После отъезда короля Сигберта, Брунегильда осталась одна в Париже. Честолюбивые надежды ее с каждым днем возрастали, она уже считала себя нейстрийской королевой и властительницей судьбы своих неприятелей, как вдруг узнала о смерти Сигберта, событии, которое с самой высокой точки счастья внезапно низвергло ее в крайнюю и неминуемую опасность. Гильперик победив, благодаря братоубийству, шел на Париж с намерением захватит семейство и сокровища своего брата. К нему возвращались не только все без исключения Нейстрийцы, но даже начинали приставать главнейшие из Австразийцев, и, встречая его на пути, клялись ему в верности, кто для получения обратно казенных земель, а кто с желанием снискать себе покровительство в случае беспорядков, грозивших стране. Один владетель, по имени Годин, или Годевин, получил в награду за свое отложение обширные поместья по близости Суассона; такой же пример, которому последовали и многие другие, подал хранитель королевского кольца, или государственной австразийской печати, референдарий Сиг, или Сигвальд[129].
Сраженная своим несчастьем и этими печальными известиями, Брунегильда не знала, на что решиться и не могла никому довериться; старинный императорский дворец, в котором жила она на берегу Сены, сделался темницей для нее и троих детей ее. Хотя там никто за ней не присматривал, однако она не осмеливалась выехать по дороге в Австразию, опасаясь или быть задержанной в своем побеге, или встретить измену и тем еще более увеличить опасность своего положения, и без того столь гибельного[130]. Убедившись в невозможности бегства со всем своим семейством и имуществом, она задумала спасти по крайней мере своего сына, который, хотя и был ребенком, однако много мешал честолюбию Гильперика и не мог ждать от него пощады. Побег молодого Гильдеберта подготовлен был в величайшей тайне единственным верным другом, оставшимся у его матери: то был герцог Годбальд, тот самый, который, два года назад, так плохо оборонял область Пуату от вторжения Нейстрийцев. Ребенок посажен был в большую корзину, служившую для домашних припасов, спущен в окно и вынесен ночью за город. Гондобальд, а по другим рассказам, простой служитель, менее его могший возбудить подозрение, отправился один с сыном короля Сигберта и доставил его в Мец, к великому удивлению и радости Австразийцев. Его неожиданное прибытие изменило положение дел: отпадения прекратились и восточные Франки поспешили поставить собственного своего короля. В Меце было большое собрание австразийских владетелей и воинов; на нем Гильдеберт II, едва пяти лет отроду, был провозглашен королем, и совет, избранный из вельмож и епископов, принял правление от его имени[131].
При этом известии, отнимавшем всякую надежду присоединить, без войны, братнее королевство к своему, досадуя на разрушение любимейшего своего замысла, Гильперик ускорил шествие на Париж, дабы по крайней мере овладеть Брунегильдой и ее сокровищами[132]. Вскоре вдова короля Сигберта предстала пред своим смертельным врагом без всякой другой защиты, кроме красоты, слез и женского кокетства. Ей было едва только двадцать-восемь лет, и каковы бы ни были относительно ее враждебные намерения Гильперика, приятность ее обхождения, столько прославленная современниками, может быть, сделала бы на него некоторое впечатление, если б его заблаговременно не занимали другие прелести: богатство, о котором также гремела молва. Но Меровиг, старший из двух сыновей нейстрийского короля, сопутствовавших отцу своему, был сильно тронут при виде столь привлекательной и несчастной женщины, и его сострадательные и изумленные взгляды не ускользнули от внимания Брунегильды.
Неизвестно, была ли склонность молодого человека утешением пленной королеве, или как женщина, опытная в интриге, Брунегильда усмотрела в том средство к своему спасению, только она употребила все свое искусство для ободрения рождающейся страсти, которая вскоре превратилась в любовь самую слепую и самую пылкую. — Предаваясь ей, Меровиг становился врагом собственного семейства, орудием непримиримой ненависти против своего отца и против всех, к нему близких. Может быть, не сознавал он вполне, как было для него преступно и гибельно такое трудное положение; может быть, предвидя все это, упрямо увлекся своим произволом и склонностью, презирая опасность и не внимая совести. Как бы то ни было и как ни ухаживал Меровиг за вдовой своего дяди, однако Гильперик ничего не заметил, весь погруженный в счеты и опись мешков с серебром и золотом, сундуков с драгоценными каменьями и связок с дорогими тканями[133]. Он нашел, что количество их превосходило его ожидания, и это счастливое открытие, внезапно подействовав на расположение его духа, сделало его более кротким и милосердым к пленнице. Вместо того, чтобы жестоко отмстить ей за все зло, которое она хотела ему причинить, он удовольствовался наказав ее простой ссылкой и даже оставив ей, как бы из вежливости, небольшую часть отнятых у нее сокровищ. Отделавшись гораздо благополучнее, нежели могла того ожидать, судя по собственным своим чувствам, Брунегильда отправилась, под стражей, в город Руан, предназначенный ей местом заключения. После стольких страхов, она подверглась только одному действительно тяжелому испытанию: разлуке с обеими дочерьми Ингондой, и Клодосвиндой которых король Гильперик, неизвестно по какой причине, велел отправить в Мо и стеречь там[134].
Этот отъезд опечалил молодого Меровига тем сильнее, что он никому не смел поверить своего горя. Вслед за отцом он уехал в бренский дворец, место, всегда для него довольно скучное, а теперь особенно казавшееся ему несносным. Фредегонда, как мачеха, питала к детям своего мужа такую ненависть, которая, за неимением другого подобного примера, могла бы войти в пословицу. — Всякая нежность или благосклонность к ним со стороны отца возбуждала в ней зависть и досаду. Она жаждала их смерти и конец Теодеберта, убитого в прошлом году, доставил ей великую радость[135]. Меровиг, как будущий глава семейства, сделался теперь главным предметом ее отвращения и бесчисленных притеснений, которые она искусно умела воздвигать на тех, кого ненавидела. Молодой принц охотно желал оставить Бреннь и соединиться в Руане с той, чьи взоры, а может быть, и речи, давали ему повод думать, что он любим; но он, вероятно, не имел ни средств, ни предлога отважиться на такое путешествие. Вскоре сам отец его, ничего не подозревая, доставил ему на то удобный случай.
Гильперик, упорный в своих намерениях более из душевной вялости, нежели по твердости характера, устроив, по крайнему своему разумению, дела Нейстрии, опять задумал овладеть городами, бывшими целью двухлетней войны между им и его братом. Города эти, взятые обратно австразийскими вождями незадолго до смерти Сигберта, снова признали над собой власть его сына; одни только жители Тура, более осторожные, потому что не столько удалены были от средоточия Нейстрии, присягнули королю Гильперику. Итак, оставалось еще раз предпринять так часто возобновлявшийся поход на города Пуатье, Лимож, Кагор и Бордо. Из двух сыновей, оставшихся по смерти Теодеберта, Гильперик избрал в вожди нового ополчения того, который не бывал еще разбит в битве, именно Меровига. Отец его поручил ему небольшое войско, и приказал вести его в Пуату[136].
Дорога эта была не та, по которой охотно направился бы юноша, если б имел свободу идти по своему желанию, ибо в сердце его кипела страсть совсем не к славе и битвам. Следуя небольшими переходами к берегам Луары с своей конницей и пехотой, он мечтал о Брунегильде и жалел, что шел не по тому пути, который по крайней мере сближал бы его с нею. Мысль эта, занимая его постоянно, вскоре заставила забыть о цели путешествия и о поручении на него возложенном. Прибыв в Тур, он вместо простого привала, пробыл в этом городе более недели, под предлогом желания встретить светлый праздник в базилике св. Мартина[137]. Во время этого отдыха, он занимался на досуге не соображениями о дальнейшем походе, а мерами к побегу и накоплением, всеми возможными средствами, из дорогих и не громоздких вещей, казны, удобно переносимой. Пока его воины рыскали по окрестностям города, грабя и разоряя, он до последнего экю обобрал преданного отцу его Левдаста, графа турского, принявшего его в своем доме с величайшей честью[138]. Очистив этот дом от всех бывших в нем драгоценностей и имея в руках сумму, достаточную для исполнения своих предприятий, Меровиг выехал из Тура, как будто для свидания с своей матерью, которая с тех пор, как Гильперик развелся с ней и женился на Фредегонде, инокиней жила в Мансе. Но, вместо исполнения этого сыновнего долга и присоединения за те к войску, он проехал дальше и, через Шартр и Эврё, направился к Руану[139].
