Был мужик в Перонине по имени Куба Копинский. О нем говорили, что ему никогда дождь не нужен, разве зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которым вода протекала, или воды, что по полям текла.
«Кубе в половодье хорошо — говорили мужики, — у него-то вода уж не разольется». Если дождь лил, говорили: «У Кубы хозяйство прибыло». Ехал он с плугом, шутили: «Смотри, как бы случаем земли не задеть, а то плуг испортишь». «Едет Куба воду пахать, форель вырастет!» Идет он с граблями, опять шутят: «Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловил». Едет Куба на возу: «Смотри, как бы не протекло. Лучше бы бочку взял». И так далее. Прозвали ого Кубой-Водяным.
Сердился Куба и болел душой от смеха людского. Да ведь люди, как люди. Они — точно псы: залезет чужой пес к толстым городским овчаркам, или попадет меж деревенских собак — все на него гуртом! И самая добрая защищать не станет, — дай Бог, чтобы хоть вместе с другими не тормошила. Да и то не от жалости, а от лени или от старости. И всегда бывает так и иначе не бывало.
Сердился Куба и болел душой от этого, а тут еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи, — Рузя, Улька и Викта — ни накормить их нечем, ни одеть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родив последнюю, Викту. И как она только выросла, Господь ведает… Ульке было два года, а Рузе три. Козьим молоком вскормили… Эх… таково-то на воде хозяйничать…
Зато, что это за род был! Копинские были мужики, как буки, такими были и Цапки, от которых он жену взял. Бабы — что ворота железные. Если какая-нибудь девка из этого рода станет в дверях — и не пробуй пройти: голову хоть под мышки спрячь, а между ее бедром и дверью не пролезешь. Юбки на них так и прыгали на ходу; молодежь говорила — от радости, старики — от дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было таких силачей, кого бы они не могли грохнуть оземь, схватив за пояс. Правда, что насчет поясницы мужики всегда слабее баб.
Когда снопы нужно было на воз подавать или на омет вскидывать, ты бы посмотрел на них. Сильные были девки! И работящие, и проворные, и красивые. Так и созданы для замужества. Но кто бедную девку возьмет? Дурак разве, или старик, которому другой не дадут. Девки Копинского были настоящие Цапки: сильные, работящие, проворные, красивые. Только приданного у них было: камней немного, лесу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки — Боже ты мой, Боже; воды, сколько влезет; у каждой по две рубахи, по две юбки, по одной повязке и по одному платку на голову; на троих один тулуп — от матери остался. Зимой так по очереди и выходили. Кто ж возьмет такую?
И никуда они никогда не ходили, ни на свадьбу, ни так повеселиться к кому-нибудь: не в чем было.
— У Кубы Водяного всегда весело, — говорили люди, — девкам никуда и бегать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами как играют! — у них-де в пустом брюхе играет.
И никто их не звал. Кому охота нищих сзывать? Только нищему.
Девок Копинского, которых звали, по матери, Цапками — часто так и называли «нищенками».
Они плакали от этого.
Жил Куба над водой у берега, на пустыре. Нигде вокруг ни одной избы. Лес кругом, но чужой. Вот это были хозяева, чей лес был. У многих было по нескольку коров, по нескольку десятков овец, по три, по четыре лошади. У Копинского и коровы не было — одна лишь коза.
Девки питались летом грибами, ягодами, которые собирали в лесу. А зимой или весной — не приведи Бог! По два, по три дня ничего в рот не брали, кроме щепотки муки, разведенной в воде. А когда Улька украла раз у Павлицы кусок овсяного пирога — то-то праздник был!
Росли они — воздухом и водой — дико, как ели в лесу. По целым месяцам не видывали человека по близости.
Хоть Рузе было двадцать лет, Ульке девятнадцать, а Викте семнадцать, ни один парень к ним не шел. Ободранные они были, жалкие, худые, грустные. Хоть и красивые. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горели, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были светлые и глаза светлые, и тоже точно искры. Кости у них были гибкие, сильные, но тела на них не было — не из чего было толстеть. Никто бы не полакомился ими.
И они тоже, точно воли Божьей не чуяли… Ведь девкам о чем думать? О парнях. А тут надо было думать о голоде и о холоде, как бы с голоду не помереть, как бы от холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человеку.
Надоела, наконец, Кубе эта нищета, да и смех людской: «Куба Водяной! Куба Водяной!..» Накажи их Господь!
Раз осенью, когда все уже согнали с гор скотину, Куба сказал дочкам:
— Ели вы сегодня что-нибудь?
— Бруснику.
— А есть хочется?
— Хочется.
Помолчал немного Куба.
— Жаль было бы вам избу бросить?
— Зачем?
— Чтобы уйти из нее, куда глаза глядят.
— Куда?
— В мир.
— Зачем?
— За хлебом.
— Да куда же?
Помолчал опять немного Куба.
— Девки! — говорит он через минуту.
— Ну?
— Соберите из сундука, что там есть. Тряпки какие, холст. В узелки свяжите.
— Пойдем разве?
— Пойдем.
Забрали все, что было.
