В то самое время, как Павел хороводился со своим отцом духовным, вымащивая карасями свой путь ко спасению, к одинокой пасеке старого штундиста подъезжали две повозки. В первой сидело двое жандармов; во второй ехали молодой консисторский попик и чиновник в форменной фуражке. Старшина Савелий трясся на облучке рядом с кучером. Его вызвали в город нарочно, чтобы консисторским посланцам не было хлопот с разыскиванием сельского начальства на месте.
– Вот здесь,- неохотно указал рукою Савелий, останавливая повозку в виду знакомого нам домика.
Вся компания слезла и вошла в дом. Лукьяна не было в избе. У печки хлопотала Параска, которая, завидев незваных гостей, входивших во двор, опрометью бросилась из избы искать Лукьяна. Он работал на огороде, любовно обсыпая мягкой землей корни молоденьких жасминов.
– Что случилось? – спросил он испуганно, увидав бледное лицо Параски.
– Батюшки! Солдаты пришли по тебя. Поп и чиновник с ними. Староста Савелий привел.
Лицо Лукьяна сейчас же приняло спокойное, несколько торжественное выражение.
– За мной, значит! – сказал он серьезно.
Он помолчал с минуту, бросая как бы прощальный взгляд на все эти дорогие его сердцу и им выхоленные растения.
– Братьям от меня поклонись, – сказал он скороговоркой. – Скажи им, чтоб не унывали и не огорчались. Бог всегда со мной – чего убоюся? Да присмотри без меня, – прибавил он, – вот за цветком. Цветки – дар божий. Краше Соломона во славу его одевает он их. Да за скотинкой и пчелками. Тварь немая – она не скажет. А теперь пойдем.
Он пошел вперед к дому. Параска следовала за ним.
– Коли что спрашивать станут, – шепнул он, оборачиваясь к ней на ходу, – если насчет веры, – отвечай, как Бог на душу положит. А если насчет братии – ни гугу. Скажи, что ты в эти дела не вхожа.
Они вошли в дом, где уже хозяйничали гости, осматривая книги и шаря во всех углах. Обыском руководил отец Паисий, молодой попик, воротило консистории, которому поручено было присмотреть, чтобы при обыске у штундистского апостола полиция чего-нибудь не пропустила и чтоб опрос односельчан был произведен в каком следует духе. Он должен был кстати повидать отца Василия насчет кое-каких просроченных взносов в консисторию.
Паисий был белокурый молодой человек с маленькой лисьей мордочкой, кроткими голубыми глазками и мягким, вкрадчивым голосом. Архиерей всегда употреблял его для тонких дипломатических поручений, которые молодой пронырливый попик обделывал с ловкостью старого иезуита.
– А, вот и ты пожаловал, – сказал Паисий. – Ты сам Лукьян-апостол и есть? – прибавил он с улыбочкой. – Вот мы тебя навестить приехали насчет веры новой, что ты открыл. Посмотрели тут кое-что без тебя. Мудер ты, видно. Книг – как у попа. Нет ли где еще?
– Я Лукьян, точно, а апостолом не мне, грешному, прозываться, – отвечал штундист. – Служу Богу, как повелел он. Книги мои вот тут. Других нет. Осмотрите сами, милости просим, и Бог вам на помощь, коли вы с добром.
Это было сказано так просто и с таким достоинством, что Паисий несколько опешил и перестал подшучивать.
Обыск был произведен очень тщательно. Осмотрели клеть, и сарай, и двор. На дворе стояла опрокинутая вверх дном бочка. Подняли и ее, чтоб убедиться, не спрятано ли там чего-нибудь.
Никаких писем или документов в доме найдено не было. Но в ящике стола оказалась толстая тетрадка, в которой Лукьян набрасывал свои проповеди. Паисий так и вцепился в нее.
– Вот оно, новое-то евангелие! – не мог удержать он ехидного замечания.
Лукьян добродушно улыбнулся.
– И старое-то дай Бог соблюсти! – сказал он.
Книгам была сделана подробная опись, и те, где оказались пометки, были отобраны и приобщены к "вещественным доказательствам". Затем Лукьяну приказано было одеться и идти в волость.
