Большая столбовая дорога шла из Книшей на восход солнца, сперва полем, а там старым ореховым лесом. Тут она загибалась немного к югу, но не касалась Маковеевки, которая оставалась верстах в двух от главного тракта. Проезда на деревню отсюда не было, потому что между Маковеевкой и дорогой тянулся вдоль леса глубокий овраг, размытый осенней водой, через который и пеший мог перебраться не без труда. Узкая тропинка соединяла оба берега, извиваясь по крутым скатам. Но маковеевцы не любили ходить по ней, разве что днем, да и то по нужде, и во всем околотке не было смельчака, который решился бы пройти по ней ночью, когда вся бесовская сила Божиим. попущением вырывается из преисподней и получает власть чинить всякие каверзы православным. Довольно давно, лет сто тому назад, страшное преступление было совершено в этом овраге. Крест был поставлен, по обычаю, над тем местом, которое было облито кровью убитой панночки. Крест этот успел давно повалиться, и самый бугор, на котором он стоял, давно смыло весенними разливами. Но в деревне сохранился прежний ужас к этому месту во всей свежести, и нередко запоздалые ездоки, проезжая мимо проклятого места, слышали ясно, как в овраге кто-то воет, в плачет, и хохочет. И проезжий, замирая от ужаса, гнал во всю прыть коня, и долго еще раздавался у него в ушах дикий смех и раздирающий вой, и он не смел обернуться и жался ко дну телеги, ожидая, что вот-вот его схватит сзади косматая лапа. Пастухи, выходя в ночное, далеко обходили Панночкину могилу, хотя нигде не было такой роскошной травы, и даже порубщики не соблазнялись прекрасным дубом и орехом, которые росли в урочище, охотнее рискуя попасться в руки лесного сторожа, чем встретиться, пожалуй, лицом к лицу с нечистым.
Не тревожимая человеком природа целиком завладела этим местом, и ее пышный расцвет в необычайная мощь поражали глаз и воображение, усиливая впечатление какой-то таинственной, невидимой силы, которая где-то тут гнездилась. К этому-то месту и спешила Галя по только что скошенному овсяному полю, проворно шустая босыми ногами между щетиной жнитва, щекотавшей ее привычные подошвы. Она торопилась попасть на свидание, так как сильно запоздала уже, но понемногу шаг ее сам собою замедлился.
Жара стояла нестерпимая. С середины безоблачного неба свирепое украинское солнце, казалось, лило на землю потоки жидкого огня, который, отражаясь от серой, точно посыпанной пеплом, земли и от белого жнитва, палил ей лицо, и руки, и босые ноги. Все замерло в природе. Птицы не решались покинуть гнезда, где они лежали как одуревшие, широко раскрывая зобы. Даже мошкара куда-то попряталась и не мучила ни людей, ни животных. Только кузнечики, казалось, упивались этим удушающим зноем и стрекотали наперегонки, весело, назойливо, точно потешаясь над всем, что изнемогало, и задыхалось, и мучилось.
"Ах, до лесу добраться бы только!" – думала Галя. Ее волнение улеглось, было забыто. В такую жару было невозможно волноваться и думать' о чем-нибудь, кроме избавления от невыносимого физического мучения. Однако она все-таки не пошла на самую Панночкину могилу, которая была, ближе. Ей было страшно даже днем, да и змей она боялась, я их там водилось многое множество. Она забрала немного правее, в сторону большой дороги, сообразив, что Павел будет высматривать ее с этой стороны.
Кое-как добралась она до опушки и вошла в лес. После палящего зноя поляны ей показалось, что она попала в рай. В густой сухой тени вековых деревьев было свежо. Она села под дубом, и ей стало так хорошо, что ей не захотелось никуда двигаться.
– Не мне его искать, а пусть он меня найдет! – сказала она, нежась с улыбкой на мягком мху, который поднимался по бугристому подножью великана.
Однако она осмотрелась кругом: Павла нигде не было. "Сейчас придет", – подумала Галя.
Она легла на землю, припав лицом к траве, с любопытством всматриваясь в деятельную жизнь, которая незаметно шла в этом маленьком мирке. Она смотрела долго и понемногу забылась, и мысли ее спустились в этот микроскопический мирок, где букашки казались ей людьми, маленькие комочки земли – высокими горами, а стебли травы – могучими деревьями.
