1. Гораздо удачнее и с большей преданностью своему вождю разрабатывали планы войны полководцы флавианской партии. Они собрались в Петовионе, в зимних лагерях тринадцатого легиона, и между ними возник спор о том, укрепляться ли в Паннонских Альпах и ждать, пока с востока придут основные силы, или избрать более решительный образ действий — двигаться прямо на врага и завязать бой за Италию. Командиры, предпочитавшие медлить и ждать резервов, много говорили о славе и мощи германских легионов, об отборных частях британской армии, только что присоединившихся к Вителлию[1]. «Наши легионы, — утверждали они, — недавно лишь потерпели поражение и уступают противнику не только по числу, — какие бы грозные речи солдаты ни произносили, боевой дух у них далеко не тот, что у вителлианцев. Если же мы займем Альпы и там остановимся, к нам присоединятся Муциан и его восточные армии, а Веспасиану останутся эскадры кораблей[2] и преданные ему провинции, — с такими силами в пору начать еще одну войну. Разумное промедление, таким образом, в будущем умножит наши силы, а в настоящее время ничему не вредит».
2. Антоний Прим, самый рьяный среди сторонников войны, доказывал, что быстрота действий восставшим выгодна, а для Вителлия губительна. «Победа, — говорил Антоний, — скорее ослабила наших противников, чем укрепила их силы. Вителлианцы перестали готовиться к боям, забыли лагерную жизнь: расставленные на постой по муниципиям всей Италии, они тем больше боятся хозяев, у которых живут, чем сильнее притесняли их раньше, тем жаднее набрасываются на удовольствия, чем меньше к ним привыкли. От цирков и театров, от удобств столичной жизни силы их тают, здоровье слабеет. Если только дать им время, они вспомнят о походах и войнах, снова обретут былую боевую мощь. Германия, откуда они черпают силы, — недалеко, лишь узкий пролив отделяет от них Британию, рядом — провинции Галлии и Испании, шлющие им подати, людей и коней; в их руках Италия и сокровища Рима. Захотят они перейти в наступление — к их услугам два флота[3], и на всем Иллирийском море ни одного корабля, способного дать им отпор[4]. Что проку будет тогда от наших горных укреплений? Какой смысл затягивать войну еще на одно лето? Откуда тем временем добывать деньги и продовольствие? Не лучше ли воспользоваться тем, что паннонские легионы, скорее обманутые, чем разбитые[5], только и мечтают о мести, что мы располагаем нетронутыми силами мёзийской армии? Если вести расчет не по числу легионов, а по количеству солдат, то мы сильнее вителлианцев, да и дух наших войск несравненно лучше: самый стыд, который они испытывают, помогает укреплению дисциплины. Что же касается конницы, то она ведь даже и не была разбита; напротив того, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, она сумела разгромить пехоту Вителлия[6]. Всего два кавалерийских отряда — паннонский и мёзийский — смогли тогда нанести противнику поражение; теперь же на врага разом устремятся шестнадцать таких отрядов — пыль, несущаяся из-под копыт, облаком окутает вителлианцев, топот коней и грохот оружия оглушат отвыкших от сражений лошадей и всадников. Я не просто убеждаю вас в преимуществах этого плана, я готов сам и осуществить его, если только никто мне не помешает[7]. Ваш час еще не пробил, оставайтесь с легионами, мне довольно одних легковооруженных когорт. Скоро вы услышите, что путь в Италию открыт, а Вителлию нанесен решительный удар. И тогда вы радостно двинетесь вслед за мной по пути, проложенному победителем».
3. Глаза Антония горели. Он говорил резким громким голосом, стараясь, чтобы его услышало возможно больше народу: в помещение, где шел совет[8], понемногу собрались и центурионы, и кое-кто из солдат. Доводы Антония сыпались в таком изобилии, что заколебались даже люди осторожные и предусмотрительные; толпа признавала теперь только одного вождя, только одного человека превозносила до небес и презирала всех прочих за слабость и нерешительность. Популярность эту Антоний завоевал еще раньше, когда на солдатской сходке было оглашено обращение Веспасиана[9]. В отличие от других командиров, выступавших уклончиво и нерешительно, он не лавировал, не выжидал, как развернутся события; он открыто встал на сторону солдат, и солдаты, видя, что он готов разделить с ними и вину, и славу, прониклись к нему уважением.
4. Прокуратор Корнелий Фуск пользовался почти такой же властью, как Антоний. Он тоже так часто и яростно нападал на Вителлия, что и у него не осталось никакой надежды на примирение с властями. Подозрительность солдат вызывал Тампий Флавиан[10]: он был медлителен, и по натуре, и из-за своего преклонного возраста, они же считали, что он сохраняет верность Вителлию, помня о своем родстве с ним. Кроме того, Флавиан в начале восстания бежал, потом неожиданно вернулся, и в этом тоже усматривали какой-то коварный умысел. Флавиан действительно уехал из Паннонии, вернулся в Италию и был уже вне всякой опасности, как вдруг снова принял звание легата и ринулся в гражданскую войну, отчасти из стремления к переменам, отчасти под влиянием Корнелия Фуска. Фуск же убеждал Флавиана присоединиться к восставшим не потому, что нуждался в его помощи, а для того чтобы имя консулярия придало вид законности зарождавшемуся движению.
5. Апонию Сатурнину[11] было отправлено письмо с просьбой привести возможно скорее войска из Мёзии, — их помощь позволила бы осуществить вторжение в Италию быстро и без потерь. Чтобы лишившиеся защиты провинции не подверглись нападению варваров, вождям сарматских язигов[12], правившим здешними племенами, предоставили возможность участвовать в войне. Они предложили также привести с собой своих людей и конницу, которая одна лишь и составляет подлинную боевую силу сарматов. Эта их услуга, однако, не была принята из опасения, что они воспользуются гражданской войной в своих целях, а может быть, и переметнутся к тем, кто больше заплатит. Повстанцам удалось привлечь на свою сторону королей свебов Сидона и Италика[13]. Свебы издавна отличались верностью Риму, и с людьми этого племени легче было договориться, обращаясь с ними не как с подчиненными, а как с союзниками. Один из флангов наступающей армии укрепили вспомогательными отрядами, так как из соседней Реции можно было ожидать нападения: прокуратор этой провинции[14] Порций Септимин сохранял неколебимую верность Вителлию. После всех этих приготовлений вперед был выслан Секстилий Феликс во главе аурианской кавалерии, восьми пеших когорт и ополчения, состоявшего из молодежи провинции Норик; он получил задание занять берег реки Эн[15], отделяющей Норик от Реции. Ни сам Феликс, ни противники его не стремились к сражению, и судьбам флавианской партии предстояло решаться далеко от этих мест.
6. Отобрав часть всадников, Антоний поспешно создавал из них конные отряды и набирал по когортам бойцов для вторжения в Италию. Ему помогал в этом Аррий Вар, известный как решительный командир, особенно прославившийся победами в Армении и своей службой под началом Корбулона. Говорили, впрочем, что именно он тайными наветами очернил доблестного Корбулона в глазах Нерона и в награду за подлость был назначен примипилярием; это добытое бесчестным путем звание на первых порах доставило ему много радости[16], но вскоре и погубило его. После того как Прим и Вар заняли Аквилею, все окрестные города, в частности Опитергий и Альтин[17], — с радостью открыли им свои ворота. В Альтине решили оставить гарнизон для защиты края от возможных нападений Равеннского флота, ибо весть о его измене Вителлию[18] в эту пору сюда еще не дошла. Патавий и Атесте[19] тоже вынуждены были перейти на сторону флавианцев. Здесь полководцы получили сведения о том, что три вителлианские когорты и конный отряд, известный под именем Себосианского, выстроили мост, открывавший им доступ к Форуму Алиенуму[20], и заняли этот город. Флавианцы знали, что солдаты расположившихся здесь когорт не ожидают нападения, сочли момент подходящим и на заре бросились в атаку на ничего не подозревавшего противника. Нападавшим было приказано убить лишь некоторых, остальных же заставить перейти на свою сторону. Действительно, нашлись солдаты, которые тут же сдались флавианцам, большинство, однако, предпочло уничтожить мост и закрыть дорогу наступавшему противнику. Война, таким образом, с самого начала принимала благоприятный для флавианцев оборот.
7. Весть об этой победе успела разнестись повсюду, когда седьмой Гальбанский легион и тринадцатый Сдвоенный в бодром и радостном настроении вступили во главе с легатом Ведием Аквилой в Патавий. Войскам дали несколько дней отдыха. Здесь же пришлось спасать от раздраженных солдат префекта лагерей седьмого легиона Муниция Юста, обращавшегося с легионерами более сурово, чем это допустимо в условиях гражданской войны, — его отправили к Веспасиану. Антоний приказал восстановить во всех городах изображения Гальбы, уничтоженные во время гражданских неурядиц. Мера эта, которой все давно и с нетерпением ожидали, пользовалась тем большей популярностью, что каждый на свой лад истолковывал причины, ее вызвавшие; Антоний же прибег к ней просто потому, что считал выгодным для своей партии, если люди станут говорить, будто флавианцы высоко ценят принципат Гальбы и возрождают его дело.
8. Затем стали искать место, где было бы удобнее всего развернуть военные действия. Выбор пал на Верону: поля, окружавшие этот город, хорошо подходили для маневров конницы, которая составляла главную силу наступавшей армии, отнять же у Вителлия богатую колонию казалось флавианцам делом, сулящим и выгоду, и славу. По пути к Вероне заняли Вицецию[21], небольшой муниципий со слабым гарнизоном, неожиданно приобретший, однако, немалое значение: здесь, как говорили, родился Цецина, и, захватив этот городок, повстанцы овладели родиной вражеского полководца. Подлинным торжеством явилось взятие Вероны, молва об этом событии и захваченные здесь богатства принесли флавианцам большую пользу; кроме того, их войска, проникнув в долину между Рецией и Юлиевыми Альпами, овладели горными проходами и закрыли доступ сюда германской армии. Веспасиан ничего не знал об этих действиях или был против них. Он велел войскам остановиться возле Аквилеи, ждать там Муциана и приводил доводы в пользу этого плана. Пока мы владеем Египтом, держим в руках ключ от житницы империи[22] и располагаем доходами от богатейших провинций, говорил он, мы можем принудить вителлианцев к сдаче, лишив их денег и продовольствия. О том же самом много раз писал Антонию и Муциан. Он утверждал, что можно добиться победы без крови и слез, приводил множество других подобных же доводов, в то время как на самом деле, снедаемый честолюбием, стремился единственно к тому, чтобы сохранить всю славу лишь за собой. Их письма, впрочем, проделывали столь долгий путь, что, когда они попадали в руки Антония, дело так или иначе оказывалось уже сделанным.
9. Внезапным набегом Антоний проник за аванпосты врага; после небольшой стычки, в которой обе стороны лишь прощупывали силы друг друга, противники, так и не добившись победы, разошлись. Вскоре после этого Цецина отстроил хорошо укрепленный лагерь между Гостилией, деревней неподалеку от Вероны, и болотистым берегом реки Тартар[23], в безопасном месте, прикрытом с тыла рекой, а с боков болотом. Если бы он хотел выполнять свой долг, он свободно мог разгромить соединенными силами вителлианцев оба легиона противника[24] до их соединения с мёзийской армией и не оставить им иного выхода, кроме отступления из Италии, позора и бегства. Вместо этого Цецина с самого начала позволил противнику захватить инициативу; имея все возможности изгнать флавианцев из Италии силой оружия, он довольствовался тем, что писал им грозные письма и медлил до тех пор, пока посланные им люди не договорились окончательно об условиях, на которых он соглашался предать Вителлия. Тем временем к флавианцам прибыл Апоний Сатурнин с седьмым Клавдиевым легионом. Командовал легионом трибун[25] Випстан Мессала, человек знатного рода, выдающихся достоинств и единственный, кто участвовал в этой воине по искреннему убеждению[26]. Этой-то армии, которая, располагая тремя легионами[27], была пока все еще слабее вителлианской, Цецина направил письмо, где упрекал противников в том, что после понесенного поражения они вновь безрассудно ввязываются в войну. В своем письме он восхвалял доблесть германских легионов, Вителлия упоминал лишь между прочим и не позволял себе никаких выпадов против Веспасиана, — словом, не делал ни малейшей попытки запугать врагов или перетянуть их на свою сторону. В ответном письме флавианские полководцы не стали оправдывать прошлые неудачи своей армии. Они с восторгом писали о Веспасиане, выражали уверенность в правоте своего дела и его конечном торжестве, заранее праздновали победу над Вителлием, которого объявляли своим заклятым врагом. Флавианцы намекали, что перешедшим на их сторону трибунам и центурионам будут сохранены привилегии, пожалованные им Вителлием, и без всяких обиняков призывали Цецину к измене. Оба письма были прочитаны на сходке и только укрепили солдат в том мнении, что Цецина решил не оказывать настоящего сопротивления и поэтому старается ничем не задеть Веспасиана, а что их собственные вожди презирают своих противников и Вителлия, их императора.
10. Вскоре к восставшим прибыли еще два легиона — третий во главе с Диллием Апонианом и восьмой под командованием Нумизия Лупа[28]. Чтобы показать всем, какие несметные силы собрались под Вероной, было решено соорудить укрепленный вал вокруг всего города. Солдатам Гальбанского легиона досталась работа на участке, ближе всего подходившем к неприятельским позициям. Заметив вдали отряд союзнической конницы, они приняли его за противника, решили, что их предали, и, придя в ужас от опасности, которую сами выдумали, схватились за оружие. Ярость солдат обратилась против Тампия Флавиана. Никаких оснований для этого не было, но легионеры были давно уже злы на него и, охваченные безрассудным гневом, стали требовать его казни. Они кричали, что Флавиан — родственник Вителлия, что он предал Отона и захватил деньги, присланные для раздачи солдатам. Разорвав на себе одежды, содрогаясь от рыданий, Флавиан простирался на земле перед легионерами, с мольбой протягивая к ним руки. Никто не слушал его оправданий: солдаты считали, что такой страх может испытывать только человек с нечистой совестью, и озлоблялись еще больше. Апоний пытался говорить, но рев толпы заглушил его голос. Слова других командиров тоже тонули в общем крике и грохоте оружия. Солдаты согласились выслушать только Антония; он один обладал нужным красноречием и умением ладить с чернью, один внушал настоящее уважение. Видя, что бунт разгорается и что мятежники готовы перейти от крика и брани к драке и резне, он приказал заковать Флавиана в кандалы, но солдаты учуяли подвох[29] и, охваченные жаждой крови, бросились к трибуналу[30], разогнав стражу, его охранявшую. Тогда Антоний сорвал с пояса меч и, подставив грудь ударам солдат, стал клясться, что, если его не зарубят, он покончит с собой сам. Он обращался к самым известным и отличившимся в боях легионерам, называя их по именам, и требовал, чтобы они убили его. Повернувшись к боевым значкам с изображениями богов[31], Антоний молил их вдохнуть бешенство и дух раздора, владеющие его армией, в сердца неприятелей, молил до тех пор, пока бунт не начал иссякать. День клонился к вечеру, и солдаты разошлись по своим палаткам. Той же ночью Флавиан выехал из лагеря. По дороге он встретил гонцов, везших в армию письмо Веспасиана. Письмо это отвлекло внимание солдат и избавило Флавиана от опасности.
