Екатерина I правила недолго: всего лишь два года было ей суждено царствовать и властвовать самодержавно. Меньшиков по-прежнему был коноводом. И если кто интересуется узнать, что Её Величество за эти два года творила, то, право, приходится краснеть за несчастную родину, так как кроме самого грустного ответа ничего дать нельзя. Из омута самого низкого разврата, из круга самых бесстыдных оргий, пьянства и дебоша наша царица не выходила, и каждый раз, когда Меньшиков утром входил в спальню своей державной повелительницы, было первым вопросом: «ну, Ваше Величество, что пьем мы сегодня?» — она требовала себе крепкого венгерского вина, закусывала бубликами, требовала очищенной и как свинья проводила день за днем на chaise-longue в совершенно или в полу- бессознательном виде. Трудно верится всему этому, но это истина, горькая истина. Напомним читателю, что секретарь саксонского посланника сообщал в ту пору своему королю об Екатерине, что «она вечно пьяна, вечно покачивается, вечно в бессознательном положении». И если уж кому другому не верить, так этому секретарю — звали его Фресдорфом — не верить нельзя.
Читать и писать Екатерина до конца своей жизни не умела, и если Меньшиков нуждался в подписи указов или высочайших манифестов, то подписывала их шестнадцатилетняя поварская — что бишь я — императорская дочка Елизавета или же, если эти документы были спешны, то Меньшиков много не церемонился, брал перо и валял за свою царицу. Этот хитрец хорошо знал, что его хвостик во многом не чист, хорошо сознавал шельмец, что и августейшая его любовница — что это я право? — августейшая его повелительница за одно или другое его побранила бы или и велела отодрать, так как своих личных выгод он ведь ни на миг не упускал из виду, и вот поэтому ему нужно было заботиться о том, чтобы царица как можно меньше сходилась бы с прочими сановниками, как можно меньше принимала бы иностранных агентов и т. д. Двери дворца были открыты лишь фаворитам Меньшикова, лишь марионеткам из его театра и преимущественно совершенно вне политики стоявшим «их общим друзьям» по беспутству и пьянству.
Саксонский посланник Лефорт характеризовал тогдашний зимний дворец вот как: «это омут интриг, кабалы и дебошей; роскошь, бесхарактерность, лень и равнодушие — видны тут во всём».
Единственный вопрос, к которому Екатерина проявляла известную толику интереса, это были заботы о наследниках, о детях. Всего нарожала она 7 детей, но в живых остались лишь дочери повара. Анна, старшая из них, была выдана замуж за герцога Карла-Фридриха Гольштинского, и этот принц вскоре пронюхал, что при дворе «возлюбленной» тещи куда не худо живется, да и будущность куда завиднее гольштинской; сказано — сделано, и наш принц пристроился около своей нежной belle-mere, да еще так пристроился, что даже и дела всемогущего Меньшикова как будто бы зашатались.
Младшей же дочерью, Елизаветой, Екатерина не особенно интересовалась; как прозорливая мать, она вмиг поняла, что Лизанька проложит сама свою дорожку, совьет и сама свое гнёздышко, и она в этом отношении судила удивительно правильно. Говорят: видно птицу по полету, и Екатерина, видать, сразу узнала свою пташку по крылышкам.
В ту пору Лизанька состояла в любовной связи с простым рядовым Шубиным. По уверениям на то призванных, это был её первый любовник. Уж слишком хотелось молодой царевне возвысить своего Адониса в чине и звании, а несмотря на все её старания и хлопоты, поднять его выше сержанта ей не удалось, но в сущности в любви ведь чины и т. п. главной роли не играют: он был здорового телосложения — чего же было желать еще больше?
Ach, Lieschen, was willst du noch mehr?
Около того же времени Елизавете было повелено обручиться с двоюродным братом гольштинца — вернее сказать: голоштанца, так как он действительно был одним из этих! — с епископом Любека, но последний умер и, таким образом, ему не было суждено вести столь многообещавшую невесту к алтарю.