— Тятька! — говорит Викта, — возьму я образочек этот; он после матери покойницы остался.
И снимает со стены над постелью образочек святой Женевьевы.
— Возьми, — говорит Куба.
— А я возьму топор, — говорит Руза.
— А я козу, — вставляет Улька.
— Куда же мы пойдем?
— За мной идите.
Вышли. Запер Куба избу. Оглянулся на нее, вздохнул, плюнул и махнул рукой.
— Пойдем.
Пошли за ним девки. Прямо к берегу, за воду, в поля. К Пардуловке, от Пардуловки к лесу, потом в Татры. Прошли Белые Воды, над лесом, подошли к Зеленому Озеру, к Железным Воротам. Было еще рано, есть страшно хотелось, а из дому нечего было взять. Щипали только бруснику по дороге.
— Тятька, я дальше идти не могу, не поевши, — говорит Викта.
— Что ж я тебе дам?
— Куда мы пойдем, тятька? Туда, в горы? — говорит Улька.
— Да.
— Да ведь там и брусники нет, — говорит Рузя.
— Нет.
Замолчали.
Коза пасется на траве; жует траву. Рузя поднялась с земли, взяла топор, подошла к ней — трах ее обухом по лбу. Коза упала, даже не застонав. Рузя перерезала ей горло острием топора.
— Тятька, разводи костер, — говорит.
— Ты мою козу убила, — кричит Улька.
— Да ведь она и так бы туда не дошла — говорит Рузя, показывая на скалы.
— Тосковать я по ней буду, — говорит Викта.
— Коза моя была, — говорит Улька.
— Как твоя, так и моя, — говорит Рузя.
— Да ведь я ее из дому вывела!
— Наша была, общая!
— Да ведь я вела ее!
— А я ее убила!
Стало тихо; Рузя так крикнула, что даже страшно стало.
— Не будешь что ли ее есть, когда тятька костер разведет? — говорит Рузя и начинает сдирать кожу.
— Рузя хорошо сделала, — отозвался Куба, который тем временем собирал хворост для костра. — Я бы сам ее убил. Туда бы она не взошла, а нам есть нечего.
— Мы туда, в скалы, пойдем?
— Да.
— А что там?
— Венгрия. Лидтов.
— А дальше?
— Посмотрим!
— Пойдем на работу? Служить?
— Я вас не затем вскормил, чтобы вы в люди работать шли.
Содрали кожу с козы, часть зажарили и съели, остальное с собой взяли. В первый раз в жизни девки мясо ели.
— Ну, как коза на вкус? — спрашивает Рузя у Ульки.
Улька закусила губы, а Викта говорит:
— Эх! она уж больше не будет блеять. Съесть я ее съела, и еще буду, — а только жаль мне ее.
— Эх, детка, — говорит Куба Водяной, — если б человек жалел обо всем, что не так, как быть должно, он бы скоро целое море наплакал!
Вздохнул, плюнул, и все тронулись дальше.
Идти нужно было по скалам, по сосновым лесам, из лесов опять в скалы; пришлось пробираться по узким тропам над обрывами к Литваровой скале, — казалось, будто земля из-под ног уходит.
— Тятька! — кричит Викта. — Сдается мне, упаду я!
— Не смотри вниз, под ноги.
— Ой! И какая же там пропасть! — кричит Рузя и смотрит вниз.
— Того и гляди, ногти оборвешь, цепляясь, — кричит Улька.
— Держитесь! Дер-жи-тесь! — напоминает Куба Водяной. — Если кто из вас вниз полетит, вдребезги разобьется!
— У меня словно ног нет! — кричит Викта. — Словно я по воздуху лечу!
— Смерть под тобой! Не смотри вниз!
— Эх! как летит! — кричит Рузя, столкнув ногой камень.
— Как шумит!..
— Разбился!
— Сколько сорвалось за ним!
— Как гудят!..
— Как гремят!
— Тррр!..
— Смотри, смотри — вода!..
— Озеро!
— Как блестит!
— Как солнце на нем играет!
— Тятька! тятька! Видишь — озеро!
— Вижу.
— А как далеко, внизу!
— Живым не долететь…
— Только чернеет и горит!..
— Ветер от него тянет.
— Не от него, а от скал!
— Тятька! Тятька! Видишь?! Козы! Козы!
— Где?
— Там! Выше! Вверх смотри! Вон, где эта скала! Такая лужайка зеленая!
— Вижу! Вижу!
— Где же? Где они?..
— И-и-и… хи!.. гей!..
— Вижу!.. И я вижу!.. Эй! вот бы нам!
— И-и-и… гей!.
— Песок столбом поднялся!
— Одна, две, три, четыре…
— Пять, восемь, десять, одиннадцать!..
— С пятнадцать будет!
— А то и больше!
— Тринадцать!
— Да ведь мы их уж больше насчитали!
— Двадцать одна! — отозвался Куба Водяной.
— Ишь! Ишь! Двадцать одна.
— Пропали в горах…
— Словно их никогда и не было…
— Так и с благословеньем Божьим бывает, — сказал Куба Водяной.
По ребрам скал на скаты, — по песку, по каменным осыпям шли они к перевалу.