11. Будто чума охватила легионы: вслед за паннонской восстала против своего легата мёзийская армия. Солдаты здесь не были утомлены целым днем работы[32], — бунт вспыхнул около полудня под влиянием распространившегося слуха о письме, которое легат мёзийских легионов Апоний Сатурнин якобы написал Вителлию. Когда-то воины состязались между собой в доблести и послушании, теперь они старались превзойти друг друга дерзостью и преследовали Апония с тем же яростным упорством, с каким только что требовали казни Флавиана. Солдаты из Мёзии напоминали паннонским легионам о поддержке, которую оказали им в преследовании Флавиана; паннонские же войска, видя, что другие тоже бунтуют и это как бы освобождает их от ответственности, устремились на поддержку мёзийцев и, готовые на новые преступления, вместе с ними ворвались в парк, окружавший виллу Сатурнина. Хотя Антоний, Апониан и Мессала пытались сделать все, что могли, им не удалось бы спасти Сатурнина, если бы он сам не спрятался в таком месте, где никому не могло прийти в голову его искать, — в печи одной из бань, в ту пору случайно не топившейся. Вскоре затем он, бросив своих ликторов[33], бежал в Патавий. После отъезда консуляриев[34] Антоний оказался полновластным хозяином обеих армий, — товарищи и так уступали ему первое место, солдаты любили и уважали только его. Были люди, считавшие, что Антоний сам подстроил оба бунта, чтобы все плоды победы достались ему одному.
12. В стане вителлианцев тоже царили распри, тем более опасные, что порождали их не бессмысленные подозрения черни, а коварные интриги полководцев. Моряки Равеннского флота были в большинстве своем родом из Далмации и Паннонии, т.е. из провинций, находившихся под властью Веспасиана, и префекту флота Луцилию Бассу[35] без труда удалось склонить их на сторону этого государя. Заговорщики наметили ночь для выступления и решили, что они одни, никого ни о чем не предупреждая, сойдутся в условленный час на центральной площади лагеря. Басс, то ли мучимый стыдом, то ли неуверенный в исходе затеваемого предприятия, остался дома, выжидая, чем кончится дело. Триерархи[36], крича и гремя оружием, набросились на изображения Вителлия и перебили тех немногих, кто пытался оказать им сопротивление; остальная масса, движимая обычной жаждой перемен, сама перешла на сторону Веспасиана. Тогда-то Луцилий выступил на сцену и признался, что заговор устроил он. Моряки выбрали себе в префекты Корнелия Фуска, который, едва узнав об этом, спешно прибыл во флот. Басс, в сопровождении почетного эскорта из либурнских кораблей, направился в Атрию[37], где префект конницы Вибенний Руфин, командовавший гарнизоном города, немедленно посадил его в тюрьму. Правда, его тут же освободили благодаря вмешательству вольноотпущенника Цезаря Горма, — оказывается, и он входил в число руководителей восстания.
13. Узнав, что флот изменил Вителлию, Цецина дождался времени, когда большинство солдат было разослано на работы, и собрал на центральной площади лагеря несколько легионеров и самых заслуженных центурионов, якобы для того, чтобы обсудить кое-какие вопросы, не подлежащие разглашению. Здесь он заговорил о доблести Веспасиана и мощи его сторонников, о том, что флот перешел на его сторону, об угрозе голода, нависшей над вителлианской армией; рассказал о положении в галльских и испанских провинциях, готовых выступить против принцепса, о настроении в Риме, где вителлианцам тоже не на кого положиться; напомнил о слабостях и пороках Вителлия и начал поспешно приводить присутствующих к присяге Веспасиану — те, кто знали все заранее, присягнули первыми, остальные, ошеломленные неожиданностью, последовали их примеру. Изображения Вителлия были тут же сорваны с древков, к Антонию отправлены гонцы с сообщением о случившемся. Весть об измене вскоре распространилась. Сбежавшиеся солдаты, увидев надписи с именем Веспасиана[38] и валяющиеся на земле изображения Вителлия, остановились в молчании, но тут же разразились яростными криками. «Так вот где суждено закатиться славе германской армии! Сдать оружие, позволить связать себе руки, без боя, без единой раны? Кому сдаваться — легионам, над которыми мы же сами одержали победу? Даже не первому, не четырнадцатому — единственным в отонианской армии, с кем стоит считаться, хотя мы и их били, били на этих же самых полях, на которых сейчас стоим. Допустить, чтобы тысячи вооруженных солдат пригнали, словно стадо наемников, в подарок ссыльному преступнику[39] Антонию? Подарить ему восемь легионов вдобавок к его одной-единственной эскадре? Это все Басс с Цециной… Мало им домов, садов, денег, которые они накрали у Вителлия, теперь они хотят украсть у принцепса армию, а у армии принцепса. Мы не потеряли ни одного человека, не пролили ни капли крови, — даже флавианцы станут нас презирать; а что мы скажем тем, кто спросит нас об одержанных победах, о понесенных поражениях?».
14. Так кричали солдаты, так кричала вся охваченная скорбью армия. Сначала пятый легион, а за ним и остальные снова нацепили на свои знамена изображения Вителлия. Цецину заковали в кандалы. Армия выбрала полководцами легата пятого легиона Фабия Фабулла и префекта лагеря Кассия Лонга. Легионеры набросились на случайно встретившихся им, ничего не понимавших и ни в чем не повинных солдат с трех либурнских кораблей и изрубили их в куски. Уничтожив мосты[40], армия выступила из лагеря на Гостилию, а оттуда — в Кремону, на соединение с первым Италийским и двадцать первым Стремительным легионами, которые Цецина еще раньше отправил вместе с частью конницы вперед, чтобы занять этот город.
15. Услышав об этих событиях, Антоний решил напасть на вителлианцев теперь же, пока войска их охвачены брожением и разделены на части. Он опасался, что с течением времени полководцы противника сумеют вновь овладеть положением, их солдаты опять начнут подчиняться приказам и вся вражеская армия снова обретет уверенность в своих силах. Антоний догадывался, что Фабий Валент уже выехал из Рима и, узнав об измене Цецины, постарается возможно скорее прибыть в армию, а Валент был опытный военачальник и предан Вителлию. Антоний знал, кроме того, что через Рецию на него угрожают ринуться значительные силы германцев[41], что Вителлий еще раньше начал стягивать резервы из Британии, Галлии и Испании и что если сейчас не дать бой и не добиться победы, то война обрушится на него всей своей тяжестью. Он вывел всю армию из Вероны и после двух дней пути остановился возле Бедриака. На следующее утро легионы получили приказ заняться укреплением лагеря. Вспомогательные войска Антоний послал в окрестности Кремоны: под предлогом фуражировки он хотел дать солдатам пограбить и приохотить их таким образом к гражданской войне. Сам он с четырьмя тысячами всадников выехал к восьмому мильному камню от Бедриака, чтобы заняться грабежом, не мешая другим. Как обычно, на большое расстояние вокруг были разосланы патрули.
16. Шел пятый час дня[42], когда прискакавший во весь опор верховой сообщил Антонию, что противник начал наступление, на пути его находится лишь несколько человек и со всех сторон доносится шум движущейся армии и грохот оружия. Пока Антоний советовался с окружающими, Аррий Вар, нетерпеливо искавший случая показать себя, врезался с лучшими своими конниками в строй вителлианцев и заставил их отступить. Едва он начал рубить, врага, как к вителлианцам подоспели новые силы, положение изменилось, и те, что наступали первыми, оказались в хвосте обратившегося в бегство отряда. Антоний предвидел, что из затеи Вара ничего не получится и теперь не спешил прийти ему на помощь. Он обратился к своим солдатам с краткой речью, призвал их мужественно встретить врага и велел рассыпаться по обеим сторонам дороги, чтобы оставить свободный проход конникам Вара. Легионам был дан приказ готовиться к бою, тем, кто находился на соседних виллах, — прекратить грабеж и присоединиться к ближайшему отряду. Тем временем в панике несшиеся обратно конники Вара ворвались в ряды своих же отрядов, сея смятение и страх, сталкиваясь на узких тропинках со своими еще не вступившими в бой товарищами.
17. В этом переполохе Антоний делал все, что подобает опытному командиру и храброму солдату. На глазах врагов и своих он бросается навстречу бегущим, удерживает колеблющихся; всюду, где нависает опасность, всюду, где брезжит надежда, мелькает его фигура, раздаются его распоряжения, слышится его голос. Охваченный воодушевлением, он пронзает копьем убегающего знаменосца, выхватывает у него вымпел и устремляется на врага. Увидев это, около сотни всадников, устыдившись своего бегства, поворачивают коней. Сама природа помогла Антонию: дорога, все более сужаясь, уперлась, наконец, в реку, мост через реку был разрушен, берега круты и русло неизвестно. Бегущие остановились. То ли они поняли, что нет другого выхода, то ли сама судьба им помогла, но они снова овладели положением. Поставив лошадей вплотную одна к другой, они ожидали противника. Мчавшиеся врассыпную вителлианцы налетели на сомкнутые ряды и покатились обратно. Антоний бросился преследовать бегущих, поражая мечом всех, кто оказывал сопротивление. Солдаты пустились грабить, вязать пленных, захватывать оружие и лошадей, — кому что больше было по вкусу и по нраву. Услыхав крики радости, вернулись и вмешались в ряды победителей даже беглецы, попрятавшиеся было на соседних полях.
18. Вдруг на дороге к Кремоне засверкали значки легионов — это Стремительный и Италийский, услышав о первых успехах своей конницы, двинулись вперед и дошли до четвертого камня от города. Однако они не сумели, когда положение изменилось, ни перестроить свои ряды, ни расступиться, чтобы пропустить отступавших всадников, ни перейти в атаку, а уж тем более опрокинуть врага, хоть он и был ослаблен боем и длительным маршем[43]. Оба легиона выступили самовольно, и пока дела шли успешно, даже не вспоминали о своих полководцах, но когда над ними нависла угроза поражения, они пожалели, что командиров с ними нет. Строй их дрогнул, в этот момент на них обрушилась кавалерия, а следом за ней трибун Випстан Мессала со вспомогательными отрядами из Мёзии, которые даже после проделанного форсированного марша мало чем уступали легионам. Соединившись, пехота и кавалерия флавианцев прорвали строй легионов. Кремона была рядом. Легионеры понимали, что за ее стенами легко скрыться от поражения, и не очень старались отразить атаку врага. Антоний тоже не стал двигаться дальше: в течение этого дня, в конце концов все-таки принесшего победу флавианцам, боевое счастье столько раз обманывало их, что теперь они были ослаблены потерями и измучены усталостью.
19. Под вечер прибыли основные силы флавианской армии. Увидав горы трупов и следы только что разыгравшегося сражения, солдаты решили, будто война кончена, и стали требовать, чтобы их вели на Кремону — принимать капитуляцию противника или брать город штурмом. Все вместе они повторяли эти красивые слова, про себя же каждый думал совсем другое: «Колония лежит на равнине, и захватить ее внезапным налетом нетрудно. Что днем, что ночью — мужество от нас потребуется то же, а грабить в темноте свободнее. Если дождаться дня, пойдут мольбы и просьбы, разговоры о мире, за все труды, за всю кровь нам достанутся только пустая слава и никчемная репутация великодушных воинов, а богатства Кремоны прикарманят префекты да легаты. Каждый ведь знает, что если город взят, добыча принадлежит солдатам, если он сдался — командирам». Солдаты не давали говорить центурионам и трибунам, заглушали их слова звоном оружия, потрясали мечами и копьями, угрожая поднять бунт, если их не поведут на Кремону.
20. Тогда Антоний вошел в гущу толпы. Вид его и почтительный страх, который он всегда вызывал, заставили солдат затихнуть. «Я не хочу лишать вас ни почестей, ни добычи, столь вами заслуженных, — начал он. — Но существует разделение обязанностей: дело воинов — стремиться к бою, дело командиров — не торопиться, служить армии не пылкостью, а проницательностью и зрелым размышлением. Как простой солдат, с оружием в руках, я внес свой вклад в нашу сегодняшнюю победу; теперь я должен помочь ей, как подобает полководцу, — умом и знаниями. Кругом ночь, расположение города нам неизвестно, враг укрыт за стенами, на каждом шагу нас подстерегают ловушки, — не ясно ли, что нас ждет, если мы сейчас двинемся на Кремону? Даже среди бела дня, даже если бы ворота Кремоны стояли распахнутые, и тогда нельзя было бы входить в город, не выяснив все заранее. Разве можно идти на штурм, не зная условий местности, высоты стен, не решив, достаточно ли будет одних баллист и стрел или придется строить навесы и осадные машины?». Антоний обращался то к одному, то к другому солдату и спрашивал, взяли ли они топоры, захватили ли лопаты, есть ли у них с собой все прочие орудия, необходимые для осадных работ; слыша отовсюду отрицательные ответы, он продолжал: «Вы что же, собираетесь подкапывать стены мечами и долбить их дротами? А если понадобится насыпать валы, плести щиты и фашины, чтобы было где скрыться? Если мы ничего не предусмотрим, нам останется только стоять толпой под стенами вражеского города и бессмысленно глазеть на его башни и укрепления. Разве не лучше выждать одну ночь, но зато явиться туда с машинами и осадными орудиями, уверенными в своих силах и в предстоящей победе?». Он тут же послал в Бедриак за продовольствием и необходимым снаряжением обозных слуг и тех конников, что были меньше других утомлены дневным сражением.
21. Всякая отсрочка казалась солдатам невыносимой, и в армии готов был вспыхнуть бунт, но тут всадники, выехавшие под стены города, захватили нескольких случайно там оказавшихся жителей Кремоны. Жители эти рассказали, что шесть вителлианских легионов и остальные войска, стоявшие в Гостилии[44], совершили за один день переход в тридцать миль; только что узнали о понесенном поражении, начали готовиться к бою и вот-вот должны появиться. Эта страшная весть убедила солдат послушаться своего полководца. Антоний приказал тринадцатому легиону остаться на насыпи Постумиевой дороги, слева, вплотную к ней, в открытом поле, расположил седьмой Гальбанский и еще левее, использовав в качестве естественного прикрытия проходившую здесь канаву, — седьмой Клавдиев. Справа от дороги, с незащищенной стороны, встал восьмой легион, за ним в рощице — третий. В таком порядке располагались только орлы легионов и значки когорт; солдаты в темноте не могли найти свои легионы и становились в ряды той части, которая оказывалась поблизости. Отряд преторианцев[45] поместился возле третьего легиона, вспомогательные когорты — на флангах, конница прикрывала армию с боков и с тыла; перед строем передвигались отборные бойцы из свебского ополчения во главе со своими вождями — Сидоном и Италиком.
22. Вместо того чтобы, как то подсказывал здравый смысл, переночевать в Кремоне, восстановить свои силы сном и едой, а наутро разгромить голодного и промерзшего противника, вителлианская армия, лишенная руководства[46], не имевшая никакого плана действий, в третьем часу ночи[47] обрушилась на флавианцев, в боевом строю ожидавших нападения. В темноте взволнованные и раздраженные солдаты сбили строй легионов, и я не берусь описать, в каком порядке располагались части вителлианской армии. Некоторые, правда, рассказывают, будто на правом фланге находился четвертый Македонский легион, в центре — пятый и пятнадцатый с приданными им отдельными подразделениями британских легионов — девятого, второго и двадцатого, на левом фланге — шестнадцатый, двадцать второй и первый. Солдаты Стремительного и Италийского легионов разбрелись по чужим манипулам[48], конные отряды и вспомогательные когорты встали туда, куда им заблагорассудилось. Всю ночь кипел жестокий бой, всю ночь то одной, то другой армии грозила гибель, то в ту, то в другую сторону клонилось коварное, переменчивое военное счастье. Ни доблестный дух, ни могучая рука, ни острый глаз, ясно видевший приближающуюся опасность, — ничто не спасало от неминуемой смерти: вооружение солдат — одинаковое у своих и у врагов, пароль обеих армий известен каждому, столько раз приходилось его спрашивать и кричать в ответ; вымпелы, которые противники без конца отбивали друг у друга, перемешались. Хуже всего пришлось недавно созданному Гальбой седьмому легиону. Здесь было убито шестеро первых центурионов, захвачены значки нескольких когорт, даже орел легиона едва не попал в руки врага. Его спас центурион первой пилы Атилий Вер[49], нагромоздивший вокруг себя груду вражеских трупов и под конец погибший сам.
