Павел выбрался спозаранку. День был ясный, безоблачный. Ласточки реяли высоко в воздухе, предвещая сильный зной. Но когда Павел вышел из дому, было еще свежо. Луг еще сверкал росою, и узенькая тропинка была влажна. Он хотел застать Лукьяна одного и переговорить с ним хорошенько о своем деле.
Лукьянова изба была на отлете и из ближних к Маковеевке. Пройдя ложбину, Павел быстрым шагом поднялся на пригорок и тотчас увидел белую хатку с большим огородом, и правильный ряд серых ульев, и самого Лукьяна в бабьей кацавейке и широких портах, копавшегося между ульями. Павел отворил калитку и, войдя в огород, стал несколько поодаль и начал смотреть, не решаясь подойти близко к жужжащим роям. Лукьян вынимал соты, слегка подкуривая пчел куском зажженной пакли. Рои пчел, оторванных от работы, растерянно кружились по воздуху и уныло жужжали, точно жалуясь на такое нарушение своего спокойствия и грабительство. Но хотя Лукьян был без сетки, с голыми руками и босой, они не кусали его, признавая в нем хозяина-друга.
– Чего воете? останется и вам, – проговорил Лукьян, точно те понимали человеческий язык.
Он оглянул черешню, на которой примостились густым клубом его летучие работники, и тут только заметил Павла. Его кроткие карие глаза и все его морщинистое маленькое лицо как-то осветилось, – до того радушна и ласкова была улыбка, какой он встретил гостя.
– Здравствуй, брат! – сказал он, произнося последнее слово не скороговоркой, как это обыкновенно делается, а особенно внятно и выразительно. – Хорошо, что пришел. Мне тебе нужно много рассказать. Оттого-то я и послал за тобой.
– Я бы и сам пришел, – сказал Павел. – Мне тебя вот как нужно.
Он сделал жест рукою.
– А что? разве что у нас случилось? – с испугом спросил Лукьян.
– Нет, ничего. Я так, по своему делу, – пояснил Павел.
– Хорошо, я сейчас, – сказал Лукьян, привыкший быть общим советчиком. – Вот только выйму соты.
Он отворил дверцу и, отломив опытной рукой несколько сотов, положил их в большой горшок, который был уже наполнен сотами из других ульев.
– Ну вот, готово. Пойдем в избу, отведаем. Моя первая выемка в этом году.
Они направились к избе. С дюжину пчел-собственниц полетело за ним следом и, наткнувшись на Павла, несколько штук набросилось на него.
– Пошли, пошли, глупые! – унимал их Лукьян, обмахивая Павла шапкой.
Пчелы отстали, но продолжали лететь за ними следом.
– Вот малая тварь, а много взыскал ее Господь своей мудростью, – проговорил Лукьян задумчиво. – Подчас диву даешься, откуда что берется. И человека знает. Чужого от своего всегда отличит. А что, не укусили тебя? – спросил он заботливо.
– Нет, не укусили.
– Ну, так значит, из тебя пчеловод будет. Тебя пчела полюбит. Она даром что мала, а умеет человека от человека отличать. Душевное дело пчелу водить. Приятная тварь, – сказал он любовно.
Они были уже в избе, которая была и меньше и на вид беднее, чем Павлова. Стены были совершенно голые. Стол был простой, сосновый, а кухонная посуда вся состояла из нескольких глиняных горшков. Но желтый глиняный пол был чисто выметен, и на столе не было ни соринки. Бедность не колола глаз, хотя с первою взгляда видно было, что Лукьян – бедный, нехозяйственный мужик. Зато в переднем углу, в том месте, где прежде были иконы, стояла целая полочка книг, каких не было даже у попа. У печки, на длинной гибкой жерди, висела люлька, завешенная платком, которую качала босой ногой круглолицая бабенка с коротким вздернутым носом и густыми черными бровями, придававшими ей угрюмый вид. Это была Лукьянова сноха, жена племянника Демьяна, с которым он жил после смерти жены.
