В гостях
Анри уже хотел было нажать кнопку звонка, но Полетта схватила его за руку:
— Знаешь, я жалею!.. Ну, зачем мы вместе пришли? Лучше бы порознь… А то будто с визитом явились. Господин Леруа с семейством! Непривычно нам это…
— Ну, будет уж тебе. Не волнуйся. Раз пришли, так уж пришли.
Дверь открыла мадам Деган. На ней был длинный халат из розового пике и домашние сафьяновые туфельки без задника — такие туфли продают арабы на базарах. Мадам Деган поминутно поправляла свое розовое одеяние — халат все расходился у шеи. Красивый халат. Вот бы такой Полетте! Очень был бы ей к лицу.
Анри и Полетта подталкивают детей вперед — они помогут начать разговор.
— Здравствуйте, мадам Деган, — робко говорит Полетта.
— Мы тут наследим на полу, все перепачкаем, — замечает Анри, посмотрев на ботинки ребятишек. — На улице тает. Оттепель.
— Что? Наследить боитесь? Поглядите-ка лучше на меня! — весело кричит Деган. И как всегда при нем сразу исчезает натянутость. Доктор работал в саду и, войдя в дом через веранду, появился в конце коридора. Он и в самом деле весь перепачкался: коленки в снегу и в глине, руки красные и мокрые; с грубых сапог на каучуковой подошве стекает жидкая грязь.
— Вот я, действительно, наслежу, побольше вашего. Сейчас во дворе дрова пилил. Принимайте пильщика.
Следом за отцом прибежал такой же грязный Пьеро.
— Я тоже пилил, — гордо заявляет он.
— Идите все-таки на кухню, — кричит им мадам Деган.
— Право, напачкаем мы вам, — повторяет Анри.
Все семейство Леруа вытирает ноги о резиновый коврик и следует за Деганом на веранду.
— А утку-то вы забыли у меня в машине! — сразу же говорит доктор и, показывая лукавым взглядом, что сам не верит ни одному своему слову, шутливо добавляет: — А еще говорите, что докерам есть нечего?
— Это исключение, — не принимая такой шутки, возражает Анри.
Наступает холодок. Никто не знает, с чего начать.
— Дети, перестаньте, не трогайте! — тихо говорит Полетта.
Ребятишки остались в коридоре; сперва они во все глаза смотрели на красивые кафельные стены и кайму выпуклых орнаментов, где были изображены цветы и звери. Потом, осмелев, решили пощупать все руками… Ненетта осторожно дотронулась до батареи и удивленно сказала: «Горячая какая!»
— Разденьте их. А то еще простудятся, когда выйдут на улицу, — сказала мадам Деган. — Вы тоже разоблачайтесь, пожалуйста… Пьеро, помоги детям… Дай сюда их пальтишки, я отнесу.
Когда жена возвращается, Деган протягивает ногу, вытерев предварительно сапоги тряпкой, и говорит:
— Ну, хозяюшка, и мне помоги. Снимай!
— Я получше справлюсь, — говорит Анри. Он быстрее Полетты поборол свое смущение. Сапог он стягивает ловко.
— Видите, какая нищета! — говорит доктор. У него на носке дырка, из которой торчит большой палец.
Второй раз доктор шутит по поводу нищеты. Зачем он так говорит? Что у него на уме? Анри отвечает полушуткой, но не смеется:
— Разве дыры — нищета? Нищета без носков ходит.
Анри не посмотрел при этом на башмаки своих детей, но Деган, а вслед за ним и его жена, взглянули на эти маленькие мокрые башмачки.
Пьеро берет заботу о ребятишках на себя и уводит их в отцовский кабинет — там он заранее разложил на ковре конструктор, еще до того, как ушел пилить дрова. Пока Пьеро налаживает электрический моторчик, дети, конечно, все успевают потрогать, им все интересно — и стекло на письменном столе, и телефон. Взрослые остались на веранде, там тепло, как и в комнатах. Что ж, понятно: центральное отопление. У Анри чуть не вырвалось: «У нас тоже будет центральное отопление. Один товарищ хочет наладить». Но удержался и не сказал. Разве можно сравнить… Батареи, которые обнаружили в подвале школы, заржавели. Да и вообще ничего еще не сделано!
— Спасибо, — говорит Деган, весь красный от натуги. И, протягивая вторую ногу, объясняет: — Люблю, знаете ли, садовую работу, а для грязи сапоги удобнее, чем деревянные башмаки.