— Тут хоть голова не кружится! — говорит Викта.
— Там казалось, что так и полетишь вниз, — говорит Улька.
— Крылья бы пригодились, — говорит Рузя.
— Что значит на сосну влезть — в сравненьи с горой!
— Или на ель!
— Сто сосен нужно было бы поставить одну на другую…
— Тысячу!
— А то и сто тысяч!
Вышли к перевалу.
— Тятька! Ради Христа! Да это сон, что ли?.. — кричит Рузя.
— Липтов!
— А что это там белое?
— Город… дома…
— Словно поле…
— Как светло там!
— Никогда у нас солнце так ясно не светит!
— Какая равнина…
— По левой руке Спиж, по правой Орава.
— Какие леса!..
— А там? Что за горы?
— Нижние Татры.
— Выше, чем наши?
— Ниже.
— Ишь, какой большой мир тут!..
— И не скажешь, что он такой может быть!..
— И огромный какой!
— В длину! В ширину!
— И красив же!
— Эх, Господи!.. Как красив!..
— Веселый!
— Смотреть радостно!
— Туда пойдем, вниз?
— Посмотрим!
— И-и-и… гей!..
— Голос пропадает…
— Страшно тут, пусто вокруг.
— Какие скалы над нами!
— Точно церкви!
— А сюда можно пройти?
— Нет! Таких лужаек много на Польском Гребне.
Снова поели козы.
Куба Водяной знал о Батыжовецкой Долине, знал, что есть там шалаш; когда он был молод, он пас тут одно лето овец у липтовского горца. Давно. Свернул он от Железных Ворот к Батыжовецкой Горе, спустился к Кончистой, с маленькому озерку, перешел через хребет; а потом спустился вниз, карабкаясь по скалам. Солнце скоро должно было зайти. Всю Липтовсвую долину солнце словно засыпало золотыми фиалками.
Куба нашел шалаш: недалеко от озера.
— Тут мы ночевать будем, тятька?
— Тут!
— А завтра дальше пойдем?
— Посмотрим.
* * *
Ночь, день и еще ночь отдыхал Куба Водяной со своими девками. Уж и коза к концу пришла. Утром, после второй ночи, в Батыжовцах, в деревне, поднялся переполох. Из стада, что паслось под Татрами, пропал вол. И переполох с того дня все рос в околодке. То на странствующего купца кто-то нападет в лесу, убьет и ограбит, то подкрадется к деревне, или к городу, заберет там все, что можно, — то из стада пропадет вол, корова, овца.
Кто?! — как?!
Раньше, бывало, разбойники нагрянут из Польши, из-за Татр, ограбят корчму, или усадьбу, украдут быка и уйдут туда, откуда пришли, а эти сидят на месте. Где?
Уж холодно становилось, а они все сидят. Грабежи, убийства сыпались так, словно Татры извергали их из себя и поглощали обратно. Околодок весь дрожал.
А тем временем девки Кубы Водяного подобрели, оделись в новые рубашки и юбки; а в шалаше между камнями яму вырыли, куда прятали медь, серебро, золото, кораллы.
— Теперь бы мы и хозяйство кое-какое купить могли! — говаривал Куба Водяной, лежа у огня, обросший, черный, грязный, между трех своих девок. Топоры были у них, ножи, даже пистолеты краденные.
— А я его ловко шарахнула! — говорит Рузя. — Сразу на землю свалился.
— Шарахнула и я!
— И я! — хвастается Викта.
— А того, который еще жив был, ты не хотела прикончить, когда мы приказывали!..
— Ко всему приучаться надо! — сказал Куба Водяной.
Люди встречали иногда на дорогах старого, седого мужика и трех девок, обтрепанных, босых.
— Откуда вы?
— Из Польши.
— Куда идете?
— Нужда нас гонит.
— Заработков ищете?
— Заработков.
Многие, сжалившись, милостыню им подавали, и никто не догадывался. Топоры у них были небольшие, спрятаны в мешках, пистолеты за пазухой. Ходили и разведывали, где можно украсть что-нибудь, где купец какой, корчма, скот. Когда нельзя было украсть, не убивши, убивали и пропадали в лесу, как призраки. Оставался после них только страх.
Лежал иногда Куба у костра по ночам, кутаясь в мешки и полушубок, и думал. Девки спали крепко, а он, старик, спал плохо. Думал о будущем. Пока всего хватит до поры до времени. Но скоро придет зима, — снег уже выпадал временами — тогда никто не выдержит в шалаше, в горах. Наконец, люди должны же заметить, кто здесь грабит. Старый мужик, седой, три женщины так-то так, да и это может возбудить подозрение. Грабежи продолжаются, было три убийства. Деньжат они уже сколотили немного. Надо домой возвращаться. Перезимуют, а весной — точно на работу пойдут, а на самом деле купят где-нибудь кусок земли и не вернутся больше. Уйдут за Новый Торг. Девки замуж выйдут, — толстые они теперь, краснощекие, отъелись так, что смотреть любо! Куба Водяной станет земельным Кубой. Судьба, слава Богу, изменилась.
