Пака в сущности не пьет, он подбирает из каждого ковшика последнюю капельку. Ковшиков много, и Пака навеселе. Он неожиданно становится в позицию, топает ножкой.
— Делай, — кричит он ухарским тоном, — шевелись, мертвые!
Опять составляется круг. Паке надо даму. Взрослую нельзя. Он слишком малорослый. Ему вталкивают в круг тоненькую девочку, Феньку Готовую. У ней белые волосы, как чистая кудель. Средь мешанной колымской русско-якутско-юкагирской крови все же попадается порой такая славянская отрыжка. На расстоянии Фенька кажется тоже седая, как Пака.
Ай, дуду, дуду, дуду,
она села на леду.
Пака поет и пронзительно свищет. Никто не ожидал, что у такого маленького человека такой большой свист. Мало того, Пака пускается в присядку. Сначала идет хорошо, но потом, не рассчитав фигуры, он осуществляет слова своей собственной песни и садится не на лед, а на довольно влажный мох.
К ковшику прикладываются новые и новые люди.
— Вы тоже тут! — говорит с удивлением Макарьев. Тут вся Колыма. Купцы и дьячки и чиновники. Рыжий Ковынин, Олесов, в черной рубахе, но все-таки с крестиком. Оба попа, Краснов, протоиерей к священник Кунавин, молодой с пышной бородкой и лукавыми глазами.
Выпивка — дело святое. Она на минуту свела чиновников, торговцев и бунтующую челядь. Впрочем, поречане еще не научились драться, они выпили вина революции, но крови пока не лизнули.
Макарьев глядит на Реброва с привычным дружелюбием. Тридцать лет он привык видеть вблизи себя эту кряжистую ладную фигуру. Зато он глядит с неприязнью на двух своих товарищей купцов — Ковынина и Кешку Явловского.
— Лакаете мое! — кричит он с досадой. — Собаки! Свое, небось, спрятали.
Митька смеется и машет рукой:
— Дай срок, все будет. Все ваше будет наше! — кричит он и скалит свои крепкие белые зубы.
Подходит Викеша и докладывает деловито:
— Чай цел, табаку полсумы… Прикажешь стащить в магазин?
Что можно, он сохранил для общества. Митька во второй раз махнул рукой.
— Еще найдем, — сказал он беспечно.
А Пака опять пляшет. С мокрым задом и мокрыми обутками он топчется на месте и громко припевает:
Ах, ты, мать моя, Сидоровна,
высоко ноги закидывала,
Акулина позавидовала.
Отчаянный Пака!..
Свист, пляска, еще свист.
Ах, ты, Ванька, ты, Ванька Горюн,
ты почто, Ванька, не женишься,
ах, и что это за тяжкий грех,
подымается рубашка наверх…
Неукротимый Пака!…
Вспыхивает удаль недопесков.
— Спляшем!
Микша Берестяный вскакивает в круг и лихо ударяет мохнатою шапкою оземь. Его берестяные щеки алеют румянцем, нежным, как лист дикой розы. Губы его, как две ягоды дикой малины. Глаза выпуклые, влажные, как у юного тюленя лахтака. Картина, не парень. Он носится по кругу восьмерками и петлями, выбивая отчетливо дробь ладными подошвами своих нерпичьих сапог. Отчетливо плясать в мягкой обуви на зыбком моховище не особенно удобно.
— Викеша, иди!
Он манит товарища рукой, высовывая пальцы, как острые рога.
Викеша неожиданно сделал лосиную выходку, то есть прошелся по поляне, нагнув голову вперед и выкидывая ноги то влево, то вправо. Микша Берестяный последовал сзади. Они изображали охотника и лося. Так они сделали четыре проходки, две в одну сторону, две в другую.
Якуты, сидевшие группой в сторонке, пришли в неистовый восторг. Савка младший так стукнул кулаком по дедову бубну, что пробил его насквозь. Мишка Слепцов, все время сидевший молча, с суровым лицом, вырвал у него бубен, дернул, пробил головой и надел себе на шею, как новый воротник. Мишка с утра добыл себе бутылку настоящего спирту, выпил и ходил, как чумовой. Он был во хмелю молчалив, но тут его прорвало. С гиканьем, с криком, он пустился выплясывать вместе с русскими новую фигуру той же лосиной пляски. Он изображал самца соперника и шел прямо навстречу проворному Викеше, выставив бубен, как будто бы рога. Он тыкал его в грудь, отскакивал, заскакивал сзади, бесновался, храпел. Бубен разорвался и повис ему на плени, потом опустился до пояса и скатился на землю. Но они, увлеченные пляской, топтали его ногами. Так старинный юкагирский лосиный пляс превратился в начало антишаманской пропаганды.
Викеша запыхался и стал.
— Веня, Викеша, иди-ко, бабушка пришла!
Натаха ползет по земле, нагибаясь так низко, будто совсем на четвереньках. Две девушки, Фенька и Аленка, пытаются вести ее, но она нетерпеливо отбрыкивается и отталкивает их палкой.
Так постепенно она доползает до бочки, берется руками за пень, приподнимается и становится на ноги.
— Что это, свадьба? — спрашивает она хрипло.
У бабушки Натахи в голове опять спуталось. Ей чудится, что это свадьба ее собственной дочери Дуки, и кругом не Середний Колымск, а заимка Веселая.
— А, здравствуй, Куропашка, — говорит она старому Паке.
Митрофан Куропашка, весельчанин, уж тоже на том свете, как и бедная Дука. Правда, и у Паки, как у Куропашки, красные глазки и сутулая спина.
— Бабушка, выпей!
Пака зачерпнул и поднес наполненную ложку, но бабка оттолкнула ее рукой.
— Викентий! — подозвала она.
Викеша подошел и нагнулся с беспокойством. В глазах у старухи было что-то неживое.
— Бабушка, хочешь курить? — сделал он следующее очередное предложение.
— Ух, хочу, — прохрипела старуха, — давай!
Она взяла трубку, совсем приготовленную и даже зажженную, и жадно затянулась раз, другой. Потом приподнялась выше, упираясь рукою о пень.
— Викентий, а где Дука? — сказала она неожиданно громко. — Покличь ее, скажи, Викеша плачет в зыбке.
У Викеши явилось в уме: она принимает своего внука за зятя и ему же о нем говорит, что он плачет в зыбке.
— Дука, Дука! — кликала бабка Натаха. — Куда ты ушла, на, кого нас покинула? — То были слова печального призыва, как в минувшие черные годы. Бабка Натаха переживала поочереди сперва свадьбу дочери, а потом ее гибель.
Она встала во весь рост и стояла, опираясь на палку и придерживаясь рукой за пузатую винную бочку.
— Викентий Русак! — крикнула бабка Натаха. — Ты ее погубил, ты ее и выручи. Вот она летит, Викентий, слышишь? Летит, кричит… Ловите Ружейную Дуку! Дука, постой! Погоди!..
Бабка оторвала руку от бочки и шагнула вперед. Потом вынула из-за пояса свой старушечий нож и стала причитать: «Отрезаю молодца, чужого чуженина, Викентия, отрезаю от Дуки, от любви, от жалости, от сердца, от печени, от всего нашего рода, от всего нашего племени…»
Она хотела докончить свое старое оборванное заклинание.
— Отрезаю Викентия Авилова! — крикнула еще раз Натаха и внезапно осунулась вниз и свернулась набок.
Бабушка Натаха на своих старых крыльях полетела вдогонку за летучей Ружейною Дукой.