Параска всплакнула и попробовала причитать. Но Лукьян так на нее посмотрел, что она тотчас перестала.
– Прощай, мужу кланяйся. Он знает, где у меня что, – сказал Лукьян на прощанье.
Лукьяна увезли в маковеевскую сельскую избу, которая была ближе. Здесь был составлен протокол обыска, и затем Паисий приказал старосте скликать кое-кого из мужиков для опроса.
Старшина и писарь Пахомыч живо обделали дело. Через полчаса сельская изба была набита народом.
Когда все собрались, Паисий окинул толпу кротким взглядом и повел к ней такую речь:
– Вот, православные, – сказал он, – завелись у нас смутьяны. Русский народ в немецкую веру перевести хотят. Да этому не бывать. Так ведь, православные?
– Вестимо, не бывать, – отвечала в один голос толпа.
– Так, значит, их искоренять в зародыше нужно, пока, значит, их мало еще, чтобы соблазна и греха от них не было. Всем нам заодно против них нужно быть, – проговорил мягким, ласкающим голосом молодой попик. – Так ли я говорю, православные? – закончил он, обводя всех светлым, кротким взглядом.
Православные замялись. Только Кузька, по прозванию Вертихвист, жиденький, уже немолодой мужичонка, одержимый потребностью чесать язык и упиваться звуками собственного орания, выскочил:
– Известно, в зародыше, то есть, значит, в зерне, потому, значит, коли ежели зерно, да ко времю, так и выходит, значит…
Он запутался и замолчал, не чувствуя за собой необходимой для него поддержки толпы.
Штундистов сторонились и не любили, как новаторов, нарушавших ленивый сон деревенской мысли. Но предпринимать что-нибудь против них, особливо путаться при этом с начальством, никому не было охоты. А ласковый попик, очевидно, гнул к этому.
– Так скажите же, кто что слышал, какую хулу на православие от этого самого штундарского лжепророка и лжеапостола?
Он бросил на Лукьяна далеко не кроткий взгляд, а потом обвел глазами толпу.
Но никто не отвечал. Даже Кузька прикусил язык. Дело, очевидно, пахло судом, а этого все боялись как огня.
– Что же вы молчите? – ласково обратился к ним отец Паисий. – Говорите смело. Вам ничего за это не будет.
Он хотел успокоить мужиков, но вместо того окончательно их перепугал. Православные упорно безмолвствовали.
– Ну, кого Лукьян в свою веру совращал? – спросил Паисий.
Православные молчали. Паисий упростил вопрос.
– Кому про свою веру Лукьян говорил? – -сказал он. – Тебе говорил? – попробовал он обратиться к Кузьке, как наиболее словоохотливому.
– Как нам знать, твое преподобие, мы люди темные, – отвечал Кузька, почесывая за ухом.
Паисий зло засмеялся.
– Вижу, что темные, коли не разберете, про веру ли с вами говорят, или про каурую кобылу. – Так как же, – иронически обратился он к старшине, – про веру никому не сказывал? Все про себя держал, даром что апостол? Может, и книжечек никому не давал?
Он обвел насмешливым взглядом толпу, остановив случайно глаза на Лукьяне, стоявшем на виду перед толпою. От него Паисий меньше всего ждал ответа, но вдруг Лукьян поднял голову и сказал:
– И Писание я давал и о вере говорил со всеми чающими и алчущими, потому что сказано в Писании: "Чему я научил вас втайне, то вы поведайте всем людям явно, на торжищах и с крыш домов".
– Говорил? Кому же? – набросился на него Паисий.
Лукьян хотя и был простодушен, как младенец, в простых житейских делах, но прекрасно соображал в важных случаях. Он ничего не ответил на вопрос Паисия, точно не расслышал его.
– Чего же ты молчишь? – ехидно заметил Паисий. – Если ты точно апостольствовал, то должен, чай, помнить, кому..
– Не искушай Господа Бога твоего, – отвечал Лукьян. – Каждому Бог посылает час, в оный же исповедать его. Не подобает человеку ускорять путей Божиих.