А девки жили, как в огне. Научились бегать по горам, как козы, по лесам, как волки. Ветер обжег их лица, кровь пылала под загорелой кожей — огонь их жег.
Первая кража сошла у них хорошо. Отец нашел вола в сосновой роще, поймал за рога, морду окрутил тряпкой; увели его в чащу, Рузя — его обухом в лоб раз-другой, убила. Еды хватило на несколько дней, пока мясо не стало портиться.
И первый разбой на дороге тоже прошел удачно. Идет старый мужик по дороге с тремя девками. Купец их не испугался, хоть дело в было лесу. К тому же это было среди бела дня.
— Да славится имя Господне! — говорит старик, поравнявшись с купцом и снимает шляпу.
Купец, — должно быть, немец был, — не ответил, только головой кивнул, а старик в ту же минуту повернулся и бац его по голове дубиной. Купец упал. Старик его еще раз-другой, потом ножом дорезал.
Из девок только Рузя ударила его обухом. Зато второго, корчмаря, она первая уже пырнула ножом в горло, спящего. Велела Викте добить его, а сама с Улькой и отцом стала разбивать сундук с деньгами; Викта однако, не захотела. Но в третий раз, когда они снова напали на странствующего купца, и она уже ударила его обухом по темени.
Рузю охватило какое-то безумие грабежей и убийств. Когда они не шли никуда по нескольку дней, она не могла усидеть.
— Нужно поджечь когда-нибудь эти поселки, — говорила она, глядя с обрыва на города и деревни, рассеянные по Спижу и Липтову.
Теперь уже не старик-отец, а она была атаманом. Шла вперед с топором под мышкой, с пистолетами за пазухой. Она добыла оружие. Ограбила кожевенную лавку в Попраде; там и оружием торговали. Проскользнула одна ночью через окно, отогнув в нем решетку топором настолько, чтобы можно было пролезть. Если бы ее кто-нибудь услышал или увидел, она бы погибла. Отец и сестры стояли за углом дома, напротив, и были готовы и к защите и к бегству. Если бы не удалось ее отстоять, уж лучше было пожертвовать одной головой, хотя бы и дочери и сестры, чем жертвовать всеми своими. Сердца у них дрожали в груди. Это была самая дерзкая, самая смелая их кража.
— Ты не боялась, что тебя накроют? — спрашивала Викта.
— Эх! мне это и в голову не приходило. Если б я боялась, так не пошла бы.
В долине у озера, в лесу и во время нападений, казалось, что она растет. Когда она шла среди людей, она горбилась и гнулась, уменьшалась на половину. Боялась людей, терпеть их не могла.
— Кусаться мне хочется, когда я среди людей!
Улька лучше всех воровала. Она всегда приносила больше других добычи, особенно денег. Ничто не могло ухорониться от ее глаз, до всего она добиралась. «У Ульки свет в пальцах, — смеялись над ней сестры. — Как ни темно в лавке, или в кладовой, она всегда все, что надо, найдет».
Она хозяйничала в шалаше, варила, прятала добычу в такие места, где бы она не промокла, стирала белье, огонь разводила. А как справится, ляжет и спит. Викта, самая младшая, бегала за сестрами, потому что ей страшно было одной оставаться в горах, но пользы она приносила мало. Относила в горы то, что ей давали нести отец и сестры, но сама не умела много украсть.
Когда старик Копинский лежал у костра и, покуривая трубку, думал о будущем, Рузя точила ножи на гладком камне или сушила порох, Улька стирала рубахи или считала деньги (это ей никогда не надоедало), складывая их в кучки для счету, — а Викта высматривала коз, которые лазали по скалам у озера и блеяли, и глядела, какая птица покажется на скале. Ей и петь хотелось да только отец не позволял громко петь, чтобы не услыхал кто-нибудь, хоть вокруг всегда было безлюдно; и она напевала потихоньку, что помнила, и тихо покрикивала: и-и-и! гей-гей!.. Очень бы ей хотелось овец иметь и пасти их в скалах. Она была самая красивая из сестер, но зато самая хилая и слабая.
И все шло хорошо. Но вот раз, когда они отправились на грабеж в деревню, выпал снег, и от них остались следы. Люди собрались в погоню за ними по следам, но поднялся сильный ветер, ломавший деревья, — и погоня вернулась. Один только смелый охотник, родом из Славкова, хотел идти, во что бы то ни стало, особенно потому, что его удивляли следы: один след был мужской, а три женских, маленьких. Мужик и три бабы.
Господи! Да как же так?! Бабы разбойничать стали!.. Он ничего не знал о Копинском и его дочках, но понял что ветер должен был где-нибудь задержать эту шайку. Взял ружье и топор и пошел.
Хоть ветер поднял метель, но он следов не потерял. Шел, как за кабаном или за медведем. Но разбойники бежали, не останавливаясь по дороге. Они шли все выше в горы. Они были хитры: в сосновой роще все разбежались в разные стороны, и каждый пошел отдельно.
— Снег нас может выдать, — сказал Куба Водяной. — Нужно забрать все, что мы напрятали в шалаше, и идти сейчас же домой.