— Присядьте! — предлагает мадам Деган, подвигая Полетте стул. — Мы не признаем никаких церемоний, — добавляет она, ласково обнимая Полетту за плечи. Полетта садится.
— Какие там церемонии! — подтверждает Деган. — Вы тоже сядьте. Здесь тепло, правда? — Он вытирает мокрые руки о джемпер и, чтобы согреть их, трет о колени. — Терпеть не могу церемоний! Иветта, помнишь: в Опере?
Иветта садится на корточки перед буфетом, и халат ее слегка распахивается, открывая колено. Из буфета она достает поднос с печеньем, бутылки и изящные рюмки.
— Расскажи, — смеясь, просит она.
— Можно. Прошлой зимой мы поехали в Париж. Тогда у нас жила в доме прислуга, и мы оставили Пьеро на нее. Иветте ужасно хотелось побывать в Опере. Мы пошли. Вот где церемонии, доложу вам! Тошно становится. Я, конечно, говорю не о спектакле. К счастью, спектакль был замечательный, невероятной красоты! Но зрители!.. Просто ужас! Билеты мы взяли на балкон. Здесь нас, возможно, считают богачами, а там хорошие места нам недоступны. Ну, недоступны — это, конечно, не то слово. Так вот, с балкона был виден весь партер. Поглядишь, а там все голое, розовое — лысины, голые черепа, а дамы оголились вот по сих пор и демонстрируют голые плечи и голые спины. Я не против декольте, честное слово, но тут прямо уж неловко становилось. Не знаешь, куда глаза девать. Да еще, сказать по правде, побаивался — вижу, Иветта на меня подозрительно поглядывает!
— Вы только посмотрите на них, какие скромники! — говорит Иветта, указывая на Анри и Дегана, и ставит бутылку, рюмки и печенье на лакированный столик с колесиками.
— Иветта моя притихла, ни слова не вымолвит. Я ей шепчу: «Старушка, погляди! Дамочки-то каковы! Бесстыдницы!.. Мне вчуже стыдно». А она с невозмутимым видом отвечает: «Посмотри на мужчин! Они не лучше: все с декольтированными черепами». Тут я уж не мог удержаться и прыснул со смеху. Лысые франты и дамы в партере подняли головы и посмотрели на нас. Да как посмотрели! Словом, спектакль был хорош, но от публики остался отвратительный осадок. Нет, с нами вам нечего стесняться. Может быть, я и неплохо зарабатываю, но из этого вовсе не следует, что мы воображаем о себе бог знает что. Верно, Иветта?
Иветта в ответ молча кивнула головой и, подвигая Полетте рюмку, сказала с видом сообщницы:
— Мужчины наверняка выберут анисовую. А мы с вами предпочитаем вот это, правда?
— Терпеть не могу кривляк, — добавил доктор. — Я чувствую себя хорошо только с простыми людьми. С такими бот, например, как ребята из моего клуба. Есть там один паренек! Много обещает! Да вы его, наверно, знаете. Его фамилия Фор.
— Макс? — спросил Анри. — Конечно знаю, еще как! Профсоюзный делегат. Тут он тоже много обещает. Один из лучших. Мы его выдвигаем на руководящую работу в профсоюзе.
— Только уж, пожалуйста, оставьте ему время для тренировки! Он может далеко пойти! — Деган смеется. — А то вы всё готовы захватить себе.
— Дети! — повторяет Полетта. — Нельзя трогать руками.
Анри чувствует, что Полетта делает детям замечания, чтобы не сидеть все время молча. Ей никак не удается побороть свою робость. Она принужденно улыбается, с трудом выжимая из себя два-три слова в ответ на вопросы, которыми ее засыпает Иветта. Жена у доктора, оказывается, говорунья, не хуже мужа. А по виду никак не скажешь…
— Сейчас я перебинтую вашему сынишке руку, — говорит доктор. — Выпьем по рюмке и пойдем! Ваше здоровье!
— Ваше! — отвечает Анри.
— За ваше здоровье, — говорит и Полетта.
* * *
Закончив перевязку, Деган сам вытер мальчику слезы.
— Пьеро, возьми детей к себе в комнату. Покажи им свои сокровища. А ты что, молодой человек, на меня уставился? Лапка болит?