23. Чтобы поддержать колеблющийся строй своих легионов, Антоний вызвал преторианцев. Они отвлекли на себя основные силы противника и обратили его в бегство, но вскоре сами были отброшены. Дело в том, что вителлианцы сосредоточили на дорожной насыпи метательные орудия и теперь в упор расстреливали врагов; прежде их орудия стояли в разных местах и стреляли по зарослям, в которых противника не было. Невиданных размеров баллиста шестнадцатого легиона извергала огромные камни, прорывавшие брешь в рядах противников. Она погубила бы еще больше народу, если бы не славный подвиг, на который отважились двое солдат: подобрав щиты мертвых вителлианцев, они прокрались, никем не узнанные, к самой баллисте и перерубили скрученные тяжи и канаты[50]. Оба были тут же убиты, и имена их до нас не дошли, но того, что они сделали, не отрицает никто. Поздней ночью взошла луна и озарила своим обманчивым светом ряды сражающихся, а исход битвы все еще не был ясен. К счастью для флавианцев, луна вставала у них за спиной, от коней и бойцов ложились длинные тени, и в эти-то тени, принимая их за людей, метали враги свои дроты и стрелы. Вителлианцам же луна светила в лицо, и они были хорошо видны противнику, поражавшему их из темноты.
24. В лунном свете Антоний увидел свои легионы, и легионы увидели его. Он обратился к войскам, порицая и стыдя одних, хваля и ободряя других, внушая надежду и раздавая обещания всем. Солдат паннонской армии он спрашивал, зачем они взялись за оружие, напоминал, что только здесь, на этих полях, могут они смыть с себя позор[51] и вернуть свою былую славу. «Вы зачинщики войны, — говорил он мёзийским войскам[52]. — Зачем вы угрожали вителлианцам, оскорбляли их, вызывали на бой, если теперь не только не имеете сил выдержать их натиск, но дрожите при одном взгляде на них?». Так обращался Антоний к каждому легиону. Дольше всех говорил он с солдатами третьего, говорил о подвигах былых времен, о недавних победах, напоминая, как под водительством Марка Антония[53] они разгромили парфян[54], как вместе с Корбулоном нанесли поражение армянам[55], как только что разбили сарматов. Еще более суровой и грозной была его речь к преторианцам: «Упустите победу сейчас, и никогда больше вам не видать Рима. Какой император возьмет вас на службу? Какой лагерь откроет вам свои ворота? Вот ваши знамена, вот ваше оружие. Потеряете вы их — и одна только смерть останется вам, ибо позор вы уже испили до дна»[56]. В это время поле загремело от крика: солдаты третьего легиона по обычаю, усвоенному ими в Сирии, приветствовали восходящее солнце[57].
25. Многие, однако, решили, что то прибыли войска Муциана и что приветственные клики относились к ним; может быть, сам Антоний нарочно распустил этот слух. Солдаты ринулись в бой, будто и в самом деле получили подкрепление. Вителлианцы к этому времени уже понесли тяжелые потери: командующего у них не было, и каждый действовал на свой лад — люди мужественные теснее сплачивали ряды, трусы разбегались. Почувствовав, что вителлианцы дрогнули, Антоний бросил на них свои сомкнутым строем двигавшиеся когорты. Ряды вителлианцев оказались прорванными, солдаты, не в силах восстановить их, метались среди повозок и машин. Увлеченные преследованием победители устремились вперед по обочинам дороги. Началась резня, которая до сих пор памятна многим, — один из воинов погиб в ней от руки собственного сына. Я передаю эту историю и имена действовавших в ней лиц так, как описал ее Випстан Мессала. Юлий Мансуэт, родом из Испании, был призван и проходил службу в рядах Стремительного. Дома он оставил малолетнего сына, который вскоре подрос, был мобилизован Гальбой в сформированный им седьмой легион и теперь, случайно встретив Мансуэта на поле боя, смертельно его ранил: обшаривая распростертое тело, он узнал отца, и отец узнал сына. Обняв умирающего, жалобным голосом стал он молить отцовских манов не считать его отцеубийцей, не отворачиваться от него. «Все, а не я, — взывал он, — повинны в этом злодеянии. Что может сделать один солдат, ничтожная частица бушующей повсюду гражданской войны?». Он тут же выкопал яму, на руках перенес к ней тело и воздал отцу последние почести. Это сначала привлекло внимание тех, кто находился поблизости, потом остальных. Вскоре по всей армии только и слышались возгласы удивления и ужаса, все проклинали безжалостную войну, но каждый с прежним остервенением убивал и грабил близких, родных и братьев, повторял, что это преступление, — и снова совершал его.
26. Под Кремоной наступающих ждали новые, едва одолимые препятствия. Еще во время отонианской войны[58] солдаты германской армии окружили стены города своими лагерями, обнесли их валами, а на валах возвели еще дополнительные укрепления. Увидев эти оборонительные сооружения, воины-победители заколебались, командиры не знали, что им приказывать. Начинать осаду было едва ли по силам войску, утомленному дневным маршем и ночным боем, да и успех ее представлялся сомнительным, так как никаких резервов под руками не было; возвращаться в Бедриак — значило не только обречь армию на мучительный бесконечный переход, но и оставить нерешенным исход сражения; сооружать лагерь в непосредственной близости от вителлианцев было рискованно: враги могли внезапно напасть на рассеянных по равнине и занятых работой легионеров. Больше всего, однако, беспокоило командиров настроение солдат: они готовы были вынести любые опасности, но не допускали и мысли о промедлении, всякая мера предосторожности вызывала у них раздражение, только безрассудная дерзость сулила надежду, алчность и страсть к добыче заставляли забывать о смерти, ранах и крови.
27. Антоний не стал спорить с солдатами и приказал охватить полукругом валы лагеря. Сначала бой шел на расстоянии, обе армии осыпали друг друга камнями и стрелами, к великому урону для флавианцев, которые стояли внизу под валами и потому представляли для противника отличную мишень. Тогда Антоний распределил участки вала и лагерные ворота между отдельными легионами; он рассчитывал, что соперничество заставит солдат сражаться еще лучше, а ему так будет виднее, кто ведет себя мужественно и кто трусит. Третий и седьмой легион взяли на себя ту часть вала, что примыкала к бедриакской дороге, восьмой и седьмой Клавдиев встали правее, тринадцатый устремился к Бриксийским воротам[59]. Наступило короткое затишье: солдаты свозили с соседних полей мотыги и заступы, тащили лестницы и длинные шесты с укрепленными на концах железными крючьями. Но вот бойцы выстроились тесными рядами вплотную друг к другу, взметнулись над головами щиты, и черепаха[60] двинулась к валу. Однако обе стороны владели римским искусством ведения боя: вителлианцы обрушили на наступавших огромные камни, панцирь черепахи закачался, изогнулся и треснул, вителлианцы стали вонзать в щели дроты и копья: крыша из щитов распалась, и груды растерзанных трупов покрыли землю. И снова наступило затишье. Ни приказы, ни подбадриванья не действовали больше на обессиленных солдат. Тогда полководцы указали солдатам на Кремону и пообещали отдать им город на разграбление.
28. Прав ли Мессала, утверждающий, будто план этот придумал Горм[61], или следует больше полагаться на слова Гая Плиния[62], который обвиняет во всем Антония, — решить нелегко; и Горм, и Антоний давно забыли, что такое порядочность и честь, и оба были готовы на самые ужасные преступления. Ни кровь, ни раны не могли больше удержать солдат. Они подкапывают валы, таранят ворота, снова строят черепаху и по щитам, образующим ее панцирь, по спинам товарищей устремляются на вителлианцев, вырывают у них оружие, хватают их за руки. Мертвые скатываются во рвы, увлекая живых, истекающие кровью цепляются за раненых и стаскивают их за собой. Многоликая смерть обращает к гибнущим то одно, то другое свое лицо.
29. Главную тяжесть боя, соревнуясь в храбрости, приняли на себя третий и седьмой легионы. Антоний со вспомогательными войсками устремился им на помощь. Вителлианцы не выдержали столь упорного натиска; видя, что их дроты отскакивают от панциря черепахи, они обрушили на нападающих баллисту. Машина раздавила множество солдат и на мгновенье расстроила их ряды, но, падая, увлекла за собой верхнюю площадку вала и зубцы, ее прикрывавшие. Одновременно под градом камней осела стоявшая рядом башня. В образовавшуюся брешь устремились, построившись клиньями, солдаты седьмого легиона. В это же время третий легион топорами и мечами разбил ворота. Первым ворвался в лагерь, как утверждают в один голос все авторы, солдат третьего легиона Гай Волузий. Разбросав тех, кто еще сопротивлялся, он взбежал на вал и, вставши там на виду у всех, объявил, что лагерь взят. За ним, в то время как охваченные паникой вителлианцы скатывались с вала, последовали остальные. На всем пространстве между лагерем и стенами Кремоны шла кровопролитная резня.
30. И снова сражение изменило свой облик. Перед наступающими выросли высокие стены города, каменные башни, ворота, запертые окованными железом брусьями. На стенах стояли солдаты и потрясали дротами. Многочисленные жители Кремоны все были преданны Вителлию; в эти дни там к тому же была ярмарка, на которую съехался народ почти со всей Италии, — защитники города считали приезжих своим резервом, и это питало их веру в победу, нападающие видели в них свою добычу и еще яростнее рвались к грабежу. Антоний приказал захватить и поджечь лучшие здания, расположенные вне города, так как надеялся, что кремонцы, опасаясь за свое имущество, перейдут на его сторону. На крышах домов, расположенных поблизости от городских стен и возвышавшихся над ними, он разместил во множестве лучших своих солдат. Они бросали в вителлианцев бревна, черепицу, зажженные факелы, стараясь прогнать защитников Кремоны со стен.
31. Легионы уже строили черепаху, а солдаты вспомогательных войск метали в противника дроты и камни. Мужество вителлианцев мало-помалу начало слабеть. Первыми отказались от сопротивления командиры: они понимали, что после взятия города у них не останется надежд на прощение и что вся ярость победителей обратится не на бедняков солдат, а на трибунов и центурионов, у которых есть чем поживиться. Рядовые были настроены более решительно: как люди подневольные, они не подвергались особой опасности, а будущее их не заботило. Однако и они давно разбрелись по улицам Кремоны, отсиживались в домах обывателей; мира они не просили, но воевать по сути дела перестали. Префекты лагерей попрятали изображения Вителлия и старались не упоминать его имени. С Цецины, которого до сих пор держали в кандалах, сняли оковы, и командиры стали просить его заступиться за них перед флавианцами. Цецина отказывался, чванился, они принялись плакать и умолять его. Что может быть отвратительнее такого зрелища — толпа доблестных воинов молит предателя о защите? Вскоре на стенах показались обвитые лентами масличные ветви, замелькали священные головные повязки. Антоний приказал опустить дроты; из города вынесли орлов легионов и значки когорт; следом, опустив головы и глядя в землю, шли удрученные безоружные солдаты. Победители окружили их, посыпались проклятья, угрозы. Побежденные, забыв о былой заносчивости, молча, покорно выслушивали оскорбления. Видя это, флавианцы вспомнили, что перед ними те самые люди, которые совсем недавно одержали победу у Бедриака и проявили столько умеренности и снисходительности. Но в ту же минуту ярость и возмущение снова охватили их: в воротах города показался Цецина, со знаками консульского достоинства — в претексте[63], окруженный ликторами, разгонявшими толпу. Обвинения в высокомерии, жестокости и даже — такую лютую ненависть вызывают у людей изменники — в предательстве полетели со всех сторон. Антоний приказал солдатам молчать и под конвоем отправил Цецину к Веспасиану.
32. Между тем жители Кремоны в ужасе метались по улицам, наводненным вооруженными воинами. Резня чуть было не началась, но командирам удалось уговорить солдат сжалиться. Антоний собрал войска на сходку и обратился к ним с речью, в которой воздал хвалу победителям, милостиво отозвался о побежденных и не сказал ничего определенного о жителях города. Солдаты, однако, были движимы не только обычной жаждой грабежа, — легионеры издавна ненавидели жителей Кремоны и рвались перебить их всех. Считалось, что еще во время отонианской войны они поддерживали Вителлия; солдаты тринадцатого легиона, оставленные в свое время в городе для сооружения амфитеатра[64], не забыли шуток и оскорблений, которых им пришлось тогда наслушаться от распущенной как всегда городской черни; флавианцев возмущало, что здесь, в Кремоне, Цецина устраивал свои гладиаторские бои[65]; они приходили в ярость при воспоминании о том, что именно тут дважды происходили кровопролитные сражения, жители выносили пищу сражающимся вителлианцам и даже кремонские женщины принимали участие в битве, — до того велика была их преданность Вителлию. Сыграла свою роль и происходившая в городе ярмарка: благодаря ей колония, и без того зажиточная, выглядела сказочно богатой. Позже виноватым за все здесь случившееся оказался в глазах людей один Антоний, остальные полководцы сумели остаться в тени. Сразу же после боя Антоний поспешил в баню, чтобы смыть покрывавшую его кровь; вода оказалась недостаточно теплой, он рассердился, кто-то крикнул: «Сейчас поддадим огня!». Слова эти, принадлежавшие одному из домашних рабов, приписали Антонию, истолковав их так, будто он приказал поджечь Кремону, и общая ненависть обратилась на него; на самом же деле, когда он находился в бане, колония уже пылала.
33. Сорок тысяч вооруженных солдат вломились в город, за ними — обозные рабы и маркитанты, еще более многочисленные, еще более распущенные. Ни положение, ни возраст не могли оградить от насилия, спасти от смерти. Седых старцев, пожилых женщин, у которых нечего было отнять, волокли на потеху солдатне. Взрослых девушек и красивых юношей рвали на части, и над телами их возникали драки, кончавшиеся поножовщиной и убийствами. Солдаты тащили деньги и сокровища храмов, другие, более сильные, нападали на них и отнимали добычу. Некоторые не довольствовались богатствами, бывшими у всех на виду, — в поисках спрятанных кладов они рыли землю, избивали и пытали людей. В руках у всех пылали факелы, и, кончив грабеж, легионеры кидали их, потехи ради, в пустые дома и разоренные храмы. Ничего не было запретного для многоязыкой многоплеменной армии, где перемешались граждане, союзники и чужеземцы[66], где у каждого были свои желания и своя вера. Грабеж продолжался четыре дня. Когда все имущество людей и достояние богов сгорело дотла, перед стенами города продолжал выситься один лишь храм Мефитис[67], сохранившийся благодаря своему местоположению или заступничеству богини.
