– Ну что? Что он тебе сказал? Что ты ему? – набросилась на Галю Ярина, когда Павел уже скрылся.
– Да отвяжись. Ничего ни он мне, ни я ему,- защищалась Галя.
– Врешь, по глазам вижу, что врешь, – приставала к ней Ярина. – Ведь я тебя не выдам. А коли хочешь, я и помочь рада, чем могу. Ведь выскочи ты за своего штундаря, мне Панас достанется. Я ведь по нем сохну, сама знаешь, – сказала Ярина с веселым смехом.
– А не по его волам да баштанам? – сказала Галя. Ей тоже стало весело от заразительного смеха бойкой подруги.
– Может и так, – смеялась Ярина. – А тебе что? Видишь, я тебе не помеха. Так скажи же, ну же, не ломайся.
– Да нечего же мне говорить. Вот пристала. Долго ли мы стояли? Только и сказал, что ему что-то мне сказать нужно.
– Что же? Что?
– Да я ж почем знаю. Вот как увижусь…
– Так вы, значит, свидитесь! – воскликнула Ярина, вцепившись в нее пуще прежнего. То шутками, то упреками, то просьбами она довела ее до того, что Галя призналась: Павел упросил ее выйти к нему после обеда на Панночкину могилу.
– На Панночкину могилу? – воскликнула Ярина. – Вот выбрал место! Да там и в полдень лешие и черти ходят. Отчего ты ему не сказала, чтоб он ко мне в сад пришел? И ближе и лучше.
– И то правда. Да я не знала, что можно, – пожалела Галя.
– Ну вот уж дура так дура, – сказала Ярина. – В другой раз, смотри, умнее будь. А то на Панночкиной могиле, да еще с некрещеным штундарем, того и гляди черти на тот свет утащут.
Галя засмеялась, но в глазах ее мелькнуло выражение испуга. "А что как взаправду?" – подумала она.
– Ну, я иду, – сказала она после минутного молчания.- Мне трудно тут стоять с тобой язык чесать. Коромысло так и режет.
Ярина тоже пошла восвояси, покоряясь необходимости прервать интересный разговор.
Когда она отошла шагов десять, из-за плетня, у которого они все время стояли, показалась седая голова без шапки, с кошмой седых волос, крупным горбатым носом и огромными седыми усами, которые придавали что-то внушительное, молодецкое всей его крепкой, стройной фигуре.
То был старик Охрим Шило, отец Панаса. Когда-то он был первый забияка в округе. Молва приписывала ему немало темных подвигов, и ему удалось уцелеть только благодаря особой пронырливости и изворотливости, за которые ему и дали прозвище Шило. Охрим, впрочем, уже лет двадцать пять как остепенился и зажил хозяином. Он женился на богатой и успел овдоветь и теперь считался первым богачом в округе. Он торговал скотом и снимал большие баштаны и вообще стал мирным торгашом и земледельцем. Только по огонькам, вспыхивавшим в острых, как у ястреба, глазах, сверкавших под нависшими, почти черными бровями, можно было догадаться, что в этом старике все еще жил бес.
Такой именно огонек загорелся в глазах старого Охрима, когда он посмотрел вслед удалявшейся Ярине.
– Вишь ты, на Панасовых волов зарится, – сказал он про себя, – юла черноглазая. А Панаску нужно-таки с той овечкой поскорее окрутить. Так-то вернее.
Он нагнулся снова над грядкой мяты, которую вышел прополоть перед обедом, и дополол ее таки до конца. Но тут он не выдержал. Он пошел в дом и приказал наймичке, чтоб в минуту обед был готов. Наскоро перекусив, он пошел в. каморку, где стоял сундук с его платьем. Здесь он оделся в новый синий кафтан с золочеными пуговицами, надел новые сапоги с красными отворотами, привел всего себя в порядок и, надвинув на брови смушковую шапку, отправился к Карпию с дипломатическим визитом.
У Карпия на стол еще не накрывали. Галя вернулась поздно с реки, а Карпиха была большой копуньей, и на то, что другая баба сделала бы в час, ей нужно было два.
Галя возилась у печки, пробуя, не поспел ли картофель, чтобы накрывать на стол, как, выглянув в окошко, она увидела входящего в ворота гостя.
– Тато, Охрим идет! – сказала она.
