Вино и коврижка
Вот как это было. Когда Мишеля взяли в армию и назначили в этот город, отец сказал: «Ну и повезло! У меня там очень хороший товарищ. В плену вместе были. Его зовут Жером Бувар. Он тебя примет, как родного. Я ему напишу, и если он мне ответит… мало ли что могло произойти, я его потерял из виду с сорок пятого года… ты сходи к нему. Будь уверен, он о тебе позаботится — ведь мы с ним как братья жили».
Письмо было послано по прежнему адресу — в уничтоженный войною поселок, но так как Жерома все в порту знали, почтальон отнес письмо по новому адресу. Жером обрадовался, что отыскался старый товарищ, и немедленно ответил. Приятно было писать; и об ошибках беспокоиться не надо — хотя друг и живет в Париже, но пишет он и разговаривает попросту, как умеет. А после того как Леона перечитала ответное послание мужа и исправила самые грубые сшибки, Жером был уверен, что столичные жители не поднимут его на смех. Но все-таки по письму было видно, что Жером чем-то смущен. Конечно, он сделает решительно все, что сможет, но… (как это трудно выразить на бумаге!..) — жизнь здесь такая тяжелая, и может быть, он не всё сделает, что хотелось бы и что следовало бы сделать. Отец Мишеля, не зная, как живут докеры, нашел письмо не очень приветливым.
Пока шла эта переписка, Мишель познавал казарменные радости. Самое трудное — первое время, когда привыкаешь. Что и говорить, жизнь невеселая! Мишель рассказал товарищам, как ему повезло: «Раз у меня в городе есть предмостное укрепление — я спасен! И вам будет неплохо. Хоть будет куда пойти кутнуть время от времени. Отец говорил: тебя примут, как родного».
И вдруг нежданный удар! Какая-то лачуга на краю поселка у водонапорной башни! Сырой развалившийся домишко с земляным полом. В первую минуту Мишель хотел было уйти не постучавшись. Его постигло жестокое разочарование, как Чарли Чаплина в одной из кинокартин, где он просыпается и видит, что его мечта рухнула. Мишель и вспомнил о Чаплине, очутившись у двери Буваров. Он стоял растерянно в безобразной своей солдатской форме, в стоптанных башмаках, а позади него простирался пустырь с длинным валом мусора и всяких отбросов — словом, настоящая городская свалка.
Жером сразу все объяснил ему. На словах куда легче объяснить, чем в письме. Можно сказать: сам видишь… У гостя есть глаза, и он поймет, что материальной помощи тут ждать нечего. Мишель был взволнован. Такая страшная бедность в этой покосившейся хибарке, но ни Жером, ни Леона, несмотря на нищенскую свою жизнь, не опустились. Они возвышались над этой нищетой, и по их лицам было ясно, что они никогда не опустятся — напротив, настанет день, когда и жизни и всему остальному придется подняться до их уровня. Но ни о каких выпивках и развлечениях, обещанных товарищам, не могло быть и речи. А он-то расхвастался!
— Когда же пойдем кутить? — спрашивали Тэо и Фернан, два новобранца, с которыми Мишель сразу подружился. Они сгорали от нетерпения и, не стесняясь, напирали на него.
— А твоя тетушка красивая? Сколько ей лет? Познакомь нас!
— Что? Какая тетушка? Разве я вам говорил, что у меня есть тетушка? — в смущении защищался Мишель.
— А как же! Супруга брата твоего отца, иначе говоря, твоего дяди, — словом, тетушка.
Да что же они вообразили? Разве Мишель обещал товарищам царскую жизнь и говорил о Леоне как о светской даме? Право, они как будто нарочно преувеличивают.
Мишель написал отцу и объяснил, как обстоит дело. И казалось, он защищает Жерома от чьих-то нападок. Он подробнейшим образом рассказывал о бедственном положении Буваров, о том, что Жером в этом не виноват, — он прекрасный, трудолюбивый человек. Мы вот, сидя в Париже, и не представляем себе, как здесь люди живут. И пускай у Буваров горькая бедность — очень, очень хорошо, что у него есть тут близкие знакомые, семейный дом, куда можно прийти запросто. И там все свои люди — рабочие. Все оказалось не совсем так, как предполагали, но отец, несомненно прав: Мишелю повезло, что здесь оказался товарищ отца. На самом деле повезло!
