Генри Ли Каридиус, вернувшись домой, открыл своим ключом дверь и, войдя в переднюю, громко позвал жену.
Он нашел ее в маленькой кухоньке.
— Иллора, — оживленно начал он. — Иллора, у меня, кажется, есть шансы на успех… Эта машина с мегафоном, которую Конни Стотт раздобыла у…
Иллора круто повернулась к нему.
— Ты провел с ней все утро, и не успел войти в комнату, как опять про нее…
Каридиус заморгал глазами и подтянулся:
— Вовсе я не провел с ней все утро.
Тут зазвонил телефон, и Иллора вознегодовала еще пуще.
— Вот! Опять она! Каждые полчаса названивает.
— Вот видишь! — воспользовался случаем Каридиус. — Раз она мне звонила, значит, мы не были вместе.
— Ступай, ступай! Спроси, что ей от тебя нужно.
— Ну, ты согласна с тем, что доказательство налицо, согласна?
— С кем же ты провел все утро?
— С Джимом Эссери, старым школьным товарищем.
— С какой женщиной, спрашиваю я. Ты был с женщиной.
— Да нет… — Он вспомнил Розу Сейлор, запнулся на секунду, потом повторил, что не было никакой женщины.
Иллора окинула мужа пронизывающим взором.
— Так… Кого же ты видел у Джима Эссери?
— Ну, Джима Эссери… его самого, разумеется.
Иллора захлопнула холодильник.
— Какую женщину ты видел у Джима Эссери?
— Ах, в самом деле… там была одна девушка… ее фамилия, кажется, Сейлор.
— О-о! Что за человек! Иди же к телефону. Беги, лети! Представляется случай поговорить с Конни Стотт.
— Что мне Конни Стотт! Пусть она…
— Ступай! Я хочу знать, что ей нужно.
Иллора пошла вслед за Каридиусом в столовую.
Он снял трубку.
— У телефона Генри Каридиус.
До него донесся голос Конни, резкий и прерывающийся:
— Генри, хотите сделать доброе дело и вместе с тем завербовать столько голосов, что вы, пожалуй, действительно пройдете в Конгресс?
— Не слишком ли поздно для привлечения новых голосов? — сказал Каридиус, думая лишь о второй части вопроса.
— Это создаст такую сенсацию, что всякий порядочный человек, еще не голосовавший, пойдет к урнам голосовать за вас.
— Другими словами: чуть ли не все порядочные люди нашего города?.. Выкладывайте, что у вас на уме.
— Дайте под присягой показания против Канарелли и его шайки, и пусть их арестуют.
— Что они сделали? Шантажировали наших избирателей на пункте?
— Нет, тут выборы ни при чем.
— А что же?
— Знаете семью Эстовиа?
— Нет.
— Они варят сироп. Девушка, которая подходила к нам утром, когда вы держали речь, это Паула Эстовиа.
— Ну?
— Так вот: их лавку разгромили, котлы разбили, горячий сироп вылили на пол!
— Какое безобразие! Что же вы хотите, чтобы я сделал?
— Возбудите преследование против негодяев. За вас будут голосовать тысячи людей, все те, которых они шантажировали.
— Для привлечения избирателей, пожалуй, довольно поднять шум вокруг этого дела.
— А почему бы не засадить их в тюрьму! — крикнула секретарь «Лиги независимых избирателей».
— Конни, это невозможно! Разве вы не знаете, что и полиция и судьи подкуплены Канарелли?
— Ну, так я сама подам жалобу на этого щуплого дьявола и…
— Что ж, если вы полагаете, что это повлияет на исход выборов…
— И на этого лицемерного мерзавца полисмена О’Шина, — с негодованием закончила мисс Стотт.
— О’Шина?
— Да.
— Он тут при чем?
— Еще как!
Каридиус растерялся:
— Послушайте, Конни, откуда вы все это узнали?
— Ко мне прибежала Паула Эстовиа… она плакала и все говорила, что я погубила торговлю ее матери.
— Кто погубил?
— Я.
— Каким образом?
— Ну, если хотите, отчасти это так и есть. Я пожаловалась О’Шину, что Канарелли вымогает деньги у миссис Эстовиа.
— А, понимаю! О’Шин взгрел Канарелли за шантаж, а Канарелли обозлился и разнес лавчонку миссис Эстовиа?
— Примерно, так… но не совсем… О’Шин отправился к Канарелли и потребовал у него половину того, что он получил с миссис Эстовиа… вот каким образом О’Шин нагрел Канарелли… заставил его поделиться с ним. А после этого Канарелли разгромил лавку Эстовиа.
— Ну и ну!
— Слушайте, я сейчас подам жалобу на обоих, а потом приду к вам, и мы подумаем, что дальше делать.