– Ах, да что же это Павел не идет? – вдруг опомнилась она и вскочила на ноги. Она посмотрела на солнце: было уже часа два пополудни. Через полчаса народ встанет от послеобеденного сна и пойдет на работу, а Павла все нет. "Неужто забыл?" – подумала Галя, хмуря свои соболиные брови. Она еще раз осмотрела все кругом. Над нею ветвистые деревья раздвигали свои густые куполы в неподвижном, как будто оцепеневшем воздухе. Кое-где сквозь частую листву виднелись кусочки неба, но дальше, ближе к оврагу, зеленый свод становился сплошным; стволы деревьев сливались глубокой убегающей стеною, которая отрезывала от всей веселенной. Гале показалось, что она очутилась где-то далеко, далеко от дома и деревни, и лес охватывал ее своей таинственной атмосферой, и сердце ее начинало биться сильней, и она робко озиралась; ее напряженный слух ловил тихий трепет листьев и стрекотание невидимых насекомых – таинственные голоса леса, гулко разносившиеся под его густыми сводами. Она знала, что идет по направлению к Панночкиной могиле. Но она не могла удержаться. Ее влекло вперед любопытство, упоение суеверным страхом и жажда чего-то необычайного.
Наконец она подошла к самому обрыву и с замиранием сердца посмотрела вниз. Перед нею был дикий заколдованный овраг. Громадные купы шиповника, похожие на осевшие стожки сена, отделялись серо-зелеными пятнами на темной зелени крапивы. Ореховые кусты теснились у подножья дубов великанов, и казалось, вот-вот достанут, дорвутся они до его развесистого купола. Гигантские папоротники широкими опахалами поднимались из влажной почвы, а на южном солнечном склоне среди густого мечевика наливались толстая сочная цикута, и жилистый молочай, и серая унылая полынь.
Гале было жутко и весело. Она нагнулась вперед и, раздвинув кусты, нашла глазами бугор земли, где стоял когда-то Панночкин деревянный крест. Тут-то собиралась по ночам всякая нечисть. В воображении у нее пронеслись деревенские поверья, связанные с памятью об этом месте. Она вспомнила Авдюшку-юродивого, про которого недавно повторяли рассказ на посиделках у Ярины. Ей живо представилась глубокая полночь, зарезанный баран, заблеявший на плечах у Авдюшки, мертвое тело, в которое он обернулся.
Вдруг, в двух шагах от нее, точно над самым ухом, раздалось отчаянное блеяние и что-то шарахнулось в кустах. Вся кровь застыла у нее в жилах. Она хотела бежать, но от страха у нее подкосились ноги, и она упала бы вниз, если бы ее не удержали сильные руки Павла, который как раз подошел к ней в эту минуту. Она рванулась от него в ужасе, не узнав его в первую минуту."
– Галя, голубка, что с тобой? – спросил он.
– Там, слышишь, заблеяло, – лепетала она, показывая рукой на кусты и тараща испуганные глаза.
– Ну так что ж, чего ты испугалась? Это барашек заблудился, – успокаивал ее Павел.
Галя стала приходить в себя. С Павлом ей не было уже так страшно.
Заблудившийся барашек, произведший такой переполох, увидев людей, подошел к ним и стал тереться около юбок Гали, потом, отойдя в сторону, он ни с того ни с сего вдруг подпрыгнул и заблеял снова, на этот раз от удовольствия.
Галя засмеялась.
– И напугал же он меня, поганец, – сказала она. – Чего ты так долго не приходил? – обратилась она к Павлу с нежным упреком. – Я все глаза высмотрела, тебя дожидаючи. Как тебе не стыдно.
– Прости меня, родная моя, – сказал Павел, целуя ее. – Нельзя было прийти.
– А что такое? – спросила Галя.
– Да разве тебе Ярина не сказала? – удивился Павел. – Я к ней заслал, наказывал тебе передать, что нам сегодня нельзя свидеться. Разве она у тебя не была?
– Верно была, да не застала. Я сейчас после обеда ушла. Ну да все равно, раз ты сам тут. Я уж думала, что совсем тебя не увижу.
– И я не думал, пташечка моя. Я так пришел – походить по траве, где ты своими ноженьками ступала.
Он взглянул на ее босые ноги и заметил на левой царапину.
– Бедненькая, ты оцарапалась, – сказал он нежно. Он усадил ее на повалившийся старый ствол, снял барашковую шапку, которую носил и летом и зимой, и вложил в нее обе ее маленькие ножки.
– Вот так им мягче будет, – проговорил он.
Галя не сопротивлялась и смотрела с улыбкой на его хлопоты. Он сел с ней рядом и обнял ее одной рукой.
– Какая ты добрая да хорошая сегодня, – сказал он. – Знаешь, когда я тебя не вижу, я все о тебе думаю, что краше тебя на свете нет, и говорю я тебе тогда всякие хорошие слова. А как увижу тебя, боюсь до твоей белой ручки дотронуться. А сегодня ты такая добрая, и я смелым стал.
– Так ты меня боишься? Хорошо же, я буду помнить, – смеялась Галя и потом вдруг задумалась.