* * *
Повезло Мишелю главным образом в том, что он познакомился с Алиной, — так он втайне думал, хотя долго не решался в этом признаться даже самому себе. Конечно, Алина выглядит старше своего возраста — жизнь рано отняла у нее детство, но все же ей только четырнадцать лет. И когда Мишель заметил, как ему радостны встречи с ней, он стал бороться со своим чувством. Он приходил в ужас от безумной мечты. Четырнадцатилетняя девочка! Если узнают об этом, что могут подумать? А что, собственно говоря, узнают? Как назвать это неясное чувство, эту непонятную сладкую тревогу, которая закралась в сердце? Возле Алины его охватывало робкое волнение, он сам себе удивлялся, чувствовал себя в чем-то виноватым. Он скорее думал о будущем, чем о настоящем. Ведь сейчас Алина просто ребенок. Старше она кажется потому, что работает. Вечером, когда она возвращается домой, ее можно принять за взрослую — по усталым движениям, по отрывистой речи и даже по прическе. Алина ни разу не была у парикмахера. Она гладко зачесывает назад свои блестящие черные волосы и без всяких вычур закалывает тугим узлом, чтобы не нужно было ежеминутно поправлять их жирными от рыбы руками. Эта прическа как будто удлиняет лицо, подчеркивает его матовую белизну, и вечерами, когда в старой лачуге быстро сгущались сумерки, бледное личико было таким трогательным. Усталость от долгой противной работы словно тонкой стеклянной маской покрывала ее черты, губы никогда не складывались в четкую улыбку — немножко как у Джоконды… да, именно как у Джоконды. Во всем остальном она настоящий ребенок. Только тесное платье позволяло угадывать, какой стройной девушкой она станет. Но уж тут Мишель не давал себе ни минуты покоя. Он сгорел бы от стыда, если бы юная прелесть Алины порождала в нем иные мысли, чем мысли о будущем счастье и уверенность, что чудо произойдет. Может быть, это светлое чувство было противовесом казарменной грубости… Между ним и этой девочкой простиралось большие поле, где в тайне и молчании пробивались из земли первые весенние ростки, такие чистые, такие хрупкие, что иногда Мишель спрашивал себя: не ошибается ли он, расцветут ли они или же все это — только мечты?..
Но ответ приходил сам собой. Взять хотя бы страстную ненависть, которую вызывала в нем ее работа. Мишель знал о ней только то, что рассказывала сама Алина, но и этого было достаточно. Он ненавидел эту работу за то, что она изнуряет такое юное существо. Он ненавидел в этой работе все, что было в ней бесчеловечного. У рыбника Деласю нанимали только женщин, и, конечно, молодых. Если улов рыбы был удачный, на сортировке работало человек двадцать. Здесь не было профсоюзной организации, так же как и на заводе химических удобрений. «Партийной ячейки у них тоже нет», — сказал как-то Жером… «Партийной! Какой партии?» Тогда-то Мишель и узнал, что Бувар и его жена — коммунисты. «Само собой понятно», — ответили они. Мишель немножко удивился. Его отец поддерживал социалистов, когда голосовал на выборах. А Мишелю еще не пришлось голосовать, так что… На своем заводе он, как и некоторые другие, сидел между двух стульев: не хотел вступать ни во Всеобщую конфедерацию труда, ни в «Форс увриер»[3]. Когда его называли «неорганизованным», он улыбался: «Вот уж, обязательно надо отнести человека к какому-нибудь виду или типу, вроде как ракообразные или беспозвоночные». Ведь на заводе все участвуют в рабочем движении — все, за исключением нескольких хозяйских холуев. Значит, ярлыки роли не играют… Он не входит ни в одну организацию — ну что ж: членские взносы не надо платить и можно реже ходить на собрания. В свободное время он, захватив ящик с красками, катил на Марну. Сена ближе, но там вечно у тебя за спиной торчат зеваки, а так как Мишель в живописи был далек от совершенства, то зрители ему мешали… Рыболовы на Марне — все больше рабочие, и они понимают, что живопись не так-то легко дается. Они даже подбадривают, особенно если скажешь: «Я ведь не настоящий художник, самоучка; а по специальности — металлист, работаю на Ситроне[4] …» Тут уж они и похвалят: «Молодец, здорово у тебя выходит»… А если, возвращаясь с поля, остановится поглазеть какой-нибудь крестьянин, то он и внимания не обратит на мастерство живописца — на картине есть деревья, трава, небо — вот что важно. Ведь человеку приятно, когда и другие любят то, что сам любишь. Он находит, что картина — как его жизнь: и там и тут не все совершенно… Но это уж другое дело.