Ожидала ли Брунегильда такого доказательства привязанности, или просто удивилась приезду гильперикова сына, во всяком случае, она так ему обрадовалась и любовь между ними так быстро возрастала, что через несколько дней вдова Сигберта совершенно забыла своего мужа и соглашалась выйти за Меровига[140]. Степень родства относила брак этот к союзам, воспрещенным церковными законами, и хотя религиозная не имела большого влияния на совесть двух любовников, однако они рисковали встретить препятствие своим желаниям, ибо не находилось священника, который бы взялся совершить бракосочетание, противное церковным уставам. Епископом руанской кафедральной церкви был тогда Претекстат (Praetextatus), происхождением Галл; по странному стечению обстоятельств, он был восприемником Меровига, и в силу этого духовного родства сохранял к нему истинно отеческую привязанность с самого дня его крещения[141]. Этот муж, слабый умом и мягкий сердцем, не мог устоять против убедительных просьб, а, может быть, и бурной вспыльчивости молодого принца, которого звал сыном, и вопреки долгу своего сана согласился благословить брак племянника со вдовой дяди.
В тот век упадка Галлии, нетерпеливость и забвение всяких правил были недугом времени; и все, даже самые просвещенные головы, старались заменить порядок и законность личным произволом или минутным увлечением. Туземцы слишком хорошо следовали в этом примеру германских завоевателей, и изнеженность одних вела к той же цели, как и зверство других. Слепо повинуясь влечению своих чувств, Претекстат обвенчал тайно Меровига с Брунегильдой, и по обрядам того времени, держа обоих супругов за руку, изрек над ними таинственные слова брачного благословения, — снисходительный, но стоивший ему жизни поступок, последствия которого не менее были пагубны и безрассудному юноше, исторгшему это согласие[142].
Полный надеждами на успех аквитанского похода, Гильперик был в Париже, когда получил странную весть о побеге и браке своего сына. К бурным изъявлениям его гнева присоединились подозрения в измене и опасение заговора против его жизни и власти. С намерением разрушить эти козни, если на то есть еще время и отвлечь Меровига от влияния и злых советов Брунегильды, Гильперик немедленно отправился в Руан, в твердой решимости разлучить их друг с другом и разорвать союз[143]. Между тем, поглощенные первыми наслаждениями супружеского счастия, молодые супруги помышляли только о своей любви, и приезд нейстрийского короля застал Брунегильду врасплох, не смотря на ее деятельный и находчивый ум. Чтобы не попасть в руки Гильперика в первом пылу гнева и сколько было можно затянуть время, она придумала скрыться с своим мужем в небольшой церкви св. Мартина, построенной в городской стене. То была одна из деревянных базилик, обыкновенных в то время во всей Галлии, тонких и высоких, с пилястрами из многих бревен, соединенных между собой, со сводами всегда остроконечными, по затруднительности выводить их иначе из подобного материала, — которые, по всей вероятности, послужили перво-образом стрельчатому стилю, введенному, несколько веков спустя, в общую архитектуру[144].
Хотя этот приют был очень неудобен по милости тех покоев, которые прилегая к стенам небольшой церкви и разделяя ее льготы, служили убежищем, однако Меровиг и Брунегильда поселились тут, решась не покидать этого места, пока не будут в безопасности. Тщетно нейстрийский король употреблял всякого рода хитрости, чтоб выманить их оттуда; они не вдавались в обман и так как Гильперик не осмеливался употребить силу, из опасения навлечь на себя грозное мщение святаго Мартина, то и был вынужден вступить с своим сыном и невесткой в переговоры. — Они соглашались сдаться, но требовали от короля клятвеннаго слова не разлучать их друг с другом. Гильперик дал это обещание, только так уклончиво, что предоставил себе полную свободу действовать как ему вздумается: он поклялся, что если такова воля Божия, то он их не разлучит[145]. Не смотря на двусмысленность этого выражения, Меровиг и Брунегильда удовольствовались клятвой, и частью из усталости, частью по убеждению, решились выйти из-за льготных стен, на которые храм св. Мартина руанского распространял право неприкосновенности. Гильперик, несколько успокоенный покорным видом своего сына, благоразумно сдержал свой гнев и скрыл подозрения; он даже поцаловал обоих супругов и сел с ними за стол, с притворным видом отеческого к ним расположения. Проведя таким образом два или три дня в совершенной скрытности, он вдруг увез Меровига и отправился с ним по дороге в Суассон, оставив Брунегильду в Руане, под присмотром более строгим[146].
Не доезжая несколько миль до Суассона, нейстрийский король и его юный спутник остановлены были самыми зловещими известиями. Город был осажден австразийским войском; Фредегонда, переехавшая туда, в ожидании своего мужа, едва имела время бежать с пасынком, Клодовигом, и родным своим сыном, еще грудным ребенком. Рассказы, все более и более достоверные, рассеяли всякое сомнение на счет обстоятельство этого неожиданного нападения. То были австразийские переметчики, под предводительством Годевины и Сигоальда, которые, перейдя от Гильперика к юному королю Гильдеберту II, ознаменовали раскаяние свое, перед возвращением на родину, смелым набегом на столицу Нейстрии. Их малочисленное войско состояло большей частью из жителей реймсской равнины, народа буйного, который при первом слухе о войне с Нейстрийцами переходил на грабеж чрез неприятельскую границу[147]. Король Гильперик без труда собрал между Парижем и Суассоном более значительные силы, и тотчас пошел на помощь к осажденному городу; но вместо того, чтоб ударить с быстротой на Австразийцев, он удовольствовался только тем, что показал им свое войско и вступил с ними в переговоры, надеясь принудить их к отступлению без боя. Годевин и его сподвижники отвечали, что они пришли сразиться, однако бились плохо, и Гильперик, впервые победивший, весело вступил в столицу своего королевства[148].
Радость эта была для него кратковременна, и важные помыслы вскоре навели на него беспокойство и заботы. Ему пришло на ум, что покушение Австразийцев на Суассон было последствием заговора, составленного кознями Брунегильды; что Меровиг знал это, сам был в нем участником, и что его покорный и искренний вид был только лицемерной личиной[149]. Фредегонда воспользовалась случаем перетолковать своими коварными внушениями безрассудное поведение юноши. Она приписывала ему обширные замыслы, к которым он не был способен, намерение свергнуть отца и царствовать над всей Галлией с женщиной, соединившейся с ним кровосмесительным браком. По милости этих хитрых наветов, подозрения и недоверчивость короля возросли до того, что обратились в какой-то панический страх. Вообразив, что жизни его угрожает опасность от присутствия сына, Гильперик велел отнять у него оружие и не выпускать из виду, пока не будет принято окончательное на счет его решение[150].
Через несколько дней после того, прибыло к Гильперику посольство, отправленное владетелями, управлявшими Австразией именем юного короля Гильдеберта, с поручением отречься от покушения Годевина, как от частного военного набега. Король обнаружил столько миролюбия и благорасположения к племяннику, что послы осмелились к извинениям своим присовокупить просьбу, успех которой был весьма сомнителен, а именно, об освобождении Брунегильды и обеих дочерей ее. При других обстоятельствах, Гильперик остерегся бы выпустить, по первому прошению, врага попавшегося в его руки; но теперь сообразив, что жена Меровига может наделать беспорядков в его королевстве, и пользуясь случаем добровольно исполнить благоразумное дело, он без труда согласился на все, чего у него просили.[151]
Брунегильда, узнав о такой неожиданной отмене приказаний, удерживавших ее в заключении, поспешила оставить Руан и Нейстрию так быстро, как будто земля расступилась под нею. Опасаясь малейшего замедления, она ускорила дорожными сборами и даже решилась уехать, не взяв с собой пожитков, которые, не смотря на значительное их сокращение, все еще имели большую цену. Несколько тысяч золотых монет и множество узлов с драгоценными каменьями и богатыми тканями было передано, по ее приказанию, епископу Претекстату, который, приняв залог, вторично и еще более, нежели в первый раз, запутал себя из любви к крестнику своему Меровигу[152]. Покинув Руан, мать Гильдеберта II заехала в Мо взять обеих дочерей своих, и потом, минуя Суассон, направилась в Австразию, куда и прибыла благополучно. Ее приезд, жданый там с нетерпением, вскоре произвел большие смуты, возбудив зависть могущественных и честолюбивых вождей, хотевших остаться единственными попечителями молодого короля.
Отъезд Брунегильды не положил конца ни недоверчивости короля, ни строгим его мерам относительно старшего сына. Меровиг, лишенный оружия и военной перевязи, что, по обычаям германским считалось гражданским позором, по прежнему содержался под надежной стражей. Едва оправившись от волнения, причиненного ему рядом таких неожиданных происшествий, король снова обратился к любимому своему проекту завоевания пяти городов Аквитании, из которых только один, а именно Тур, был в его власти. Не имея на этот раз возможности выбирать того или другого из двух сыновей своих, он, не смотря на прежнюю неудачу Клодовига, поручил ему начальство над новым походом. Юный принц имел приказание двинуться на Пуатье и навербовать сколько возможно людей в Турени и в Анжу[153]. Собрав небольшое войско, он без сопротивления овладел городом Пуатье и соединился там с силами более значительными, которые были преведены к нему с юга знатным воеводой галльского происхождения, по имени Дезидерием.