Не давало ему покою только то, как пройти по снегу. Идти той дорогой, какою они пришли, и думать нечего. Там теперь разве птица пролетит. Знал он, что есть еще проход за Гарлуховской горой там идти легче, но зато нужно было обойти всю гору, спуститься в Великую долину. Погоню встретят, если она рассыпалась для преследования; и может быть плохо.
— Что биться будем, — сказала Рузя.
Они разбежались по сосновой роще, чтобы перепутать следы, и должны были сойтись в шалаше. Не ждать ни минуты, — пусть будет, что будет, — и ночью же тронуться в путь. Если можно будет, так пройти к Великой долине, а если нет, то осторожно спуститься к лесам и лесами пробраться под Татры, куда-нибудь к Орасским Татрам, к Крываню. Ночью погони не будет. Только бы в лесу не заблудиться; но тут старый Куба надеялся на Рузю. Она везде дорогу найдет.
Что касается Рузи, то она говорила, что устоит и против трех мужчин: двух уложит из пистолета, а третьего дубиной.
— Ведь и у них может быть оружие.
— Ну, и пусть их. Я не об их оружии забочусь, а o своем.
Тем временем славковский охотник выбрал мужской след и шел за ним. Наконец, он вышел к поляне, к берегу озера; снизу его было видно, из котловины. Копинский с дочками стали наблюдать за ним. Ждали, не покажутся ли еще люди. Добро свое они решили отстаивать до смерти. Отдать то, что они заработали такой кровавой ценой? Калеча руки и ноги, столько времени живя без кровли над головой, среди камней, как дикие звери, столько раз рискуя быть пойманными, убитыми, выдержав столько ливней, градов, холоду?! Только затем и переносить все это, чтобы кто-нибудь отнял у них теперь их кровавую добычу, кровавое добро?! Разве какой-нибудь богатый горец или хозяин пролил столько тяжкого пота, как они, столько трудился, работал, мучился?! Даже Викта, и та сжимала пистолет в руке, хотя до сих пор боялась его.
Но никто не появлялся над озером, а этот человек, должно быть, очень устал: он оглянулся по сторонам, не заметил ничего, сел под большим камнем, опершись о него плечами, и так сидел, глядя по сторонам, покуривая трубку, пока не уснул. Это они видели.
Тогда Рузя и Улька подкрались к нему с ножами.
Он крепко спал.
— Убить его! — шепнула Рузя.
— Нет! Связать! Он скажет нам, есть ли за нами погоня?
— Верно! Да чем связать?
Улька подумала немного.
— Юбками.
Сняли верхние юбки, скрутили в жгуты.
— Я ему к горлу нож приставлю, а ты вяжи, — сказала Рузя.
Под острием ножа охотник проснулся, но не вздрогнул, а только открыл глаза. Острие ножа он чувствовал на своей коже, у гортани. Улька связала ему руки сзади у плеч.
— Кто вы? Черти?! — крикнул он, когда Рузя отняла нож от его горла.
— Черти. Иди!
— Вырвусь!
— Попробуй!
И Рузя снова приставила ему нож к горлу.
— Иди!
Привели его в котловину.
Он глазам не верил.
Перед ним мужик, обросший, как лес, черный, как торфяное болото, — только волосы на нем белеют, как седой мох на сосне. С ним девушка, молодая, чуть не подросток, с пистолетом в руке; а его самого ведут две ведьмы, молодые и красивые, — рослые, как липы.
Связали его сонного юбками, ведут.
Дивился он страшно.
Старый Куба думал: «притвориться, будто не они грабители?.. Эх! зачем? Не поверит… Да и все равно, ведь его живым выпускать нельзя».
— Гонятся за нами? — спросил он.
— Правду говори! — крикнула Рузя, приставляя нож к горлу охотника.
— Перестали. Ветер их вернул.
— Ладно! Чем вы его связали? Юбками?
— Да.
— Ладно. Поправить надо!
Старые Куба раздумывал: сейчас его убить, или заставить нести добычу и потом убить? Он решил последнее.
Уже темнело, больше никто не шел. Ночью никто не пойдет сюда по свежему снегу, скользкому и мягкому.
Ветер, впрочем, должно быть засыпал следы снегом. С севера, из-за гор, спустилась густая, мрачная мгла.
Кубе Водяному казалось более безопасным пройти за Горлуховскую гору, чем спускаться к Липтову, в низины. Но он не помнил, как надо идти к Горлуховским скалам, чтобы не наткнуться на пропасти.
— Стерегите его тут, — сказал он, — а я пойду посмотреть, куда идти. Если ночью не будет темно, пойдем ночью, а если будет очень темно — на рассвете. Беда только, что мгла тянет.
— Как бы ты не провалился куда-нибудь, тятька.
— Буду делать знаки на скалах, а то во мгле сразу голову потеряешь. Сразу потеряешь.
— Возвращайся скорее.
— Только погляжу. Стерегите этого человека!
— О! Уж мы его устережем! Беги, тятька, что есть духу!
— Мигом.
Куба ушел.