А вот на заводе из тебя все соки выжимают; если и дальше так пойдет, то будешь приходить вконец измотанный, как Алина: она возвращается с работы такая усталая, что у нее ни к чему не лежит душа, все ей немило. Еще бы! Простоять девять часов в колотом соленом льду и вынимать оттуда рыбу. По правилам, каждой работнице должны выдавать большой клеенчатый фартук. У некоторых еще сохранились такие фартуки, но те, у кого они порвались и пришли в полную негодность, не могут добиться от хозяина новых. Он пользуется безработицей: каждое утро у ворот толпятся женщины, ждут — может, кого уволят или кто добровольно уйдет, и тогда их наймут. Работницы сами должны покупать себе фартуки. А о резиновых сапогах давным-давно и речи нет. Приходится обвязывать живот и ноги тряпками… Да что толку? Тряпки намокают, пропитываются солью, и как же она разъедает кожу! Этот Деласю, хозяин Алины, чем дальше, тем больше себе позволяет. Последние дни из-за бури почти не было улова. Хозяин заставил работниц везде снимать паутину и чистить нужник — он-де переполнился так, что, того и гляди, двор затопит. Всю эту дрянь женщины выносили в большую яму, которую они вырыли в конце хозяйского сада. Но, видно, тут уж Деласю чересчур распоясался. Говорят, об этом узнали и собираются прислать фабричного инспектора для обследования. Да это уж не в первый раз. И раньше присылали, обследовали, только все по-старому остается. Никто и пикнуть не смеет. «Вот в том-то и беда, — сказал Жером. — На таких заводишках стоят в стороне от рабочего движения, оттого и чувствуют себя безоружными. Я вижу только один выход: кто-нибудь из вас должен набраться мужества, чтобы пойти на потерю работы. Наладиться все может только тогда, когда все переменится. Такие типы, как хозяин Алины, с перепугу живо пошли на уступки в тридцать шестом году, а в первое время после Освобождения тряслись со страху. В следующий раз с такими сволочами поступим решительнее!»
На рыбном заводе, как и на всех предприятиях, где работают одни женщины, хозяин проходу не давал молоденьким работницам. Когда Деласю производил свой хозяйский осмотр и расхаживал по сараю, где сортировали рыбу, он так разглядывал работниц, что они боялись поднять глаза. Раз только одна решилась: бросила ему в морду горсть ледышек, чтобы охладить его пыл… Конечно, хозяин немедленно выгнал ее, но перед уходом она выложила ему все, что думала: «Ты надеялся, что вот явились к нам янки и у тебя все пойдет, как при бошах. Ишь ты, гадина! Сумел ускользнуть после Освобождения! Но запомни, в следующий раз фашистским прихвостням спасенья не будет. Я первая вырву тебе глаза, напихаю в глотку сырой рыбы — жри свою рыбу, вместе с костями, с кишками, со льдом!.. Выгнал! Скажите пожалуйста! Ну и выгнал. А все равно по-твоему не будет! Ты думал, при янки все пойдет, как при бошах. Тогда ведь один был выбор: либо переспать с тобой, либо с голоду дохнуть. Дерьмо ты, и больше ничего!» Алина и остальные девушки слушали ее с восторгом, смешанным со страхом. Впервые в жизни они видели женщину, дошедшую до такого исступления. В полном неистовстве она выложила хозяину все, что у них так наболело, с грубой откровенностью сказала обо всем, что они так ненавидели и чего так боялись всем своим существом, обо всем, что Алина даже не могла бы назвать по имени. Они увидели, до чего может довести ненависть, и поняли, какая невероятная сила таится в каждой из них.
«Если бы вы выступили все сообща, вот было бы дело!..» — сказал Бувар, которому рассказ дочери напомнил статью, напечатанную как-то в «Юма», о женщинах Парижской Коммуны…
Вечером Леона, лежа в постели, думала о своей старшей дочери.
— В ее возрасте слышать и пересказывать такие вещи! — вздохнув, сказала она, видя, что Жером не решается начать разговор.
— Да, нехорошо это! Но ты почувствовала, какая ненависть в ее словах? — ответил Жером. — Нашу девочку, слава богу, с пути не собьешь.
