От Лат до Аджар по шоссе двадцать четыре версты. Дорога почти все время идет по берегу Кодера, изредка только прячется в тенистый лес и снова придвигается к самому обрыву.
Ближе к Латам горы сплошь покрыты лесом, носят характер холмов, хотя и очень высоких; река часто разбивается на несколько рукавов, образует небольшие острова, течет не так бурно, и вообще во всем чувствуется что-то мирное и, право же, похожее на Филиппа!
Местами попадаются скалы. Но и они мало похожи на «Богатскую скалу», оставленную нами позади, или на Капчарские скалы, которые ближе к Аджарам. Скалы близ Лат не высоки, из мягкого плоского камня желтоватого цвета. В расщелинах растут деревья и высокая трава. А упавшие камни покрыты мягким ярко-зеленым мохом. Около таких скал идти весело. Они кажутся полуразрушенными стенами какого-нибудь старого монастыря. Дорога около них шире, и шаги четко отдаются по крепкой дороге.
Впереди почти всю дорогу видна поперечная цепь снежных гор. Это Нахарский перевал. Легкая, как облака, белая, почти прозрачная линия волнистой чертой стоит на небосклоне и кажется совсем близкой… Но куда бы ни свернула дорога, и сколько бы верст ни прошли вы, — белая линия гор видна все так же и кажется все такой же близкой.
Чтобы не торопиться и не устать, мы с о. Иваном решили сделать так: час идти, четверть часа отдыхать.
Для отдыха выбираем камни или поваленные деревья около источников. На этих источниках, в лесу, часто попадаются маленькие мельницы для кукурузы, напоминающие сказочные избушки на курьих ножках.
На привалах о. Иван рассказывал что-нибудь:
— Самое тяжелое, — говорит он, — это мысль, что зря тратишь силы… Годы проходят, а ты никуда не двигаешься, не замечаешь в себе никакого духовного роста. И вот является вопрос: Не уйти ли? Не начать ли жизнь сначала?.. Однажды с такими сомнениями пришел наш пустынник к старцу Иеремии в Драндский монастырь. Старец и говорит ему:
— Видал ты когда-нибудь, как гуси летят?
— Видал, — говорит.
— Знаешь ли, что летят они за тысячи верст?
— Знаю.
— А зачем? Чтобы поддерживать свое племя. Так и вы, пустынники. Если и нет больших подвижников среди вас — живите! Вы хорошо делаете уже тем, что поддерживаете племя пустынников.
О. Иван несколько раз дорогой вспоминал этот рассказ и всегда передавал его с особенным чувством: очевидно, часто он служил ему самому утешением в тяжкие минуты сомнений…
Самое красивое место дороги, когда издали открываются каменные глыбы Капчарских скал.
Кодор в этом месте у же. Несется еще стремительней. Белая пена, брызги, гул сдвигаемых по дну камней делают его похожим на водопад.
Солнце стоит прямо над долиной, и река между темных сжатых гор блестит так ярко, что больно смотреть на нее. Нет больше широких, открытых далей. Точно сторожевые замки стоят серые неприветливые скалы на берегу злой, седой реки и заслоняют собой все — и мягкую линию гор и ясное, открытое небо.
Рис. Кукурузовая мельница в лесу
В одном из самых узких мест проложен мост. Эти мосты через горные реки буквально висят в воздухе. Их делают турки для перевозки дранки на вьюченных лошадях. Укрепить их в реке, разумеется, нет никакой возможности, и мост держится двумя своими концами. Когда идешь по нему, он ходит ходуном, скрипит и качается как качели, и если бы волны могли захлестнуть его, они снесли бы весь мост, как щепку! На полпути о. Иван говорит:
— Сейчас будет хорошая поляна, — можно чайник скипятить, поесть и отдохнуть, как следует.
— Да, я устал; без отдыха, пожалуй, не дойду.