Девки поели. Викта развязала охотнику рот, дала и ему поесть. Смелый он был человек, начал шутить, сам над собой смеяться, что девкам дался в руки.
— Что вы со мной сделаете? — спросил он.
— Развяжем тебе ноги, чтоб ты помог нам награбленное добро нести. А потом убьем. Так тятька решил.
— Э, чего меня убивать?
— А то ты нас выдашь!
— Не выдам! Клятву дам!
— Как тятька решит, так и будет.
Викта дала ему поесть, Улька принесла ему бутылку с водкой и поднесла к губам; Рузя тоже встала и принесла ему вина. Викта подложила ему свою душегрейку под голову; Рузя подложила другую под спину; Улька сейчас же встала и накрыла отцовским плащом его ноги от холода. Так они его больше и не связывали. Просили его рассказывать. Слушали его. Чуть одна спросит, не хочет ли он есть, другая спешит сейчас спросить, не хочет ли он пить, а третья на них злится. Сначала они смотрели на него смело. Но потом одна стала поглядывать на другую, не смотрят ли сестры. Встречаясь глазами, они краснели. Он был молод, всего, может быть, лет двадцати пяти. Парень рослый, сильный, со светлой коротко остриженной бородкой, с синими глазами; одет он был в охотничье платье.
Мгла все сгущалась и сгущалась.
Девки одна за другой выходили смотреть. Стало смеркаться… Старик не возвращался. Пока ждали, — подошла и ночь.
Девки сложили костер. Они были уверены, что никто за ними не гонится и что в такой мгле ни огня, ни дыма не видно.
Затянули хорошенько на охотнике веревки и улеглись спать у костра, положив охотника в средину. Рот ему завязали. Отец велел, чтобы так было.
Когда Рузя проснулась, мглы уже не было; ясная ночь. Черные горы над озером, а озеро, как черная пасть. Месяц светил с неба; только половина его виднелась.
Тихо.
Рузя подняла голову с земли, смотрит: охотник лежит, как прежде, повернувшись боком к огню; с другой стороны лежит Улька, у ног его Викта. Рузя лежала у его головы. Показалось ей, что Улька только притворяется, что спит, а Викта отодвинула голову, когда она подвинула свою. Показалось ей, что сестры лежат страшно близко к охотнику, ближе, чем когда ложились спать. Придвинулась и она к нему.
Стала она медленно подвигаться к нему, но, должно быть, тоже делала и Улька, потому что Рузя столкнулась коленами с ее головой.
Вздремнулось Рузе.
Просыпается она через минуту; видит, что ее колени отодвинуты и опираются о плечи Ульки; она почти вся влезла между ней и охотником. Подняла она голову: Викта прижалась к ногам охотника. Тот спит или притворяется.
Взорвало Рузю.
— Чего ты толкаешься?! — говорит она Ульке. — Подвинься! — И толкает ее в плечо.
— Сама подвинься! — отвечает Улька.
Замолчали. Какой то хрип поднялся в груди у Рузи; и Улька дышит так, что у нее ноздри свистят. Ничего не говорят друг другу, а только давят одна другую: Рузя Ульку в плечи, а Улька Рузю в колени: оттолкнуть хотят друг друга.
А у Викты в груди огонь. Подвигается она, подвигается, как змея, к ногам охотника все ближе и ближе. И слышит, как Рузя говорит: «Не толкайся! Отодвинься туда, где лежала?»
— Ты отодвинься! Где я лежала, там и лежу!
— Неправда! Мне холодно!
— Подбрось дров!
— Сама подбрось!
Замолчали.
— Эх! Как толкну я тебя! — говорит через минуту Рузя.
— А я тебя! — отвечает Улька.
Снова замолчали. Сопели, сопели; наконец, Викте показалось, что они заснули. Вздремнула и она. Вдруг, что то толкнуло ее в лицо. Открывает, глаза, — смотрит: Улька наклонилась над охотником, почти лежит на нем, руки на нем держит.
Какое-то бешенство охватило Викту. Она вскочила на колени:
— Что ты делаешь, Улька?!
В ту же минуту проснулась Рузя и тоже вскочила с земли. Улька не успела отнять рук от охотника, — смотрят друг на друга.
— Улька! — грозно окликнула Рузя.
— Ну!? — отвечает Улька, а голос ее дрожит от волнения.
— Ты?!
— Ну?!
— Оставишь?!
— А ты что?!
— Чего ты хочешь?!
— А ты?!
— Я его схватила!?
— А я его вязала!
— Может быть, ты его развязать хотела?!
— А ты чего бы хотела?! А если бы я его и развязала, так что?!
— Мой он!
— Такой же, как и мой!
— Твой?!
— Попробуй взять его у меня!
— Если захочу!
— Или если я захочу!
— Ты?!
— А, может быть, ты?!
Пододвинули лица друг к другу. Викте казалось, что они зубами друг другу грозят, так близко они были одна от другой.
— Уйди! — крикнула Рузя и схватила охотника за плечи.
— Ты уйди! — крикнула на нее Улька, обнимая его за поясницу.