34. Так, на двести восемьдесят шестом году своего существования, погибла Кремона. Ее основали в те времена, когда в Италию вторгся Ганнибал, при консулах Тиберии Семпронии и Публии Корнелии[68], как передовую крепость, выдвинутую против транспаданских галлов и других народов, которые могли нахлынуть из-за Альп. Впоследствии благодаря притоку колонистов, удачному расположению на водных путях, плодородию почвы, мирным отношениям и родственным связям с окружающими племенами город окреп и расцвел. Внешние войны его не коснулись, гражданские же принесли горести и беды[69]. Антоний, стыдясь преступлений, которым он потворствовал, чувствуя, что ненависть к нему все растет, издал приказ, запрещающий кому бы то ни было держать в неволе жителей Кремоны. Пленные эти оказались для солдат невыгодной добычей, так как вся Италия единодушно и с отвращением отказывалась покупать рабов, захваченных таким образом. Солдаты стали их убивать; прослышав об этом, родные и друзья начали тайком выкупать своих близких. Вскоре потянулись на прежние места уцелевшие жители, вновь зашумели рынки, отстраивались разрушенные храмы. Щедрую помощь оказывали Кремоне соседние муниципии, и Веспасиан со своей стороны поощрял жителей восстанавливать город.
35. Пока что, однако, вокруг победителей расстилалась дышащая миазмами земля[70], и долго оставаться в погребенном под развалинами городе было невозможно. Встав лагерем возле третьего камня от Кремоны, солдаты ловили разбредшихся по всей округе перепуганных вителлианцев и возвращали каждого в его когорту. В условиях продолжающейся гражданской войны эти разбитые легионы могли вновь стать опасными, и поэтому их разбросали по всему Иллирику. Флавианцы решили, что не одни гонцы, но и молва донесут весть о победе до испанских провинций, а затем и до Британии; в Галлию был послан трибун Юлий Кален, в Германию — префект когорты Альпиний Монтан. Вестников выбирали с расчетом произвести вящее впечатление на жителей этих провинций: Кален был эдуй, Монтан — тревир, и оба в прошлом — вителлианцы. В альпийских проходах расположились сторожевые заставы, дабы из Германии никто не мог прийти на помощь Вителлию.
36. Между тем Вителлий через несколько дней после отъезда Цецины сумел выпроводить из Рима на театр военных действий и Фабия Валента, и теперь, стараясь забыть обрушившиеся на него беды, предавался роскоши и развлечениям. Он даже не помышлял о том, чтобы обеспечить себя оружием, закалить армию перед предстоящими боями, обратиться к солдатам с речью, показаться народу. Укрывшись в тени своих садов, подобный бессмысленным животным, которые, едва насытятся, погружаются в оцепенение, Вителлий не заботился ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Вялый, неподвижный, сидел он в Арицийской роще[71], когда пришла весть о предательстве Луцилия Басса и переходе Равеннского флота на сторону Веспасиана. Через некоторое время ему доложили о том, что случилось с Цециной[72]. Это известие одновременно и огорчило, и обрадовало Вителлия: его удручало, что Цецина ему изменил, но рассказ о том, что солдаты заковали Цецину в кандалы, доставил ему удовольствие. В этой ничтожной душе приятные впечатления всегда заслоняли серьезные. С великим ликованием Вителлий возвратился в Рим и на многолюдном собрании граждан воздал солдатам хвалу за проявленную ими верность, приказал заточить в тюрьму префекта претория Публилия Сабина[73], который был дружен с Цециной, и назначил на его место Алфена Вара[74].
37. Некоторое время спустя он выступил в сенате с тщательно составленной пышной речью, и сенаторы осыпали его выражениями самой льстивой преданности. На Цецину обрушились все, первым — Луций Вителлий[75], за ним остальные. Старательно разыгрывая возмущение, они клеймили консула, предавшего республику, полководца, изменившего своему императору, предателя, обманувшего друга, который осыпал его богатствами и почестями. Каждый сетовал на обиды, нанесенные Вителлию, но в глубине души думал лишь с себе. Никто из выступавших не позволил себе никаких резкостей по адресу Веспасиана, говорили о заблуждении, в которое впали солдаты, о неосмотрительности, ими проявленной, и тщательно избегали упоминать имя, бывшее у всех на уме. Срок консульства Цецины истекал через день; нашелся человек, упросивший Вителлия разрешить ему занять эту должность на оставшиеся сутки; просьба была удовлетворена, что вызвало множество насмешек и над тем, кто оказал подобное благодеяние, и над тем, кто его принял. В течение одного дня — накануне ноябрьских календ — Росий Регул и принял консульские полномочия, и сложил их с себя[76]. Впервые, как говорили сведущие в этих делах люди, новый магистрат был назначен без предварительно принятого законного решения о снятии обязанностей с человека, раньше занимавшего эту должность. Консулы одного дня были известны и прежде. Так, диктатор Гай Цезарь, торопясь вознаградить Каниния Ребила за услуги, оказанные во время гражданской войны, назначил его консулом при таких же обстоятельствах[77].
38. В эти же дни умер Юний Блез[78], смерть его привлекла к себе всеобщее внимание и вызвала много разговоров. Вот что мне удалось о ней узнать. Тяжело заболевший Вителлий ночевал в Сервилиевых садах[79]; вдруг он заметил, что один из расположенных поблизости дворцов ярко освещен. Вителлий послал узнать, в чем дело; ему доложили, что Цецина Туск[80] устроил многолюдное пиршество в честь Юния Блеза, и со всяческими преувеличениями описали пышность пира и распущенность, якобы там царящую. Тут же нашлись люди, вменившие в преступление Туску, его гостям и в первую очередь Блезу, что они веселятся, когда принцепс болен. Придворные, которые всегда только и ждут, на кого бы натравить императора, видя, что на Вителлия действуют их разговоры и таким образом открывается возможность погубить Блеза, уговорили Луция Вителлия выступить в роли обвинителя. Запятнанный всеми пороками, он издавна завидовал безупречной репутации Блеза и ненавидел его. Явившись в комнату принцепса, Луций Вителлий бросился на колени, а потом принялся горячо обнимать и прижимать к груди сына Вителлия. На вопрос, в чем дело, Луций отвечал, что боится не за себя, что пришел слезно умолять брата защитить лишь свою жизнь и оградить от опасности детей. «Не Веспасиана надо бояться, — говорил он, — между ним и нами германские легионы, верные своему долгу провинции, бескрайние моря и земли. Другого врага нам следует опасаться — того, кто здесь, в Риме, у нас на глазах, хвастается своими предками — Юниями и Антониями[81], кичится своим происхождением из императорского рода[82] и выставляет напоказ перед солдатами свою доброту и щедрость[83]. Он привлек к себе все сердца, он бражничает, спокойно взирая на муки и страдания принцепса. Не разобрав, где враг и где друг, ты пригрел на своей груди соперника. Надо наказать этого человека за неуместное веселье, пусть эта ночь станет для него ночью ужаса и скорби. Пусть знает, что Вителлий жив, что он правит, и у него есть сын, который в случае роковой необходимости заменит его».
39. Вителлий трепетал от страха, но не мог решиться на преступление. Он боялся, что, сохраняя Блезу жизнь, подвергает себя смертельной опасности, но в то же время знал, что, приказав убить его, рискует вызвать к себе всеобщую лютую ненависть. Поэтому он счел за лучшее отравить его. Радость, которую он не сумел скрыть при виде мертвого тела Блеза, еще раз показала всем, кто повинен в этом злодеянии. Передавали сказанные им мерзкие слова (я привожу их совершенно точно), будто видом мертвого врага он насыщает свой взор. Блез был человек не только знатный и отлично воспитанный, но и на редкость верный своему долгу. Вителлию еще ничто не угрожало, когда Цецина и другие главари вителлианской партии уже разочаровались в нем и стали всячески обхаживать Блеза: однако Блез упорно отвергал все их домогательства. Он был чист душой, держался в стороне от интриг, не стремился ни к незаслуженным почестям, ни к принцепской власти, которой его едва не сочли достойным.
40. Между тем Фабий Валент двигался к театру военных действий во главе целой армии изнеженных наложниц и евнухов, и далеко не так поспешно, как подобает полководцу. Когда ему срочной эстафетой доставили сведения об измене Луцилия Басса и переходе Равеннского флота на сторону Веспасиана[84], он еще мог форсированным маршем опередить колебавшегося Цецину или присоединиться к легионам до того, как над ними нависла опасность разгрома. Одни из его приближенных советовали свернуть с главной дороги и с группой верных людей, окольными тропами, в обход Равенны, поспешить к Гостилии или Кремоне, другие настаивали на том, чтобы вызвать из Рима преторианские когорты и, собрав достаточно сил, прорвать фронт врага[85]. Валент медлил и вместо того, чтобы действовать, проводил время в бесполезных разговорах. В конце концов он отверг оба плана и, не обладая ни подлинной смелостью, ни мудрой предусмотрительностью, выбрал самое худшее, что может быть в таком положении, — среднюю линию.
41. Валент написал Вителлию, прося подкреплений. Ему прислали три когорты[86] и британскую конницу; для скрытого маневра, рассчитанного на обман врага, это было слишком много, для открытого прорыва — слишком мало. Валент и в этих критических обстоятельствах не хотел отказываться от своих подлых привычек: ходили слухи об извращенных наслаждениях, которым он предается, о прелюбодеяниях и преступлениях, творимых им в домах, где он останавливался. Силы и деньги у него еще были, но он видел, что звезда его закатывается, и стремился натешиться напоследок. Как только к Валенту прибыли вызванные им из Рима пехотные и конные подразделения, нелепость его плана стала очевидна всем: с такими ограниченными силами нечего было и думать выступать против врага, даже если бы прибывшие солдаты и были готовы до конца стоять за Вителлия, а они подобной преданностью не отличались. Свои подлинные настроения они проявили не сразу, поначалу стыд и почтение, которое обычно внушает присутствие командующего, удерживали их. Однако люди, которые опасностей страшатся, а позора нет, не надолго поддаются подобным чувствам. Валент хорошо понимал это и, отправив пешие когорты к Аримину[87], а кавалерии поручив оборону тыла, в сопровождении немногих солдат, сохранивших ему былую верность, свернул в Умбрию, а оттуда в Тоскану, где его застало известие об исходе битвы под Кремоной. Тогда-то у него и возник новый план, не лишенный дерзости, а в случае удачи грозивший ужасными последствиями: добраться морем до Нарбоннской провинции и оттуда поднять Галлию, римские армии и германские племена на новую войну.
42. Когорты, оставленные Валентом в Аримине, после отъезда командующего совсем пали духом. Корнелий Фуск подтянул против них свои войска, приказал быстроходным судам курсировать вдоль берегов и таким образом запер вителлианцев с суши и с моря. Теперь долины Умбрии и омываемая Адриатическим морем часть Пицена оказались заняты[88]; между Италией Веспасиана и Италией Вителлия единственной преградой остался Апеннинский хребет. Валент тем временем вышел на кораблях из Пизанского залива, но штиль или встречные ветры заставили его пристать в порту Геркулеса Монойкийского[89], неподалеку от которого действовал прокуратор Приморских Альп Марий Матур[90], пока еще по-прежнему сохранявший верность Вителлию, хотя все кругом уже перешли на сторону его врагов. Марий Матур хорошо принял Валента и отговорил его от безрассудной поездки в Нарбоннскую Галлию. Доводы Матура навели на Валента ужас, а вскоре и солдат его страх заставил забыть о долге и присяге.
43. Расположенные поблизости города перешли на сторону Веспасиана. Принудил их к этому прокуратор[91] Валерий Паулин, опытный военачальник, связанный с Веспасианом узами старинной дружбы, начавшейся еще до того, как судьба вознесла будущего принцепса. Паулин собрал людей, уволенных Вителлием из армии и жаждавших принять участие в войне[92], и занял колонию Форум Юлия[93], контролировавшую выход к морю. Власть Паулина была тем более велика, что сам он происходил из этой колонии; преторианцы его поддерживали, потому что он некогда был у них трибуном; даже крестьяне из окрестных деревень помогали ему, стремясь завоевать расположение городских властей и рассчитывая на поддержку со стороны Паулина в будущем. Когда слух об его успехах, и без того значительных, да еще приукрашенных молвой, распространился среди колебавшихся, неуверенных в себе вителлианцев, Фабий Валент поспешил вернуться на свои корабли. За ним последовали четверо ординарцев, трое друзей и три центуриона; Матур и остальные решили остаться и присягнуть Веспасиану. Валент хорошо понимал, откуда ему грозит опасность, гораздо хуже он представлял себе, на кого ему можно было бы опереться; будущее казалось смутным, и в море он чувствовал себя увереннее, чем на берегу или в городах. Непогодой корабли его отнесло к Стойхадам — островам, находившимся под властью города Массилии[94]. Здесь его и схватили моряки быстроходных либурнских кораблей, которые Паулин еще раньше выслал к Стойхадам.
44. После ареста Валента дела Веспасиана повсюду пошли на лад. К нему присоединились сначала Испания, где первый Вспомогательный легион, верный памяти Отона и потому враждебный Вителлию, увлек за собой десятый и шестой, затем — галльские провинции и, наконец, Британия. Солдаты расположенного здесь второго легиона любили Веспасиана, который при Клавдии командовал ими и хорошо проявил себя в боях. Они сумели перетянуть на свою сторону и остальные войска, правда, не без сопротивления и споров: большинство центурионов и солдат получили от Вителлия повышения по службе и очень неохотно отказывались от принцепса, доказавшего им на деле свою благосклонность[95].
45. Все эти распри и непрерывно доходившие слухи о междоусобиях в Риме вдохнули новые силы в сердца британцев. Больше всех подстрекал их к восстанию Венуций[96], человек неукротимый, лютый враг римлян и к тому же имевший свои причины ненавидеть царицу Картимандую. Эта царица, происходившая из старого знатного рода, правила племенем бригантов. Могущество ее сильно возросло после того, как она, обманом захватив царя Каратака, как бы своими руками устроила триумф Клавдия Цезаря[97]. Вместе с богатством и удачей пришли, как обычно, роскошь и разврат. Картимандуя отвергла своего мужа Венуция и разделила ложе и власть с его оруженосцем Веллокатом. Это преступление вызвало целую бурю: на сторону Венуция стало все государство, на сторону Веллоката — царица, ослепленная страстью и готовая на любую жестокость. Венуций сумел собрать силы, британцы изменили Картимандуе, и, доведенная до последней крайности, она обратилась за помощью к римлянам. После нескольких сражений, кончавшихся победой то одной, то другой стороны, римские когорты и конные отряды спасли царицу от нависшей над ней опасности. Победа осталась за нами, царство — за Венуцием.
46. В эти же дни вспыхнули волнения в Германии. Здесь господство римлян едва не было уничтожено из-за слабости полководцев, распущенности легионов, коварства союзных племен и обилия сил, которыми располагали варвары. О причинах и ходе этой надолго затянувшейся войны я вскоре расскажу особо.
Возмущение захватило также и племя даков[98]; они никогда не были по-настоящему верны Риму, а после ухода войск из Мёзии решили, что теперь им уж совсем нечего бояться. Сперва они хранили спокойствие и только наблюдали за происходящим, когда же война заполыхала по всей Италии и армии одна за другой стали втягиваться в борьбу, даки захватили зимние лагеря пеших когорт и конных отрядов, овладели обоими берегами Дуная и уже собирались напасть на лагеря легионов, но Муциан, получивший тем временем сведения о победе под Кремоной и понимавший, что если даки и германцы с разных сторон вторгнутся в пределы империи, то ему придется иметь дело с вдвое более грозным противником, двинул против даков шестой легион[99]. Опять, как во многих других случаях, сама судьба позаботилась о римском народе: Муциан с восточными армиями вовремя оказался на месте[100], а Кремону мы тем временем окончательно закрепили за собой. Во главе Мёзии был поставлен Фонтей Агриппа[101], переведенный из Азии, которой он в течение года управлял в качестве проконсула. В помощь ему дали армию, набранную из бывших вителлианцев, — и здравый смысл, и интересы мира требовали рассредоточить их по провинциям и занять войной с противником, угрожавшим Риму извне.