Она встала и поздоровалась с гостем.
– Вот, Параска, молодые соты. Снеси, будь ласкова, в камору в новый бочонок. Да как управишься, нам кусок принеси попробовать. А за ребенком я пока присмотрю.
Он снял свой странный наряд, положил его вместе с шапкой на полку и сел рядом с Павлом.
– Ну, в чем же твоя туга? – спросил он, когда они остались одни.
Павел не знал, как приступить, и замялся ответом. Лукьян не стал ждать и заговорил сам.
– Вот на ярмарке был, мед и воск продал, и на дело божие потрудиться довелось. Да такой грех случился: коня свели по дороге. Сказывал тебе Демьян, что ли?
– Сказывал. Уж мы с матушкой сокрушались. Да как же это случилось?
– Да так и случилось, – что тут поделаешь? Со двора, от Хомы-корчмаря свели. Я там два дня замешкался и недосмотрел. Не до того было. Кого-то нечистый и попутал. Позарился на чужое добро и увел тайком, – продолжал Лукьян с сокрушением, по-видимому жалея больше о закоснелости похитителя, чем о своей пропаже. – Хорошо еще, что повозка с кладью наверху была: не тронули. Племянник подъехал и подвез. Сноха послала, вот эта самая Параска. Заждалась и послала за мной следом, не случись чего. Со мной каких только случаев не бывало, – прибавил он с виноватой улыбкой. – Прост я. Не дал мне Бог ловкости и проворства. Ну да ничего, кое-как справимся. На ярмарке Бог послал хорошего покупателя, хорошо заплатил и под новый мед задаток дал. Без скотинки не останусь. Новообращенные братья ход дали.
– У Хомы обратил? – догадался Павел.
– У Хомы. На ярмарку-то народу много едет. У Хомы набралось человек тридцать. Жатва великая. И все наш брат – мужики. Как это мы убрались, поужинали, я вынул евангелие и стал читать громко. Народ ко мне. Обступили. Дивятся. Иные соблазнились: "Что это, говорят, ты вздумал? Корчма – не церковь, чтоб в ней евангелие читать". А я перелистал это свою книжечку и прочитал им: "Аще где соберутся двое или трое во имя мое, там и я между ними". Вот, говорю, что глаголет Господь.
Лукьян и теперь стоял посреди комнаты, одушевленный воспоминанием. Лицо его преобразилось. Рассеянный, нехозяйственный мужик исчез. Теперь это был пророк.
– Ну, – продолжал он более спокойным голосом, – тут меня обступили еще теснее. "Читай", – говорят. Стал я читать. Слушают. Потом стали спрашивать, что наша за вера и что к чему. И нашла на меня благодать, и открылось у нас собеседование. Иные про пищу телесную забыли, вкусивши пищи духовной. Беседовали мы так до петухов. На другое утро одни говорят: "Едем на ярмарку", а другие: "Ярмарка не уйдет; поговори нам о слове Божием". Толковали мы так еще до вечера. Там меня Демьян и застал. Четверо тут же познали истинную веру и исповедали. И была мне радость великая. Все четверо из одной деревни. К себе звали на праздники. Обещался сам приехать, либо из братьев прислать. Я на тебя тогда же подумал. Не поедешь ли?
– Что ж, я рад, – сказал Павел. – Только сумею ли?
– Сумеешь. Не думай только вперед и не сомневайся. У них большая деревня, да и в округе три деревни. Я все опросил. И нигде там еще не слыхивали слова Божия. Жатва велика и обильна, а делателей мало. В городе, на ярмарке, тоже сподобился я порадеть о деле Божием. И какая там у нашего Демьяна битва вышла, я тебе скажу!
Он на минуту остановился, и глаза его заискрились детским весельем.
– Ну, расскажи, – полюбопытствовал Павел.