Кое-когда всплывали около Екатерины и её деревенские родственники, и характерно то, насколько эта женщина была груба и неблагородна. С тех пор как она повенчалась с Петром, она ни разу не вспоминала о своих бедных родных, и только во время одной из поездок в Ригу вспомнила Екатерина о существовании этих родственников. Она была у богослужения и по возвращении домой была остановлена сгорбленной, седой старушкой, окруженной целой кучей детей. Это была мать Екатерины, теща великого Петра. Бедняжка, всеми забытая и оставленная, жила она в имении Ленневарден в Лифляндии в качестве поденщицы, куда ее забросила судьба из Литвы. Екатерина приказала фон-Волфеншильду «оценить» всех этих её родственников и по совершенной сделке откупила у него этих крепостных. Их тайком привезли в Петербург и поселили там, как царским родственникам подобает. Своего брата Карла произвела Екатерина в графа Скавронского, зятя Генриха — в графа Тендрякова, зятя Иоахима — в графа Ефимовского. Чины, богатства и пр. посыпались на простых мужичков со всех сторон, их детей произвели в камергеры, кого в посланники, в генералы и т. д., и нужно сознаться, все эти посты были настолько легки, что и наши вновь испеченные сановники (что они грамоты не знали, это уж само собою!) исполняли их вполне, как то требовалось. Зазвенела и деньга в карманах наших новых графов и князей, и разумеется столбовые дворяне и даже многие заграничные принцы уже помышляли о том, как бы посвататься тут, как бы урвать тут кое-что. О том же, что эти высокопоставленные особы еще два-три месяца тому назад возили на поля навоз, доили коров и носили вшивые жупаны, — о Боже мой, об этом ныне говорить воспрещалось. Теперь их возят, им кланяются, их величают. Даже польский магнат Запейя, у которого прежде жил в крепостничестве отец Екатерины, подумывал, как бы покумиться или породниться с ней, и Воронцовым, Строгановым и Минихам «это счастие» даже привелось испытать.
Но над головой Екатерины стала собираться буря. Её склонность к гольштинцу причиняла Меньшикову не мало головных болей, и он уже стал бояться того, что этот пришлец чужеземный подставит ему ножку и что он чрез нее спотыкнется. Уж в одном деле (обручение Елизаветы с любекским епископом) поступила царица против намерений своего первого министра, а тут вдруг призывает она еще своего шурина в государственный совет и наделяет его голосом. Этого Меньшиков всего более боялся, и нужно было энергично восстать против этого опасного parvenu. Но оказывая оппозицию гольштинцу, пришлось нашему злодею стать в враждебные отношения и к царице, своей покровительнице. Последнее, правда, больших забот Меньшикову не представляло, на дружеские отношения с Екатериной он, попросту сказать, плевал. Нужно было сыскать подходящее лицо, которое с одной стороны направляло бы враждебные стрелы против императрицы, с другой же стороны вполне прикрывало бы стоявшего за ним заговорщика.
Выбор премьер-министра пал на молодого Петра Алексеевича, внука Петра Великого и сына замученного Алексея Петровича, жившего совершенно замкнуто ото всего мира с сестрой Наталией. Меньшиков обеими руками ухватился за этого десятилетнего мальчугана и во что бы то ни стало порешил выхлопотать ему всероссийскую державу. Но намерения Меньшикова касались кроме этого и чего другого: он «порешил» посватать молодого царя со своей дочерью и сестру царя со своим сыном, а став раз в такие близкие отношения к правителю, Меньшиков думал добиться регентства, так как Петр в то время еще не был совершеннолетен. Разумеется, при этом каждому было ясно, что хитрая лиса имела в виду, главным образом, личные выгоды. А так как для приведения всего этого в исполнение нужно было согласие и с внешней стороны, то Меньшиков подкупил дом Габсбургов, посулив им за это на случай войны поставить 50 000 солдат.
Всё было готово и можно уже было приступить к делу, а тут вдруг царица-матушка захворала, и захворала-то не на шутку.
Пьянство и чрезмерные половые излишества расстроили окончательно её организм, начиналась водянка, в груди обнаружились серьезные нарывы, и врачи объявили её состояние крайне опасным. Екатерина умирала, но её новому недругу Меньшикову этот процесс казался слишком долгим и скучным. Он не любил ждать. В 1726 г. было уже предпринято отправить Екатерину к прародителям, отравив её пищу, но заговор был еще вовремя открыт. И покорный слуга своей самодержавной повелительницы не побоялся поставить ей сети и еще один раз. Известно ведь, что сластолюбивая Екатерина (в прямом, а не переносном смысле) имела привычку каждому посещавшему внутренние её апартаменты мужчине хлопать по карману или обыскивать последние, чтобы узнать, не принес ли он ей конфеты. И вот, рассказывает секретарь фон-Гельбиг, в одно прекрасное утро явился к царице Меньшиков с докладом, Екатерина по своему обыкновению требовала от него гостинцев, он, разумеется, не отказал ей в них. Конфеты эти были пропитаны ядом, и Екатерина после недолгих мучений отправилась к праотцам. Было это 17-го мая 1727 г. Официально же было объявлено, что она скончалась от легочного нарыва.