В лесу стало как-то удивительно тихо. Деревья, залитые солнцем, казалось, нежились в горячем неподвижном воздухе. Из оврага несло пахучею сыростью. Аромат полыни и душистой кашки смешивался с густым опьяняющим запахом цикуты, который бил в голову и шевелил мечты.
– Пойдешь за меня, Галя? – тихо спросил Павел.
– Чего спрашиваешь? Не видишь разве сам, что пошла бы… если б только…
– Если б что? Тато позволил?
– Нет, не тато… Сам знаешь что… – сказала Галя, поникнув головой.
Павел вздохнул.
– Знаешь, Галя, отчего я не мог прийти к тебе сегодня? – спросил он.
– Как же мне знать? Я ж тебе сказала, что Ярины твоей не видала.
– Лукьяна увезли в тюрьму, – сказал Павел, пристально смотря на нее.
– Ах, боже мой! – воскликнула Галя.
– Сегодня в обед, – продолжал Павел. – Приехал из города исправник с каким-то чиновником и увезли и в кандалы заковали. Такого-то человека! Точно вора и разбойника. Наши собрались, так и попрощаться не дали. Грозиться стали, что такому, мол, злодею показали участие. Староста сказывал, не видать нам его больше вовеки. В Сибирь сошлют, наверное.
– В Сибирь? За что же? Что же он худого сделал?
– За проповедь правды Божией пребывающим во тьме духовной, – произнес Павел торжественно.
Он принялся рассказывать ей про апостольское служение своего учителя. Под свежим впечатлением разлуки с подвижником он говорил горячо, с одушевлением, думая тронуть ее сердце.
Но Галя слушала равнодушно, глядя куда-то вдаль. Ей жалко было старика Лукьяна, который никому не сделал ничего худого, но к вере их она была холодна. "Какая это правда Божия? Сами выдумали и сами мучаются неведомо за что и к чему", – говорила она про себя, и лицо ее хмурилось, и слезы показывались на глазах, когда она думала, что и Павла туда же тянет.
Павел между тем, одушевляясь все больше и больше, видя ее волнение, взял ее за руку и сказал:
– Галя, переходи к нам!
Она подняла на него взгляд, полный такого удивления и недоумения, что он выпустил ее руку и замолчал.
– Ну, повенчаемся так, – сказал он после некоторой паузы. – Я тебя буду любить все равно. Я сватов зашлю. Ничего за тобой просить не стану. Сам все отдам, коли захочет. И ты с ним поговори. Попроси. Может, он нас и благословит.
– Да как же нам венчаться-то, – спросила девушка, – коли ты в церковь не хочешь идти? Да и поп не повенчает.
– По-нашему повенчаемся. Коли хочешь, к немецкому попу пойдем. Они там ставленые по закону и в книги записывают.
Он объяснил ей предложение Лукьяна. Галя покачала головой.
– Какое же это венчание? – сказала она.
– В чужих землях все так венчаются, – возразил Павел.
– Там все нехристи. А я крещеная.
– Да и я крещеный, и мы все, – с отчаяньем вскричал Павел.
– Ну, а покажи крест! – сказала Галя.
– Мы не носим крестов на шее, но у нас крест в душе, – Павел силился объяснить ей.
– Ну вот. Я же говорила! – воскликнула Галя. – Как же мне идти за тебя, когда ты некрещеный?
Объяснять было бесполезно. Павел опустил руки.
– Не любишь ты меня, вот что! – сказал он с горечью.
Галя припала ему к плечу, и крупные слезы закапали у нее из глаз.
– Старик Охрим зашел к нам перед тем, как я уходила. Такой нарядный. Заперлись с отцом. Видно, недаром. Уж я знаю, о чем они говорят. Пропадать мне совсем.
Павел обнял ее и стал целовать ее наклоненную головку. Галя подняла на него свое заплаканное лицо и устремила на него пытливый долгий взгляд. Но глаза его смотрели грустно и упрямо. Она не прочла в них желанного ответа. Голова ее упала снова, и пуще полились слезы.
– Нет, значит, нам счастья от Бога, – проговорил Павел.
С крестьянской покорностью судьбе он покорился своей горькой участи.
Он заговорил о постороннем. Стал расспрашивать про дом, про мать. Она отвечала ему сначала односложно, потом разговорилась. Долго сидели они. Жара успела спасть. Солнце спустилось на полпути до заката, а они все сидели и разговаривали, и не хотелось им расставаться. Раздался пастушечий рожок. Скотину выгоняли.
– Пора! – сказала Галя. – Не поминай меня лихом. Он не стал ее задерживать; нужно было и ему идти домой на работу".
Он проводил ее до опушки, и здесь они обнялись и попрощались, как родные расстаются перед вечной разлукой.