То был муж высокого рода, владетель обширных поместий в окрестностях Альби, беспокойный и необузданно честолюбивый, как и все в то время, но возвышавшийся над совместниками своими из варваров некоторую обширностью видов и порядочными военными дарованиями. Будучи правителем округа, пограничного с враждебными для Галло-Франков Готами, он был страшен этому народу и приобрел подвигами своими большую славу и значение между южными Галлами[154]. Многочисленное и исправно вооруженное войско, пришедшее, под его предводительством, соединиться с нейстрийской дружиной, было следствием такого влияния, и лишь только оба войска сошлись в одно, как Дезидерий принял над ним начальство. Считая слишком ничтожным забирать по одиночке четыре города, лежавшие так далеко один от другого, он, как человек предприимчивый и дальновидный, замыслил завоевать всю страну между Луарой, Океаном, Пиренеями и Севеннами. Так как при исполнении этого плана не делалось никакого различия между городами, зависевшими от Австразии и подвластными королевству Гонтрана, то Дезидерий не пощадил последних и начал с того, что овладел городом Сентом, открывшим ему путь на Бордо[155].
Узнав о таком вовсе неожиданном нападении, король Гонтран вторично вышел из своего обыкновенного бездействия, и немедленно выслал значительные силы, под предводительством знаменитого Эония Муммола, провансскаго патриция, считавшегося тогда во всей Галлии непобедимым. Муммол быстрыми переходами двинулся через овернскую равнину, вступил в окрестности Лиможа и принудил Дезидерия оставить западные области и идти к нему на встречу[156]. Вскоре оба войска, предводимые галльскими вождями, сошлись друг с другом. Между ними произошла правильная битва, одна из тех, каких не видали в Галлии с тех пор, как римская тактика уступила место наездам и стычкам, единственному образу войны, который понимали варвары. Победа сильно колебалась, но осталась, как и всегда, за Муммолом, принудившим своего противника, после страшного кровопролития, к отступлению. Хроники говорят, что с одной стороны было пять, а с другой двадцать четыре тысячи убитых; этому трудно поверить; но такое преувеличение показывает, до какой степени было поражено воображение современников.
Видя совершенное уничтожение нейстрийской армии, Муммол возвратился, потому ли, что имел на то приказания, или потому что счел свое поручение исполненным[157]. Хотя он одержал верх, однако возымел высокое уважение к искусству человека, с которым померился; такое мнение способствовало впоследствии времени к сближению их в деле, имевшем целью ни более, ни менее, как основание в Галлии нового королевства. Вскоре Дезидерий снова явился с многочисленным войском, и при помощи усердия соотечественников и личного своего влияния на умы Галло-Римлян, возобновил военные действия с успехом, которому не встречалось более препятствий. Чрез пять лет, все города от Дакса до Пуатье и от Альби до Лиможа принадлежали королю нейстрийскому, и Римлянин, виновник этого завоевания, поселившись в Тулузе, древней столице Визиготов, украшен был титулом герцога и пользовался полу-королевской властью[158].
Меровиг уже несколько месяцев содержался в полузаключении, пока домашний суд, в котором преобладал голос Фредегонды, не произнес наконец над ними своего приговора. Этим приговором Меровиг осужден был на острижение волос, то есть, на отчуждение от дома Меровингов. Действительно по древнему обычаю, вероятно, основанному издавна на каком-либо религиозном обряде, особую принадлежность этого дома и символ наследственного права его на королевский сан составляли длинные волосы, сохраняемые неприкосновенно с первой минуты рождения. Потомки старого Меровига отличались этим от всех Франков, и в самой простой одежде могли быть узнаны по волосам, которые, то в косах, то свободно распущенные, покрывали плечи и ниспадали по спине[159]. Отрезать малейшую частицу этого украшения значило опозорить лицо, отнять от него преимущество посвящения и лишить его права на царство; впрочем, по терпимости, дозволенной обычаем, лишение это ограничено было временем, необходимым на то, чтобы волосы, вырастая снова, достигли наконец определенной меры.
Меровингский принц мог двояким образом подвергнуться такому временному низложению: или быть острижен как все Франки, то есть до плеч; или совершенно коротко, по примеру Римлян. Этот последний способ, более унизительный нежели первый, обыкновенно сопровождался церковным пострижением. Таково было строгое решение короля Гильперика относительно его сына: юноша одним разом потерял права носить оружие и царствовать. Вопреки церковным уставам он был насильно поставлен в священство, принужден отдать меч и боевую перевязь, торжественно ему данные по германскому обычаю, снять с себя все принадлежности своего национального убора и облечься в римское платье, составлявшее одежду духовенства[160]. Ему приказано было сесть на лошадь в этом уборе, так мало согласном с его наклонностями, и отправиться в монастырь Сен-Кале, близ Манса, где, в совершенном затворничестве он должен был изучать правила монашеской строгости. — Сопровождаемый вооруженными всадниками, Меровиг отправился в путь без всякой надежды на бегство или освобождение; но, может быть, он утешался народной поговоркой, сложенной для членов его семейства, подвергавшихся одинаковой с ним участи: «зелено дерево, еще вырастут листья[161] ».
В то время, в соборе святого Мартина турского, самом уважаемом из священных приютов, скрывался изгнанник, которого король Гильперик тщетно старался оттуда выманить. То был Австразиец Гонтран Бозе, которого народные слухи обвиняли в том, что он собственноручно убил молодого Теодеберта, или по крайней мере допустил своих воинов умертвить его, тогда как мог пощадить ему жизнь, хотя бы из человеколюбия[162]. Застигнутый в Аквитании странной вестью об убийстве Сигберта, и страшась, не без причины, попасть в руки нейстрийского короля, он искал безопасности под щитом св. Мартина. С этим таинственным покровом соединялось, в обеспечение более явственное, но не менее действительное, заступничество турского епископа, Георгия-Флоренция-Григория, твердо заботившегося о неприкосновенности прав своей церкви, а в особенности права неприкосновенного убежища. Как ни опасно было в те времена, среди расстроенного общества, защищать бессильных и изгнанных против свирепой мощи и неверия сильных, однако в этой беспрестанно возобновляемой борьбе Григорий обнаружил ни чем неистощимую твердость и вместе с тем осторожное, но неустрашимое достоинство.
Со дня, как Гонтран Бозе водворился, с двумя своими дочерьми, в одном из домов, окружавших двор базилики св. Мартина, турский епископ и его причет не имели ни минуты покоя. Они должны были сопротивляться королю Гильперику, который, алча мщения изгнаннику и не дерзая силой извлечь его, из убежища, хотел, в избежание греха и опасностей святотатства, принудить самих церковнослужителей выжить его из заветной ограды. Сперва было сделано от имени короля дружелюбное приглашение, потом последовали строгие приказания; наконец, когда послания и речи не произвели действия, приняты были грозные меры, могшие ужаснуть не только духовенство, но даже и всех турских жителей.
Нейстрийский герцог, по имени Рокколен, расположился станом у городских ворот с войском, собранным в округе города Манса. Он учредил свое пребывание в доме, принадлежавшем турской кафедральной церкви, и отправил оттуда следующее послание к епископу: «Если ты не заставишь Гонтрану удалиться из базилики, то я сожгу город и его предместья». Епископ спокойно ответствовал, что это невозможно. За тем он получил второе послание, еще более грозное: «Если ты сегодня же не выживешь королевского врага, то я разорю на милю кругом города все, что там зеленеет, и потом хоть сохой паши[163] ». Епископ Григорий был так же непоколебим, как и в первый раз, и Рокколен, по-видимому, не имевший с собой довольно людей на то, чтобы предпринять что-либо важное против жителей такого большого города, удовольствовался, после стольких самохвальств, разграблением и разрушением дома, служившего ему жилищем. Дом этот был построен из бревен, скрепленных между собой железными болтами, которые мансские воины унесли с прочей добычей в своих кожаных котомках[164]. Григорий Турский радовался, видя конец жестокого испытания; но вдруг представились ему новые затруднения возникшие из стечения непредвиденных обстоятельств.