47. Неспокойны были и другие племена. В Понте[102] неожиданно взялся за оружие раб, варвар, некогда командовавший царским флотом, — отпущенник Полемона Аникет. Прежде он пользовался большой властью в этой стране; когда же она сделалась римской провинцией, принялся с нетерпением ожидать переворота. Именем Вителлия он привлек на свою сторону пограничные с Понтом племена, пообещал самым нуждающимся дать возможность пограбить и во главе значительных сил неожиданно ворвался в Трапезунд, славный древний город, основанный греками в самой отдаленной части Понтийского побережья[103]. Расположенная здесь когорта[104], составлявшая в прошлом царский гарнизон, была перебита: хотя этим солдатам недавно дали римское гражданстве, значки и оружие, принятые в нашей армии, они по сути дела остались прежними ленивыми, распущенными греками. Аникет сжег римские суда, забросав их горящими факелами, и стал полновластным хозяином на море, так как лучшие либурнские галеры и всех солдат Муциан еще прежде увел отсюда в Бизантий[105]. Варвары с удивительной быстротой понастроили себе кораблей и безнаказанно бороздили море. Корабли эти называются у них камары[106], борта их расположены близко друг к другу, а ниже бортов корпус расширяется; варвары не пользуются при постройке кораблей ни медными, ни железными скрепами; когда море бурно и волны высоки, поверх бортов накладывают доски, образующие что-то вроде крыши, и защищенные таким образом барки легко маневрируют. Грести на них можно в любую сторону, эти суда кончаются острым носом и спереди, и сзади, так что могут с полной безопасностью причаливать к берегу и одним, и другим концом.
48. Мятеж Аникета привлек внимание Веспасиана, и он выслал против повстанцев отдельные подразделения легионов во главе с опытным военачальником Вирдием Гемином. Напав на занятых грабежом, разбредшихся по всей округе варваров, он принудил их вернуться на корабли. Поспешно выстроив несколько быстроходных галер, Гемин погнался на них за Аникетом и настиг его в устье реки Хоб[107], где тот чувствовал себя в безопасности, так как успел деньгами и подарками привлечь на свою сторону местного царя Седохеза[108] и теперь рассчитывал на его поддержку. Царь сначала действительно оказывал покровительство своему гостю, умолявшему его о помощи, и даже грозил римлянам оружием. Вскоре, однако, Гемин дал ему понять, что, предав повстанцев, он может получить деньги, продолжая же защищать Аникета, рискует подвергнуть свою страну нападению римских войск. Непостоянный, как все варвары, царь решился погубить Аникета и выдал римлянам тех, кто искал у него спасения. На том и кончилась эта война с рабами.
Все желания Веспасиана сбывались, и исполнение каждого его замысла приносило еще больше удачи, нежели он рассчитывал: не успел он нарадоваться победе над Аникетом, как к нему в Египет пришла весть о битве под Кремоной. Тем быстрее устремился Веспасиан к Александрии, чтобы теперь, когда войска Вителлия были разгромлены, закрыть подвоз припасов в Рим и голодом принудить к сдаче столицу, вечно нуждавшуюся в продовольствии. С этой целью он собирался вторгнуться с моря и суши в расположенную по соседству провинцию Африка и, приостановив поставки хлеба, вызвать в стане врага смятение и голод.
49. В результате этих охвативших весь мир потрясений по-новому начали складываться судьбы империи; далеко не так как прежде стал действовать после победы под Кремоной и Прим Антоний. То ли он решил, что хватит с него воинских подвигов и теперь можно ни о чем не заботиться, то ли удача обнажила присущие ему жадность, высокомерие и прочие пороки, которые он прежде тщательно скрывал, но он повел себя в Италии как в завоеванной стране, а с легионами начал обращаться так, будто то было его собственное войско. Теперь в каждом его слове, в каждом поступке сказывалось желание любой ценой проложить себе путь к власти. Чтобы поддержать мятежные настроения солдат, он разрешил им самим выбрать себе центурионов на место погибших; в результате избранными оказались отъявленные смутьяны. Теперь уже не солдаты подчинялись командирам, а командиры зависели от произвола солдат. Вскоре Антоний попытался использовать разложение армии и упадок дисциплины в своих интересах. Он не подумал о том, что Муциан уже близко, а между тем встать на пути этого человека было гораздо опаснее, чем оскорбить самого Веспасиана.
50. Приближалась зима, сырость ложилась на поля в пойме Пада, когда армия налегке, без поклажи и обозов, выступила в поход. Значки и орлы легионов, раненых, престарелых, а с ними и многих здоровых солдат победители оставили в Вероне. Они считали, что конец войны уже не за горами и можно справиться с помощью конных отрядов, отдельных когорт и набранных по легионам добровольцев. Одиннадцатый легион[109], который в начале войны медлил и выжидал, теперь, после победы флавианцев, испугавшись, что можно опоздать к дележу добычи, присоединился к победителям. С ним шли шесть тысяч новобранцев — далматов[110]. Командовал им консулярий Помпей Сильван[111], на самом же деле все военные планы разрабатывал легат легиона Анний Басс. Делая вид, будто он полностью подчиняется своему командиру, Басс спокойно и энергично руководил легионом и фактически направлял все поступки Сильвана, который был неопытен в военном искусстве и вместо того, чтобы действовать, произносил речи. Моряки Равеннского флота требовали, чтобы их перевели в число легионеров[112]; из них выбрали лучших, включили в состав армии, а на их место поставили далматов. В Фанум Фортунэ[113] армия и полководцы остановились и стали решать, что делать дальше: ходили слухи, будто преторианские когорты выступили из Рима; проходы в Апеннинах, по всей вероятности, охранялись сторожевыми заставами; местность, где остановились войска, была разорена войной; командиры боялись солдат, буйно требовавших выплаты клавария[114]. Никто в свое время не позаботился ни о пополнении казны, ни о запасах пищи. Алчность и нетерпеливость солдат делали положение еще более трудным: они грабили население и отнимали у жителей продовольствие, которое те готовы были отдать даром.
51. В сочинениях самых прославленных историков я нахожу факты, показывающие, сколь бессовестно преступали победители все заповеди богов. Один рядовой конник пришел к командирам, заявил, что убил в последнем сражении своего брата, и потребовал за это вознаграждения. Положение в войске сложилось такое, что наказать его было невозможно, награждать же — бесчеловечно и незаконно. Командиры ответили, что совершенный им подвиг заслуживает почестей, воздать которые в походных условиях невозможно, поэтому лучше отложить дело до другого времени. Позже об этом случае уже не вспоминали. Подобные преступления случались в истории гражданских войн и раньше. В битве с Цинной у Яникульского холма[115] один из воинов-помпеянцев, как рассказывает Сисенна[116], убил, не узнав его, своего родного брата, а поняв, что произошло, тут же покончил с собой: вот насколько превосходили нас наши предки, — и вознаграждая доблесть, и карая преступление. Подобные примеры из прошлого, если только они к месту, я и впредь буду приводить всякий раз, когда нужно прославить доблесть или найти утешение в беде.
52. Антоний и полководцы его армии решили выслать вперед конников, дабы, обследовав всю Умбрию, найти самые удобные дороги, ведущие к Апеннинам. Они договорились также стянуть в одно место легионы, самостоятельно действовавшие когорты и оставшихся в Вероне солдат, а транспорты с поклажей и продовольствием отправить по реке Пад и морем. Кое-кто из полководцев нарочно мешал осуществлению этих планов: они теперь уже не нуждались в Антонии и рассчитывали больше выгадать, помогая Муциану. Дело в том, что Муциан был обеспокоен молниеносными успехами Антония, он опасался, как бы Антоний не двинулся на Рим один и не лишил его тем самым славы победителя. Он беспрерывно писал Приму и Вару письма, в которых то настаивал на необходимости спешно завершить начатое дело, то рассуждал о преимуществах мудрой медлительности. Письма были составлены так, что в случае неудачи Муциан мог бы от всего отпереться, в случае же победы — приписать ее своим попечениям. С Плотием Грипом, которого Веспасиан недавно возвел в сенаторское достоинство и назначил командовать легионом, и с другими своими сторонниками Муциан был откровеннее и побуждал их противодействовать Антонию. В ответных письмах они старались расположить Муциана к себе и в самом неблаговидном свете изображали причины, заставлявшие Прима и Вара торопиться. Муциан пересылал эти письма Веспасиану и добился того, что император стал относиться к поступкам и замыслам Антония совсем не так, как тот рассчитывал.
53. Все это с каждым днем сильнее раздражало Антония, и он решил, не дожидаясь, пока интриги Муциана сведут на нет страдания и опасности, им перенесенные, сам бросить вызов сопернику. Невоздержный на язык, не привыкший кому-либо подчиняться, Антоний не слишком щадил Муциана в разговорах с окружающими. Он составил письмо Веспасиану, написанное с самоуверенностью, недопустимой при обращении к принцепсу, и содержавшее скрытые нападки на Муциана. Антоний писал там о своих заслугах, говорил, что это он поднял паннонские легионы, он увлек правителей Мёзии, он форсировал Альпы[117], занял Италию, преградил путь германцам и ретам, составлявшим резервы Вителлия. А битва, начатая атакой конницы против рассеянных беспорядочных легионов вителлианцев и завершенная наступлением пехоты, в течение суток громившей разбитого противника? Разве это не блестящая военная операция, и разве не он, Антоний, провел ее? Что касается злосчастной истории с Кремоной, так на то и война; гражданские распри былых времен, принесшие гибель не одному, а многим городам, обходились государству гораздо дороже. Боевыми делами, а не донесениями и письмами служит он своему императору. При этом он вовсе не хочет умалять заслуги людей, наводивших тем временем порядок в Дакии[118], — их дело было охранять мир в этой провинции, его — обеспечивать спасение и безопасность Италии. Кто, как не он, убедил галльские и испанские провинции, эти лучшие земли империи, перейти на сторону Веспасиана? Неужели теперь плодами всех его трудов воспользуются люди, не принимавшие в них никакого участия, а Антоний останется ни при чем?
Муциан хорошо понимал, чем грозит ему это письмо. Оно породило ненависть, которую Антоний высказывал открыто, а Муциан, хитрый и безжалостный, — лелеял в глубине души.
54. Поражение под Кремоной разрушило все планы Вителлия. Он старался скрыть, что произошло, но эта нелепая политика не столько пресекала зло, сколько мешала найти средства борьбы с ним. В самом деле: если бы Вителлий все откровенно рассказал и попросил бы совета, у него нашлись бы еще и надежды, и силы; он же, наоборот, старался представить все в радужном свете и тем лишь ухудшал свое положение. Удивительное молчание обо всем, связанном с войной, окружало его; в городе было приказано не разговаривать на эту тему, и потому только ее повсюду и обсуждали. Если б подобные разговоры не запрещались, люди вели бы речь о действительно произошедших событиях, теперь же, когда говорили тайно, по городу расползались слухи, один ужаснее другого. Полководцы флавианской партии всячески содействовали распространению этих слухов. Захваченных в плен разведчиков Вителлия водили по всему лагерю флавианцев, давали им воочию убедиться в силе победоносной армии, после чего отпускали на волю. Всех их Вителлий тайно допрашивал, а потом казнил. Замечательный героизм проявил в эту пору центурион Юлий Агрест. Он не раз говорил с Вителлием, тщетно пытаясь возбудить его мужество, и, наконец, испросил разрешения отправиться в армию противника, дабы выяснить, что произошло под Кремоной, и посмотреть, какими силами располагают флавианцы. Явившись к Антонию, он не пытался обмануть его и выполнить свою миссию тайно, а откровенно рассказал о возложенном на него поручении, о своих намерениях и потребовал, чтобы его познакомили с положением. Антоний отрядил людей, которые показали Агресту место сражения, развалины Кремоны, захваченные в плен легионы вителлианцев. Агрест вернулся к Вителлию, но тот отказался верить принесенным сведениям и даже обвинил его в измене. На это Агрест ответил: «Если тебе нужно бесспорное свидетельство моей преданности и никакой другой пользы ни жизнью своей, ни смертью я принести не могу, то ты получишь доказательство, которому поверишь». И выйдя от принцепса, он наложил на себя руки, добровольною смертью скрепив истину своих слов. Некоторые говорят, что его убили по приказу Вителлия, но все в один голос признают его верность и мужество.
55. Вителлий как бы очнулся от сна; он приказал Юлию Приску и Алфену Вару[119] взять четырнадцать когорт претория, всю наличную конницу и встать заставой в Апеннинах; вслед им отправили еще легион морской пехоты[120]. Будь во главе стольких тысяч отборных пехотинцев и конников другой командующий, сил этих могло бы хватить даже для контрнаступления. Командовать остальными когортами[121] и обеспечить с их помощью безопасность столицы Вителлий поручил своему брату Луцию. Сам же он и не подумал отказаться от постоянно окружавшей его роскоши и разврата. Подгоняемый сознанием непрочности своей власти, он поспешно собрал комиции, где назначил консулов на много лет вперед[122], с бессмысленной щедростью роздал союзникам права федератов[123], иностранцам — латинское гражданство[124], одним отложил взнос налогов, других освободил от повинностей и, наконец, нимало не заботясь о будущих поколениях, принялся раздаривать государственное имущество. Чернь только диву давалась, глядя на этот поток благодеяний; глупцы старались добиться их за деньги, люди умные не придавали им никакой цены, понимая, что при нормальном положении дел никто не стал бы ни оказывать подобные милости, ни принимать их. Армия между тем заняла Меванию[125] и требовала, чтобы Вителлий присоединился к ней. Сопровождаемый толпой сенаторов, из которых одних привело сюда желание выслужиться, а большинство — страх, он прибыл в лагерь, растерянный, готовый послушаться любого коварного совета.
56. Когда Вителлий проводил солдатскую сходку, над его головой, — дивно сказать, — закружились какие-то отвратительные крылатые существа, и было их столько, что они как туча затмили день[126]. К этому прибавилось недоброе предзнаменование: бык разбросал священную утварь, убежал от алтаря и был убит далеко от того места, где обычно совершают жертвоприношения. Но наиболее мрачное зрелище являл собой сам Вителлий. Невежественный в военном деле, неспособный что-либо предвидеть и рассчитать, он не умел ни построить войско, ни собрать нужные сведения, ни ускорить или замедлить ход военных действий. Он обо всем спрашивал совета у окружающих, при каждом новом известии ужасался, дрожал, а потом напивался. Наконец, лагерная жизнь ему надоела. Получив сведения о переходе Мизенского флота на сторону противника[127], он поспешил в Рим, озабоченный лишь последними событиями и вовсе не думая об угрожающей ему гибели. Каждый понимал, что следовало перевести через Апеннины всю армию и со свежими войсками обрушиться на ослабевшего от голода и холода противника, но Вителлий дробил свои силы и посылал на верную смерть или плен лучших солдат, готовых идти за него в огонь и воду. Даже центурионы, из тех, что больше других понимали дело, не одобряли эту тактику и раскрыли бы Вителлию глаза, если б он посоветовался с ними. Но ближайшие друзья Вителлия не давали центурионам высказать свое мнение, а уши императора были устроены так, что он оставался глух ко всему, что могло его спасти, и выслушивал лишь приятные, но гибельные советы.
