Когда мисс Стотт вернулась на то место, где Каридиус только что выступал с речью, Мирберг как раз собирался уходить: он спешил к себе в контору. Прощаясь, он заметил, что «Лига независимых избирателей» будет, конечно, слушать по радио сообщение о результатах голосования. Кандидат поглядел с усмешкой на своего нового соратника.
— Послушайте, Мирберг, вы в самом деле допускаете, что я могу пройти на этих выборах?
— У меня предчувствие, — кивнул адвокат.
— И вы поставили на него семьсот пятьдесят долларов?
— Я всегда верю в свои предчувствия.
— Вы же человек рассудительный.
Мирберг ответил не сразу.
— А скажите, — проговорил он, наконец, — как вы думаете, когда в ходе эволюции у первого животного развился первый на свете глаз, его сотоварищи, без сомнения, вопрошали, топчась вокруг: «Ведь ты же разумное существо, почему ты воображаешь, будто видишь?»
Мисс Стотт улыбнулась:
— Боюсь, что вы не только идеалист, но и мистик.
Их разговор прервали крики мальчишек-газетчиков, оравших на всю улицу:
— Обнаружена таинственная бомба… Забастовщики оружейного завода подложили адскую машину… Красные пускают в ход взрывчатые вещества на территории оружейного завода…
Каридиус кивнул одному из мальчишек, и все трое — адвокат, политик, и мисс Стотт — купили газеты. Каридиус пробежал глазами первую страницу.
— Непонятно, почему это приписывается красным!
— Потому, что мальчишка продал нам «социалистическую» газету, — объяснил Мирберг. — В консервативной было бы сказано, что это дело рук забастовщиков, а в радикальной — что полиция подстроила все дело, чтобы взвалить вину на красных.
— Знаете что, это произошло в Восьмом районе. Пойду-ка я туда, выступлю с речью и скажу, что, по-моему, это сделали красные. Может быть, это даст мне несколько голосов.
— Ну, разумеется. А кстати, не забудьте выступить и перед штрейкбрехерами, которым можно сказать, что это учинили забастовщики. Тогда, по крайней мере, все стороны придут к заключению, что вы человек прозорливый и что вам место в Конгрессе.
Каридиус рассмеялся, помахал рукой неугомонному Мирбергу и направился в Восьмой район. Шел он один, так как мисс Стотт предпочла общество Мирберга. Дорогой он продолжал просматривать газету: нет ли каких-нибудь подробностей, указывающих на то, что бомбу могли подложить штрейкбрехеры. Он обдумывал, как построить свою речь; надо решительно напирать на то, что забастовщики тут не при чем, и лишь слегка намекнуть, что это дело рук их противников-штрейкбрехеров. Такая постановка вопроса вполне правильна. Всякая речь, с которой выступаешь, преследует, собственно, одну цель — приобрести сторонников.
Вдруг кто-то окликнул его по имени. Каридиус оглянулся и заметил, что уже идет по улице, окаймленной двумя однообразными рядами одинаковых домиков, в которых жили служащие завода.
Возле одного из этих домиков стоял человек, наружность которого показалась Каридиусу знакомой. Стараясь скрыть смущение, он уже собирался обратиться к человеку с безличным «вы» и избытком любезности сгладить свою забывчивость, как вдруг вспомнил, кто это, и радостно воскликнул:
— Кого я вижу! Да это же Джим Эссери!
— Он самый, — улыбнулся Эссери и переложил бумажный сверток из правой руки в левую, чтобы поздороваться с Каридиусом.
— Мы не виделись с тобой с тех пор… тех самых пор, как вместе учились в школе. Я и понятия не имел, что ты в нашем городе. — Каридиус говорил все это тем теплым, но ни к чему не обязывающим тоном, каким всегда возобновляются школьные знакомства.
— Я работаю здесь в исследовательской лаборатории, — объяснил Эссери.
Каридиус заметил, что пальцы его школьного товарища в пятнах, а глаза слегка воспалены.