— Я знаю, почему он так смотрит на вас, — говорит Анри. — Он собирается стать доктором, когда вырастет. Вот о чем мечтает в четыре года! Все об этом твердит.
— Неужели? Верно отец говорит?
Мальчик не очень понял вопрос, но все же утвердительно кивнул головенкой.
— Пошли? — спрашивает Пьеро и тянет за собой малыша. Тот идет, но все оборачивается и смотрит на доктора.
— А мы здесь останемся, потолкуем, — сказал Деган и уселся за письменный стол.
Анри устроился на ручке кожаного кресла. Женщины прошли на кухню, и Анри с удивлением слышит, что Полетта оживленно болтает, почти не уступая в этом мадам Деган.
— Обрабатывает мою жену. К себе в комитет зовет, — сказал Деган, кивком указывая на дверь.
Анри удивленно думает, почему Полетта без него чувствует себя гораздо свободнее, чем при нем. Как будто его присутствие стесняет, связывает ее. А уж, кажется, он все делает, чтобы ей помочь. Да, сложная психология у женщин. Поди-ка разберись.
— Ну-с, побеседуем о серьезных делах, — говорит Деган, облокачиваясь на стол. В руках у него тяжелый нож для разрезания бумаги, и Деган вертит его, будто вырезает из ладони слова, когда они не сразу приходят на ум…
— Знаете что? Мне кажется, ваша партия и движение за мир мешают друг другу. Что-то здесь не в порядке.
— Все зависит от точки зрения, — вырывается у Анри, но он тут же замолкает, упрекая себя: «Ну, зачем я прервал его? Гораздо лучше сперва выслушать человека…»
— Подождите! Вы же знаете, я против вашей партии ничего не имею. Хорошо знаете. Разве я это не доказал?
— Вполне, — отвечает Анри.
— Итак, дело не в этом. Но, по-моему, вы чересчур заметны, вы, так сказать, выпираете.
— Значит, по-вашему, мы слишком смело боремся за мир? — не выдержав, снова прерывает его Анри. — Мы ведь партия мира! — добавляет он с гордостью.
— Вот именно. В том-то и дело. Вы говорите: «партия мира». Не возражаю. Но есть люди, которые скорее приняли бы участие в движении, если бы не вы были «партией мира».
— Возможно. Но нельзя же для их удовольствия изменять ход истории, и уж во всяком случае не в этом направлении.
— Предположим. Но вы могли бы… ну, как бы это выразиться… вести себя более сдержанно, несколько стушеваться. Существует движение за мир. Коммунисты входят в него. Ладно. Но предоставьте руководство на этом участке другим. Столько есть на свете дел. Пусть каждая организация действует в своей области, не конкурируя с другой.
— Наша партия не похожа на другие организации, — вставляет на всякий случай Анри, еще не вполне понимая, что хочет сказать доктор.
Деган, словно не слыша этого возражения, или не считая нужным отозваться на него, развивает свою мысль:
— Некоторых людей это отпугивает. Они говорят: раз коммунисты — партия мира, движение за мир неизбежно является ответвлением их партии. Наше участие в движении используется в интересах этой партии, а мы с ней не согласны, мы ее не признаем.
— А, небось, когда твой дом горит…
— …ты не отказываешься от помощи соседа-коммуниста? Знакомый довод… Слушайте, Леруа, меня-то убеждать не нужно, вы это понимаете, надеюсь? Но есть люди, которые хотят мира и не любят коммунистов. Я даже знаю одного, который примкнул к движению из таких соображений: «Надо же доказать, что не одни только коммунисты занимаются хорошим делом. Надо бросить им вызов!»
— Вот вы и противоречите самому себе. Ведь он все-таки примкнул.
— Правильно, — смеясь, соглашается доктор, — но ведь он исключение. А многих вами пугают, и они не решаются принять участие в движении, считают, что вы заходите слишком далеко.
— Позвольте, я что-то не понимаю. Мы, коммунисты, заходим слишком далеко? А разве мы требуем, чтобы все соглашались с нами по всем вопросам, включая и «глубокие корни нависшей угрозы войны», как сказал Морис Торез. Кто же больше нас стремится к объединению? Мы это разъясняем на каждом собрании и говорим совершенно определенно: конечно, у нашей партии, как у партии, своя программа, но мы вовсе не собираемся навязывать сторонникам мира наши взгляды. Мы — за единство и считаемся с убеждениями людей, которые стоят на платформе единства. Разве не верно?