– Эх его нелегкая принесла! – проговорил Карпий.- Людям обедать, а он в гости!
Он вышел, однако, на крыльцо навстречу гостю.
– Добро пожаловать, Охрим Моисеич. Милости просим в горницу.
На лице Карпия не было следа раздражения. Он был весь вежливость и гостеприимство. К тому же его любопытство было задето. Охрим зашел, очевидно, неспроста, иначе он бы так не выряжался, а по какому-то важному делу.
– Спасибо за вашу ласку, Карпий Петрович, – отвечал Охрим, низко кланяясь.
– И за вашу спасибо, Охрим Моисеич, что прозе-, дать зашли.
Они вошли в избу. Карпий усадил гостя в почетном углу, а сам сел насупротив на деревянной скамейке.
– Откуда Бог несет? – спросил он.
Это значило: зачем изволили пожаловать, но прямого вопроса не позволял деревенский этикет.
– Вот к попу собрался, – сказал Охрим, оглядывая самого себя. – Нужно рассчитаться с ним. Так я хочу того, поторговаться.
"Ну что ты врешь, к попу ты не собирался, – подумал про себя Карпий. – Коли б хотел торговаться с ним, пошел бы с вечера, когда отец Василий успеет напиться пьян и становится сговорчив, а не среди белого дня, когда он еще трезв и копейки не скинет".
– Известно, нужно поторговаться, кому же охота свое добро зря отдавать, – сказал он громко.
Он заговорил об урожае, о ценах на хлеб в городе, не спуская с гостя внимательных своих маленьких сереньких глаз.
Вошла Галя и остановилась у порога.
– Чего тебе? – обратился к ней отец.
– Мама велела спросить, накрывать ли на стол, или подождать, – сказала девушка.
– Накрывай, накрывай! Люди давно отобедали, а мы только за стол садимся, – сказал он укоризненно.- Дочка на реку с бельем ходила, а старуха у меня, что некормленая лошадь: шаг сделает и пристанет, – пояснил он гостю, чтобы не уронить дочки в его глазах.
Охрим сделал снисходительный жест и встал из-за стола.
Карпий стал упрашивать Охрима отобедать с ними. Но тот из вежливости отказался.
– Ну так чайку напьемся после обеда, – предложил Карпий.
Охрим согласился и, усевшись поодаль у окошка, чтобы не мешать, стал ждать чаю. Это окончательно убедило Карпия, что он пришел неспроста.
Обед продолжался недолго и прошел почти в полном безмолвии. Говорил почти один Охрим, рассказывая про плутни деревенского начальства и глупость старшины, с которым был не в ладах, потому что сам метил в старшины. Карпий со старухой ели медленно, истово, изредка отвечая Охриму односложными замечаниями. Галя прислуживала и то вставала, то подсаживалась и бралась за ложку. Но она ела только для виду, потому что догадывалась, зачем пришел старый Охрим, и волновалась страшно. Карпий тоже кое-что слыхал и был возбужден, хотя об этом трудно было догадаться, так солидно крестил он хлеб ножом, прежде чем отрезать ломоть, и так торжественно и угрюмо жевал, кладя каждый раз ложку на стол. К чаю бабы допущены не были. Поставив на стол кипящий самовар и все нужное, они удалились, чтобы не мешать старикам.
– Мамо, голубка! – воскликнула Галя, бросаясь на шею матери. – По мою душу пришел старый! Чует мое сердце.
– Что ж, дочка, чего ты испугалась? Тебе уж и так давно замуж пора. Все уж повыходили. Не век же тебе девовать…
– Мамо, мамо, не говорите. Не хочу я. Не хочу! Ох, пропала моя головушка.
Она дрожала всем телом и прижималась к матери, точно цыпленок, ищущий защиты от коршуна.
Жилистой узловатой рукой мать погладила ее русую головку.
– Что ты, дочка? Господь с тобою, – повторяла она. – Ведь не за себя старый взять тебя просит…
Галя отчаянно замотала головой и залилась слезами.
– Ах ты бедная моя! – безнадежно проговорила мать. – Как же мне помочь тебе, родная моя? Ума не приложу.
– Мамо, голубка, отпустите меня. Мне нужно, нужно. А коли тато закличет, скажите, что вы меня услали – в лавку, на речку, куда хотите…
– Иди, иди, моя ясочка, уж я скажу. А коли разбушуется – перетерплюсь. Ничего. Иди, иди. Ты у меня одна.