— Где — здесь?
— В Рэмбург-Норденской компании военного снаряжения.
— Вот как?.. Ты, значит, пошел на исследовательскую работу… великолепно… интересная жизнь… расширяешь, так сказать, границы человеческого знания…
— Гм-м, да, разумеется, — без энтузиазма согласился химик.
— Как же у тебя подвигается работа?
— Ничего, подвигается.
Каридиус сочувственно взглянул на школьного товарища.
— Ты что… недоволен?
Мистер Эссери нагнулся и осторожно положил наземь свой бумажный сверток.
— Да нет, доволен… сейчас я работаю над строением атома.
Каридиус кивнул с тем понимающим видом, который всегда принимает непосвященный, понятия не имеющий о том, о чем ему говорит специалист.
— Это, должно быть, страшно интересно. Строение атома… как же. Ну, я очень рад, что повидал тебя, и мы непременно будем встречаться, — сказал Каридиус, повторяя штампованную фразу, которую надлежало понимать так, что они встретятся опять не раньше, как через десять лет.
— Знаешь что, — вдруг заговорил Эссери, — у меня тут небольшая собственная лаборатория, сейчас за углом, я там и живу. Если ты свободен, я хотел бы показать тебе, над чем я работаю.
— Н-не скажу, чтобы я был свободен. Мне нужно на завод, повидать кое-кого… Очень сожалею… А ты давно здесь, в городе?
— С самого окончания колледжа.
Каридиус разинул рот в неподдельном изумлении.
— Что ты говоришь! Все время здесь!
— Да, все время здесь, в Рэмб-Но. — У Эссери вырвался короткий, невеселый смешок.
— Это просто невероятно! Наш город — сущий океан! В Тексасе легче встретить человека, чем в Мегаполисе.
— Не знаю, — серьезно ответил Эссери. — Для этого надо было бы сопоставить число жителей нашего города и, скажем, число квадратных акров земли в Тексасе, тогда можно было бы установить соотношение. Трудно сказать, какой бы получился результат.
Серьезность Эссери напомнила Каридиусу о том серьезном деле, ради которого он пришел.
— Эссери, ты ведь голосуешь на этих выборах?
— Да, голосую.
— И зарегистрировался? — воскликнул кандидат в члены Конгресса.
— Да, зарегистрировался.
— Тогда ступай и голосуй за меня.
— А ты куда баллотируешься?
— В Конгресс. Я конкурирую со стариком Бланком, который сидит там уже восемнадцать, если не все двадцать лет. Он, понимаешь, ставленник финансистов.
Я считаю, что настало время, чтобы в нашем государстве раздался, наконец, голос людей среднего класса, людей, для которых благо страны дороже денег, хотя бы потому, что у них денег нет.
Эссери кивал головой, как будто сочувственно, но на самом деле не без удовольствия думая о том, что жизнь обманула ожидания Каридиуса, так же, как и его собственные. Вот теперь Каридиус начинает заниматься политикой, то есть становится одной из тех личностей без определенных занятий, которые бегут от дела, — либо дело бежит от них, — и которые только гоняются за тепленьким местечком.
Каридиус же, пользуясь давно заготовленными доводами, продолжал ораторствовать:
— Нам нужен в Конгрессе депутат, который представлял бы нас, рядовых людей. Таким не может быть богатый человек. Взять хотя бы Рэмбургов. Может ли член семейства, владеющего многими и многими миллионами, ставить благо страны выше своих денежных интересов?
— Не может, разумеется, — подтвердил Эссери с тем отсутствующим видом, какой всегда бывает у стороннего слушателя, когда кто-нибудь восхваляет при нем свой товар.
— Прекрасно! А какую пользу приносит государство, вернее, политическое целое, именуемое нацией, какую оно приносит пользу?
— Ну… оно…
— Предполагается, что оно служит жизненным интересам большинства народа, не так ли?