За Екатериной Алексеевной вошел на прародительский престол хотя и одиннадцатилетний, но уже до мозга костей развращенный мальчик Петр II. Первые четыре месяца нового правления вполне соответствовали требованиям Меньшикова: всё плясало под его дудочку, и изо всего он высасывал то, что ему желалось. Прежний пирожник, за шутки и прибаутки полюбленный Петром I и возведенный сперва в придворные лакеи, добившийся же благодаря своей мудрой политике до первого сановника отечества, по старой привычке забавлял царя-ребенка своими побасенками. Повсюду пользовался этот всемогущий министр почетом и уважением и правил страною de facto. Венский двор поспешил предложить ему почетный княжеский титул, в русском же дворянском календаре Меньшиков значился под громким титулом герцога Ингерманландского. Грудь этого Бисмарка 18-го века была вплотную завешана первыми орденами, звездами, бриллиантами как своей, так и чужих стран.
Дочерям покойной царицы, а также герцогу Гольштинскому Меньшиков под предлогом гигиенических соображений воспретил посещать молодого императора, опираясь на то, что епископ Любекский, жених Елизаветы, умер от оспы.
Старые дворяне и боярские дружины рассчитывали, что со смертью Петра I и его жены умрет и их «западноевропейский режим» и возлагали поэтому громадные надежды на молодого, нового царя, но они ошиблись жестоко в расчёте. В России в ту пору царил не Петр II-ой, а прежний московский пирожник!
Все сознавали необходимость в удалении Меньшикова с его поста, но никто не решался выступить с этим требованием открыто: его боялись, пред ним дрожали, как перед Иваном Грозным или позже пред Емелькой Пугачевым.
Первым манифестом молодого правителя Меньшиков заставил произвести себя в генералиссимусы, и это имело для него важное значение. Он был отныне командиром всей гвардии, а солдаты ему были нужны, необходимо даже нужны для приведения своих преступных планов в исполнение, они были нужны для козней против боярских дружин.
Саксонский посланник Лефорт сообщал своему королю о том времени следующее: «Никогда и никто не дрожал так от боязни даже пред умершим самодержавным императором, как приходилось ныне дрожать пред палачом Меньшиковым. Прежний деспотизм прямо-таки игрушка в сравнении с теперешним. Даже дышать свободно не разрешается: всё трепещет от страха пред этим палачом. То и дело велит он арестовывать и запирать в тюрьмы людей, совершивших не государственные или уголовные проступки, а просто людей иного с ним мнения, иных воззрений, людей, в которых он «подозревал» своих врагов…»
Молодой царь в первое время своего правления был ничем иным, как игрушкой в руках Меньшикова. Вскоре после смерти Екатерины, он обручил Петра со своей дочерью Марией, вторую же дочь помолвил с герцогом Курляндским. Богатства его росли невероятно, и то, что ему добровольно или «из уважения» не неслось в жертву, бралось им без церемонии. Даже и царя сумел этот интриган скрутить и сузить в его императорском бюджете, не говоря уже о князьях да княгинях: всё должно было его слушаться и в действительности оно так и было. Гольштинец вскоре заметил, что со смертью дорогой тещи его песенка была спета и порешил подобру-поздорову ехать восвояси. Жена его, Анна Петровна, немало пролила при этом слез, так как с одной стороны знала, что у нас на Руси едят каши-то с маслицем, с другой же стороны — ведь и она обладала сердцем, которое одной любовью к мужу не довольствовалось, тащить же всех любовников с собою она не решалась. Несколько месяцев спустя после отъезда этой парочки из Петербурга, Анна родила, и этому ребенку был суждено играть трагическую роль русского квазимодо — Петра III-го, задушенного по высочайшему повелению супруги этого несчастного субъекта, великой Екатерины II. Анна вскоре затем умерла и, таким образом, единственной дочерью Екатерины I-ой осталась Елизавета Петровна.