Гонтран Боже имел в характере своем замечательную странность. Германец по происхождению, он превосходил искусством в делах, даром изворотливости, наклонностью к распутству, если так можно выразиться, самых тонких людей галло-римского племени. В нем не было германского надувательства, грубой лжи, сопровождаемой громким смехом[165]; но нечто более утонченное и вместе с тем более злое; дух всеобъемлющей и некоторым образом кочующей интриги, исходившей из конца в конец всю Галлию. Никто не умел лучше этого Австразийца вовлечь других в опасное дело и вовремя увернуться. Про него говорили, что он никогда не давал клятвы другу, не изменив ему тотчас же, от чего, вероятно, произошло и его германское прозвание[166]. Вместо того, чтобы в убежище св. Мартина Турского вести обыкновенную жизнь знатного изгнанника, то есть, проводить дни в еде и питье, не занимаясь ни чем посторонним, герцог Гонтран был настороже, знал все новости и осведомлялся о малейшем происшествии, стараясь употребить его в свою пользу. Он узнал так же скоро, как и достоверно, о несчастьях Меровига, о насильственном пострижении и заточении его в монастырь Сен-Кале. Ему пришло на мысль соорудить на этом основании план собственнаго своего освобождения, пригласить гильперикова сына разделить его убежище и уговориться с ним о средствах пробраться вдвоем в Австразию. Гонтран Бозе надеялся обеспечить вероятность удачи своего побега теми несравненно бòльшими средствами, которые юный принц мог найти в обаянии своего сана и в преданности своих друзей. Он поверил свой план и надежды дьячку франкского происхождения, по имени Рикульфу, который, из приязни к нему, вызвался сходить в Сен-Кале и увидеться, если возможно, с Меровигом[167].
Пока дьячок Рикульф шел к городу Мансу, Гаилен, молодой франкский воин, соединенный с Меровигом узами подданства и братства по оружию, сторожил в окрестностях Сен-Кале прикрытие, которое должно было сдать нового затворника на руки его настоятелей и тюремщиков. Лишь только оно показалось как толпа воинов ударила на него в превосходном числе из засады, и, обратив в бегство, принудила оставить пленника, вверенного его присмотру[168]. Освобожденный Меровиг с радостью сбросил с себя поповское платье и заменил его воинственной одеждой своего племени: обувью, крестообразно привязанной к ногам ремнями, узкой туникой с короткими рукавами, едва доходившей до колен, и меховым кафтаном, сверх которого шла перевязь с привешенным к ней мечом[169]. В этом наряде, не зная, где найти совершенно безопасное место, Меровиг встречен был послом Гонтрана Бозе. Предложение Рикульфа было принято без больших рассуждений, и сын Гильперика, окруженный на этот раз своими друзьями, немедленно отправился по дороге в Тур. Дорожный плащ с наглавником, накинутым на голову, предохранял его от удивления и насмешек, которые мог возбудить вид остриженной головы на плечах воина. Прибыв к стенам Тура, он слез с коня и, все еще закрывая плащом голову, отправился в собор св. Мартина, где в минуту все двери были раскрыты[170].
Тогда был торжественный праздник, и турский епископ, совершавший службу, раздавал правоверным причастие в двух видах. Хлебы, оставшиеся от освещения евхаристии, разложены были по престолу на покрове подле большого сосуда с двумя ручками, заключавшего в себе вино. Обыкновенно, в конце обедни, эти хлебы, не освященные, но просто благословенные священником, изрезывались на части и раздавались присутствовавшим; это называлось раздавать эвлогии. Все предстоящие, кроме отлученных от церкви, получали свою часть от диаконов, подобно тому, как эвхаристию раздавал священник, или совершавший службу епископ[171]. Обходя храм и раздавая каждому частицу священного хлеба, диаконы св. Мартина увидели в дверях незнакомого им человека, полузакрытое лицо котораго, казалось, обнаруживало желание не быть узнанным; они недоверчиво прошли мимо и ничего ему не предложили.
Горячий от природы характер юнаго Меровига еще более взволнован был заботами и утомлением от дороги. Видя себя лишенным милости, которой удостоились все присутствовавшие, он вспыхнул бешеным гневом. Пройдя свкозь толпу, наполнявшую средину церкви, он проник до клироса, где находился Григорий с другим епископом, Рагенемодом, Франком по происходению, заступившим в парижской епархии св. Жерменя. Став перед амвоном, на котором возседал Григорий в своем епископском облачении, Меровиг сказал ему грубым и повелительным голосом: «Епископ, отчего не дают мне эвлогии, как другим правоверным? Говори, разве я отлучен от церкви?[172] » С этими словами он отбросил назад наглавник своего плаща и открыл взорам присутствующих лицо свое, раскрасневшееся от гнева и странную фигуру постриженного воина.
Турский епископ без труда узнал старшего из сыновей короля Гильперика, потому что часто видал его прежде и знал уже всю его историю. Юный беглец казался ему виновным в двойном нарушении церковных законов: браком в запрещенной степени родства и отречением от священно-духовного чина, вины столь тяжкой, что строгие казуисты называли ее отступничеством. Будучи явно уличен в грехе своей мирской одеждой и вооружением, Меровиг, не очистившись предварительно пред духовным судом, не мог быть допущен к приобщению ни освященного хлеба и вина, ни даже хлеба просто благословенного, бывшего подобием первого. Епископ Григорий так ему и ответствовал с обычным своим спокойствием и достоинством. Но речь его, важная и вместе с тем кроткая, только раздражила вспыльчивость юноши, который, забыв всякую умеренность и уважение к святости места, вскричал: «Ты не имеешь права отрешать меня от христианского причащения без согласия твоих собратий епископов; если же ты по собственной своей власти лишаешь меня причастия, то я поступлю, как оглашенный, и кого-нибудь убью здесь[173] ». Слова эти, сказанные, диким голосом, ужаснули слушателей и произвели на епископа впечатление глубокой скорби. Опасаясь довести до крайности этого молодого варвара и накликать беду, он уступил необходимости, и, переговорив, для соблюдения, по крайней мере, законных форм, с своим парижским собратом, приказал дать Меровигу требуемые им эвлогии[174].
Лишь только сын Гильперика водворился в ограде базилики св. Мартина вместе с Гаиленом, братом своим по оружию, с молодыми сообщниками и множеством служителей, турский епископ поспешил исполнить некоторые предписанные римским законом Формальности, из которых главнейшей для него было оповещение ближайшего судьи и гражданских властей о прибытии каждого нового изгнанника[175]. В настоящем случае, не было иного судьи и другой власти кроме короля Гильперика; следовательно, объявить должно было ему, стараясь притом смягчить уступчивостью горечь его негодования. Дьякон кафедральной турской церкви отправился в нейстрийский королевский город Суассон, с поручением донести в точности обо всем произошедшем. Товарищем его в этом посольстве был родственник епископа, по имени Никита, ехавший по частным своим делам ко двору Гильперика[176].
Прибыв в суассонский дворец, они были оба допущены к королю и начали излагать причину своего путешествия, но вдруг вошла Фредегонда и сказала: «Это лазутчики; они пришли сюда разведать, что делает король и потом пересказать Меровигу». Слов этих было довольно, чтобы встревожить подозрительный дух Гильперика: немедленно дано было приказание схватить Никиту и диакона, прибывшего с известиями. У них обобрали все деньги, какие с ними были, и отвели их самих на край королевства, откуда оба они возвратились не ранее, как после семимесячной ссылки[177]. Пока с послом и родственником Григория Турского обращались так жестоко, он сам получил письмо от короля Гильперика в следующих выражениях: «Выгони отступника из своей базилики, или я всю страну предам на сожжение». Епископ ответствовал просто, что подобного дела никогда не было, даже при готских королях, которые были еретики, и что, следовательно, оно не может быть во времена истинной христианской веры. Принужденный, после такого ответа, перейти от угроз к действию, Гильперик долго медлил, и только по настояниям Фредегонды, которую не пугало никакое святотатство, было решено, что соберется войско и сам король примет над ним начальство и поведет его наказать город Тур и взять силой убежище св. Мартина[178].
Узнав об этих приготовлениях, Меровиг был объят ужасом, в котором просвечивало религиозное чувство: «Оборони Бог, чтобы святая базилика владыки моего, Мартина, потерпела какое-нибудь насилие, или страна эта была разорена чрез меня!» Он хотел немедленно выехать с Гонтраном Бозе и отправиться в Австразию, где льстился надеждой найти убежище, спокойствие, богатство и все наслаждения власти. Но еще ничего не было готово для такого дальнего путешествия. У них не было ни довольно людей с собой, ни прочных связей в королевстве. Гонтран признавал лучшим выждать и не бросаться из огня в полымя[179]. Неспособный на что либо отважиться без содействия нового своего друга, юный принц искал врачеваний от своего беспокойства в ревностном богомолии не совсем ему свойственном. Он решился провести целую ночь за молитвой в алтаре базилики и, взяв с собой самые драгоценные свои вещи, возложил их, как приношение, на гробницу св. Мартина; потом став на колени у гроба, молил святого снизойти к нему на помощь, помиловать его и устроить так, чтобы ему как можно скорее возвращена была свобода и чтобы он сделался со временем королем[180].