— Да, так, — согласился Эссери, довольный тем, что избавился от необходимости отвечать.
— Ну так вот, жизненные интересы народа это вовсе не жизненные интересы тех десяти процентов американцев, которые владеют девяноста процентами нашего народного богатства. С другой стороны, в силу общественного положения, занимаемого финансистами, их интересы прямо противоположны интересам рядовых людей. И поэтому, с точки зрения общественного блага, не годится, чтобы кучка богачей правила нашей страной во имя собственной выгоды. Вот почему я и предлагаю себя в кандидаты. Я никому не подчиняюсь. Я не принадлежу ни к какой партии. Не могу я, положа руку на сердце, присоединиться ни к одной из существующих у нас партий, так как две главные из них — это, в сущности, одно и то же — все та же плутократия, которая позволяет своей правой руке соперничать с левой, — не все ли равно, которая победит на выборах? Лучше послать в Конгресс такого человека, как я, не зависимого, не принадлежащего ни к той, ни к другой стороне.
— А ты в самом деле рассчитываешь пройти? — спросил химик.
Каридиус решил оборвать программную речь и заговорить откровенно.
— Вначале я, видишь ли, совсем не рассчитывал. Хотел просто пошуметь немного, в надежде, что одна из старых партий «усыновит» меня; но один знакомый адвокат сказал, что у него предчувствие, будто я пройду.
Эссери кивнул головой:
— Подсознательная мозговая деятельность.
— Ты так это понимаешь?
— Да.
— Ты веришь этому?
— Да, я верю в то, что всякое мышление — это, так сказать, предчувствие.
— Пожалу-уй, — неуверенно согласился Каридиус.
— Наиболее глубокие мыслительные процессы совершенно ускользают от наблюдения и контроля. Мы абсолютно не знаем, что произошло у нас в мозгу, мы просто принимаем готовый вывод.
— Да-а.
— Вот это и есть предчувствия. И я верю в них, потому что больше не во что верить.
Каридиус перешел от теории к практике.
— Значит, ты тоже веришь в то, что меня выберут?
— Я думаю, что адвокат верит в то, что тебя выберут.
— А-а, понятно, понятно.
Двое школьных товарищей собирались уже расстаться, причем каждый думал про себя, что никогда больше не станет искать встречи с другим. Эссери уже нагнулся было за своим свертком, но выпрямился, не подняв его, и еще раз остановил Каридиуса.
— Послушай, — заговорил ученый еще более серьезным тоном, — если ты попадешь в Конгресс, как ты думаешь… сможешь ты изменить закон о патентах?
— А что? — заинтересовался Каридиус.
— Ну, патенты… право на патент… это надо бы совсем уничтожить.
Каридиус уставился на него:
— Господи! И это говоришь ты, изобретатель!
— Да, я, изобретатель. Кого должны, по-твоему, защищать законы о патентах?
— Разумеется, вас, изобретателей, — поспешно ответил Каридиус.
— Да, но законы о патентах нас уже не защищают, — сказал Эссери. — В наше время все люди, занимающиеся изобретениями, состоят на службе в той или иной компании, в тресте. Все они закуплены, как товар, да они и есть товар. И все, что ими изобретается, составляет собственность их хозяев. Единственно, что они получают за свои изобретения — это месячное жалованье плюс один доллар за каждое изобретение, на которое выдан патент.
— И ни цента больше, даже если их изобретение стоит миллионы долларов?
— Вот именно. Человек, который изобрел машину, получает лишь чуть-чуть больше, чем рабочий, который ее обслуживает.
Каридиус возымел, конечно, поползновение, следуя обычаю всякого кандидата, пообещать бороться не на живот, а на смерть со всеми неправдами, какие его избиратель хотел бы уничтожить; но на этот раз, считаясь с тем обстоятельством, что они с Эссери действительно были школьными товарищами, он сдержался и не стал заниматься предвыборной агитацией.