Мишель не только разделял ненависть Алины к хозяину, но даже как бы стремился взять ее целиком на себя. И, ненавидя Деласю, он еще лучше пенял, как ему надо беречь чистоту Алины, пускай он иной раз и подтрунивает над ее ребяческими выходками… Он даже запрещал себе заглядывать далеко, думать о том, какой красавицей она станет, но он знал, твердо знал, что никого не полюбит, кроме нее. Он уже перенесся в будущее и там ждал ее. Да, оставалось одно — ждать… И как ждать! Он уже сейчас заботился о том, чтобы никогда не забылось это зарождающееся чувство, он мечтал написать ее портрет и был уверен, что сделает его хорошо, хотя в этом жанре живописи был не силен.
* * *
Но от всего этого Тэо и Фернану не было ни жарко, ни холодно. Да, кстати сказать, они ничего и не знали.
— Ну-с, многоуважаемый! Ты нам сулил золотые горы, а где они? Обманщик! Один пируешь, без товарищей!
— Ну вот, пошли, поехали! Ничего особенного я вам не обещал. Вы нарочно выдумываете какие-то небылицы. Хотите подразнить меня. А мне и без того неприятно.
— Не обещал? Как это «не обещал?» Ты только послушай, Тэо, — у него хватает нахальства говорить, будто он ничего не обещал. Вот мошенник!
Оба, шутки ради, разыгрывали Мишеля и даже не заметили его попытки начать объяснение.
И вдруг случилось чудо. А еще говорят, что чудес на свете не бывает… Мишелю сразу выпали две удачи, и теперь он рассчитывал выпутаться из затруднительного положения. Во-первых, жители поселка заняли пустующее помещение школы, и Бувары переехали туда. Значит, Тэо и Фернана можно привести к ним. Квартира — сущий дворец, не то что прежняя лачуга Буваров, которой и Леона, и Жером, и Алина стыдились… Во-вторых, произошло еще одно чудо: письмо и денежный перевод с Ситрона. Письмо за подписью коммунистической ячейки того цеха, где работал Мишель. Что такое? Что это значит? Перевод был на пятьсот франков. В письме говорилось, что ячейка решила провести в цехе сбор денег для всех товарищей, отбывающих воинскую повинность, — ведь рабочие цеха знают, что металлист с Ситрона, даже если он и надел солдатскую шинель, все равно остается товарищем по работе и борьбе. Эта мысль развивалась пространно, и Мишелю казалось, что с ним говорят намеками, словно видят в нем полного единомышленника в таких вопросах, над которыми он раньше серьезно и не задумывался. Сперва он подумал было: «Это ошибка. Должно быть, письмо предназначалось какому-нибудь члену ячейки, но кто-то спутал адрес…» Несколько раз он перечитал обращение: «Дорогой товарищ…» А может быть, Бувар написал о нем на завод?.. Нет, в одной фразе совершенно точно разъяснялось, что цеховая ячейка собрала деньги в подарок товарищам по работе, призванным в армию, «каковы бы ни были их политические, религиозные и философские убеждения». И еще в письме говорилось так: «Пятьсот франков в наше время — сумма небольшая, ввиду того что все министерства последовательно проводят политику дороговизны, с тех пор как из правительства были устранены коммунисты. Но в следующий раз товарищи постараются собрать побольше. Кроме того, организовав на это дело всех рабочих цеха, независимо от их взглядов, ячейка рассчитывает порадовать вскоре товарищей посылками». Да, Мишелю повезло, и как еще повезло! Его тронуло, что товарищи вспомнили о нем. С особенной благодарностью он думал о тех, кто написал письмо и подписался одним коллективным именем «Ячейка». До сих пор в представлении Мишеля ячейка была чем-то строгим, слишком серьезным, боевым и, наверно, для его возраста слишком требовательным. Но теперь вдруг это слово «ячейка» облеклось для него в плоть и кровь, ожило. Товарищи не забыли, что где-то в казарме существует Мишель, собрали для него денег, хотят послать подарок: они от чистого сердца давали свои трудовые деньги, мысли их были с ним, и все это благодаря ячейке. Мишель стал вспоминать: кто состоит в ячейке? Старик Татав с вытекшим глазом. Он вечно жует свои реденькие усы. Жанен, молодой высокий парень. У него забавная привычка поглаживать рукой машины, станки, инструменты. Кто же еще? Верон из профсоюзной организации. Ярый футболист, в команде он крайний левый. Мерсье. Тоже