Эти два желания ничего не значили Мировигу одно без другого, а последнее, по-видимому, играло довольно значительную роль в беседах его с Гонтраном Бозе и в предположениях обоих. Гонтран, вполне полагаясь на изворотливость своего ума, редко призывал помощь святых, но в замен того прибегал к гадальщикам, желая оправдать их знаниями верность своих соображений. Оставив Меровига молиться, он послал слугу к одной женщине, по его словам весьма искусной, предсказывавшей ему, между прочим, год, день и час кончины короля Гариберта[181]. На вопрос, сделанный от имени герцога Гонтрана о том, какая судьба ожидает его и сына Гильперика, колдунья, вероятно, хорошо знавшая их обоих, дала следующий ответ, относившийся к самому Гонтрану: «Король Гильперик умрет чрез год, и Меровиг, один из всех своих братьев, сделается королем; ты, Гонтран, пять лет будешь герцогом всего королевство; на шестой, по милости народа, получишь епископское звание в городе, лежащем на левом берегу Луары, и наконец отойдешь от мира сего, престарелый и по долгих днях[182] ».
Гонтран Бозе, всю жизнь свою дурачивший других, сам был дурачен плутовством колдунов и гадальщиц. Он очень был обрадован таким предсказанием, нелепым, но без всякого сомнения согласным с его честолюбивыми мечтами и сокровенными желаниями. Полагая, что город, так неопределенно указанный, был не иной как Тур, и мысленно воображая себя уже преемником Григория на епископском престоле, он не преминул сообщить ему, с лукавым самодовольством, о своем будущем счастии, ибо титул епископа был очень лестен для вождей варваров. Григорий только что пришел в базилику св. Мартина, для служения всенощной, когда австразийский герцог поверил ему свою странную тайну, как человек, вполне убежденный в непреложных знаниях пророчицы. Епископ ему отвечал: «О подобных вещах следует вопрошать «Господа Бога», и не мог воздержаться от смеха[183]. Но такая суетность, столь же безумная, как и ненасытная, навела его на печальные мысли о людях и слабостях того времени. Грустные размышления занимали его во время пения псалмов, и когда, после всенощной, пожелав отдохнуть, он лег на кровать в особой комнате подле церкви, его как-будто преследовали до тех пор, пока он не позабылся сном, все те бедствия, которые он предвидел, но отклонить был не в силах, все преступления, которых, казалось, храм этот будет позорищем в противоестественной борьбе, возгоревшейся между отцом и сыном. Во время сна, те же мысли, облеченные в страшные образы, снова ему предстали. Он видел ангела, парящего над базиликой и взывающего унылым голосом: «Горе! Горе! Бог поразил Гильперика и всех его сыновей! Никто из них не переживет его и не наследует его царства[184] ». Сон этот показался Григорию откровением будущего, более достойным веры, нежели все чары и ответы гадателей.
Меровиг, ветреный и легкомысленный, вскоре предался развлечениям, более согласным с его буйными привычками, нежели бдение и молитвы при гробе святых. По закону, ограждавшему неприкосновенность священных убежищ, заключенным предоставлялась полная свобода доставать себе всякого рода припасы, дабы гонители не могли одолеть их голодом. Сами священнослужители базилики св. Мартина снабжали жизненными потребностями своих бедных гостей, не имевших прислуги. Богатым прислуживали то собственные их люди, пользовавшиеся правом свободного входа и выхода, то посторонние мужчины и женщины, присутствие которых часто давало повод к беспорядкам и соблазну. Двор ограды и паперть базилики были во всякий час полны занятой толпой или праздными и любопытными. В обеденный час, шум пиров, заглушавший иногда молитвенное пение, нередко смущал священников на их скамьях и иноков в тишине их келий. Иногда собеседники, отуманенные вином, доходили в ссорах до драки и тогда кровавые сцены совершались у дверей и даже внутри самого храма[185].
Если пиры, в которых Меровиг искал развлечения с своими товарищами, и не влекли за собой подобных беспорядков, то на них не было недостатка в шумном веселии; громкий хохот и грубые шутки большей частью на счет Гильперика и Фредегонды, раздавались по зале. Меровиг не щадил ни того, ни другой, рассказывал о преступлениях своего отца и распутствах мачехи; называл Фредегонду непотребной блудницей, а Гильперика слабоумным мужем, гонителем собственных детей своих. «Хотя в этом было много правды», говорит современный историк: «однако я думаю, не было угодно Богу, чтобы сын разглашал такие вещи[186] ». Историк этот, сам Григорий Турский, приглашенный однажды к столу Меровига, собственными ушами слышал соблазнительные речи юноши. После обеда, Меровиг, оставшись с благочестивым своим гостем наедине, впал в набожное расположение духа и просил епископа прочесть ему что-нибудь для душевного назидания. Григорий взял книгу Соломона и открыв на удачу, попал на следующий стих: «Око, ругающееся отцу, да исторгнут его вранове от дебрия и да снедят его птенцы орли[187] ». Это место, встретившееся так кстати, было признано епископом за второе предзнаменование, не менее первого грозное[188].
Между тем, Фредегонда, более ожесточенная в своей вражде и более деятельная, нежели муж ее, решилась упредить готовившийся поход и умертвить Меровига, вовлекши его в засаду. Турский граф, Левдаст, искавший королевских милостей и, кроме того, желавший отмстить за прошлогодний грабеж своего дома, охотно вызвался исполнить это убийство. Рассчитывая на оплошность Меровига, он пробовал разные хитрости, чтоб выманить его из-за пределов, куда не простирались права неприкосновенности; но не успел в том. С досады, или для раздражения юноши до такой степени, чтоб он забыл всякую осторожность, Левдаст напал с оружием в городских улицах на его служителей[189]. Они большей частью были перебиты, и Меровиг, объятый гневом при этом известии, как раз очертя голову попал бы в свет, если бы не остановил его осторожный Гонтран. Так как он горячился без меры, говоря, что не найдет покоя, пока кровавым возмездием не накажет угодника Фредегонды, то Гонтран присоветовал ему обратить мщение свое туда, где опасность была ничтожна, а выгода значительна, и отплатить обиду не Левдасту, который был осторожен, а кому-либо другому из друзей короля Гильперика, или из близких к его дому[190].
Марилейф, первый врач короля, человек весьма богатый и не очень воинственный, находился тогда в Туре, проездом из Суассона в Пуатье, родной его город. С ним было мало народу, но много пожитков, и молодым воинам, товарищам Меровига, не было ничего легче, как схватить Марилейфа в его гостинице. Они действительно вошли туда внезапно и жестоко избили миролюбивого врача, который, по счастию, успел убежать и скрыться, почти нагой, в соборе, оставив во власти грабителей свое золото, серебро и прочие пожитки[191]. Сын Гильперика нашел, что вся эта пожива недурна, и довольный проделкой, которую сыграл с своим отцом, счел себя достаточно отомщенным и хотел явить милосердие. По просьбе епископа, он приказал объявить бедному Марилейфу, не дерзавшему выйти из своего убежища, что он может свободно продолжать путь[192]. Но в то самое время, когда Меровиг так был доволен, что имеет своим товарищем и сердечным другом такого догадливого человека как Гонтран Бозе, последний не поколебался продать услуги свои смертельной неприятельнице безрассудного юноши, слепо ему доверявшегося.
Вовсе не разделяя вражды, которую король Гильперик питал к Гонтрану за смерть Теодеберта, Фредегонда была благодарна за это убийство, освободившее ее от одного из пасынков, чего она желала и в отношении двух остальных. ее благорасположение к австразийскому герцогу еще более усилилось, когда она усмотрела возможность сделать его орудием гибели Меровига. Гонтран Бозе неохотно брался за опасное поручение; но неудачные попытки графа Левдаста, более крутого, нежели искусного, склонили королеву обратить взоры на человека, который мог своеручно не совершить, а обеспечить своей хитростью верное исполнение задуманного ею убийства. Она послала к Гонтрану верного человека, который передал ему от ее имени следующее предложение: «Если ты успеешь выманить Меровига из базилики за тем, чтоб его умертвили, то я дам тебе богатый подарок[193] ». Гонтран Бозе с радостью принял вызов. Уверенный, что хитрая Фредегонда приняла уже с своей стороны все надлежащие меры, и что подосланные убийцы стерегут окрестности Тура, он пошел к Меровигу и сказал ему с самым веселым видом: «Что мы ведем здесь ленивую и бездушную жизнь и прячемся вкруг этой базилики, будто запуганные? Велим привести наших коней, возьмем с собой соколов и собак, и поедем на охоту промяться, подышать чистым воздухом и насладиться прекрасными видами[194] ».