— Видишь ли, — сказал он, — предприятия имеют такое же право нанимать ученых, как и любых других людей.
— Безусловно, это я знаю, но дело вот в чем: законы о патентах имели целью защищать изобретателя, а задачи своей они не выполняют. Напротив, они используются в совершенно иных целях… для угнетения масс…
У Каридиуса мелькнула мысль: уж не помешался ли Эссери?
— Используются для чего?
— Для угнетения масс, хотя бы и косвенным образом.
— Как это так?
— А вот как: капиталист приобретает ряд важнейших и полезнейших изобретений и замалчивает их, не выпускает на рынок, не дает пользоваться ими, потому что эти изобретения создадут конкуренцию какому-нибудь виду продукции, которым он торгует. Вот почему я и говорю, что не должно быть патентов, либо всякий патент должен терять силу, если изобретение не выпускается на рынок в течение одного-двух лет. Не знаю, что именно тут надо сделать, но, честное слово, Каридиус, несправедливо, чтобы горсточка людей использовала все лучшие умы Америки только для собственной выгоды и скрывала плоды их работы из опасения, что сократятся прибыли.
— А зачем же изобретатели идут на такие сделки? — возразил Каридиус.
Эссери развел руками, как человек, который видит, что собеседник упорно его не понимает.
— Как может молодой ученый, только что со школьной скамьи, обзавестись исследовательской лабораторией, хотя бы такого типа, как та, в которой он занимался в колледже, не говоря уже о роскошно оборудованных лабораториях вроде тех, что сооружают наши тресты и заводы? И может ли экспериментатор-одиночка соперничать с группой опытных специалистов, занятых той же проблемой и заранее уверенных, что они найдут с полдюжины решений? Нет, тресты владеют оборудованием точно так же, как заводскими машинами, и лишь нанимают людей, чтобы обслуживать его.
Каридиус задумчиво поджал губы:
— Что же ты предлагаешь?
Эссери весь вспыхнул:
— Я считаю, что продукт работы человеческого мозга должен быть так же неотъемлем, как человеческая свобода.
— Но если так рассуждать, я не вижу особой разницы между мозгом и мышцами; и то и другое — дары природы, которыми она наделила человека; отчего бы тогда не объявить таким же неотъемлемым и продукт работы мышц?
— Однако голова ведь всегда ценилась выше мышц!
Каридиус, прищурившись, взглянул на своего старого приятеля.
— Послушай, Эссери… скажи мне, что ты изобрел такое, что тебе тяжело отдавать в руки компании?
— Я? Почему ты думаешь, что я что-нибудь изобрел?
Каридиус рассмеялся:
— Оттого, что люди не кипятятся так из-за отвлеченных вопросов.
Эссери подумал немного и, не имея никакого представления о нынешнем Генри Каридиусе, а помня лишь то, что они учились вместе в колледже, признался:
— Да, у меня есть кое-что… я хотел бы, чтобы ты зашел ко мне в лабораторию, тут, за углом.
Каридиус протестующе замахал рукой:
— Не могу, не могу. Мне уже давно пора быть на заводе. Я и не заметил, сколько времени проболтал с тобой.
— Так зайди на обратном пути.
— Хорошо, постараюсь.
— Ну, значит, мы еще увидимся. — Эссери поднял свой сверток с большими предосторожностями.
— Что это у тебя? — спросил Каридиус.
— Да это бомба, которую нашли на территории завода. Если бы она взорвалась, весь этот район…
— Кой чорт ты ее таскаешь! — вскрикнул Каридиус, поспешно пятясь назад.
— Не бойся… никакой опасности… сделана чисто по-любительски. Полиция хотела выбросить ее в воду, но я решил разобрать и поглядеть, как она устроена.
Каридиус продолжал пятиться.
— Надеюсь, ты покончишь с ней раньше, чем я зайду к тебе на обратном пути?
— Ну, конечно, я сейчас же с ней разделаюсь, и десяти минут не займет.