственности, тогда как Генн, благодаря его природной живости и порывистой натуре, казался еще слишком молодым для подобной ответственности, хотя он и достиг уже совершеннолетия.
— Я говорил лейтенанту Генну, что вы, мистер Ливингстон, должны отправиться к отцу, несмотря на то. пойдет он или нет.
— О, я намерен отправиться.
— Да, это хорошо. Я снабжу вас людьми и запасами, в которых нуждается ваш отец. Мои люди доведут вас без затруднений до Унианиембэ. Они хорошо знают дорогу, а это большое преимущество. Они знают, как нужно торговаться с негритянскими начальниками,и вам не придется ломать из-за них голову, а останется только идти. Главное условие — поспешность. Ваш отец, вероятно, ждет вещи.
— Я заставлю их идти довольно скоро, если в этом заключается все.
— О они пойдут быстро и легко могут совершать длинные переходы.
Таким образом, дело было решено. Генн решил, что так как доктору была оказана помощь, то ему не к чему было идти; но прежде, нежели принять окончательное решение, он намеревался посоветоваться с доктором Кирком, и поэтому должен был на следующий день переправиться в Занзибар вместе с экспедицией «Геральда».
В 2 ч. я лег спать на удобную постель. Некоторые вещи в спальне распространяли совершенно новый запах, как, например, ранцы, сумки, чемоданы, кожаные ящики для ружей и т. д. Очевидно, что новая экспедиция имела много сырых вещей; но путешествие по внутренней стране скоро уменьшило бы запас всего лишнего, чем новички обыкновенно обременяют себя сначала.
Ах, с каким радостным вздохом я бросился на постель с мыслью, что «благодаря Бога, мой путь окончен»!