Арвид Фальк хотел сперва обратиться к могущественному Смиту — это имя тот принял из преувеличенного преклонения перед всем американским, когда в молодости своей он совершил небольшую поездку по великой стране, — к тысячерукому гиганту, который в двенадцать месяцев мог «сделать» писателя даже из самого плохого материала. Его метод был известен, но никто не осмеливался им пользоваться, ибо для этого нужна была беспримерная степень бессовестности. Писатель, которого он брал в свои руки, мог быть уверен, что он составит ему имя; поэтому у Смита был наплыв писателей без имени.
Как пример его непреодолимости и умения возвысить людей, несмотря на публику и критику, рассказывали следующее. Молодой человек, никогда ничего не писавший, сочинил плохой роман, который он отнес к Смиту. Тому случайно понравилась первая глава — дальше он никогда не читал — и он решил осчастливить мир новым писателем. Появляется книжка. На оборотной стороне обложки было напечатано: «Кровь и меч. Роман Густава Шиогольма. Этот труд молодого и многообещающего писателя, имя которого давно уже известно в широких кругах и высоко ценится и т. д. и т. д. Глубина характеров, ясность и сила и т. д. и т. д. Горячо рекомендуется нашей читающей публике». Книга вышла 3-го апреля. 4-го апреля была рецензия в очень распространенной столичной газете «Серый Колпачок», пятьдесят акций которой принадлежало Смиту. Рецензия заканчивалась: «Густав Шиогольм — уже имя; ему не приходится делать его; и мы рекомендуем этот роман не только читающей, но и пишущей романы публике». 5-го апреля объявление о книге было во всех столичных газетах, и в объявлении следующее извлечете: «Густав Шиогольм уже имя; ему не приходится делать его («Серый Колпачок»)». В тот же вечер была рецензия в «Неподкупном», который, однако, никем не читался. Там книга представлялась как образчик жалкой литературы, и рецензент клялся, что Густав Сиоблом (намеренная опечатка рецензента) вообще не имя. Но так как «Неподкупного» не читали, то оппозицию не слушали. Другие газеты столицы, не хотевшие отклониться от почтенного «Серого Колпачка» и не осмеливавшиеся выступить против Смита, были тоже очень ласковы, но не больше того. Несколько дней молчали, но во всех газетах, даже в «Неподкупном», жирными буквами было напечатано объявление и зазывало: «Густав Шиоголем уже имя». А потом вынырнула в «Х — кёпингской Смеси» корреспонденция, упрекавшая столичную печать в жестокости к молодым талантам. Горячий корреспондент заключал: «Густав Шиогольм гений, несмотря на протесты доктринерских соломенных голов». На следующий день объявление снова было во всех газетах и восклицало: «Густав Шиогольм — уже имя» и т. д. («Серый Колпачок»). «Густав Шиогольм — гений!» («Х — кёпингская Смесь»). В следующем номере журнала «Наша Страна», издаваемого Смятом, на обложке было следующее объявление: «Нам приятно сообщить нашим многочисленным читателям, что высокоуважаемый писатель Густав Шиогольм обещал нам для следующего номера свою оригинальную новеллу» и т. д. А потом объявление в газетах! К Рождеству вышел, наконец, календарь «Наш Народ». Из авторов на обложке были поименованы: Орвар Од, Talis Qualis, Густав Шиогольм и др. Факт был тот, что уже на восьмой месяц Густав Шиогольм имел имя. И публика не могла ничего поделать; пришлось ей принять его. Она не могла входить в книжную лавку, не прочитав о нём; она не могла взять старого газетного листка, чтобы не найти в нём объявления о нём; во всех обстоятельствах жизни наталкивались на это имя, напечатанное на кусочке бумаги; женщинам он попадал по субботам в корзинку на рынке, горничные приносили его домой от торговца, дворники подметали его с улиц, а у господ он был в кармане шлафрока.
Зная эту великую силу Смята, молодой писатель несколько робел, подымаясь по темным лестницам его дома у собора. Долго ему приходилось сидеть и ждать, при чём он предавался мучительнейшим размышлениям, пока не открылась дверь и молодой человек с отчаянием на лице и бумажным свертком под мышкой не выскочил из двери. Дрожа вошел Фальк во внутренние комнаты, где принимал издатель. Сидя на низком диване, спокойный и кроткий, как Бог, тот ласково кивнул своей седобородой головой в синей шапочке и так мирно курил свою трубку, как будто никогда не разбивал надежды человека или не отталкивал от себя несчастного.
— Добрый день, добрый день!
И он несколькими божественными взглядами окинул одежду вошедшего, которую он нашел чистой; но он не предложил ему сесть.
— Мое имя — Фальк.