— Верно, но…
— И когда мы высказываем свою точку зрения по поводу вопросов, которые вносят разлад в движение, нами всегда руководит одно желание: объединить людей, ибо для истинного единства необходима ясность. Верно?
— Верно-то оно верно, но дело, главным образом, не в самом движении за мир.
— Не понимаю.
— В движении за мир ваша деятельность ясна. А вот вне движения за мир… То, что делает ваша партия, «как партия», по вашему выражению, — вот это и смущает и вносит раскол даже в ряды сторонников мира.
— Каким образом?
— Некоторые из них заявляют: нам не все говорят, зная, что мы не со всем можем согласиться. Но, в сущности, мы служим, так сказать, резервом и арьергардом коммунистической партии, она действует настойчиво и ведет нас в определенном направлении, а мы с этим не согласны.
— Разве можно кому бы то ни было бросить упрек, что он слишком рьяно борется за мир? Тут я опять вас не понимаю…
— А, по-моему, все совершенно ясно, — начинает нервничать Деган. И, отбросив от себя нож, говорит. — Вы правы, нельзя никого упрекнуть — ты, мол, слишком усердно защищаешь дело мира. Но ведь еще нужно, чтобы все признали, что вы боретесь именно за мир. Например, когда вы сорвали отправку оружия в Индо-Китай или когда вы останавливаете поезда…
— Ну и что же?
— Ну, так вот… Некоторые люди против атомной бомбы и против перевооружения Германии, но они все еще считают, что неправ Хо Ши Мин. И они говорят: примыкая к движению за мир, мы тем самым встаем в один ряд с коммунистами, мы косвенно поддерживаем Хо Ши Мина. С основами, на которых держится единство сторонников мира, надо считаться и вне движения за мир.
— Вы лично тоже так думаете?
— Я?.. В общем — нет. Не совсем. Но некоторые ваши методы… Например… вот я как раз хотел поговорить с вами о пароходе с оружием. Он, конечно, прибудет, если своевременно не примут меры… Так вот… иногда мне приходит на ум — не лучше ли вам дать ему разгрузиться, чем угробить все движение.
— Это чудовищно! — воскликнул Анри. И, вскочив, начал расхаживать по комнате, засунув руки в карманы.
— Чудовищно? — переспрашивает Деган, повышая голос, и тоже встает из-за стола. — А разве не чудовищно было бы развалить широкое движение за мир… Оно ведь больше всего беспокоит поджигателей войны. Вы же это знаете, об этом пишут даже ваши газеты, и вы готовы пожертвовать им ради попытки — возможно, безуспешной попытки — сорвать разгрузку какого-то ничтожного количества военных материалов!.. Не пожимайте плечами, Леруа. Вспомните, что творилось в городе во времена «Кутанса» и «Дьеппа»[12], вспомните кровопролитные столкновения между докерами и полицией, митинги, демонстрации… Вы забыли как этим воспользовались враги, как они при помощи газет и радио запугивали население коммунистами! Они кричали: «Идет подготовка к насильственному перевороту! Репетиция перед революцией! Предварительные маневры — а потом нас атакует Москва». И сколько еще распускали подобных вымыслов! Вспомните… А сейчас будет еще хуже, ибо наверняка произойдет более ожесточенная схватка. И вот, если в городе снова воцарится такая же атмосфера, эти доводы могут подействовать на некоторых участников движения за мир, даже на тех, кто подписал Обращение, кто против разгрузки американского оружия… Они испугаются репрессий, убоятся преследований за «соучастие в действиях» тех десятков и десятков рабочих, которые опять будут арестованы, испугаются газетной кампании против «сообщников коммунистов». Все это легко представить себе! Если вы — партия мира, вы должны и об этом подумать!
— Вот оно что! — Анри возвращается на свое место. Деган по-прежнему стоит у стола. Глядя в лицо Дегану твердым взглядом, Анри отвечает, стараясь говорить как можно спокойнее. (По его мнению, разговор и так уж ведется в слишком повышенном тоне.) — Выходит — раз мы партия мира, мы должны отворить двери войне? Вдумайтесь! Это же нелепо! И что это за движение в защиту мира, если оно может рассыпаться от малейшего выступления, которое идет параллельно с ним?!