– Продал это я товар, – начал Лукьян, – и стали мы собираться в обратный. Демьян пошел на постоялый, а я думаю, пока что похожу я по ярмарке. И вот обошел я это все поле и думаю: вот съехалось тут сколько народу, и товаров навезли целую гору, а все для суеты и корысти. Ничего для души, точно и души-то бессмертной ни у кого нет, а одна утроба. Вот иду я это дальше, и думаю свою думу, и вдруг вижу в уголке лавка, маленькая такая, не то шалашик, не то палатка – видно, бедный человек держит, – а перед ней, подпертый жердочками, стоит целый ряд икон. Вот, думаю, что тут для души привезено! – Так у меня все внутри и затосковало. Подхожу это я ближе…
Но тут Лукьян вдруг замолчал и засуетился: за дверью он услышал шаги Параски.
– При ней – никшни! – шепнул он Павлу. Параска была всей душой предана Лукьяну, как и ее муж. Но в качестве домовитой и осторожной хозяйки она считала нужным за ним присматривать, чтобы он не спустил всего в доме и не наделал бед. Лукьян ее немножко побаивался.
Она показалась на пороге с деревянной чашкой, в которой лежал небольшой кусочек сота и ломоть мягкого, свежеиспеченного хлеба. Она поставила все на стол молча, с безответным видом умной бабы, которая знает свое место и умеет себя вести при чужих.
– А что, Параска, ведь мед хоть куда. Лучше прошлогоднего, – сказал Лукьян.
– Мед хорош, что и говорить,- отвечала она сдержанно и, поклонившись гостю в пояс, прибавила:
– Откушайте, милости просим.
Она подошла к люльке. Ребенок крепко спал, раскинувши ручонки и раскрыв мягкий беззубый ротик, и, к счастью своему, не нуждался в заботах деда. Параска задернула платок от мух и скромно вышла.
Лукьян выждал, пока шаги ее смолкли, и сказал с добродушной улыбкой:
– Досталось мне от нее за коня, а за иконщика досталось бы и того больше… Ну вот, захожу это я в лавку,- продолжал он прерванный рассказ, – и вижу: молодой парень, так лет тридцати, не из наших мест, москвич. Белокурый, и такое у него лицо умильное, вот хоть сейчас с него икону пиши. И так это я его полюбил сразу, точно он мне брат родной. Поздоровались, честь честью.
– Что, – говорю, – иконы продаете?
– Не продаю, а меняю, – говорит, он таково с сердцем. – Старый ты, – говорит, – человек, а не знаешь, что про иконы так не говорят.
Обидел это я его, значит, невзначай. Я-то догадался тут, да свое мекаю.
– Не обессудьте, – говорю. – На что же вы,- спрашиваю, – их меняете?
– Да что ты дурачка из себя строишь. Есть меняло-то у тебя – выкладывай и выбирай, что хочешь. А нет – проваливай. Нечего нам время попусту тратить.
И так у меня сердце засосало: и что говорит он со мной так не по-хорошему, да и что такой, видно, хороший человек таким делом занимается. Вынул я мошну, высыпал на прилавок все, что там было, – бумажки, серебро и все, – и говорю:
– Меняло-то у меня есть. Бери, – говорю, – добрый человек, что хочешь, на здоровье, а идолов твоих мне и даром не нужно.
Удивился он. Посмотрел на меня так пристально.
– Да в своем ли ты уме? – говорит.
– В своем, – говорю, – не сумлевайся.
– Что же ты, – говорит, – мне такую уйму денег выложил? Ну, как я впрямь тебя послушаюсь да заберу?
– Что ж, – говорю, – бери, добрый человек. Коли на хорошее пойдет, мне не жалко. Деньги – тлен. Бог мне дал, Бог и еще даст.
Сгреб он их, подержал в руке, высыпал назад в мошну и мне отдал.
– Мне, – говорит, – чужого не нужно. Да скажи мне, что ты за человек и откуда ты взялся. Тридцать лет на свете живу, а такого не видывал. И отчего это, – говорит, – ты иконы святых угодников идолами назвал?