57. Во времена гражданских неурядиц даже один человек может сделать многое, если он дерзок и решителен: центурион Клавдий Фавентин, которого Гальба некогда оскорбил, уволив из армии, сумел склонить к измене весь Мизенский флот; он показывал морякам подложные письма Веспасиана, в которых тот якобы обещал им награду, если они предадут Вителлия. Командовавший этим флотом Клавдий Аполлинарий не был ни настолько мужественным, чтобы остаться верным присяге, ни настолько честолюбивым, чтобы изменить ей. Во главе мятежников стал только что отслуживший претуру Апиний Тирон, который в это время случайно оказался в Минтурне[128]. Под влиянием восставших началось брожение также в муниципиях и колониях; к вражде между вителлианцами и флавианцами здесь добавлялось соперничество городов друг с другом: жители Путеол[129] горячо поддержали Веспасиана, капуанцы наперекор им решили хранить верность Вителлию. Чтобы вернуть себе расположение солдат, Вителлий отправил к ним Клавдия Юлиана[130]; Юлиан незадолго перед тем руководил Мизенским флотом и проявил себя как мягкий, гуманный командир. Ему в помощь дали когорту солдат городской стражи и гладиаторов, которыми он ведал. Они разбили лагерь рядом с лагерем мятежников, и Юлиан, недолго поколебавшись, перешел на сторону Тирона, после чего все вместе отправились в Таррацину[131], — здесь они могли считать себя в безопасности, полагаясь, правда, не столько на собственное мужество, сколько на стены города и его неприступное местоположение.
58. Узнав об этих событиях, Вителлий оставил в Нарнии[132] префектов претория с частью войск, а брата своего Луция отправил с шестью когортами и пятьюстами всадниками в Кампанию, чтобы преградить путь войне, надвигавшейся на него отсюда. Мрачное настроение его начало рассеиваться: солдаты выражали ему свою преданность, народ громкими криками требовал оружия, и он уже стал называть эту толпу, не способную ни на что, кроме бессмысленной болтовни, новой армией и новыми легионами. По совету своих вольноотпущенников (он предпочитал их друзьям, которым доверял тем меньше, чем более достойные люди среди них встречались) Вителлий приказывает созвать трибы[133]. Сначала он сам принимает присягу у добровольцев, но, видя, что толпа жаждущих записаться все растет, поручает отбор их консулам. Он устанавливает, сколько рабов и какую сумму денег должен внести каждый сенатор; римские всадники наперебой предлагают свою помощь и свои сбережения; даже вольноотпущенникам, настаивающим, чтобы и им дали возможность принять участие в общем деле, разрешают принять на себя такие же обязательства. Все это порожденное страхом воодушевление постепенно перерастало в сострадание и жалость. Большинство, однако, скорбело не о Вителлии, а о принципате, над которым нависла угроза. Вителлий стремился вызвать к себе сочувствие печальным выражением лица, жалобным голосом и слезами; он раздавал направо и налево явно невыполнимые обещания, как это обычно бывает с людьми, дрожащими от страха. Прежде он отвергал звание Цезаря, теперь же пожелал называться этим именем, отчасти возлагая на него суеверные надежды, а отчасти и потому, что, когда человек в опасности, пересуды толпы значат для него столько же, сколько голос благоразумия. Впрочем, как всегда бывает при внезапно возникающих безрассудных порывах, которые сильны на первых порах, а со временем остывают, воодушевление сенаторов и всадников начало постепенно спадать. Они стали отходить от Вителлия, сперва втихомолку, пользуясь его отсутствием, потом, уверовав в собственную безнаказанность, с откровенным пренебрежением. Наконец, видя, что из всей затеи ничего не получается, Вителлий, мучимый стыдом, решил не брать у сенаторов и всадников того, что они все равно ему не давали.
59. Захват Мевании поразил ужасом всю Италию; казалось, война начинается заново; однако трусливое бегство Вителлия вновь изменило положение и еще более укрепило популярность флавианской партии. Самниты, пелигны, марсы[134], уязвленные тем, что жители Кампании опередили их[135], поднялись в свой черед и ревностно, как подобает новым подданным, выполняли обязанности, возложенные на них в связи с войной. Армия тем временем, изнемогая в борьбе со снегами и холодом[136], с трудом прокладывала себе путь через Апеннины. Даже во время этого мирного перехода у людей едва хватало сил выбраться из снегов; теперь солдатам стало ясно, какие бы их ждали опасности, если бы судьба, приходившая на помощь флавианским полководцам не реже, чем их военные таланты, не вернула Вителлия в Рим. В пути флавианцы неожиданно встретили Петилия Цериала[137]; хорошее знание местности и крестьянская одежда помогли ему ускользнуть от приставленной Вителлием стражи. Цериал был близким родственником Веспасиана, слыл опытным командиром и тут же вошел в число руководителей армии. Многие авторы утверждают, будто у Флавия Сабина и Домициана[138] тоже была полная возможность скрыться; лазутчики Антония всякими правдами и неправдами сумели пробраться к ним и убеждали их бежать, обещая проводить под крепкой охраной в надежное место. Сабин отказался, говоря, что слабое здоровье не позволяет ему отважиться на побег, сопряженный с трудностями и риском. Домициан обладал нужной решительностью, но Вителлий приставил к нему сторожей, которые, хотя и говорили, будто готовы содействовать побегу, внушали ему опасения. Впрочем, Вителлий не собирался трогать Домициана и по соображениям собственной выгоды.
60. Дойдя до Карсул[139], полководцы флавианской партии остановились на несколько дней, чтобы отдохнуть и дать время остальным легионам присоединиться к ним. Место для лагеря оказалось очень удачным: его окружали открытые поля, где все было видно на большое расстояние, дороги, по которым подвозилось продовольствие, были безопасны, в тылу лежали цветущие многолюдные города. Вителлианцы стояли в десяти милях; это облегчало ведение переговоров, внушало надежду, что их удастся перетянуть на сторону Веспасиана. Солдат такая перспектива не радовала. Они стремились не к перемирию, а к победе и не хотели ждать прихода остальных легионов, видя в них скорей соперников в дележе добычи, чем товарищей в борьбе. Антоний собрал сходку. Он заговорил о том, что Вителлий разбит еще не до конца, что можно вступить в переговоры и склонить его войска к измене, но, если довести вителлианцев до крайности, у них еще хватит сил оказать ожесточенное сопротивление. В гражданской войне, утверждал он, на первых порах все зависит от удачи, но окончательной победы можно добиться, лишь действуя мудро и осмотрительно. Антоний напомнил, что Мизенский флот и цветущая, омываемая морем Кампания уже отвернулись от Вителлия, что из всей мировой империи у него осталась лишь полоска земли между Таррациной и Нарнией. «Битва под Кремоной принесла вам довольно славы, — продолжал он, — но еще больше ненависти к вам вызвала гибель этого города. Теперь, когда Рим перед вами, следует думать не о том, как им овладеть, а о том, как оградить его от бед. Не лучшая ли награда и не высшая ли честь, не пролив ни капли крови, отстоять безопасность сената и римского народа?». Этими и подобными доводами Антоний сумел успокоить солдат.
61. Некоторое время спустя подошли отставшие легионы, и флавианская армия стала еще более многочисленной. Слухи об этом распространились среди противников и посеяли панику в их рядах; вителлианцы заколебались; никто здесь не призывал солдат продолжать борьбу; напротив, все убеждало их в том, что лучше перейти на сторону врага; командиры наперебой сдавались флавианцам, принося в дар победителям свои конные отряды и центурии, в надежде, что это зачтется им в будущем. От них стало известно, что расположенный неподалеку на равнине город Интерамна[140] охраняется гарнизоном в четыреста всадников. Против них немедленно выслали летучий отряд во главе с Варом. Немногие, оказавшие сопротивление, были перебиты, другие побросали оружие и сдались, кое-кто бежал в лагерь[141]. Чтобы как-то оправдаться и объяснить, почему они изменили своему долгу, беглецы всячески преувеличивали доблесть и численность противника, и слухи о грозящей опасности тут же охватили весь лагерь. Трусов вителлианцы не наказывали; изменники были явно не в накладе, и это окончательно подрывало дух армии; остальные состязались в подлости и коварстве. Трибуны и центурионы все чаще перебегали на сторону врага, хотя рядовые солдаты упорно хранили верность Вителлию. Наконец, Приск и Алфен бросили лагерь на произвол судьбы и вернулись к Вителлию, тем самым заранее отпустив вину всем остальным.
62. В эти же дни в Урбике[142] в тюрьме был убит Фабий Валент. Голову его выставили на обозрение вителлианцам, дабы лишить их всяких надежд на будущее: до сих пор они верили, будто Валент бежал в Германию, сплачивает там свои старые войска и набирает новые[143]. Видя, что полководец их убит, вителлианцы впали в отчаяние; флавианцы же ликовали и решили, что смерть Валента означает конец войны.
Валент родился в Анагнии[144], во всаднической семье. Развратный и неглупый, он предался распутству, дабы прослыть светским человеком. При Нероне, во время Ювеналовых игр[145], он неоднократно выступал в качестве мима, сначала делая вид, будто его к этому вынуждают, потом — не скрывая, что выступает по собственной охоте; игра на сцене принесла ему репутацию скорее умелого актера, чем порядочного человека. В бытность свою легатом легиона он поддерживал Вергиния и его же оклеветал, убил Фонтея Капитона, склонив его раньше к измене, а может быть, именно потому, что тот не соглашался на измену, предал Гальбу. Он сохранил верность Вителлию, когда другие ему изменяли, и это принесло ему славу.
63. Видя, что все их надежды пошли прахом, солдаты вителлианской армии тоже решили перейти на сторону противной партии, но позаботились о том, чтобы их капитуляция выглядела достойно. С развернутыми вымпелами и поднятыми значками они спустились на лежавшие ниже Нарнии поля. Флавианское войско, изготовленное к бою, в парадном вооружении выстроилось сомкнутыми рядами по обеим сторонам дороги. Вителлианцы вошли в образовавшийся проход, их немедленно окружили, и Антоний обратился к ним с приветливой речью; часть их оставили в Нарнии, часть разместили в Интерамне. Тут же расположили и несколько легионов из армии победителей: они не трогали вителлианцев, пока те вели себя спокойно, но в случае необходимости готовы были подавить любые волнения. В эти дни Прим и Вар несколько раз писали Вителлию, гарантируя ему жизнь, предлагая деньги и тайное убежище в Кампании, если он согласится сложить оружие и сдастся вместе с детьми на милость Веспасиана. О том же самом писал ему и Муциан. Вителлию все чаще приходила в голову мысль согласиться на эти предложения. Он уже начал поговаривать о том, сколько рабов он с собой возьмет и какое место на побережье его бы больше всего устроило. Полное безразличие овладело им. Если бы другие не помнили, что он принцепс, сам он давно бы забыл об этом.
64. Самые видные люди в государстве втайне уговаривали префекта столицы Флавия Сабина принять участие в победоносном завершении войны, обеспечить себе свою долю славы и не уступать ее целиком Антонию и Вару. Они напоминали ему о находящихся в его распоряжении расположенных в столице когортах, о солдатах городской стражи, которые, конечно, тоже поддержат его, о том, что события сами всегда складываются в пользу победителей, обещали свою помощь, призывали префекта подумать о судьбе флавианской партии. «У Вителлия, — говорили они, — солдат мало, да и те удручены сыплющимися на них со всех сторон мрачными вестями. Народ непостоянен в своих привязанностях; если ты объявишь себя их вождем, они станут так же раболепствовать пред Веспасианом. Вителлий и при благоприятных обстоятельствах не умел быть настоящим принцепсом, а теперь, когда все кругом идет прахом, и вовсе впал в ничтожество. Честь завершить войну выпадет на долю человека, который овладеет Римом. Естественней всего именно тебе из рук в руки передать власть Веспасиану, ему же будет приятно оказаться обязанным в первую очередь брату и лишь затем всем остальным».
65. Сабин был стар[146], страсти в его душе давно утихли, и он неохотно выслушивал подобные речи. Находились люди, тайно распространявшие оскорбительные для Сабина слухи, будто он ненавидит брата и из зависти не хочет помочь ему. Дело в том, что Сабин был старше Веспасиана и, пока они оба оставались частными лицами, превосходил его также богатством и пользовался большим уважением в обществе. Рассказывали, будто в трудную для Веспасиана минуту, когда кредит его пошатнулся, Сабин ссудил ему весьма умеренную сумму, забрав в обеспечение долга его дом и земли. С тех пор оба брата втайне остерегались друг друга, хотя внешне сохраняли хорошие отношения. Гораздо вероятнее, однако, другое объяснение. Сабин был человек мягкий, кровопролитие и убийства внушали ему отвращение, поэтому он не раз убеждал Вителлия заключить перемирие и договориться об условиях, на которых можно будет прекратить вооруженную борьбу. Они обсуждали эти вопросы сначала дома, потом в храме Аполлона[147], где, как уверяла в то время молва, в конце концов и пришли к соглашению. Голоса обоих собеседников и слова, ими произносимые, слышали только два человека — Клувий Руф и Силий Италик[148], остальные могли лишь издали наблюдать за обоими собеседниками. Вителлий выглядел унылым и жалким, лицо Сабина выражало не столько высокомерие, сколько сострадание.
66. Если бы Вителлию удалось с такой же легкостью убедить своих приближенных согласиться на перемирие, с какой принял эту мысль он сам, войска Веспасиана вступили бы в Рим, не пролив ни капли крови. Но в том-то и беда, что все близкие Вителлию люди и слушать не хотели о прекращении войны на каких бы то ни было условиях: перемирие, по их мнению, поставило бы вителлианцев в полную зависимость от любого каприза победителя и не принесло бы им ничего, кроме опасностей и позора. Веспасиан, утверждали люди, окружавшие Вителлия, не настолько тщеславен, чтобы принять бывшего императора в число своих подданных, побежденные тоже не смирятся с этим, так что само милосердие нового принцепса обернется для Вителлия еще худшей опасностью. Вителлий, говорили они, прожил долгую жизнь, изведал радость и горе и теперь утомлен и тем и другим; но пусть он подумает о славном имени своего рода, об участи, ожидающей его сына Германика. «Сейчас тебе предлагают деньги, обещают сохранить жизнь членам семьи, сулят безмятежный отдых в Кампании на берегу одной из ее прелестных бухт. Но когда Веспасиан станет полновластным хозяином, ни он сам, ни друзья его, ни солдаты не смогут чувствовать себя спокойно, пока не уничтожат соперника. Даже Фабий Валент, скованный по рукам и ногам, сохраняемый как заложник на случай возможных осложнений, и тот показался им слишком опасным. Так что же еще мог приказать Веспасиан Муциану и берущим с него пример Приму и Фуску, как не убить Вителлия? Цезарь не пощадил Помпея, Август Антония; можно ли ожидать большего великодушия от Веспасиана, бывшего клиентом одного из Вителлиев в те времена, когда последний вместе с Клавдием управлял империей[149]? Вспомни же, что твой отец был цензором и трижды консулом, вспомни о почете, окружающем ваш славный дом, и пусть овладевшее тобой отчаяние отступит перед мужественной решительностью. По-прежнему верны тебе твои солдаты, по-прежнему любят тебя граждане, и те, и другие готовы на все. Ничего хуже того, к чему мы сами стремимся, с нами произойти не может. Смерть ждет нас, если мы сдадимся врагам, и смерть настигнет нас, если мы потерпим поражение. Нам остается один выбор — или погибнуть в бою, как подобает мужчинам, или умереть под градом насмешек и оскорблений».