хороший товарищ, только вот иной раз клюкнет и начнёт плакаться, что он горький вдовец, потерял жену, а это надоедает слушать. Мишлина. Золото, а не девушка! Она совсем молоденькая, но в цехе работает давно. Отца у нее расстреляли фашисты во время войны. Последнее время ее часто видели с чудаком Жаненом, который поглаживает машины… Себастьен, долговязый парень с огромными кулаками. Он ловко подражает певцу Иву Монтану — выводит такие рулады, только держись! В ячейку еще входит Вольтер, который каждое утро у заводских ворот продает «Юма»: «Почитай-ка, что здесь написано. Как раз тебя касается», — и говорит так убедительно, что обязательно купишь: а может, и в самом деле газета ежедневно пишет о тебе? Да, ничего не скажешь — ребята симпатичные, очень симпатичные. Да и вообще несимпатичных в цехе мало. Словом, ячейка — это хорошие ребята среди других хороших ребят. Но теперь Мишель как-то не мог их себе представить каждого поодиночке. Все вместе они составляли нечто целое, об этом свидетельствовало письмо, перевод — в общем сердечное отношение. Все вместе они больше значили, чем каждый в отдельности: в них олицетворялось слово «ячейка». Интересно на них поглядеть, когда они сидят на партийных собраниях, — ведь они так не похожи друг на друга, у каждого свой характер: Жанен и Мишлина, Вольтер и Себастьен. А может быть, у них на собраниях не так уж скучно, как ему казалось? Мишель решил сейчас же написать им, сказать «спасибо» и попросить передать его благодарность всем товарищам. В письме значился адрес секретаря ячейки — Жанена. Наверно, Жанен и написал письмо. Мишель представил себе, как Жанен старательно выводил строчки и время от времени, подыскивая слова, поглаживал свою авторучку. И, наверно, иной раз отвлекался, вспоминал Мишлину. Мировой парень, что и говорить! Вот так работаешь бок о бок, а хорошенько и не знаешь человека… Мишель решил еще сделать и портрет Жанена — когда-нибудь, когда получше научится. Потом подумал, что за такую заботу мало поблагодарить в письме, и написал отцу, попросил его заехать как-нибудь вечерком на Ситрон и поблагодарить товарищей лично. На велосипеде это не так уж далеко.
Полученные деньги сразу навели Мишеля на мысль о покупке медовой коврижки и бутылки красного вина. Таким образом, он хотя бы частично оправдается перед Тэо и Фернаном. Пир можно организовать у Буваров, на новой их квартире. Мишель постарался прийти раньше приглашенных — Тэо и Фернана. Он торжествующе вытащил из кармана шинели бутылку, положил на стол коврижку. Сперва Жером посмотрел на него косо — может, Мишель принес вино и коврижку в подарок. Это ему было неприятно. И так уж обидно, что они ничем не могли по-настоящему помочь парнишке… Мишель изобразил все дело так: ему захотелось угостить приятелей, поделиться с ними подарком заводских товарищей, вот он и подумал, что лучше всего собраться у Жерома, тут они будут себя чувствовать как у родных.
— Правильно сделал, — ответил Бувар. — В общем это твой дом. — Но сказал он это как-то рассеянно. Его поразил рассказ Мишеля о письме и денежном переводе; по лицу было видно, какое это произвело на него впечатление.
— Ты уверен, что послала именно ячейка? — переспросил он, как будто боялся ослышаться.
— Я же грамотный. Прочтите сами.
Жером схватил письмо своей заскорузлой рукой.
— Правда, — сказал он. — Молодцы!
Он весь сиял, быстро пробегая глазами письмо, словно знал его уже наизусть и мог пропускать целые фразы. Потом, не выдержав, сказал жене:
— Леона, ты понимаешь? Товарищи с Ситроэна — вот это товарищи! — Он снова перечитал письмо, внимательно разглядел подпись Жанена и его адрес. Мишель не понимал, что происходит с Жеромом, почему в его глазах светится гордость — гордость за далеких парижских товарищей, чей путь внезапно скрестился с его путем. Мишель был несколько удивлен и даже обеспокоен его радостным волнением: «Чего доброго, заговорит о переводе при товарищах — и пиши пропало!..» Ведь Мишель решил ничего не говорить Фернану и Тэо, пусть думают, что их пригласили Бувары. Конечно, это не обещанный банкет, но все лучше, чем ничего; сойдет для начала, для первого знакомства.