– А читал ты, – спрашиваю, – Писание?
– Сызмальства, – говорит, – любил я читать Писание, потому обучен грамоте.
Ну вот мы с ним и разговорились, и стал я ему говорить от Писания. Он слушает и все дивуется:
– Как будто, – говорит, – и знакомое, а как будто не то. Где, – говорит, – это найти, запиши, а я, как домой приеду, справлюсь.
– Зачем, – говорю, – домой ездить, у меня с собой есть. – Вынул я из кармана, показываю. Смотрит – так точно.
– Вот, – говорит, – диво, сколько раз читал, а не заметил!
Я вижу – забирает, и я ему больше да больше. И насчет священства и насчет церкви и прочего. Часа два мы толковали. Под конец он говорит:
– Нет, этого дела нельзя так разом решить. Это дело большое. Нужно его доподлинно разобрать.
– Что ж, – говорю, – заходи вечером. Побеседуем. Говорю это я как будто ничего, а у самого сердце так и бьется. Зайдет ли, думаю, или нет? Веришь ли, душу бы, кажется, отдал, чтобы этому человеку просветление сделать.
Подумал это он.
– Нет, – говорит. – Мы уже довольно толковали. Ты лучше вот что: книжку-то мне оставь. Я сам почитаю. А завтра ты зайди ко мне в лавку, а не то на подворье.
– Хорошо, – говорю, – зайду, где ты стоишь? Сказал.
– Спросишь, – говорит, – Степана Васильева. Отдал я ему книжку.
– Зайду, – говорю, – разве что помру до утра.
Так, не прощаясь, я почитай что от него убег. Прихожу к себе на постоялый. А Демьян уже давно коня заложил и меня ждет.
– Отпрягай, – говорю. – Уехать и завтра успеем. Бог мне послал встретиться с человеком одним.
И рассказал это я ему про Степана. Как уж я утра дождался, сам не знаю. Вот иду я к Степану утречком рано, со мной и Демьян. Вижу, во дворе что-то творится: хозяин и жильцы повысыпали на двор, стоят толпой и на что-то смотрят. Что за притча? Подходим, видим: посередине стоит Степан с топором и молотит обухом – что бы ты думал? Икону в серебряной ризе. Это он свою из горницы вынес. Молотит и приговаривает:
– Довольно я тебе поклонялся. Иди на подтопку. Народ, что кругом стоял, сперва только дивился: что это человек ошалел, свое добро губит. А тут разобрали, в чем дело, и кинулись его бить и икону отнимать. Несдобровать бы ему одному против всех. Да тут мы подбежали. А Демьян наш как кинется, да давай народ раскидывать – любо-дорого смотреть. Все так от него и шарахнулись. Откуда, мол, такой Еруслан-богатырь свалился? А Степан, как узнал меня, и говорит;
– Спасибо тебе, добрый человек. Через тебя я свет увидел. Всю ночь, – говорит, – я читал и всю правду понял; все верно выходит по Писанию, как ты говорил.
Народ нас тут обступил, и про икону забыли. Какие такие люди и какая такая правда? Да хозяин постоялого двора тут вмешался:
– Не позволю, – говорит, – у себя на дворе озорства, этак мне двор запретят держать.
Икону-то он сгреб – серебра на ней рублей на тридцать будет – и за квартальным послал.
– Вот, – говорит на Степана, – святыню нарушает, а эти двое ему подстрекатели и споспешники.
Ну, повели нас в участок. Кто такие и как? Степана-таки придержали и лавку у него отобрали. Ну, а нас отпустили. Только имена записали. Дело будет об оказательстве. Вот так-то. Жатва велика и обильна, а делателей мало, – закончил Лукьян своим обычным текстом. – Ну, а у вас как? братьев не прибыло ли?
– Все, слава Богу, как ты оставил. А новых никого не прибыло. Тебе одному из нас дано быть ловцом человеков, – проговорил Павел с чувством.