— Ничего нет удивительного, — говорит о. Иван свою любимую «ободряющую» фразу, — я и то усталость чувствую. Скорей удивляться бы надо, если не устали.
Мы выходим на великолепный зеленый луг. Совсем как в наших северных лесах, где-нибудь за Окой. Только вместо дубов на лугу стоит несколько громадных деревьев грецких орехов.
Выбираем одно такое дерево подальше от дороги. Складываем сумки. Натаскиваем камней, — быстро получается целая столовая: стулья, стол, буфет, а в нескольких шагах и кухня.
— Мы быстро идем, совсем по-пустынному, — говорит о. Иван, — можно отдохнуть больше часа.
— Мне бы хотелось сегодня же подняться на гору и ночевать у кого-нибудь из пустынников.
— Успеем вполне. Пойдем прямо к о. Никифору. Это опытный старец. Под его руководством я полагал начало своей пустыннической жизни. Недалеко от него келья другого пустынника, о. Герасима. В ней ночевать удобнее: просторная, чистая келья. А самого о. Герасима сейчас нет. Он строится на другом месте, — уходить отсюда хочет.
— Куда?
— Думает где-нибудь ближе к монастырю жить.
— Это зачем?
— Чтобы с поселенцами дела не иметь.
— Разве не все равно, к поселенцам или к монахам обращаться.
— Нет, тут особая причина… На него женский пол производит слишком резкое впечатление… А здесь у поселенцев приходится видеть женщин. Он долго колебался. Хорошее место у него, уходить не хотелось. Теперь решил окончательно. Совсем не могу, — говорит, — здесь. Строится на горах за Новым Афоном. Конечно, не у всякого так: одному одна страсть дается, другому — другая…
Рис. Мост
— А по-моему, — прибавил он, подумав, — женского пола в монастыре даже больше. Со всей России приезжают… Да… всякому свое… такая уж особая страсть ему дана… Только, что он хорошо себя держит… в борении… Слава Тебе, Господи… Вот уйдет о. Герасим, — я, может быть, в его келью перейду… Тоже не решусь никак… Боюсь ошибиться…
— Что так, разве у вас плохо?
— Далеко живу! Дальше всех — на самом хребте… Не знаю, хорошо ли так… У о. Герасима рядом о. Никифор, опытный, духовной жизни старец. Может быть, для начала лучше так… И о. Никифор уговаривает…
— Вы разве недавно в пустыне живете?
— Не очень давно, лет десять… Одному, без старца, трудно пока…
— Почему же переходить сомневаетесь?
— Боюсь ошибиться, — повторил о. Иван.
— В чем может быть ошибка?
— Как в чем? У нас опытные старцы учат, что никогда без крайней нужды переходить не надо. Часто бывает так: выберет пустынник место, поставит келью, проживет год-два, и вот начинает ему казаться, что дело у него плохо ладится, потому что местность плохая. «Вот кабы там, — думает, — на той бы горе келью поставить, совсем бы другое было». Это самое первое искушение на пути. Иной по неопытности поддастся, уйдет… Ну, и не жилец после этого в пустыне! Все ему будет казаться, что не на том месте живет. То на одну гору, то на другую потянет, пока не замотает в конец… Вот я и боюсь уходить из своей кельи, не ошибиться бы, думаю…
Мы давно уже кончили с о. Иваном и есть и пить. Но подыматься не хочется. Так хорошо лежать под деревом. Буграстые корни кажутся удобней всякой подушки, а густая листва закрывает мягкою тенью лучше всякого одеяла. И тело так приятно болит от усталости, и нагретая, влажная от дождей трава пахнет медом.
— Пора идти, — говорю я, не двигаясь.
— Пора идти, — улыбается о. Иван.
Лежим еще некоторое время молча, в полудремоте…
— А все-таки надо идти!
После отдыха первое время усталость еще чувствительнее. Но пока мы собираем вещи, спина начинает разгибаться свободней и ноги понемногу приходят в себя!