— Этого имени я еще не слыхал. Кто ваш отец?
— Отец мой умер!
— Он умер? Хорошо! Что я могу сделать для вас, сударь?
«Сударь» вынул рукопись из бокового кармана и подал ее Смиту; тот не взглянул на нее.
— И это я должен напечатать? Это стихи? Да, конечно? Знаете ли, сударь, сколько стоит напечатать лист? Нет, вы не знаете этого!
При этом он ткнул несведущего чубуком в грудь.
— Есть у вас имя, сударь? Нет! Отличились ли вы чем-нибудь? Нет!
— Академия похвалила эти стихи.
— Какая академия? Академия наук! Та, что издает все эти кремневые штуки?
— Кремневые штуки?
— Да! Вы ведь знаете академию наук! Внизу, у музея, около залива. Ну, вот!
— Нет, господин Смит, швабская академия, на бирже…
— Ах, это та, что со стеариновыми свечами! Всё равно! Никто не знает, на что она нужна! Нет, имя надо иметь, милостивый государь, имя как Тегнер, как Орэншлегель, как… да! Наша страна имеет многих великих поэтов, имена которых как раз не приходят мне в голову; но надо иметь имя! Господин Фальк? Гм! Кто знает господина Фалька? Я, по меньшей мере, не знаю, а я знаю многих великих поэтов. Я сказал на этих днях другу моему Ибсену: «Послушай, Ибсен — я говорю ему ты — послушай, Ибсен, напиши что-нибудь для моего журнала; я заплачу, сколько хочешь!» Он написал, я заплатил — но я получил обратно свои деньги.
Уничтоженный молодой человек охотнее бы всего спрятался в щели пола, услыхав, что стоит перед человеком, который с Ибсеном на ты. Он хотел взять обратно свою рукопись и уйти, как только что сделал другой, подальше, к какой-нибудь большой реке. Смят заметил это.
— Да! Вы можете писать по-шведски, это я вам верю, сударь. Вы знаете нашу литературу лучше, чем я. Ну, ладно! У меня идея. Я слыхал, что в былые времена были прекрасные, великие духовные писатели, при Густаве, сыне Эрика, и его дочери Христине, не так ли?
— При Густаве Адольфе?
— Да, при Густаве Адольфе, ладно. Помню, у одного было очень известное имя; он написал большую вещь в стихах, кажется, о Божьем творении! Гаком — звали его!
— Вы говорите о Гакоме Снегеле, господин Смит! «Дела и отдых Божьи».
— Ах, да! Ну! Так вот, я думал издать его! Наш народ стремится теперь к религии; это я заметил; и надо им дать что-нибудь. Я много уже издал для них: Германа Франке и Арндта, но Библейское Общество может продавать дешевле меня, вот я и хочу им дать что-нибудь хорошее за хорошую цену. Хотите заняться этим, сударь?
— Я не знаю, что мне придется делать, так как дело идет только о перепечатке, — ответил Фальк, не смевший сказать «нет».
— Какая наивность! Редактирование и корректуру, само собой разумеется! Согласны? Вы издаете, сударь! Нет? Напишем маленькую записочку? Труд выходит выпусками. Нет? Маленькую записочку? Дайте-ка мне перо и чернила! Ну?
Фальк повиновался; он не мог сопротивляться. Смит написал, а Фальк подписал.
— Так! Вот в чём дело! Теперь другое! Дайте-ка мне маленькую книжку, лежащую на этажерке! На третьей полке! Так! Глядите теперь! Брошюра! Заглавие: «Ангел-Хранитель». А вот виньетка! Корабль с якорем, за кораблем — шхуна без рей, кажется! Известно ведь, какая благодать морское страхование для всеобщей социальной жизни. Все люди когда-нибудь, много ли, мало ли, посылают что-нибудь на корабле морем. Не так ли? Ну, так всем людям нужно морское страхование? Не так ли? Ну, так это еще не всем людям ясно! Поэтому обязанность знающих разъяснять незнающим. Мы знаем, я и вы, значит, мы должны разъяснять. Эта книга говорит о том, что каждый человек должен страховать свои вещи, когда посылает их морем. Но эта книга плохо написана. Ну! так мы напишем лучше. Вы напишете новеллу для моего журнала «Наша Страна», и я требую, чтобы вы сумели дважды повторить в ней название «Тритон» — так называется акционерное общество, основанное моим племянником, которому я хочу помочь; надо ведь помогать своему ближнему? Так вот имя «Тритон» должно встретиться два раза, не больше и не меньше; но так, чтобы это не было заметно! Понимаете вы, сударь мой?