Анри подождал пока Деган уселся за стол и снова заговорил:
— Если б это действительно было так — значит, это внутренне гнилое, никуда не годное движение, а в таком случае его гибель была бы небольшой потерей. Вы подумайте, Деган… Разве пожарный, который бросается в горящий дом, заслуживает упреков со стороны тех, кто лишь заливает пламя водой? Если, конечно, на самом деле есть намерение потушить пожар… Заметьте, что борьбу против разгрузки американского оружия, как мы уже знаем на опыте, ведут не одни коммунисты.
— Конечно… Но если бы вас не было!.. Не будем играть словами. Серьезно, Леруа… Я озабочен судьбой движения…
— Мы тоже, Деган, озабочены. Но я еще раз повторяю — движение за мир нельзя было бы назвать этим именем, если бы оно было против необходимой, совершенно необходимой нашей борьбы.
— А если вас побьют! Движение спадет. Совсем спадет!
— Вы не знаете, как воодушевлены докеры, вы недостаточно верите в рабочих. Вы заранее на всем ставите крест. А наша задача — поддерживать веру в победу… Наша борьба, раз она нужна, не может повредить объединению людей. Наоборот, она — единственный способ, единственный надежный способ упрочить и расширить это единение.
— Все это слова. Красивые слова! Вот посмотрите, что выйдет на практике…
— А что выйдет на практике, если ничего не будет предпринято, чтобы не пропустить оружие? Французское движение за мир будет опозорено. Вот и все. Представьте себе, Деган: у постели больного созван консилиум. Вы твердо знаете, что́ надо сделать для спасения этого больного. Остальные колеблются. Берете вы на себя ответственность или нет?
И сказав это, Анри думает: «Сравнение сильное и сказано больше, чем я хотел сказать. Это слишком резко по отношению к огромному количеству честных людей, которые не во всем со мною согласны и тем не менее дорожат миром — возможно, так же, как и я». Чтобы смягчить свои слова, он подчеркивает:
— Конечно, если вы твердо знаете.
— А вы вот твердо знаете?
— Да, потому что у нас есть компас. Потому что мы знаем: рабочий класс — передовой отряд всего народа. Есть дела, на которые мы должны решаться первыми. Это единственный способ добиться успеха. А за передовым отрядом последуют остальные. Скептики говорят: коммунисты всё преувеличивают. Так ведь это говорят скептики, а то, что для них еще кажется спорным, для рабочего класса уже бесспорно. На рабочий класс всегда в первую очередь обрушиваются бедствия, он первым на них и реагирует, и в конце концов все ему благодарны. Вы говорите, что массовая борьба против разгрузки оружия может вызвать раскол. Но вспомните, сколько раз нам говорили то же самое в самых различных случаях и опасались тех действий, которые теперь, так сказать, вошли в быт, — например, наше разоблачение американской оккупации и перевооружения Германии… И вспомните еще, что́ было до войны: политика невмешательства, Мюнхен, «странная война».
— Да, да, тут я с вами согласен. Но в данном случае…
— Всегда так говорят! — смеется Анри.
— Нет, вы все-таки меня не убедили!.. — Деган встает и, не зная, что еще сказать, похлопывает по ладони ножом для разрезания бумаги. — Вы этак можете все угробить! Вы думаете только о своем деле! — добавляет он с укоризненной улыбкой и рассекает рукой воздух.
Анри хотел было возразить, но в дверях появляется мадам Деган, а за нею и Полетта. Обе смеются.
— Когда же вы наконец прекратите ваши споры? На веранде стоят налитые рюмки, а вы даже не притронулись к ним. Ты — и вдруг не выпил анисовки! Не узнаю тебя! — говорит Иветта мужу.
Полетта преспокойно вносит забытые рюмки, как будто она у себя дома.
— А у нас не хватило терпения, мы уже выпили, — смеясь добавляет Иветта. — И не отказались бы еще от одной рюмочки, правда, Полетта?
— Я не прочь.
— Настоящий заговор! — восклицает Деган. Анри еще раздумывает: не продолжить ли спор? Но стоит ли? Начать все снова при женщинах, да еще когда тут стоят полные рюмки. Нет, неподходящая обстановка для такого разговора.
— А в общем вы, может быть, и правы, — вздыхает Деган и встает, опираясь на плечо Анри. Казалось он задал себе тот же вопрос, что и Анри, и ответил на него точно так же.
— Вы не договорились? — спрашивает Иветта.