Необходимость простора и свежего воздуха, которую так сильно ощущают узники, была по сердцу Меровигу, а сговорчивость характера побудила одобрить без дальних рассуждений все, чтò предлагал друг его. Он с пылкостью своего возраста принял заманчивое предложение. Тотчас же на двор базилики привели лошадей и оба узника вышли в полном охотничьем уборе, с соколами на руке, в сопровождении своих слуг и собак на своре. Местом прогулки избрано было поместье, принадлежавшее турской церкви и расположенное в селении Iокундиакум, (Jocundiacum), ныне Жуэ (Jouay), недалеко от города. Они провели таким образом целый день, охотясь вместе. Гонтран не обнаружил ни малейшего признака беспокойства и, казалось думал только о том, кàк бы лучше повеселиться. То, чего ждал он, не случилось: ни в-продолжении прогулки, ни на обратном пути не являлось никакой вооруженной шайки, которая напала бы на Меровига, оттого ли, что лазутчики Фредегонды еще не прибыли в Тур, или потому что приказания ее были дурно исполнены. Меровиг благополучно вступил в ограду, служившую ему убежищем, довольный кратковременной своей свободой, и ни мало не подозревая того, что ему угрожала погибель от самой гнусной измены[195].
Войско, назначенное в поход на Тур, было готово; но когда пришло время выступать, то Гильперик вдруг сделался нерешительным и богобоязненным. Ему хотелось знать, как велик был в ту минуту гнев св. Мартина против нарушителей его прав, и был ли святой исповедник в милостивом или в сердитом расположении духа? Как никто в мире не мог доставить о том ни малейшего сведения, то королю пришла в голову странная мысль отнестись письменно прямо к святому, и просить у него точного и положительного ответа. Он написал письмо, в котором, как будто в тяжебном деле, наложил отцовские жалобы на убийцу сына своего Теодеберта и призывал этого великого преступника на суд святого. Прошения заключалось следующим решительным вопросом: «Можно ли мне или нет выгнать Гонтрана из базилики[196] »? Еще страннее было то, что под этой выдумкой скрывалась хитрость, и что король Гильперик хотел надуть своего небесного корреспондента, намереваясь, если ему будет разрешено рассчитаться с Гонтраном, овладеть тем же путем и Меровигом, имя которого он умолчал из боязни прогневить святого. Это удивительное послание было принесено в Тур писцом франкского происхождения, по имени Бодегизелем, который положил его на гробницу св. Мартина и поместил рядом белый лист бумаги, дабы святой мог написать свой ответ. Чрез три дня посланный пришел к надгробному памятнику и, найдя положенный белый лист в прежнем виде, без малейшего признака писания, возвратился к королю Гильперику, рассудив, что св. Мартин отказался от объяснения[197].
Король пуще всего боялся, чтобы Меровиг не отправился в Австразию к Брунегильде и с помощью ее советов и денег не успел составить себе многочисленной партии между нейстрийскими Франками. Это опасение превозмогло в уме Гильперика даже ненависть его к Гонтрану Бозе, которому король соглашался простить, лишь бы он ни в чем не содействовал отъезду своего товарища заточения.
Это породило новый план, в котором Гильперик опять обнаружил прежнее свое грубое и опасливое лукавство. План этот заключался в том, чтобы выманить у Гонтрана, без которого Меровиг, ненаходчивый и нерешительный, не мог бы отважиться на побег, клятвенное обещание не выходить из базилики, не предуведомив о том короля. Король Гильперик надеялся таким образом получить известие заблаговременно, возможность пресечь сообщения между Туром и австразийской границей. Он послал лазутчиков переговорить тайно с Гонтраном, который, с своей стороны, не отступился от борьбы коварства с коварством. Не слишком доверяя примирительным словам Гильперика, но между тем предусматривая в том последнюю возможность спасения, если не удадутся другие, он дал потребованную от него клятву и присягнул в самом алтаре базилики, коснувшись рукой шелкового покрова на главном престоле[198]. После чего он с величайшей тайной и так же деятельно, как и прежде, продолжал готовиться к внезапному побегу.
После того счастливого случая, когда деньги врача Марилейфа попали в руки узников, приготовления эти шли поспешно. Удалые витязи, особый разряд людей, образовавшийся после завоевания, толпами вызывались в провожатые; число их вскоре возросло до пятисот. С такой силой побег был нетруден и прибытие в Австразию казалось весьма вероятным. Гонтран Бозе не находил более причин медлить, и вопреки своей клятве, не давая знать королю, объявил Меровигу, что пора подумать об отъезде. Меровиг, слабый и нерешительный, пока его не возбуждали страсти, колебался, когда предстояло отважиться на это опасное предприятие и снова впал в беспокойство. — «Но разве нам неблагоприятны», — спросил его Гонтран: «предсказания гадальщицы»? Юный принц не успокоился и для рассеяния своих печальных предчувствий пожелал справиться с лучшим источником о своем будущем[199].
Тогда существовал способ духовного гадания, запрещенный соборами, но не смотря на то употреблявшийся в Галлии самыми умными и просвещенными людьми. Меровиг решился к нему прибегнуть. Он пошел в придел, где стояла гробница святого Мартина и положил на гроб три священные книги: Книгу Царств, Псалтырь и Евангелие. Целую ночь молил он Бога и святого исповедника поведать ему то, что сбудется, и может ли он надеяться получить королевство своего отца[200]? После того он целые три дня постился, и на четвертый, снова придя к гробнице, раскрыл одну за другой три книги. Сперва он поспешил вопросить Книгу Царств, и попал на страницу, в начале которой был следующий стих: «Понеже оставиша Господа Бога своего и прияша боги чуждыя, сего ради наведе на ня Господь зло сие[201] ». Раскрыв Псалтырь, он нашел следующее: «Обаче за льщения их положил еси им злая, низложил еси я, внегда разгордешася. Како быша в запустение[202]!» Наконец, в Евангелии прочел такой стих: «Весте, яко по двою дню пасха будет и сын человеческий предан будет на пропятие[203] ». Тому, кто в каждом из этих слов думал читать ответ самого Бога, нельзя было вообразить ничего зловещее; тут было чем поколебать душу даже посильнее, чем Гильперика сына. Он был словно подавлен под гнетом этой тройной угрозы: измены, погибели и страшной смерти, и долго плакал горючими слезами у гробницы св. Мартина[204].
Гонтран Бозе, твердо веривший в свое пророчество и притом не видевший никакого повода к опасению собственно за себя, продолжал настаивать. При помощи того, можно сказать, магнетического влияния, которое решительные умы оказывают на слабые и раздражительные характеры, он так хорошо подкрепил бодрость своего юного товарища, что отъезд последовал без всякого отлагательства, и Меровги сел на коня с видом спокойным и самоуверенным. За то Гонтрану, в это решительное мгновение, предстояло испытание другого рода: он разлучался с двумя дочерьми, укрывшимися вместе с собой, страшась опасностей такого дальнего переезда. Не смотря на свой глубокий эгоизм и неисправимое коварство, нельзя было сказать, чтобы он совершенно был лишен добрых качеств, и в числе стольких пороков в нем было по крайней мере одна добродетель — отцовская привязанность[205]. Присутствие дочерей его было ему в высочайшей степени драгоценно. Для посещения их, когда они бывали вдали от него, он не колебался жертвовать собою; и если нужно было предохранить их от какой-либо опасности, он становился задорным и смелым до дерзости. Принужденный оставить их в убежище, неприкосновенность которого король Гильперик, в гневе своем, мог бы не уважить, Гонтран дал себе слово за ними возвратиться и с этой благой мыслью, единственной, какая могла зародиться в уме его, он переступил заветный предел и поскакал рядом с Меровигом[206].
Обоим беглецам сопутствовало около шести сот всадников, набранных, по всей вероятности, из удальцов и бродяг, Франков и Галлов. Следуя с юга на север, вдоль по левому берегу Луары, они ехали в добром порядке через земли короля Гонтрана. Близ Орлеана они свернули к востоку, дабы не проезжать по королевству Гильперика, и беспрепятственно достигли окрестностей города Оксерра. Но здесь счастие им изменило. Эрн, или Эрноальд, граф этого города, отказался пропустить их, потому ли, что король Гильперик просил его дружеского содействия, или по собственному своему побуждению, желая упрочить мир между обоими королевствами. Отказ этот, кажется, послужил поводом к битве, к которой дружина двух изгнанников была совершенно рассеяна. Меровиг, вероятно, забывший в гневе своем осторожность, попался к руки графа Эрноальда, но Гонтран, всегда умевший ускользнуть, отступил с остатками своего небольшого войска[207].
Не отваживаясь идти к северу, он решился вернуться и достигнуть какого нибудь аквитанского города, принадлежавшего Австразийскому Королевству. Окрестности Тура были для него чрезвычайно опасны; он должен был остерегаться, чтобы слух о его побеге не заставил Гильперика двинуть войска и наполнить город воинами. Но все это благоразумие не устояло перед отцовской любовью. Вместо того, чтобы с своей малочисленной и плохо вооруженной толпой обойти город полем, он пошел прямо к базилике св. Мартина. Она была охраняема, но он ворвался силой и тотчас же вышел, уведя с собой обеих дочерей, которых хотел укрыть в безопасном месте, вне гильперикова королевства. После такого смелого подвига, Гонтран отправился в Пуатье, снова сделавшийся австразийским после победы Муммола. Доехав туда благополучно, он поместил двух своих спутниц в базилику св. Илария, и там их оставил, чтоб посмотреть что делается в Австразии[208]. Опасаясь вторичного несчастья, он на этот раз сделал длинный объезд и направил путь свой к северу чрез Лимузен, Оверн, и по дороге из Лиона в Мец.