Галя порывисто встала, утерла слезы и, накинув безрукавку, шмыгнула в сад, а оттуда через соседние ворота на улицу, чтобы как-нибудь отец не углядел ее в окошко и не остановил.
А старая Карпиха осталась на призбочке, долго сидела опустив руки, от времени до времени покачивая седою головою и бормоча что-то про себя. Она знала сама, что значит выйти замуж по чужому приказу, и не любила ни старика Шила, ни Панаса, потому что знала, что оба они не добрые. А Галя так привыкла к доброте и ласке! Но ни расстроить подозреваемого сватовства, ни пособить дочке она ничем не могла. Это зависело от стариков. Она прислушивалась к каждому звуку, доходившему до нее из той комнаты, где решалась участь ее дочки. Долгое время оттуда ничего не было слышно, кроме предсмертного писка потухающего самовара да мерного сопения двух стариков, которые тянули из блюдечек горячую желтенькую водицу, осторожно откусывая от времени до времени по зернышку от кусочка сахару.
Приступить тотчас к оживленному разговору значило бы недостаточно ценить угощение и не понимать торжественности чаепития.
В качестве хозяина Карп прервал молчание.
– Славные у вас нынешний год кавуны будут, Охрим Моисеич, – сказал Карпий. – Не одну сотню небось присыпете в бочонок.
– Какие уж у нас сотни да бочонки! – с кроткой улыбкой отмахивался Охрим. – Лишь бы концы с концами сводить. Вот у вас, Карпий Петрович, землица – точно клад. Смотрел я намеднись ваш тот поемный лужок, рядом с моим баштаном. Что за земля! Вот, думаю, коли б этот лужок хоть детям моим достался, так мне бы, кажется, помирать легче было.
Карпий встрепенулся и навострил уши. Он ждал, что после этого предисловия Охрим приступит к сватовству. Но старый Шило вильнул в сторону.
– А что, Карпий Петрович, не продадите ли мне лужка? Я бы хорошую цену дал.
"Врешь ты, старая лисица, – подумал про себя Карпий, – не нужно тебе моего луга".
Но он не выказал никакого разочарования и сказал как ни в чем не бывало, смотря гостю прямо в глаза:
– За пятьсот рублей для вас, Охрим Моисеич, так и быть уступлю.
Цена была совершенно несообразная. Они оба это знали.
Охрим вздохнул и посмотрел в сторону.
– Нужно подумать, – проговорил он и заговорил о тяжелых временах, о недостатке сбыта и о сбивании цен.
Потом, перейдя вдруг в совершенно конфиденциальный тон, он заговорил о том, как ему трудно одному за всем усмотреть, и стал жаловаться на сына, который совсем от рук отбился и только и делает, что бегает за девками.
– Женить его хочу. Тогда остепенится, – закончил Охрим.
Это уже значило – подойти к делу совсем близко. Но решительного слова еще не было сказано, и Карпий остался настороже.
– Хорошее дело парня женить, – сказал он спокойным, рассудительным тоном, точно его дело это нисколько не интересовало. – Уж от жены не побежишь к девкам. Бабы проходу не дадут, да и девки пряслами голову проломят. Оно для хозяйства-то и сподручнее – хе-хе.
Карпий стал смеяться, трясясь всем своим толстым телом. Но он, однако, не спускал взгляда с Охрима.
"Да ну же, старый, развязывай язык, ну!" – говорил этот взгляд.
Но старую лисицу не так-то легко было поймать.
Охрим прикинулся вдруг простачком, который ничего не понимает. Он стал рассказывать в подтверждение слов Карпия про себя самого и свою покойницу жену – какая она была хорошая хозяйка, как будто это было кому-нибудь интересно, и в заключение опять вернулся к покупке лужка.
– А что, скажите, какая-таки ваша настоящая цена будет, Карпий Петрович? Я бы купил.
– Что ж. Для вас сотню скину, – сказал Карпий с недоумением.
"А ну как взаправду старый на луг разохотился. Пусть дурень платит".
– Ну что вы. Где же за такой клочок такую уйму. Двести, так и быть, дам, – сказал он.