— Ничего, все утрясется! — отвечает Анри, хотя ему так же не нравятся эти примирительные слова, как и реплика Дегана.
Рюмки выпиты и снова налиты, но разговор не клеится. Деган вдруг как-то весь угас.
Зовут из комнаты Пьеро детей, и беседа переходит на посторонние темы.
— Какой забавный народ — эти ребятишки, — говорит Деган. — В нашем квартале живет один мальчуган лет семи, уже ходит в школу. На днях он встретил американца, который потехи ради раздавал жевательные резинки. Разбросает их на улице, а ребята из-за этой дряни дерутся. Малышу досталась одна резинка. Он засунул ее в рот и явился домой с американской жвачкой. Мать узнала, откуда взялась у него резинка, и уж не знаю, педагогично это или нет, но она сказала сыну: «От американцев взял! Тьфу! Я тебя отшлепаю, если это еще раз повторится. Смотри, если не послушаешься — заболеешь». И представьте, на следующий день у мальчишки заболела голова, заболел живот и во рту появились язвочки. Она его приводит ко мне. Я ей подыгрываю. Но она зашла слишком уж далеко — подняла на окне занавеску и показала ему кладбище. Сильное средство! Вы бы посмотрели на мальчишку! Проживи он до ста лет, и то никогда не забудет американскую оккупацию!
Прибежала Ненетта и показала матери деревянного раскрашенного матросика. А брат — лодочку, совсем маленькую лодочку, но с веслами… Оба, видимо, не собирались расставаться с такими сокровищами. Пьеро и не требовал их обратно. Деган смотрел, как дети прижимают к себе игрушки. Выражение лица у него было замкнутое — не высокомерное, но какое-то отчужденное. Так он — может быть, и бессознательно — реагировал на свою размолвку с Анри.
— А знаете, мы вспомнили мадам Дюкен, — говорит Иветта, чувствуя натянутость и стараясь поддержать разговор.
— Я видел ее на суде, когда она давала показания, — заметил Анри. — Честная женщина.
— Да, женщины в этой среде, — говорит Деган, — и еще больше в кругах деловой буржуазии — не похожи на своих мужей. Я их знаю… Мужчины цепляются за свои несгораемые шкафы, готовы глотку за них перегрызть и ненавидят рабочих, ненавидят вас, коммунистов. А женщины — я, конечно, не говорю о куклах и потаскухах, — но порядочные женщины, и особенно, пожалуй, верующие, способны иногда прислушаться к своему сердцу. Их может тронуть нищета людей. К числу таких женщин относится мадам Дюкен. Правда, из их кругозора как-то выпадают те явления, на которые реагируют их мужья. Немецкая или американская конкуренция приводит мужчин в бешенство. Но женщины мало что в этом понимают. Мужчин волнуют только вопросы, связанные с их делами, а женщин — то, что им подсказывает сердце.
Наступает молчание.
Чтобы прервать это тягостное молчание, Анри говорит:
— Ну, нам пора домой. Еще нужно приготовить рождественский ужин.
Дети не хотят расставаться с игрушками. Полетта и Анри снова чувствуют себя неловко.
— Верни Пьеру! — говорит Полетта и пробует отнять у дочки деревянного матросика.
— Не надо, я ей дарю! — говорит Пьер.
Правда, в его голосе не чувствуется особенной настойчивости, но все же он говорит и мальчугану, показывая на лодочку:
— И тебе тоже дарю.
— Что ты! Зачем? — покраснев, восклицает Полетта.
— Нет, нет, правильно, — прерывает ее Иветта. — Кстати, Пьеро играл в них, когда был еще маленьким, правда, Пьеро? А теперь он у нас взрослый. Теперь у него другие игрушки, которые больше подходят мужчине.
Анри хотел было поддержать Полетту, но Деган пресекает его возражения, положив ему руку на плечо…
— Ну что? Вы договорились? — спрашивает Полетту Анри, когда все семейство вышло из докторского дома.
— Еще как! Во всем решительно! Мне эта женщина нравится.
— Видно, ты сумела подойти к ней, а вот у меня неудача…
— Почему? Что-то не получилось?
Анри вдруг останавливается, видимо, вспомнив что-то сажное, и изо всей силы ударяет себя кулаком по ладони.
— Так все хорошо получилось, что я забыл самое главное! Забыл поговорить о сборе подписей…
— Хорошо, что хоть я не забыла твою утку, — шутит Полетта.