– Никому это сразу не дается, – заметил Лукьян как бы про себя. – Ну а ты сам как? – спросил он участливо. – Какое твое дело, что ты со мной посоветоваться хотел?
Павел опустил глаза. Ему снова стало неловко заговаривать о своем сердечном деле, но уже под влиянием совершенно другого чувства, навеянного на него разговором с Лукьяном.
– Мое дело малое, – сказал он. – Вот как тут с тобой сижу, кажется, что и не говорил бы. А приду домой, знаю, что не будет мне от него ни сна, ни покою.
Лукьян кивнул головою и посмотрел на молодого парня простым отеческим взглядом.
– Говорить, что ли, или и так знаешь? – спросил Павел.
– Почитай что знаю. Мать твоя как-то заводила речь. Да и сам молод был, знаю. Велика эта тайна, и от Бога установлено, что одна душа излюбит другую и заключаются они одна в другой. Говори, не стыдись.
Тогда Павел рассказал ему про свои испытания и горести, про встречу у Ярины, про разговор с Галей и про удивительный стих из Библии, который возбудил в нем такую массу сомнений. Лукьян внимательно слушал, не спуская с него добрых, умных глаз.
– А пробовал ты тронуть ее душу? Говорил ты с ней о слове Божием?
– Пробовал ли? Сколько раз пробовал!
– Ну и что же?
– Одно мне было сокрушение. Не лежит ее сердце к слову Божию. То она, как малое дитя, ничего понять не может, то, как каменная, ничего не слушает.
– Подожди. Молода еще очень. Может, переменится. "Навряд ли", – подумал Павел про себя.
– На церковнице жениться нет греха, – сказал Лукьян, угадывая его мысли. – Это чуждаться их, точно они нечистые, – грех. Мы сами такими были, и отцы наши и матери. Поп, конечно, не повенчает, – объяснил он,- а у наших единоверцев, немецких пасторов, можно. Поговори с ней об этом. У меня в Херсонской губернии есть пастор знакомый. Я тебе устрою.
Павел весь просиял и устремил благодарный взгляд на учителя, который так просто разрешил все его сомнения. Но он вспомнил про старика Карпия: ни за что тот за него Галю не выдаст, ни с пастором, ни без пастора. Да и Галя не согласится… Лицо его снова затуманилось.
– Нет, это все напрасно… – проговорил он уныло. Наступило молчание, которого ни тому, ни другому не хотелось нарушить.
– Ну так, значит, твоей беде пособить нечем,- сказал наконец Лукьян. – Это – крест, наложенный на тебя Богом. Неси его и не ропщи. Кого Бог возлюбит, того и взыщет испытанием. Помнишь ведь: оженивыйся добре творит, не оженивыйся лучше творит. Может, тебе назначено служить божьему делу и угождать Богу единому.
Лукьян долго говорил на эту тему. Их беседу прервали новые посетители: два мужика вошли в избу и, перекрестившись, по привычке, на передний угол, хотя там не было икон, поклонились хозяину и его гостю.
Это были православные из соседней деревни. Можно было сразу сказать, что они родные братья. Один был высокий, с проседью, другой пониже ростом и потолще, лет тридцати.
– Мы к тебе, Лукьян Петрович, – сказал старший. – Рассуди ты нас с братом.
По крестьянской привычке все делать на миру, он принялся, не стесняясь нисколько присутствием постороннего, излагать свое семейное дело. Они поссорились с братом из-за наследства. Сперва старший брат говорил один, сдержанно. Потом младший вмешался. Они заспорили и стали браниться и попрекать друг друга.
Лукьян их унял и стал выпытывать дело. Ему часто приходилось разбирать подобные ссоры не только между односельчанами, но даже и из дальних деревень.
Павел не стал слушать до конца. Он встал и собрался уходить.
– Что же ты? – спросил его Лукьян.
– Прощай. Спасибо тебе, – сказал он.
Он ушел домой не веселый, но укрепленный и ободренный.