Это было все-таки дороже, чем земля стоила, и Карпий убедился, что Охрима взаправду засосало по его земле. Он начал торговаться всерьез. Охрим еще накинул, Карпий спустил и пришел понемногу в азарт.
Но в самый разгар торга Охрим задумался и проговорил, точно что-то соображая:
– А знаете, что я надумал, кум: выдайте вы свою Галю за моего Панаса. Тогда все наше добро ихним общим будет.
Предложение вышло совершенно неожиданно. Как Карпий ни готовился и ни держал себя настороже, оно застало его врасплох, и он не сумел скрыть своего огромного удовольствия при исполнении своей заветной мечты.
Старая лисица таки перехитрила. Ломаться и тянуть было бесполезно.
– Что ж, я не прочь, – проговорил он, как мог спокойнее, стараясь не глядеть в глаза Охриму. • - Только как насчет приданого?
– Э, что об этом говорить, кум. Уж я вас не ограблю, – добродушно проговорил Охрим.- Дайте вот тот лужок, да волов три пары, да коней пару, да мелкого скота пар шесть, да деньгами триста рублей на новую хату.
– Ну и заломил же ты, кум! Не лучше татарина,- воскликнул Карпий с истинным негодованием. Но он тотчас поправился и прибавил политично: – Да у меня и денег таких нет. Разве себя со старухой заложим.
– Что вы, кум, – у вас денег нет? – с мягким смехом сказал Охрим. – Да вы всю деревню купите, коли захотите.
– Нет, – сказал Карпий твердым и решительным тоном, в котором не было теперь и следа политики. – Не дам и половины. Вот тебе и весь сказ. И не трать ты лучше слов попусту.
– Как угодно. Дело полюбовное, – сказал Охрим.
Он опрокинул выпитую чашку и положил на донышко недогрызенный кусочек сахару в знак того, что чаепитие кончилось.
– Что же вы, откушайте еще, – приглашал его Карпий. – Эй, Галя, Авдотья, кто там? – крикнул он, высовываясь в дверь, – поставьте новый самовар, да сахару еще принесите, да лимончику. Да чтобы мигом.
Карпий вовсе не был обижен или удивлен жадностью свата: дело житейское – всякому хочется урвать с ближнего, что можно. Он вовсе не имел в виду прерывать переговоров и хотел только поторговаться.
Они закурили трубки, уселись рядом и стали мирно беседовать о посторонних предметах.
Самовар между тем был долит и снова зашумел на столе. Чаепитие возобновилось. Они уже выпили по двенадцати чашек, но вместительность их желудков, казалось, не имела пределов. Они принялись за новый самовар с удвоенной энергией и пили упорно, торжественно, перекатывая глаза от блюдечка, и когда не молчали, то тщательно избегали всего, что касалось бы занимающего их дела.
Слово было сказано. Хитрить и скрытничать было уже бесполезно. Теперь вся задача состояла в том, чтобы пересидеть друг друга, как барышники, торгующие лошадь, и не обнаружить первому признака нетерпения. И вот они сидели, пили, потели и ждали, кто первый поддастся. Но не поддавался ни тот, ни другой. Охрим сопел, прихлебывал чай, опустошая чашку за чашкой, и в качестве бывалого человека рассказывал разные разности, а о деле ни гугу, точно он и думать о нем забыл. Карпий кряхтел, пыхтел, утирался рукавом рубашки и делал вид, что как нельзя более заинтересован разговором, и тоже о деле ни гугу.
Они могли бы просидеть так до сумерек и разойтись ни с чем и встретиться другой, третий раз и продолжать то же переливание. Но случайно Охрим выглянул в окошко и заметил, как в калитку шмыгнула женская фигура. Он подумал в первую минуту, что это Галя. Но фигура сделала несколько шагов, и он тотчас узнал Ярину.
"Что она тут делает?" – подозрительно подумал Охрим. Он спросил у хозяина, часто ли она к ним ходит.
– Ярина-то? Да почитай никогда не ходит. А что?
– Да ничего. Она только что вот из вашего дома вышла.
– Бабьи дела! – отвечал Карпий пренебрежительно. – Им бы только посудачить да языком помолоть.
Но Охрим его не слушал. Вид Ярины раззадорил, его и лишил его обычного самообладания.