Прежде нежели граф Эрноальд мог известить короля Гонтрана и испросить приказаний его на счет пленника, Меровиг успел уже убежать из заключения. Он скрылся в главной оксеррской церкви, построенной во имя св. Жерменя, апостола Бретонов, и под защитой права неприкосновенности безопасно там водворился, точно так же как в Туре[209]. Весть о его побеге пришла к королю Гонтрану почти в одно время с известием о его задержании. Этого было более нежели сколько нужно для крайней досады робкому и миролюбивому королю, которого главное старание было отдалять от себя всякие ссоры, какие могли вокруг его возникнуть. Он боялся, чтобы пребывание Меровига в королевстве не вовлекло его в большие хлопоты, и желал одного из двух, или чтобы сыну Гильперика дали свободный пропуск, или содержали его под надежной стражей. Обвиняя Эрноальда в одно и то же время и за излишнее усердие и за оплошность, он немедленно призвал его к себе, и когда граф хотел отвечать и оправдать свое поведение, то король прервал его словами: «Ты задержал того, кого брат мой называет своим врагом; но если намерение твое было твердо, то тебе следовало тотчас же привести пленника ко мне; если же нет, то не должно было трогать человека, которого ты не хотел уберечь[210] ».
Двусмысленное выражение этих упреков доказывало в короле Гонтране столько же отвращения от преследования сына, сколько и боязни поссориться с отцом. Он подверг графа Эрноальда всей тягости своей опалы и не довольствуясь отрешением его от должности, осудил сверх того на пеню в семь сот золотых монет[211]. Кажется, что не смотря на послания и убедительные просьбы Гильперика, Гонтран не предпринял никаких насильственных мер для изгнания беглеца из нового убежища, а, напротив того, без огласки и сохраняя приличие, действовал под рукой так, что Меровиг скоро нашел случай убежать и продолжать свое странствование. Действительно, после двухмесячного пребывания в оксеррской базилике, юный принц уехал в сопровождении своего верного Гаилена, и на этот раз дороги были ему открыты. Он наконец вступил в австразийскую землю, где надеялся найди спокойствие, друзей, супружеское счастие и все почести, нераздельные с званием мужа королевы; но где ожидали его лишь новые неудачи и несчастья, которым суждено было кончиться только с его жизнью[212].
Австразийское королевство, управляемое от имени ребенка, советом владетелей и епископов, было в то время позорищем беспрестанных смут и страшных раздоров. Отсутствие всякой законной узды и своеволие личного произвола чувствовались там сильнее, нежели в какой-либо другой части Галлии. В этом отношении, не было никакого ни племенного, ни государственного различия; варвары или Римляне, духовные или вожди дружин, все, кто только считал себя сильным властью или богатством, стремились превзойти друг друга в буйстве и честолюбии. Разделенные на враждебная стороны, они сходились только в одном, — в неистовой ненависти к Брунегильде, которую хотели лишить всякого влияния на правление ее сына. Главными начальниками этой страшной аристократии были реймсский епископ Эгидий, явно подкупленный нейстрийским королем, и герцог Раукинг, богатейший из Австразийцев, характер типический, если можно так выразиться, творивший зло из наслаждения, тогда как другие варвары творили его в порыве страсти или из корыстных видов[213]. Про него рассказывали жестокости истинно баснословные, подобные тем, какие народное предание приписывает некоторым владетелям зàмков феодального времени, воспоминание о котором живет в развалинах их башен. Когда он ужинал, освещаемый рабом, державшим в руке восковой светильник, — одной из любимейших забав его было заставлять бедного раба гасить огонь голыми ногами, потом зажигать его и снова гасить несколько раз тем же порядком. Чем сильнее была обжога, тем больше тешился герцог Раукинг и хохотал над кривляньями бедняка, подвергнутого такой пытке[214]. Он велел похоронить живьем, в одну и ту же могилу, двух своих поселян, юношу и молодую девушку, виновных в том, что они вступили в брак без его согласия; по просьбе священника, он поклялся не разлучать их. «Я сдержал мою клятву», говорил он со зверским смехом: «они навеки вместе[215] ».
Этот ужасный человек, которого дерзость с королевой Брунегильдой превосходила всякую меру, а поступки постоянно были мятежные, имел обыкновенными своими спутниками Бертефреда и Урсио, одного родом Германца, а другого сына Галло-Римлянина, но глубоко проникнутого грубостью и буйством германских нравов. В диком сопротивлении своем они оскорбляли не только королеву, но всякого, кто старался сойтись с ней для сохранения мира и общественного порядка. Они особенно недовольны были Римлянином Волком (Lupus), герцогом Шампании, или реймсской равнины, правителем строгим и бдительным, напитанным древними преданиями о правлении императоров[216]. Шайка герцога Раукинга почти ежедневно разоряла поместья Волка, грабила там домы и подвергала жизнь его опасности. Однажды Урсио и Бертефред напали на него самого и на людей его с толпой всадников почти у ворот дворца, где жил юный король с своей матерью. Послышав тревогу, прибежала Брунегильда и, смело бросившись в средину между вооруженных всадников, закричала вождю зачинщиков: «Зачем трогать невинного? Не делайте этого греха, не начинайте битвы, которая погубит нашу землю!» — «Жена», — отвечал ей Урсио с выражением суровой гордости: — «удались! Довольно было с тебя властвовать при жизни твоего мужа; теперь царствует сын твой, и не твои, а наши попечения хранят безопасность королевства. Удались же, или мы растопчем тебя под копытами коней[217] ».
Такое положение дел в Австразии плохо соответствовало надеждам, которыми ласкался Меровиг. Очарование его было непродолжительно. Только-что прибыл он в Мец, столицу королевства, как получил от правительствующего совета приказание немедленно удалиться. Хотя бы даже имел позволение войти в город. Честолюбивые вожди, считавшие Брунегильду чужестранкой без всяких прав и власти, не могли сносить присутствия мужа королевы, которой опасались не смотря на притворное к ней презрение. Чем более она настаивала и просила, чтобы Меровиг принят был гостеприимно и мог спокойно жить с нею, тем суровее и непреклоннее были те которые властвовали именем малолетнего короля. Они представили опасение разрыва с нейстрийским королем, воспользовались этим предлогом, и все снисхождение, оказанное ими королеве, ограничилось тем, что сын Гильперика был просто удален, не претерпев никакого насилия и не быв предан отцу[218].
Лишенный последней надежды на приют, Меровиг возвратился тем же путем, по которому прибыл; но не вступая в пределы гонтранова королевства, свернул с большой дороги и бродил из селения в селение по реймсской равнине. Он пустился на удачу; ночью шел, а днем скрывался, избегая в особенности встреч с людьми высокого звания, которые могли его узнать, опасаясь измены, подвергаясь всякого рода лишениям, и не имея впереди ничего, кроме желания снова добраться до убежища св. Мартина Турского. Лишь-только след его был потерян, стали догадываться, что он решился на последнее, и слух о том проник до Нейстрии[219].
По этим слухам король Гильперик тотчас же приказал своему войску вступить для занятия города Тура и охранения обители св. Мартина. Войска, пришедши в турскую область, начало грабить, разорять и даже жечь весь край, не щадя церковных имуществ. — Хищения всякого рода совершались в стенах обители, где помещалась часть войска; часовые расставлены были у всех выходов базилики. — Днем и ночью все двери были заперты, кроме одной, в которую имели позволение входить немногие церковнослужители для священнодействия; народ был изгнан из храма и лишен божественной службы[220]. Пока исполнялись эти распоряжения, имевшие целью отрезать беглецу обратный путь, король Гильперик, вероятно с согласия австразийских владельцев, перешел с войском чрез границу и обшарил всю местность, где только возможно было укрыться Меровигу. Обойденный со всех сторон, как пушной зверь, за которым гоняются охотники, юноша успел однако ускользнуть от поисков своего отца, благодаря состраданию черного народа франкского и римского происхождения, на который только и мог положиться. Изъездив напрасно всю страну и пройдя вдоль по Арденскому Лесу, Гильперик возвратился в свое королевство, не без того, чтобы предводимое им в этом объезде войско не причинило жителям какого-либо насилия[221].