67. Вителлий оставался глух к советам, продиктованным доблестью. Он жалел самого себя, боялся, что раздраженный затянувшимся сопротивлением противник не пощадит его жену и детей, и все эти мысли сокрушали его душу. Думал он и о своей престарелой матери; судьба, правда, сжалилась над ней — она скончалась за несколько дней до гибели всех своих родных; принципат сына не принес ей ничего, кроме горя и общего уважения[150].
В пятнадцатый день перед январскими календами[151] Вителлий получил сообщение о том, что остававшийся в Нарнии легион вместе с приданными ему когортами изменил своему долгу и сдался врагу[152]. Облаченный в черные одежды, окруженный плачущими родными, клиентами и рабами, спустился он с Палатина[153]. За ним, как на похоронах, несли в носилках его маленького сына. Странно звучали льстивые приветствия, которыми его встретил народ. Солдаты хранили мрачное молчание.
68. Не было ни одного, даже самого бесчувственного человека, которого не потрясла бы эта картина: римский принцепс, еще так недавно повелевавший миром, покидал свою резиденцию и шел по улицам города, сквозь заполнившую их толпу, шел, дабы сложить с себя верховную власть. Никто еще не видел такого зрелища, никто не слышал ни о чем подобном. Диктатор Цезарь пал жертвой внезапного нападения, Гая[154] унес тайный заговор, только ночь да безвестная деревня видели бегство Нерона[155], Пизон и Гальба погибли как бойцы на поле боя. Один лишь Вителлий уходил от власти среди своих же солдат, среди народа, который он сам же еще так недавно созывал здесь[156] на сходку, уходил, не стыдясь присутствия женщин. В нескольких кратких, приличествующих обстоятельствам словах он объявил, что отказывается от власти в интересах мира и государства, просит сохранить память о нем и брате и сжалиться над его женой и невинными детьми. Протягивая ребенка окружавшей толпе, он обращался то к одному, то к другому, то ко всем вместе, рыдания душили его. Наконец, он отстегнул от пояса кинжал и подал его стоявшему рядом консулу Цецилию Симплексу[157], как бы передавая ему власть над жизнью и смертью сограждан. Консул отказался принять кинжал; толпа шумно протестовала; Вителлий двинулся к храму Согласия[158] с намерением там сложить с себя знаки верховной власти и затем укрыться в доме брата[159]. Вокруг кричали еще громче, требуя, чтобы он отказался от мысли поселиться в частном доме и вернулся на Палатин. Пройти по улицам, забитым народом, оказалось невозможно; свободна была только Священная дорога[160]. Вителлий поколебался и вернулся во дворец.
69. Слух, будто Вителлий отрекся от власти, опережая события, пополз по городу; Флавий Сабин отдал трибунам когорт[161] письменное распоряжение принять меры против возможных выступлений солдат. Казалось, вся империя целиком отдала себя в руки Веспасиана; видные сенаторы, многие всадники, все солдаты из гарнизона и когорт городской стражи заполнили дом Флавия Сабина. Вскоре, однако, здесь стало известно, что городской плебс принял сторону Вителлия, а германские когорты[162] грозят уничтожить всякого, кто выступит против принцепса. Сабин зашел уже слишком далеко и отступать было поздно; толпившиеся у него в доме люди не решались разойтись, опасаясь, как бы вителлианцы не перебили их поодиночке; поэтому каждый, дрожа за свою жизнь, уговаривал Сабина не колебаться долее и взяться за оружие. Как обычно бывает в подобных случаях, все наперебой давали советы и почти никто не хотел рисковать своей жизнью. Когда Сабин в сопровождении успевших к тому времени вооружиться сторонников Веспасиана спускался с холма, возле Фунданиева бассейна на него напали опередившие своих товарищей вителлианцы. В мимолетной стычке, которая началась неожиданно для одних и других, вителлианцы одержали верх. Положение было критическое, Сабин предпочел не рисковать и заперся в крепости на Капитолии[163]. За ним последовали солдаты, кое-кто из сенаторов и всадников; перечислить их по именам затруднительно, — слишком уж многие после победы Веспасиана хвастались участием в этой обороне. Среди осажденных оказались и женщины, самая известная из них — Верулана Гратилла[164], покинувшая своих детей и близких ради тревог и опасностей войны. Вителлианцы обложили крепость, но охраняли подступы к ней настолько небрежно, что Сабин в первую же ночь сумел провести на Капитолий своих детей и племянника Домициана[165]. Были ворота, возле которых осаждающие и вовсе забыли поставить караул, и Сабин, воспользовавшись этим, отправил гонца к полководцам флавианской армии. Он писал, что находится в осаде и что положение его, если только ему не придут на помощь, скоро станет безвыходным. Ночь прошла так спокойно, что Сабин, если бы захотел, мог незамеченным уйти с Капитолия. Вителлианские солдаты, такие мужественные перед лицом опасности, не были способны к длительному усилию и не умели нести караульную службу; к тому же внезапно хлынувший зимний ливень мешал им что-либо расслышать или рассмотреть.
70. На заре следующего дня Сабин, не дожидаясь возобновления военных действий, отправил к Вителлию примипилярия Корнелия Марциала, поручив ему спросить, на каком основании Вителлий нарушает заключенное между ними соглашение[166]. Неужели отказ от власти был лишь комедией и притворством, рассчитанным на обман стольких достойнейших людей? В самом деле, почему Вителлий пытался скрыться в доме брата, возвышающемся над Форумом и привлекающем всеобщее внимание, а не захотел удалиться на Авентин[167], в дом жены, который стоит поодаль от остальных и, казалось бы, гораздо больше подходит человеку, собирающемуся жить как частное лицо и избегать малейшего напоминания о власти принцепса? Вместо этого Вителлий возвращается на Палатин, эту твердыню императорской власти, высылает оттуда вооруженных солдат, обагряющих кровью невинных самые многолюдные кварталы города, посягает на святыню Капитолия, в то время как брат Веспасиана, сенатор и гражданин Рима, глядя на кровавые столкновения легионов, на захваченные города, на сдающиеся противнику когорты, спокойно ждет исхода борьбы между Веспасианом и Вителлием, остается, несмотря на отпадение испанских и германских провинций, несмотря на измену Британии, верным своему долгу и соглашается вести переговоры. Восстановление мира и согласия необходимо не только побежденным, оно украшает также и победителей. Если уж Вителлий решил отступиться от заключенного соглашения, то нечего пробовать свои силы в борьбе с захваченным врасплох противником и с едва вышедшим из отроческих лет сыном Веспасиана[168], — какую пользу принесет ему убийство одного старика и одного подростка? Пусть идет навстречу вражеским легионам и с ними вступает в решительный бой. Если исход сражения будет для него благоприятен, все остальное устроится само собой. Перепуганный, движимый одним лишь желанием оправдаться, Вителлий отвечал очень кратко; он возложил всю вину на солдат, чей пыл, по его словам, не имел ничего общего с его собственным смирением перед обстоятельствами. Он уговорил Марциала выйти из дома незаметно, через задние комнаты, так как солдаты убили бы его, если б узнали, что он явился для заключения ненавистного им перемирия; сам Вителлий уже ничего не мог ни приказать, ни запретить. Он не был больше императором, он был лишь поводом для раздоров.
71. Едва Марциал успел вернуться на Капитолий, как к крепости устремились разъяренные вителлианские солдаты. Никто ими не командовал, каждый действовал на свой страх и риск. Быстро миновав Форум и возвышающиеся здесь храмы[169], они сомкнутыми рядами устремились вверх по холму к первым воротам капитолийской крепости[170]. Осажденные выбрались на крыши древних портиков, идущих по правой стороне улицы, и оттуда осыпали вителлианцев камнями и черепицами. Наступающие были вооружены одними мечами, свободных людей у них не было, подвозить же осадные и метательные машины показалось им слишком долгим. Они забросали факелами крайний портик и двинулись вверх следом за огнем. Вот уже запылали ворота, еще минута — и вителлианцам удалось бы пробиться на Капитолий, но Сабин велел завалить проход статуями, которые были расставлены здесь повсюду для прославления предков. Тогда вителлианцы решили проникнуть на Капитолий с двух других сторон — от рощи Убежища и по ста ступеням, ведущим на Тарпейскую скалу. Обе атаки явились для осажденных совершенно неожиданными, но особенно угрожающей была та, что началась из рощи Убежища, — путь этот короче других, и вителлианцы сражались здесь с особенной яростью. Дома на этом склоне холма строились в ту пору, когда никто не думал о возможности войны; они стояли вплотную друг к другу, и крыши их как бы образовывали лестницу, ведшую прямо на Капитолий; по этой-то лестнице солдаты и бросились наверх. До сих пор неясно, кто поджег крыши этих домов, — нападающие или осажденные, стремившиеся таким способом отбросить прорвавшихся вперед вителлианцев; последнее мнение приходится слышать чаще. Огонь перекинулся на портики, окружавшие храм, и вскоре запылали деревянные орлы, поддерживавшие скаты кровли. Коснувшись старого дерева, пламя вспыхнуло еще ярче и устремилось вперед. Так сгорел Капитолий, сгорел при запертых воротах, уже никем не защищаемый, но еще никем не захваченный.
72. Со времени основания города республика народа римского не видела столь тяжкого и отвратительного злодеяния. Святыня Юпитера Сильнейшего и Величайшего перестала существовать, когда мир царил на границах и боги, насколько то допускали наши нравы, были к нам милостивы. Созданный предками по указанию богов залог римского могущества[171], на который не осмелились поднять руку ни Порсенна, когда город ему сдался[172], ни галлы, когда они взяли его силой[173], погубили яростные распри принцепсов. Пожары случались в храме и раньше, в пору гражданских войн, но тогда поджигатели действовали поодиночке, тайно, теперь же он подвергся осаде и был предан огню на виду у всего города. Зачем был затеян этот бой? Ради чего совершено такое злодеяние? Пока мы вели войны в интересах родины, храм стоял нерушимо[174].
Капитолийский храм был основан по обету, данному во время войны с сабинянами царем Тарквинием Древним[175]. Заложил он его, сообразуясь больше со своими надеждами на будущее, чем со скромным положением, которое занимал в ту пору римский народ. Позже Сервий Тулий с помощью союзников, а затем и Тарквиний Гордый, использовавший для строительства богатства, захваченные при взятии Свессы Помеции, продолжали возведение храма[176]. Честь завершить работу выпала на долю уже свободного Рима: после изгнания царей Гораций Пульвилл во время своего второго консульства освятил храм[177], столь великолепный, что огромные богатства, доставшиеся римскому народу позже, использовались чаще на доделки и украшения, чем на расширение здания; Капитолийский храм, простояв четыреста пятьдесят лет, сгорел в консульство Луция Сципиона и Гая Норбана[178] и был затем возведен на прежнем месте. Восстановление его взял на себя Сулла, уже после того как добился окончательной победы. Однако освятить новый храм суждено было не Сулле, в этом одном отказали ему боги[179], а Лутацию Катулу[180]. Несмотря на все, что сделали для Капитолия Цезари, новое здание вплоть до принципата Вителлия называли именем Катула. Вот какой храм погибал теперь в огне.
73. Пожар Капитолия испугал осажденных больше, чем осаждающих. В трудную минуту вителлианцы сумели проявить ловкость и мужество; совсем по-другому вели себя флавианцы. Солдаты трепетали от страха; беспомощный, как бы впавший в оцепенение вождь не был в состоянии ни говорить, ни слушать, ни командовать сам, ни следовать советам других; он поворачивался то в одну, то в другую сторону, прислушиваясь к крикам врагов, запрещал то, что раньше приказывал, и приказывал то, что раньше запрещал. Как часто бывает в минуты смертельной опасности, все командовали, и никто не выполнял распоряжений. Наконец, осажденные побросали оружие и заметались по крепости в поисках средств обмануть противника и скрыться. Вителлианцы врываются на Капитолий. Повсюду бушует пламя, сверкают мечи, льется кровь. Немногие настоящие воины, среди которых самые известные — Корнелий Марциал, Эмилий Паценз[181], Касперий Нигер, Дидий Сцева — вступают в бой, но тут же падают мертвыми. Победители окружают безоружного, не оказывающего никакого сопротивления Флавия Сабина и консула Квинция Аттика, который еще так недавно, движимый тщеславием и желанием показать свою призрачную власть, обращался к народу с воззваниями, прославляя Веспасиана и понося Вителлия. Остальные теми или другими способами ухитрились бежать; одни переоделись рабами, других вынесли, спрятав под ворохами вещей, верные клиенты. Были люди, которых собственная дерзость защитила надежнее, нежели любое тайное убежище: подслушав пароль, по которому вителлианцы узнавали друг друга, они воспользовались им и даже сами требовали отзыва у встречных.
74. Еще когда первые вителлианцы ворвались на Капитолий, Домициан спрятался у сторожа храма. Вскоре один из вольноотпущенников сумел ловко вывести его оттуда: закутавшись в полотняный плащ, Домициан смешался с толпой жрецов[182] и, никем не узнанный, добрался до Велабра[183], где его приютил клиент отца Корнелий Прим. После прихода к власти Веспасиана Домициан снес домик сторожа, где когда-то прятался, и отстроил на его месте небольшой храм Юпитеру Хранителю[184], а в храме — мраморный алтарь с изображением событий, с ним здесь случившихся. Сделавшись вскоре императором, он воздвиг Юпитеру Стражу огромный храм[185], после чего освятил и храм, и статую, изображавшую его самого в объятиях бога. Сабина и Аттика заковали в цепи и привели к Вителлию, который встретил их спокойно, без всяких угроз и оскорблений, несмотря на ярость солдат, кричавших, что они имеют право распоряжаться жизнью побежденных, и требовавших награды за оказанные Вителлию услуги. Толпа присоединилась к ним, самая подлая часть черни то угрозами, то лестью добивалась от Вителлия приказа казнить Сабина. Вителлий, стоя на ступенях Палатина, собирался вымолить у толпы жизнь пленных, но приближенные убедили его уйти во дворец. Едва Вителлий удалился, Сабин пал под ударами солдат. Ему отрубили голову, а растерзанное тело сволокли в Гемонии[186].
75. Таков был конец этого довольно примечательного человека. Тридцать пять раз участвовал он в походах, прославив свое имя и на военном, и на гражданском поприще. Его честность и справедливость неоспоримы. Семь лет правил он Мёзией, двенадцать лет был префектом Рима, и единственное, что могли ставить ему в вину, — это излишнюю говорливость. Некоторые считали, будто под конец жизни он сделался человеком слабым, большинство же объясняло его поведение в ту пору умеренностью и нежеланием проливать кровь сограждан. Все согласны в том, что до восшествия Веспасиана на престол именно Сабин пользовался в этой семье наибольшим влиянием и почетом. Муциан, как уверяют, воспринял весть о его гибели с большой радостью. Многие даже утверждали, что смерть эта избавила нас от новых гражданских войн: один был братом императора, другой считал себя его соправителем, и только гибель Сабина предотвратила новые междоусобия. Аттик признал себя виновным в поджоге Капитолия. Может быть, с его стороны это был только ловкий ход: он принял на себя всю ненависть, которую вызвало это злодеяние, и тем самым сумел отвести ее от вителлианской партии; поэтому, когда народ стал требовать казни консула, Вителлий счел себя обязанным воздать за услугу услугой и сумел отстоять его.