Он обвел взглядом толпу и поднял глаза кверху, шепча про себя молитву о послании исповедного часа тем, кого не хотел назвать громко.
– Колдуешь, чернокнижник! – зашипел на него Паисий. – Вот ужо, дай срок, отобьем мы у тебя охоту! Связать его, – крикнул он старосте, – и не пускать никого к нему. Смотри, ты за него будешь в ответе. И вас мы подберем, покрыватели, бесстыдники, – обратился он к толпе. – Отец Василий распустил вас. Так мы вас подтянем. Дайте срок!
Его тонкие губы побледнели от злости. Он видел, что ему ничего не добиться, и всю его елейность как рукой сняло.
– Да мы что! Мы завсегда рады, – выскочил было Кузька.
– Ты чего юлишь? – накинулся на него Паисий. – Чего язык чешешь? Пошел вон! Пошли вон все, – крикнул он на толпу.
Мужики вышли. Паисий велел подавать лошадей и, сдав арестанта чиновнику, вышел на крыльцо. Телега уже ждала его. Он сел и приказал везти себя к отцу Василию. Сняв шапки, толпа смотрела за ним вслед.
– За оброком к попу поехал, – сказал со смехом один из мужиков. – Будет теперь поп Василий прижимать – беда!
Толпа осталась у избы, чтобы посмотреть, что будет дальше. Тут же стояла кучка штундистов, в том числе Ульяна с Павлом. Старшина не велел их пускать в правление, сообразив, что из этого ничего хорошего не выйдет. Их не оповещали о сходе. Но они сами пришли, узнав об аресте Лукьяна, и стояли все время за воротами.
Когда Паисий уехал, они хотели проникнуть в избу, но их вытолкали вон.
– Подождем, как выводить станут, – сказала Ульяна своим.
Наконец Лукьяна вывели. Он был без шапки, со связанными руками; рядом с ним стоял чиновник в форменной шапке. В это самое время отворились ворота, и оттуда выехала казенная телега, в которой сидело двое жандармов с пистолетами на поясе и саблями.
Лукьян горько усмехнулся.
"Точно на разбойника пришли", – хотел он сказать, но не сказал, вспомнив, откуда эти слова. Однако та же мысль мелькнула в уме всех зрителей, как штундистов, так и православных.
"Точно на разбойника пришли!" – думали все, одни с сокрушением, другие с удивлением.
Штундисты бросились вперед к повозке и окружили своего учителя.
– Прощай, брат! на кого ты нас оставляешь? – шептали они, протягивая руки.
– Пошли прочь! – крикнул чиновник.
Лукьян сделал знак рукой, чтобы они отошли. Ему не хотелось подводить своих.
– Будьте мудры, как змеи, и незлобивы, как голуби,- проговорил он как будто про себя.
Он боялся какого-нибудь "оказательства", которое могло бы погубить в зародыше молодую общину, им основанную.
– Прощайте, братья, – сказал он, обращаясь, по-видимому, к православным. – Простите, коли в чем перед кем согрешил.
– Бог простит! – загудела толпа, которая была теперь вся на стороне арестанта. Некоторые сняли шапки и набожно крестились.
– Христос будет с вами и наставит вас, – продолжал Лукьян.
– Молчать! – крикнул чиновник. – Проповедь мы тебя вывели читать, что ли? Пошел, – скомандовал он ямщику, который медленно разбирал вожжи.
Лошади тронулись. Но по извилистой и ухабистой улице, где ежеминутно попадались на дороге люди, нельзя было ехать скоро. Толпа провожала повозку до самой поскотины. Многие шли с непокрытыми головами, – неизвестно, из уважения ли к чиновнику, или к арестанту.
Лукьян был глубоко тронут таким неожиданным сочувствием обыкновенно холодной и даже враждебной толпы. У заставы он обернулся как бы для благословения и хотел что-то сказать. Но по знаку чиновника один из жандармов схватил его за ворот и сильным толчком опрокинул его на дно телеги. '
– Гони! – обратился он к ямщику.
Ямщик хлестнул кнутом, и телега покатила крупной рысью.
Толпа долго стояла, глядя вслед удалявшейся повозке.