Пока Меровиг вынужден был вести жизнь изгнанника и скитальца, старый товарищ его, Гонтран Бозе, возвращаясь из Пуатье, прибыл в Австразию. В этом королевстве он был единственный, несколько значительный человек, у которого сын Гильперика мог просить помощи, и Гонтран без сомнения не замедлил узнать убежище и все тайны несчастного беглеца. Такое безнадежное положение представляло Гонтрану двоякий выбор: или тягостную преданность, или выгоды предательства. В подобных случаях он не привык колебаться и склонился на последнее. По-крайней-мере, такого было общее мнение; ибо Гонтран, по обыкновению, не вмешался открыто, но действовал под рукой, поступая так двулично, что в случае неудачи заговора мог положительно от него отречься. — Королева Фредегода, не упускавшая случая действовать от себя, лишь-только хитрости ее мужа, как нередко бывало, не удавались, видя неудачу поисков за Меровингом, решилась прибегнуть к другим средствам, не столь громким, но более верным. Она сообщила предположения свои Эгидию, реймсскому епископу, бывшему с ней в дружественных сношениях по политическим козням; чрез его посредничество снова сделаны были Гонтрану Бозе блистательные обещания и даны наставления королевы. Содействием этих двух людей непримиримой неприятельнице гильперикова сына составился искусно-обдуманный замысел погубить Меровига, затронув за самую живую струну: безрассудное честолюбие юноши и нетерпение его царствовать[222].
Несколько человек из Теруанского Округа, страны, преданной Фредегонде, тайно отправились в Австразию для свидания с сыном Гильперика. Достигнув убежища, в котором он скрывался, они вручили ему следующее послание от имени своих соотечественников. «Так-как волосы твои ныне выросли, то мы хотим тебе подчиниться и готовы покинуть твоего отца, если придешь к нам»[223]. Меровиг жадно схватился за эту надежду; полагаясь на неизвестных людей, подозрительных представителей небольшого нейстрийского округа, он мечтал свергнуть отца своего с престола. Он тотчас отправился в Теруан, в сопровождении нескольких человек, слепо ему преданных: Гаилена, неразлучного друга его во дни счастия и бедствий; Гаукиля, палатного графа Австразии при короле Сигберте, но в это время бывшего в опале; наконец, Гринда и некоторых других, кого именно историк не именует, но прозывает удальцами[224].
Они отважились ступить на нейстрийскую землю, не помышляя о том, что чем далее шли вперед, тем труднее становилось отступление. На рубеже дикого округа, простиравшегося к северу от Арраса до морского берега, они встретили, что им было обещано: воинские дружины, приветствовавшие их кликами: «король Меровиг!» На приглашение отдохнуть в одном из тех хуторов, в каких жили Франки, они вошли туда доверчиво; но за ними вдруг заперли двери, часовые заняли все выходы и вооруженные посты расположились около дома, как-бы вокруг осажденного города. В то же время гонцы вскочили на лошадей и поскакали в Суассон объявить королю Гильперику, что враги его дались в сети, и что он может прийти и распорядиться с ними[225].
Услышав стук закладываемых дверей и видя воинственные распоряжения, прекращавшие выход, Меровиг, пораженный предчувствием близкой беды, впал в задумчивость и уныние. Грустное и мечтательное воображение северного жителя, составлявшее самую резкую черту его характера, мало-по-малу воспламенилось до исступления; его преследовали мысли о насильственной смерти и страшные видения пытки и истязания. Им овладел такой томительный страх предстоявшей ему участи, что, не надеясь более ни на что, он видел спасение только в убийстве[226]. Но у него не стало духу наложить на себя руки; он должен был прибегнуть к чужой помощи и сказал своему брату по оружию: «Гаилен, мы до-сих-пор жили одной душой и одной мыслью; молю тебя, не оставляй меня на произвол врагов моих, возьми меч и убей меня.» Гаилен с покорностью вассала обнажил нож, бывший у него за поясом, и наповал поразил молодого принца. Гильперик, приехавший с великой поспешностью схватить своего сына, нашел только труп его[227]. Гаилен был взят вместе с другими спутниками Меровига; он не решился умертвить себя, может-быть, из необъяснимой слабости, или питаясь еще тщетной надеждой. Были люди, сомневавшиеся в истине некоторых из этих событий, и полагавшие, что Фредегонда, неуклонно стремясь к своей цели, приказала заколоть пасынка и распустила слух о самоубийстве, щадя отцовское чувство Гильперика. Впрочем, страшные мучения, которым подверглись спутники Меровига, казалось оправдывали его предчувствия и преждевременный ужас. Гаилен погиб в самых варварских истязаниях: ему обрубили ноги, руки, нос и уши; Гринду раздробили члены на колесе, которое поднято было на воздух, где он и умер. Гаукиль, старейший из всех, был счастливее: ему просто отсекли голову[228].
Так поплатился Меровиг за гибельную дружбу с убийцей своего брата, и Гонтран Бозе вторично сделался орудием гибельного рока, тяготевшего над сыновьями Гильперика. Однако совесть не терзала его сильнее прежнего, и как хищная птица, возвращающаяся в свое гнездо после ловитвы, он опять встревожился о дочерях своих, оставленных им в Пуатье. В самом деле, город этот снова подпал под власть нейстрийского короля; план завоевания, приостановленный победой Муммола, был возобновлен после годичной перемежки, и Дезидерий, предводя многочисленным войском, снова угрожал всей Аквитании. Кто наиболее ознаменовал себя верностью королю Гильдеберту, или против кого король Гильперик питал какую-либо особенную злобу, те были схвачены в своих домах и отправлены, под прикрытием, в бренский дворец. Так проехали по дороге из Тура в Суассон Римлянин Эннодий, граф города Пуатье, виновный в намерении защищать его, и Франк Дак, сын Дагарика, пытавшийся держаться с своими наездниками в поле[229]. При таких обстоятельствах, возвращение Гонтрана Бозе в Пуатье было предприятием необыкновенно опасным; но он уже не рассчитывал и решился во что бы ни стало спасти дочерей своих от опасности быть похищенными из их приюта. В сопровождении нескольких друзей, которых он всегда находил, не смотря на частые свои измены, он отправился на юг по самой надежной дороге, благополучно достиг Пуатье и не менее удачно успел вывезти обоих дочерей своих из базилики св. Илария. Но этим еще не все кончилось; надлежало ка-можно-поспешнее удалиться и поскорее достигнуть места, безопасного от всякой погони; Гонтран и его друзья, не теряя времени, вскочили на коней и выехали их Пуатье в ворота, выходившие на турскую дорогу[230].
Они ехали около закрытой повозки, в которой сидели обе молодые девушки, и были вооружены кинжалами и короткими копьями, составлявшими обыкновенный наряд самых мирных путников. Едва отъехали они несколько сот шагов, как заметили приближавшихся к ним на встречу всадников. Обе стороны остановились, чтобы обознаться, и дружина Гонтрана Бозе изготовилась к отпору, потому-что встречные были неприятели[231]. Ими предводил некто Драколен, весьма деятельный наездник короля Гильперика, только-что возвратившийся из бренского дворца, куда он отвел дагарикова сына и других пленников со связанными за спиной руками. Гонтран чувствовал, что надо сразиться; но прежде, нежели схватился в рукопашную, попробовал вступить в переговоры. Он выслал к Драколену одного из своих друзей и наказал ему следующее: «Ступай и скажи ему от моего имени так: Ты знаешь, что прежде мы были в союзе, и потому прошу тебя дать мне свободный пропуск; возьми что хочешь из моих пожитков, все отдам тебе, сам гол останусь, лишь-бы пройти мне с дочерьми моими туда, куда желаю»[232].
Услышав эти слова, Драколен, считавший себя сильнейшим, расхохотался, и показывая пучок веревок, висевший на луке его седла, сказал посланному: «Вот веревка, которой связав других злодеев, я отвел к королю; она и для него мне послужит»[233]. Вслед за тем, пришпорив коня, он поскакал на Гонтрана Бозе и ударил его копьем; но удар был дурно направлен и острие копья, отскочив от древка, упало на землю. Гонтран воспользовался решительным мгновением и, ударив Драколена в лицо, покачнул его в седле; другой сбросил его на землю и покончил ударом копья в бока. Нейстрийцы, видя смерть своего вождя, обратились вспять, и Гонтран Бозе двинулся далее, тщательно обобрав труп своего неприятеля[234].
После этого приключения Гонтран спокойно продолжал путь свой в Австразию. По прибытии в Мец, он снова начал вести барскую жизнь знатного Франка, в своей дикой независимости и бесчинстве не представлявшую ни важного достоинства римского патриция, ни рыцарских качеств феодальных дворов. В-продолжении трех лет история мало о нем упоминает; после того он вдруг является в Константинополе, куда, кажется, завлечен был своим беспокойным и неусидчивым характером. Он возвратился из этого дальнего странствия только для участия в великой борьбе того века, взволновавшей всю Галлию, борьбе, в которой соперничество австразийских Франков и западных их братий заключило союз с народной ненавистью полуденных Галлов для разрушения двух королевств, где столицами были Суассон и Шалон-на-Соне.