— Хорошо. Я буду ждать вас.
Каридиус повесил трубку, все еще не придя в себя.
Иллора начала:
— Значит, эта женщина придет к тебе сегодня во второй раз?
Каридиус не ответил на укоризненный вопрос жены.
— Знаешь, милочка, из-за Конни Стотт семья сиропщиков попала в беду.
— Что она учинила? Сбежала с хозяином?
— Ничего подобного: она пожаловалась полисмену на шантаж.
— А сюда она зачем придет?
— Нам нужно поговорить о наших делах.
— О каких таких делах?
— Видишь ли, у Конни возник план, который может дать нам много голосов.
— Вам! Вы что, по одному списку баллотируетесь?
— О господи! Нам, то есть нашей «Лиге»… мне…
— Почему этим не может заняться кто-нибудь из мужчин?
Каридиус в отчаянии воздел руки:
— Да потому что… мужчины ничего… об этом не знают. Да им и в голову не пришло бы ничего подобного. Каждый мужчина в Мегаполисе понимает, какое безумие возбуждать дело против рэкетиров, да еще и против полиции… но, чорт его знает, может быть, именно смелость такого поступка… вернее, не смелость, а наивность… Если вечерние газеты протрубят об этом, я и в самом деле могу получить кучу голосов. Никто, как женщина… только им случается, разбрасывая ногой камешки, попасть на золотую жилу.
— Генри Каридиус, как это надо понимать: в лестном или нелестном смысле для мисс Стотт?
— Право, милочка, искреннее мнение мужчины о женщине всегда смесь того и другого.
Иллоре это не понравилось, но она промолчала.
— Что же это за золотая жила, которую открыла мисс Стотт?
— Она подает в суд на Канарелли за шантаж и на одного полисмена за шантаж шантажиста. Получается страшная каша. Конечно, все более или менее знают о таких делах, но здесь все это разыгралось у Конни, так сказать, под носом, и она обозлилась. Я думаю, каждый на ее месте обозлился бы, если бы увидел это воочию.
— Да об этом каждый день пишут в газетах.
— Пишут, конечно, но тут есть разница. Газета — своего рода развлечение, и чем страшнее история в ней рассказывается… тем, скажем прямо, нам интереснее. Все равно, как в театре… мы предпочитаем драматические ситуации… и в газетах мы любим тоже… мелодраму.
В голове Каридиуса мелькнуло что-то вроде философского умозаключения: взаимное воздействие общественных вкусов на печать, и печати на общественные вкусы; тысячи поверхностно подготовленных читателей, которых ежегодно выпускают школы и колледжи… но Иллоре, понятно, дела нет до таких рассуждений; ей даже и не понять их.
Раздался звонок.
Иллора опять разъярилась.
— Ну вот! Уже прискакала! — зашипела она.
— Но действовать-то надо быстро, и, прежде чем начинать, она, вероятно, хочет переговорить со мной. Пошли горничную отворить и, пожалуйста, будь с нею любезна.
Горничная Лула уже была в передней. Когда она открыла дверь, Каридиус и его жена увидели полисмена. Его физиономия сияла. При виде Каридиуса он козырнул.
— Сэр, — сказал он, — Сам просит вас пожаловать к нему.
— Сам?
— Босс, мистер Крауземан.
Каридиус в полном изумлении смотрел на полисмена.
— Вы, кажется, постовой О’Шин?
— Да, сэр.
У Каридиуса мелькнуло подозрение, что Конни Стотт уже подала жалобу, и теперь его хотят убрать с дороги. Но это, конечно, было вздорное предположение.
— Вы не знаете, что ему от меня нужно?
О’Шин пожал плечами.
— Откуда же мне знать, сэр. — И добавил с усмешкой: — Я вам больше скажу: навряд ли вы сами это будете знать, даже после того, как побываете у него…
Снова шальная мысль мелькнула в голове кандидата: может быть и в самом деле, как думал Мирберг, Крауземан решил порвать с Бланком. Отдаленная надежда на возможность поддержки Крауземана привела Каридиуса в волнение, и перед ним замаячила тень невероятной, ошеломляющей перспективы. Он сказал полисмену:
— Я сейчас позвоню мистеру Крауземану, что приду.
— Нет, нет, лучше не звоните сэр, — поспешно возразил полисмен, — да вам к нему и не дозвониться, он сам не подходит, надо сначала сговориться, когда ему звонить.
Каридиус кивнул головой.
— Хорошо, я сейчас вызову такси и поеду.
— Я приехал на такси, — сказал О’Шин, — и велел шоферу подождать. Можете взять машину, сэр, а я пройду пешком к себе в отделение.