76. Тем временем Луций Вителлий разбил лагерь у Феронии[187] и угрожал Таррацине, Запершиеся в крепости гладиаторы и гребцы[188] не решались ни на вылазку, ни на открытое сражение. Как я уже говорил, гладиаторами командовал Юлиан, гребцами Аполлинарий, оба сами больше похожие на гладиаторов, чем на полководцев. Они не выставляли караулов, не чинили обветшалые стены. Дни и ночи оглашали они самые очаровательные уголки побережья своими разгульными криками, рассылали солдат на поиски новых мест для развлечений и вспоминали о войне только во время попоек. Апиний Тирон[189] несколькими днями раньше вышел из города и теперь самыми крутыми мерами выжимал из муниципиев деньги и подарки, что не столько умножало его силы, сколько возбуждало к нему ненависть.
77. К Луцию Вителлию явился перебежчик — раб Вергилия Капитона[190] — и пообещал без боя передать город вителлианцам, если они обеспечат ему вооруженную охрану. Глубокой ночью он вывел в горы легковооруженные когорты и расположил их над головой у противника. Оттуда солдаты устремились вниз, — не для битвы, а для резни, — только что очнувшиеся ото сна люди, не имевшие оружия или едва успевшие за него схватиться, падали под их мечами; темнота, страх, рев боевых труб, крики наступающих увеличивали панику. Несколько гладиаторов оказали отпор врагу и дорого продали свою жизнь, остальные устремились к кораблям, где их ждала та же гибель: они попали здесь в толпу местных жителей, которых вителлианцы убивали, не встречая никакого сопротивления. Шесть быстроходных галер — на одной из них находился префект флота Аполлинарий — вышли в море еще в самом начале сражения, прочие были захвачены на стоянке либо потонули под тяжестью облепивших их людей. Юлиана привели к Луцию Вителлию и зарезали у него на глазах, сначала зверски избив плетьми. Некоторые рассказывали, будто жена Луция Вителлия Триария, нагло опоясавшись солдатским мечом, творила жестокости на заваленных трупами улицах поверженного, погруженного в отчаяние города. Муж ее в знак одержанной победы отправил брату лавровый венок и спрашивал, что ему надлежит делать дальше, — немедленно возвращаться, раз он и так уже слишком задержался, или остаться в Кампании для полного покорения края. Сомнения Луция Вителлия оказались спасительными не только для партии Веспасиана, но и для всего государства: если бы солдаты, и прежде фанатически преданные Вителлию, а теперь еще ободренные победой, успели вернуться в Рим, сражение здесь было бы тяжелым и сама столица могла бы погибнуть. При всей своей подлости Луций Вителлий был человек деятельный и представлял серьезную угрозу, если не благодаря своим достоинствам, как бывает у людей доблестных, то, как это бывает у негодяев, — благодаря своим порокам.
78. Пока в стане вителлианцев происходили описанные события, войско Веспасиана оставило Нарнию[191] и, остановившись в Окрикуле[192], спокойно праздновало сатурналии[193]. Пытаясь хоть как-то оправдать столь странную неторопливость, приближенные Антония говорили, что надо подождать Муциана. Правда, находились люди, утверждавшие, будто Антоний медлит неспроста; будто Вителлий прислал ему письмо, в котором предлагал изменить Веспасиану, обещая за это должность консула, руку дочери и огромное приданое. Другие отвечали, что все это выдумки, сочиненные в угоду Муциану. Существовала, наконец, и третья версия, согласно которой полководцы Веспасиана условились между собой держать Рим под угрозой, но не доводить дело до штурма, а дождаться, пока Вителлий, покинутый своими верными когортами и лишенный всякой опоры, сам откажется от власти; план этот якобы не удалось осуществить по вине Сабина, который сначала вел себя безрассудно, а потом струсил: опрометчиво было с его стороны браться за оружие, и только трусостью можно объяснить, что он не сумел отстоять от каких-то трех когорт[194] неприступную Капитолийскую крепость[195], способную выдержать нападение большой армии. Нелегко, видно, возложить на кого-нибудь одного ответственность за ошибки, в которых повинны все. В самом деле, Муциан своими двусмысленными письмами тормозил продвижение победоносных войск; Антоний был виноват в том, что неожиданно начал прислушиваться к его советам, скорее всего стремясь переложить на Муциана ответственность за затяжку кампании; другие полководцы считали, что война выиграна, и думали лишь о том, как бы под конец отличиться. Даже Петилий Цериал, которому было поручено провести тысячу всадников через Сабинское поле и вступить в Рим по Соляной дороге, откуда вителлианцы их меньше всего ожидали[196], и тот не торопился выполнить возложенную на него миссию. Весть об осаде Капитолия положила конец всем этим колебаниям.
79. Антоний двигался к Риму по Фламиниевой дороге. Глубокой ночью дошел он до Красных камней[197] и тут понял, что опоздал: его ждали вести о страшных событиях в столице — убит Сабин, Капитолий горит, в городе паника. Говорили также, что народ и рабы вооружаются, дабы выступить на защиту Вителлия. Потерпел поражение со своими конниками и Петилий Цериал. Считая, что враг уже разбит, он стремился вперед, не соблюдая никакой осторожности, и вдруг наткнулся на засаду из всадников и пехотинцев. Битва развернулась под самым Римом, среди садов и строений, на кривых извилистых улицах, хорошо знакомых вителлианцам, но внушавших страх конникам Цериала. Последние к тому же далеко не все сражались с одинаковым пылом: среди них было немало солдат, совсем недавно, под Нарнией, перешедших на сторону флавианцев, и теперь они старались угадать, какая партия возьмет верх. В этой битве префект конницы Юлий Флавиан был захвачен в плен; остальные в беспорядке бежали; победители преследовали их только до Фиден[198].
80. Этот успех еще усилил энтузиазм народа. Городская чернь взялась за оружие. Мало у кого были настоящие боевые щиты, большинство вооружилось чем попало, толпа размахивала дротами — требовала сигнала к началу битвы. Вителлий поблагодарил их и приказал двигаться на защиту города. Собравшийся тут же сенат назначил легатов, которые отправились в войско противника, чтобы убедить его, якобы ради интересов государства, согласиться на мир и прекращение военных действий. Судьба этих легатов сложилась по-разному. Явившиеся к солдатам Петилия Цериала, которые и слышать не хотели о перемирии, едва не погибли. Ранен был претор Арулен Рустик[199]: ярость солдат вызвало не только звание посла и претора, над которым они надругались, но и горделивое достоинство, отличавшее этого мужа. Свиту его разогнали, первый ликтор[200], осмелившийся расчищать в толпе дорогу претору, был убит. Охваченные бешеной ненавистью к своим же согражданам, забыв о неприкосновенности послов, которую чтят даже чужеземные племена, они убили бы легатов под самыми стенами родного города, если бы Цериал не приказал окружить прибывших охраной. Несколько лучший прием встретили посланцы сената, явившиеся к Антонию, — не потому, что солдаты здесь были дисциплинированнее, а потому, что командующий крепче держал их в руках.
81. В число легатов замешался всадник Музоний Руф, ревностный последователь философов и поклонник стоицизма[201]. Попав в армию вителлианцев, он принялся толковать окружавшим его вооруженным солдатам о благах мира и ужасах войны. Некоторые смеялись, большинству было противно. Его бы, наверное, избили и выгнали, но он вовремя послушался людей, убеждавших его по-хорошему, и, испугавшись сыпавшихся на него со всех сторон угроз, прекратил свои неуместные поучения. Навстречу армии вышли также девы-весталки, несшие Антонию письмо Вителлия. Он просил отложить решающее сражение на один день и уверял, что благодаря этой отсрочке легче удастся все уладить. Антоний с почетом отпустил весталок, Вителлию же написал, что после убийства Сабина и пожара Капитолия ни о каких переговорах не может быть и речи[202].
82. Все же Антоний, собрав войска на сходку, пытался уговорить их разбить лагерь возле Мульвиева моста и отложить вступление в город до следующего дня. Он стремился добиться этой отсрочки, ибо опасался, что разгоряченные битвой солдаты не пощадят ни народ, ни сенат, ни даже храмы и святилища богов. Но солдаты были уверены, что любое промедление только на руку врагу. К тому же они видели вымпелы, развевавшиеся на окружающих холмах: хотя под этими вымпелами стояли всего-навсего мирные граждане, солдатам казалось, что там их ждет готовая к бою вражеская армия. Войско разделилось на три колонны: одна осталась на Фламиниевой дороге, другая пошла в наступление берегом Тибра, третья двигалась по Соляной дороге к Коллинским воротам[203]. Одной кавалерийской атаки оказалось достаточно, чтобы разогнать чернь, и наступавшие столкнулись с войсками вителлианцев, тоже разделенными на три колонны. Битва на подступах к городу шла во многих местах и с переменным успехом, но в большинстве случаев все же победа оставалась за флавианцами, у которых были лучше командиры. Тяжело пришлось тем флавианцам, которые, вступив в город, свернули налево[204] и оказались в узких, скользких улицах, примыкающих к Саллюстиевым садам[205]. Вителлианцы, взобравшись на стены садов, забрасывали наступавших камнями и дротами и до самых сумерек не давали им продвинуться вперед, пока, наконец, их самих не окружили конники, прорвавшиеся в город через Коллинские ворота. Местом битвы стало и Марсово поле[206]. Удача сопутствовала флавианцам, которых окрыляла память о множестве прежних побед, вителлианцам же придавало силы одно лишь отчаяние; их обращали в бегство, но они снова и снова собирались то в одной, то в другой части города.
83. Жители, наблюдавшие за этой борьбой, вели себя как в цирке — кричали, аплодировали, поощряли то тех, то этих. Если одни брали верх и противники их прятались в лавках или домах[207], чернь требовала, чтобы укрывшихся выволакивали из убежища и убивали; при этом ей доставалась большая часть добычи: поглощенные убийством и борьбой, солдаты предоставляли толпе расхватывать награбленное. Охваченный жестокостью, город был неузнаваем и безобразен. Бушует битва, падают раненые, а рядом люди принимают ванны или пьянствуют; среди потоков крови и валяющихся мертвых тел разгуливают уличные женщины и мужчины, подобные им[208]; роскошь и распутство мирного времени, а рядом — жестокости и преступления, как в городе, захваченном врагом; безумная ярость и ленивый разврат владеют столицей. Столкновения вооруженных войск бывали в Риме и раньше, дважды приносили они победу Луцию Сулле[209], один раз Цинне[210]; и в ту пору тоже совершалось не меньше жестокостей. Но только теперь появилось это чудовищное равнодушие. Никому и в голову не пришло хоть на минуту отказаться от обычных развлечений; события, разыгрывавшиеся на улицах города, казалось, придавали празднику еще больше блеска. Все ликовали, все захлебывались от восторга — и не оттого, что сочувствовали какой-либо из партий, а оттого, что радовались несчастьям своего государства.
84. Труднее всего оказалось взять лагерь[211], последнюю опору еще оставшейся в живых горстки смельчаков. Сопротивление их еще больше раззадорило флавианцев, особенно бойцов старых когорт[212]. Строй черепахой, осадные машины, зажигательные снаряды, насыпи — все приемы, используемые при осаде укрепленных городов, были пущены в ход разом. «Только, если возьмем лагерь, — кричали нападающие, — имеет смысл все, что нам пришлось вынести, — сражения, бедствия, труды. Город принадлежит сенату и римскому народу, храмы — богам, но честь солдата — в лагере: там его родина, там его дом. Если не удастся захватить лагерь сейчас, будем сражаться всю ночь, а своего добьемся!». Вителлианцы уступали противнику числом, удача покинула их, и они выбрали единственное, что остается в утешение побежденным, — затягивать борьбу, противиться наступлению мира, обагрять кровью дома и алтари. На площадках башен и на валах испускали дух умирающие. Наконец, ворота рухнули, но оставшиеся в живых вителлианцы сбились в кучу и отвечали ударом на каждый удар врага. Они погибли все до единого, но падали только лицом к противнику и, даже расставаясь с жизнью, думали лишь о том, чтобы умереть со славой.
Когда город был взят, Вителлий вышел через задние комнаты дворца, сел в носилки и приказал отнести себя на Авентин, в дом жены. Он рассчитывал незамеченным переждать здесь день, а затем пробраться в Таррацину, к брату и его когортам. Вителлий отличался редким непостоянством мыслей; к тому же, когда человек испуган, ему всегда самым ненадежным представляется именно то положение, в котором он сейчас находится; Вителлий поколебался и вернулся на Палатин. Дворец стоял пустой и безлюдный. Даже самые ничтожные рабы разбежались или прятались, едва завидев приближающегося принцепса. Тишина и одиночество наводили жуть. Вителлий открывал одну дверь за другой и отшатывался в ужасе: покои были пусты. Устав скитаться по дворцу, он было спрятался в постыдное место[213], но трибун когорты Юлий Плацид вытащил его оттуда. Со скрученными за спиной руками, в разодранной одежде его повели по городу. Зрелище было отвратительное, многие выкрикивали ругательства и оскорбления, не плакал никто: когда смерть так позорна, состраданию нет места. Какой-то солдат из германской армии попался им навстречу и неожиданно с неистовой злобой набросился на Вителлия. Так и осталось непонятным, чего он хотел, — излить свою ярость на принцепса, избавить его от издевательств или убить трибуна. Он успел отрубить трибуну ухо и тут же пал под ударами солдат.
85. Подталкиваемый со всех сторон остриями мечей и копий, Вителлий вынужден был высоко поднимать голову; удары и плевки попадали ему прямо в лицо, он видел, как валятся с пьедесталов его статуи, видел ростральные трибуны, узнал место, где был убит Гальба. Наконец, его поволокли к Гемониям, куда еще так недавно бросили тело Флавия Сабина[214]. Глумившемуся над ним трибуну он сказал: «Ведь я был твоим императором», — то были единственные достойные слова, которые пришлось от него услышать. Произнеся их, он тут же упал, покрытый бесчисленными ранами, и чернь надругалась над мертвым так же подло, как она пресмыкалась перед живым.
86. Вителлий был родом из Луцерии[215]. Смерть застигла его, когда он завершал пятьдесят седьмой год своей жизни. Консульские и жреческие должности, славное имя, место среди первых людей государства — все досталось ему без всяких заслуг, лишь благодаря славе отца[216]. Люди, вручившие ему принципат, толком его не знали. Мало кому удавалось, действуя честно и благородно, добиться такой преданности солдат, какую Вителлий завоевал своей глупостью и беспомощностью. Были в нем, правда, и простодушие, и широта, но ведь это свойства, которые, если не управлять ими, обращаются на погибель человеку. Он искренне думал, что дружбу приобретают не верностью, а богатыми подарками, и поэтому окружали его не столько друзья, сколько наемники. Свержение Вителлия было, бесспорно, на пользу государству, но людям, покинувшим его ради Веспасиана, не стоит изображать свое предательство как заслугу: немногим ранее они так же изменили Гальбе.
День клонился к вечеру. Магистраты и сенаторы либо бежали из города, либо прятались у своих клиентов, так что созвать заседание сената оказалось невозможным. Убедившись, что ему больше не грозит никакая опасность, Домициан явился к полководцам флавианской армии и тут же был провозглашен Цезарем[217]. Солдаты как были после боя, увешанные оружием, толпой проводили его в дом отца.