Снова отправляемся в путь. Дорога все такая же, крутых подъемов нет, но горы кругом становятся все выше. На вершинах появляются бурые лысины и даже узкие полоски нерастаявшего снега. Недалеко от Аджар мы переходим реку еще более бурную и стремительную, чем Кодор. Должно быть, за свой снежно-белый цвет она называется река Зима. Кодор поражает силой, размахом, а река Зима какой-то бешеной яростью. Положительно не можешь отделаться от впечатления, что перед тобой не река, а какое-то злобное и страшное живое существо.
Я тороплю о. Ивана. Мне хочется засветло подняться к о. Никифору. Тем более, что у нас впереди еще один большой отдых, у подножья горы, в духане. Мы решили не задерживаться больше, а там зато напиться чаю, запастись провизией и отдохнуть как следует.
Но вышло все иначе…
***
Рис. Духан Чхалта
В духане Чхалта два отделения. В одном — бакалейная лавка и бурдюки с вином. В другом — нечто вроде нашей плохой пивной или чайной. Окна маленькие, под навесом. В духане полутемно и сыро, как в пустом сарае.
Мы вошли в этот «сарай» и были поражены странным зрелищем.
За большим столом, свесив голову и почти свалившись под лавку, спал, видимо, совершенно пьяный старик. Собака взобралась передними лапами на стол и ела около него обгрызки хлеба. Тут же, не обращая никакого внимания на собаку, сидел монах с листом белой бумаги и карандашом в руках и в страшном возбуждении говорил какому-то человеку, тоже пьяному, стоявшему посреди комнаты в растерзанном виде, без пояса, босиком.
— Ворожи! Ворожи!.. Говорю, уйди… говорю тебе, уйди!.. Анафема! Анафема!..
И монах при этих бессвязных словах благословлял пьяного широким крестом.
— Знаешь ли ты, что пишешь-то, — тянулся к нему пьяный, — я больше твоего понимаю. Пустынник. Пьяница!
Монах вскочил. И, потрясая в воздухе измятой бумагой, закричал еще возбужденней:
— Ана-фе-ма!.. Ана-фе-ма!.. Пьяный обратился к нам:
— Вы простите нас… Выпили… Мы вас не побеспокоим…
Пьяный придвинулся ко мне совсем близко и в упор вглядывался в меня странными, немигающими глазами.
— Какой же я вам судья? Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас нисколько не осуждаю.
— Вот благодарю! Сразу господина видно!.. А ты ерунда!.. Пустынник… Какой ты пустынник!
Монах подбежал ко мне. В одной руке у него трепалась бумага, другой он судорожно крестил воздух и, нелепо гримасничая, приговаривал:
— Анафема! Анафема! Анафема!.. Повернулся и бросился на улицу. Я посмотрел на о. Ивана. Он стоял бледный, как полотно.
С улицы доносился крик монаха:
— Ворожи! Ворожи!.. Анафема!.. Уйди!.. Уйди! Безобразная ругань и еще чьи-то голоса.
— Этакое искушение… Спаси Господи, — со слезами в голосе сказал о. Иван.
Я чувствовал, что о. Ивану до боли обидно, что я начинаю свое знакомство с пустынниками такой страшной сценой. Я сказал:
— Не надо так расстраиваться, о. Иван; ведь он — душевнобольной.
О. Иван посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом.
— Я не сужу его… Я знаю, что он больной… Да многие ли поверят этому? Скажут — пьяный! А называется «пустынником». Может быть, и все они такие же. А как нам быть? Мы и убеждали его и просили. С ним ведь проходит это, — тогда он все понимает… Доказывали ему, что нельзя с такой болезнью в пустыне жить. Нет! Не слушается…
На улице послышались шум, возня, крики. И через несколько минут к нам вбежал тот же монах, еще какие-то люди и стражник.
— Я сидел… пил чай… Прибежал, изругал всех… Забрать его!..