– Ну, так как же? – проговорил он, не выдержав роли, хотя он и знал, что каждое слово, выскочившее из-под его седых усов, обойдется ему по крайней мере в пару волов.
"Пересидел меня, толстый кабан!" – выругался он мысленно.
Но делать было нечего. Слово не воробей: вылетит, не поймаешь.
– Так как же, Карпий Петрович? – чистосердечно повторил Охрим.
– Что ж, я рад, Охрим Моисеич. Да вот приданое того…
– Скажите ж, Карпий Петрович, что вы положите, – доверчиво спросил Охрим.
– Гм, это надо подумать, – отвечал Карпий и, вынув трубку, стал набивать ее табаком.
Охрим тоже закурил.
– Плахту новую, да еще плахту, да третью с голубыми разводами, да безрукавок две, полотна пять кусков… – Карпий стал подробно перечислять гардероб дочки.
Охрим слушал терпеливо, посасывая трубку и кивая одобрительно головой, хотя оба они знали, что Карпий говорил сущий вздор: бабий снаряд был собственностью девушки, плодом ее зимнего труда, и ни отец, ни мать не имели права задержать его.
– Ну а по хозяйству? – почтительно спросил Охрим, когда Карпий, кончивши перечень, замолчал.
– Пару волов, да корову, да деньгами двадцать пять рублей.
Охрим горестно вздохнул.
– Что ж люди скажут, Карпий Петрович, что вы свою дочку, точно нищую, замуж выдаете, – проговорил он огорченным голосом.
Карпий крякнул и приосанился.
– Ну, этого про меня не скажут… Я рыжую кобылу прикину. Она к осени с жеребенком будет. Славная кобыла. Да овец пары две. У меня хорошие овцы.
– Хорошие-то так, да какая же цена овце? Это разве скотина?
Начали торговаться с паузами, с подсиживаниями, пока второй самовар не пришел к концу.
Карпий хотел заказать третий, но Охрим встал и сказал, что ему домой пора.
Карпий не стал его задерживать. Деревенский этикет не позволял кончать такие дела разом.
– Ко мне милости просим, – пригласил его Охрим.
– Благодарю на ласковом слове, кум. А я пока с старухой да с дочкой поговорю. Нужно дело по-божески.
Это был предлог, дававший возможность оттягивать и торговаться. Карпий не допускал и мысли, что кто-нибудь осмелится перечить его воле.
– Так, так, – соглашался Охрим. – Нельзя теперь без этого. Это прежде так было: что старший прикажет, тому так и быть. А теперь молодые все хотят по-своему.
– Ну, моя не такая, – Карпий вступился.
– Знаю, а все не говорите. Молода она. А тут разные люди. Долго ли девке голову скрутить?
– Что ты врешь, кум? Какие такие люди? Кто ей голову крутит? – вскинулся на него Карпий.
Охрим подошел к нему ближе.
– Не гневайтесь, кум, я вам по-родственному. Есть тут штундарь, Павел маковеевский, знаете небось? Так вот, вы спросите-ка, зачем Ярина к вашим бегает, да и Галя не к нему ли теперь ушла?
Карпий опешил и потерял разом весь апломб.
– Девке вольно с кем хочет дружбу водить, хоть с штундарями. А насчет чего – дочка моя…
– Что вы, что вы, кум, точно я не знаю, – перебил его Охрим. – А все-таки им воли много давать не след.
– Авдотья! – крикнул Карпий таким голосом, что старуха точно угорелая вбежала в горницу.
– Пошли сюда сейчас Галю, – приказал он. – Вот Охрим Моисеич ласку нам показал. Сватает ее за сына.
– Галя… – лепетала старуха, растерявшись, – ушла… то бишь я ее услала…
– Куда? – крикнул Карпий, наступая на нее грозно.
– К… к попу! – вырвалось у Авдотьи. Карпий рассмеялся, и гнев его спал.
– Что ж больно поторопилась, – сказал он. Охрим тонко улыбнулся.
"Видите, моя правда вышла", – говорила его улыбка. Карпий сделал ему левой рукой успокоительный жест: "Не беспокойтесь, мол, у меня все будет ладно".
– Так милости просим ко мне, – сказал Охрим, отвешивая прощальный поклон.
– Спасибо на ласковом слове, – повторил Карпий. Охрим еще раз низко поклонился и ушел домой, очень довольный собою.