Фальк почувствовал что-то противное в предложенном деле, но ведь не было ничего нечестного в предложении, и к тому же это давало ему работу у влиятельного человека; и так сразу, без дальнейших усилий. Он поблагодарил и согласился.
— Вы знаете ведь формат? Четыре столбца в странице, всего сорок столбцов по 32 строчки. Напишем, что ли, маленькую записочку?
Смет написал записку, и Фальк подписал.
— Ну, так послушайте, вы ведь знаете шведскую историю! Посмотрите-ка там на этажерке! Там лежит клише, деревяшка! Правее! Так; можете вы мне сказать, кто эта дама? Говорят, какая-то королева!
Фальк, не разбиравший раньше ничего, кроме черной деревяшки, заметил, наконец, черты человеческого лица и объявил, что он думает, что это Ульрика Элеонора.
— Ну, не говорил ли я? Хи-хи-хи! Деревяшка эта сходила за королеву Елисавету английскую и была напечатана в американской народной книжке, и теперь я дешево купил ее с кучей других. Я пущу его за Элеонору Ульрику в моей народной библиотеке. Хороший у нас народец, он так славно раскупает мои книжки. Хотите написать текст, сударь?
Тонко развитая совесть не могла найти ничего нечестного, хотя он и чувствовал что-то неприятное.
— Ну! Так напишем маленькую записку! Так!
И опять писали!
Так как Фальк считал аудиенцию оконченной, он сделал вид, что хочет получить обратно свою рукопись, на которой Смит сидел всё время. Но тот не хотел выпустить ее из своих рук; он прочтет ее, но для этого нужно время.
— Вы разумный человек, сударь, и знаете, чего стоит время. Сейчас здесь был молодой человек, тоже со стихами, с большой вещью в стихах, которой я не мог воспользоваться. Я предложил ему то же, что вам, сударь; знаете ли вы, что он сказал? Он попросил меня сделать нечто такое, о чём я не могу рассказать. Да! вот что он сказал и убежал. Он не долго проживет, этот человек. Прощайте, прошейте! Достаньте себе Гакома Снегеля! Прощайте!
Смит указал чубуком на дверь, и Фальк удалился.
Шаги его были не легки. Деревяшка была тяжела и оттягивала его к земле и задерживала; она тянула его к земле. Он подумал о бледном молодом человеке с рукописью, осмелившемся сказать нечто такое Смиту, и возгордился. Но потом всплыло воспоминание о старых отцовских советах, и тут выскочила старая ложь, что всякая работа одинаково почтенна, и еще больше усилила его гордость; его ум был пойман, и он пошел домой, чтобы написать сорок восемь столбцов об Ульрике Элеоноре.
Так как он встал очень рано, он в девять часов уже сидел за письменным столом. Он набил себе большую трубку, взял два листа бумаги, вытер стальное перо и захотел припомнить, что он знает об Ульрике Элеоноре. Он перелистал Экелунда и Фрикселя. Там было много написано под рубрикой Ульрика Элеонора, но о ней самой не было ничего. В полчаса десятого он истощил материал; он написал, когда она родилась, когда умерла, когда вступила на престол, когда отказалась от правления, как звали её родителей и за кем она была замужем. Это была обыкновенная выписка из церковных книг, и она не заняла и трех страниц. Оставалось, значит, еще тринадцать. Он выкурил несколько трубок. Он стал копать пером в чернильнице, как бы ловя в ней рыбу, но ничего не появлялось. Он должен был сказать что-нибудь о её личности, дать легкую характеристику; у него было ощущение, как будто ему приходилось произносить над ней приговор. Хвалить ли ее или порицать? Так как ему было безразлично, то он не мог решиться ни на то, ни на другое до одиннадцати часов. Он разругал ее и дошел до конца четвертой страницы — оставалось еще двенадцать. Он хотел говорить о её правлении, но так как она не правила, то об этом нечего было сказать. Он написал о совете — одну страницу — оставалось одиннадцать. Не было еще и половины; он спас честь Герца — страница — оставалось десять! Как он ненавидел эту женщину! Новые трубки, еще перья! Он удалился в глубь времен, дал обзор, и будучи в раздражении, ниспроверг свой прежний идеал, Карла XII! Но это было сделано так быстро, что только одна страница прибавилась к другим. Оставалось девять! Он пошел вперед и ухватился за Фридриха I. Полстраницы! С тоской глядел он на бумагу, видел что осталось еще полпути, но не мог пройти его. Семь с половиной страничек, однако, он сделал из того, что у Экелунда занимало только полторы. Он бросил деревяшку на пол, толкнул ее ногой под письменный стол, полез за ней, опять достал ее, стряхнул с неё пыль и положил ее на стол. Какие мучения! Он почувствовал сухость в душе, уподобившейся этой деревяшке; он старался взвинтить себя; он старался пробудить в себе чувства к покойной королеве, которых у него не было. Тогда он почувствовал свою неспособность и почувствовал отчаяние и унижение! И это поприще он предпочел другим! Он опять изловил свой разум и занялся «Ангелом-Хранителем».