Монах, видимо, ничего не понимал, что делалось вокруг него, и по-прежнему дико, бессвязно выкрикивал ругательства и благословлял стражника, который хватал его.
— Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!.. Анафема!..
— Уйдемте отсюда, — сказал я о. Ивану.
Он обрадовался и заторопился.
Рис. Река Зима
— Я и то хотел попросить вас. Не могу я больше видеть этого… Тяжко… Очень тяжко… И сам даже не знаю, почему так. Никогда так не было…
— Значит, зачем-нибудь надо, — в раздумье продолжал он, торопливо складывая вещи у подножья горы, — вон что увидели… Спаси Господи… Этакое искушение… Видно, так Богу угодно…
Наш уход из духана похож был на бегство. Мы шли молча и так скоро, как не шли и в начале дороги. А сзади все еще доносилось:
— Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!..
Когда мы прошли с версту, и все стихло, и даже гора, под которой стоит духан, скрылась из виду, о. Иван сказал:
— Это вы верно сказали, что он — душевнобольной. В пустыне многие кончают так. Придет неподготовленный, руководителя опытного нет — бросается на одно, на другое, начинает не в меру молиться, не в меру поститься… А дьявол тут как тут — собьет, замотает, и человек погиб… Был один пустынник у нас. Пришел и сразу начал с самых трудных подвигов: не ел, не спал, ночами молился… И вот начало ему казаться, что когда он стоит на молитве, вся земля колеблется. Рассказал он об этом одному из братьев-пустынников. Тот говорит: «В прелесть это ты впадаешь. В искушение. В гордость! Мнишь себя подвижником: брось! Больше тебе есть да спать надо». Конечно, не послушался, и сам в себе думает: это мне Господь знамение посылает за ревность мою да за подвиги. Все мне завидуют… Дальше — больше. Представляться разные образы начали. Видит раз, стоит перед ним экипаж, запряженный парой лошадей. Он будто бы садится и едет кататься. Потом пришел в себя: оказывается, залез в колючки, искололся весь… Ну, — говорит, — теперь я вижу, кто это мне знамение посылает!..
— А этот монах, которого мы видели в духане, давно болен?
— Этот-то давно… Он, собственно говоря, и в пустыню к нам такой пришел. Нас все осуждают: вот как ваши пустынники безобразничают. А чем мы виноваты? Он к нам из монастыря больной пришел…
— Что такое он пишет на бумаге?
— Да так… Бессвязные слова… Ничего понять нельзя. Как говорит — так и пишет… Ну, я рад, что мы ушли. Так не хорошо было. Так смутило меня это, — сам на себя удивляюсь. Не раз я видел его таким, и никогда не чувствовал такой тяжести… Искушение…
— Где же теперь отдыхать будем?
— Перед самым подъемом на гору. Там хорошо — никого нет. А к о. Никифору успеем еще.
Не доходя с версту до Аджар, мы свернули с шоссе и цельником, по высокой траве, подошли к узкой горной тропинке.
Прошли меньше полверсты, но сразу почувствовалось что-то другое: горная тишь охватила нас. И на шоссе было безлюдно и тихо. Но все же веяло чем-то «жилым». Здесь у самой горы, на опушке леса, за густою стеной травы — все стало иным: не слышно, как шумит Кодор. Не видно дороги, по которой ходят и ездят люди, нет духанов, вьюченных лошадей, поселенческих хат.
Дикая сцена в духане встретила нас на рубеже между последним населенным местом и пустыней, где нет никого, кроме зверей, птиц, леса, безмолвных гор и нескольких странных людей, оставивших внизу все и ушедших жить со зверями и птицами.
Недолго отдыхали мы с о. Иваном. Хотелось, несмотря на усталость, скорей идти дальше. Уйти совсем, чтобы даже самые смутные впечатления оставленного внизу мира исчезли окончательно.
Молча встали мы с о. Иваном и начали подыматься в гору…