При свете огня Викта увидела какой-то дьявольский, бешеный гнев на лице Рузи. Она вскочила на ноги, толкнула Ульку ногой так, что та пошатнулась, схватила охотника под мышки и подняла над землей, словно хотела его оттащить. Викте казалось, что Улька бросится на Рузю, но должно быть, она ее испугалась; только оттолкнула Викту изо всей силы. Викта присела от удара и вскочила в бешенстве на ноги. Улька схватила охотника за ноги у колен, чтобы не дать Рузе тянуть его, а Викта, сама почти не зная, что делает, в каком-то слепом порыве обняла его под ляжками. И начали они тянуть его, рвать каждая в себе. Из завязанного рта охотника слышалось хрипенье, сначала он хотел кричать, потом застонал. Улька, самая сильная, тащила его к себе за ноги; Викта невольно ей помогала. Они уже оттянули к себе Рузю на шаг, другой, третий.
— Кому же он достанется? — простонала Улька.
Рузя хотела опереться ногой о камень, но не успела. Сестры еще потянули ее к себе на два шага. Тогда она крикнула:
— Ну, так берите его себе! — рванула тело к себе изо всех сил и со всего размаха ударила охотника головой о камень. Страшный стон вырвался из-под тряпки на губах. Из головы брызнула кровь и мозг.
Упав из рук Рузи, охотник вывалился и из рук Викты и Ульки. Они опустили его в ужасе.
— Ты убила его! — крикнула Викта.
— Убила! — повторила Улька.
— Убила! — ответила Рузя. — Теперь он ваш!
Она оперлась о скалу спиной, готовясь к борьбе.
Викта стала на колени перед неподвижным охотником, сняла у него повязку со рта. Он застонал, но слабо, едва слышно; должно быть, это был последний вздох. Улька бросилась за ножом, разрезала веревки, которыми он был связан. Он еще раз пошевельнулся. И, должно быть, помер.
— Убила она его! — шепнула Улька.
— Убила! — повторила Викта.
Они стояли перед ним на коленях, одна с повязкой в руке, другая — с ножом, обе в крови.
Рузя отвернулась, минуту постояла неподвижно, а потом начала какой-то палкой разбрасывать костер. Остались только тлевшие, перегоревшие дрова и угли. Стало темно.
В эту минуту неподалеку раздался голос Кубы Водяного:
— Гей! гей!..
— Тятька идет! — вздрогнула Улька.
— Здесь вы? Чего вы костер разбрасываете! — кричал Куба. Приближаясь, он говорил:
— Мгла меня закружила; думал, что пропаду! Совсем одурел! Шел, как слепой! И завело меня, черт дери, в такие трущобы, что казалось, так там и придется остаться. А тут еще ничего не видно: мгла и мгла. Чуть меня ангелы с этих гор не сняли… Так и проблуждал я, кружило меня во все стороны… А это что?! Во имя Отца и Сына! Да что же это, черт вас дери!?
Он подошел и увидел при лунном свете охотника, который неподвижно лежал на земле с развязанными руками и и ногами.
— Что случилось?! онемели вы, что ли?
Он схватил сухую ветку, приготовленную для костра, зажег ее, раздул и стал глядеть.
— Голова у него разбита! Во имя Отца и Сына! Кто же это сделал? Что он — развязался и бежать хотел?
Он осматривал его все тщательнее, говоря про себя:
— Одежда на нем изорвана, головой о камень ударился… Веревки ножом перерезаны… не разорваны… нет!..
Обернулся к дочкам:
— Это вы его, как орлы, разорвали?..
Девки молчали.
— Да что же он сделал? Ведь сам он о камень не ударился, не сорвался со скалы… Что же он сделал?
Девки молчали.
Куба Водяной привык, чтобы все его слушались в семье; он топнул ногою от злости и гневно крикнул:
— Да скажете, вы, чертовы бабы, или нет?!
Девки стояли около охотника и молчали. Рузя смотрела на отца быстрыми, широко открытыми глазами, Улька отвернула лицо в сторону, Викта воткнула в рот конец передника и опустила голову.
Куба Водяной потерял, наконец, терпение, схватил первую попавшуюся под руку палку и подбежал к Викте.
— Скажешь, или нет? Чучело гороховое!
Викта испугалась, попятилась, заслонилась рукой и крикнула со страхом:
— Мы его убили!..
Куба Водяной остановился, словно его кто-то схватил из-под земли за пятки. Минуту простоял он в онемении, потом вскрикнул:
— Убили?!
— Убили!.. — повторила Викта и добавила быстро с тревогой: — Рузя его убила!
Куба Водяной не мог придти в себя от изумленья.
— Я даже испугался… — сказал он. — Убили? Да зачем? Отчего? Что он — перерезал веревки, когда вы спали, и бежать хотел? Или до вас добирался? Да ведь он был связан… Что за чудо?! Или вы сами перерезали на нем веревки?
— Сами, да только уж на трупе, — сказала Викта.
Куба Водяной открыл рот от изумления.
— Тут рехнуться можно! — сказал он. — Так вы его связанного замучили.
Девки молчали.
— За что?