Брошюрка эта была составлена для немецкого общества, называвшегося «Нерей», и вкратце содержала следующее: господин и госпожа Шлос эмигрировали в Америку и приобрели там большое поместье, которое они, чтобы сделать возможной эту брошюру, довольно непрактично превратили в дорогую мебель и безделушки. Чтобы всё это непременно погибло и чтобы ничто не могло быть спасено, они послали эти вещи вперед на первоклассном пароходе, № 326 общества Veritas, по имени «Вашингтон», который был обит медью, снабжен водонепроницаемыми перегородками и застрахован в большом немецком акционерном обществе «Нерей» в 400.000 талеров. Сами же господин и госпожа Шлос отправились с детьми на лучшем пароходе Уайт-Стар-Лейна «Боливаре», застрахованном в страховом обществе «Нерей» (основной капитал 10.000.000 долларов), и прибыли в Ливерпуль. Путешествие продолжалось. Они достигли мыса Скаген. Погода, конечно, была очень хорошая за всю дорогу, но как раз, когда они достигли опасного мыса Скаген, разразилась, само собой разумеется, буря; корабль разбился; родители, застраховавшие жизнь, потонули и этим обеспечили детям сумму в 1.500 фунтов стерлингов. Дети, конечно, очень радовались этому и в хорошем настроении духа прибыли в Гамбург, чтобы вступить во владение страховым капиталом, а равно и наследством. Вообразите же себе их разочарование, когда они узнали, что «Вашингтон» разбился четырнадцать дней тому назад на Доггер-Банке; всё их имущество незастрахованным пошло ко дну. Они поспешили в агентуру. Представьте себе их ужас, когда они услышали, что родители не заплатили последнюю премию, срок которой как раз выпал на день перед их смертью! Дети были очень опечалены этим и горько оплакивали своих родителей, так усердно работавших для них. Они с плачем упали друг другу в объятия и поклялись, что они вперед всегда будут страховать свое имущество и не пропускать взносов по страхованию жизни.
Все это нужно было приспособить к месту и шведским обстоятельствам, сделать удобочитаемым, превратить в новеллу. Он должен был вступить в литературу! Опять пробудился в нём чёрт высокомерия и шепнул, что он негодяй, если занимается такими вещами; но этот голос вскоре был заглушен другим, исходившим со стороны желудка и сопровождавшимся необычайно сосущими и колющими ощущениями. Он выпил стакан воды и выкурил еще трубку, но неприятное ощущение еще увеличилось; его мысли стали неясными он нашел, что комната его неуютна, время показалось ему долгим и однообразным; он почувствовал себя слабым и убитым; мысли его стали плоскими и вертелись только вокруг неприятных вещей, и вместе с тем ухудшилось и физическое самочувствие! Он спросил себя, не голоден ли он. Был час дня, а он не имел обыкновения есть до трех! Он тревожно подсчитал свою наличность. Тридцать три эрэ! Значит, без обеда! Это было в первый раз в его жизни. Этой заботы у него никогда еще не было! Но с тридцатью тремя эрэ можно и не голодать, он мог послать за хлебом и пивом. Нет, этого он не мог сделать, это неудобно. Пойти самому в молочную? Нет! Пойти и занять? Невозможно, не было никого, кто мог бы дать ему взаймы! При этой мысли голод взбунтовался, как выпущенный дикий зверь, рвал и кусал его и гонял его по комнате. Он курил одну трубку за другой, чтобы оглушить чудовище; но ничто не помогало. Барабанный бои раздался на дворе казармы, и он увидел, как гвардейцы вышли со своими медными котелками, чтобы получить обед. Все трубы, которые были видны ему, дымились; обеденный колокол прозвонил на Шипсгольме; что-то шипело на кухне соседа, полицейского, и запах жаркого проник к нему сквозь открытую дверь; он услышал звон посуды в соседней комнате и детей, читавших застольную молитву; насытившиеся каменщики внизу на улице спали послеобеденным сном на пустых мешках из-под провизии; он был теперь уверен, что в эту минуту весь город обедает; все, кроме него! И он рассердился на Бога. Тут светлая мысль пронеслась в его мозгу. Он взял Ульрику Элеонору и «Ангела-Хранителя», положил их в бумагу, написал на ней имя и адрес Смита и отдал посыльному свои тридцать пять эрэ. Потом он вздохнул облегченно, лег на диван и стал голодать с гордым сердцем.