Рузя стала смотреть в землю, Улька еще больше отвернула лицо, а Викта снова взяла конец передника в рот и опустила голову. Куба Водяной стоял перед ними и по очереди смотрел на них при свете месяца, который вышел из за туч и висел над обрывом Батыжовецких гор, искрясь на покрытых снегом скалах.
— Да что же, вы его съесть хотели, или как? — спросил он через минуту.
Долго смотрел он на них.
— Гм… — сказал он, — чего ж вы так стыдитесь. Головы опустили, не смотрите на меня смело… Эй! — крикнул он вдруг, снова впадая в бешенство, — или вы мне сейчас скажете, или, — вот вам крест, — я вас, тысяча чертей, изрублю всех!
Он схватил топор в безумном гневе. Викта и Улька отскочили в страхе, хоть он и с места не двинулся, а Рузя отозвалась горловым голосом.
— Вырвать его у меня хотели… Мой он был… Вот за что…
Куба Водяной опять страшно изумился.
— Вырвать? — повторил он. — Как так? Понять не могу!.. Как вырвать? Зачем?..
— Улька к нему лезла, — сказала Рузя.
— И Викта тоже! — быстро проговорила Улька.
— И Рузя! — крикнула Викта, обидевшись.
— Обе лезли! — сказала Рузя.
— И ты тоже! Еще больше! — закричали Улька и Викта вместе.
— Ты первая лезла! — кричала Улька.
— Нет, ты, ты! — твердила Рузя.
— Ты его под мышки схватила!
— А ты за ноги!
— Викта тоже!
— Я только так, потому что вы тянули!
— Ты! Ты к нему первая подвинулась! — крикнула Рузя.
— Рассказывай! Будто и правда!.. — отрезала Викта.
— Она! — крикнула Улька, тоже указывая на Викту.
— Эй! Неужто?! — защищалась Викта. — Ты на нем лежала, а не я!..
Куба Водяной слушал и диву давался, не говоря ни слова; вдруг он поднял голову, захватил воздуху в грудь, присел на землю и начал хохотать.
— Ха! ха! ха! — разнеслось по темной долине у озера.
— Ха, ха, ха, — хохотал Куба Водяной. — Сам черт бы не догадался! Ха! ха! ха! Так вы его разорвать между собой хотели! Господи Христе!.. Лопну от смеха!.. Спасайте, святые угодники!.. Лопну от смеха!.. Ха! ха! ха! У меня в животе колики! Ей-ей!.. Как тут и черту догадаться!.. Ха! ха! ха!.. Ха!.. ха!.. ха!..
Сел на камень и покатывался от смеха.
— Да ведь… да ведь… — начал он прерывающимся от хохота голосом, — да ведь… надо было по очереди… да ведь… если б вы его разорвали… на части… все равно бы поровну не пришлось… никому… того, чего надо… одной бы голова… ха! ха! ха! ха!.. другой ноги… третьей!.. ха! ха! ха!.. Лопну! Лопну! Лопну!.. Ха! ха! ха! ха! ха! ха!..
Куба хохотал и качался из стороны в сторону.
Рузя дико смотрела на него широко открытыми глазами, Улька по-прежнему стояла, отвернувшись, а Викту заразил смех отца, и она стала хихикать странным, не своим голосом.
Когда Куба Водяной насмеялся досыта, вытер слезы в глазах, поправил пояс на животе и собрал волосы с плеч, он встал с камня и все еще прерывающимся голосом проговорил:
— Ну… девки… скоро день… бежать надо… за это время погоню могут устроить… нас уже тут выследили и след охотника найдут… Пойдем, чтоб не встретиться с кем-нибудь…
Взглянул на охотника:
— Эх, пригодился бы он поклажу нести… Ну, да такова, знать, его судьба… Надо самим как-нибудь спасаться! Живо! Живо! Собирайтесь, хозяйки!
Девки взялись за работу, как огонь за дерево: рады были, видно, что отец уже перестал думать об охотнике. Но Куба Водяной, укладывая и связывая добычу, смеялся и шутил над ними.
— Ну, подождите, подождите немного!.. А вы из Цапковского рода!.. Все Цапки к парням, как кошки к салу!.. Ох, ой!.. Подождите!.. подождите!.. Только сойдем вниз… Теперь вы толстые, красивые… Как бы вы еще за меня, старика, не взялись… Ха! ха! ха!.. — И снова начал хохотать, так что перестал даже вязать добро.
— Чорта вы съели!.. ай, съели!.. — повторял он. — Всякие вещи слышал я на свете, а такой еще не слыхивал… Уж вас, знать, и приперло!.. Ей-ей!.. Уж и приперло!.. Еду, девки, захватите! — проговорил он, когда все было готово. — Ты, Улька, побольше возьми, ты жадная! Ну, идем!..
Застонал он под мешком, застонали и девки, взваливая их одна другой на плечи. Они уже хотели идти, как вдруг Куба Водяной остановился и сказал:
— Правда!.. Уж он бы нам задал!..
А затем торопливо спустил мешок со спины, подошел к убитому охотнику, повернул его лицом к земле и вбил ему под лопатку нож в сердце.
— Ну, теперь идем, что есть духу!