Тени ползут, не стукнет затвор,
Не скрипнет трава, не хрустнет кора…
Заставы узнали врага,
Ударили длинные змеи в упор,
И в черное небо прожектора
Хромые вбили рога.
Утром над рощей, над лозняком
Трубы трубят в рыжем огне,
Снова в поход пора.
— Откуда конь? — спросил военком.
— Заставой отбит на той стороне,
У польских улан вчера.
— Отменная стать… Боевой закал…
Я беру себе — военком сказал.
Но едва он поводья взял наугад,
Коснулся шпорой подпруг,
Ударил конь ногами назад,
Ногами ударил вдруг.
Человек упал и сейчас же встал,
Отряхнул с колен песок
(Костист он был и хмур),
Три раза прыгал, три раза упал,
И снова вскочить не мог,
Тогда расстегнул кобур:
— Республике ты не хочешь служить,
Так я тебе дам расчет! —
Но вышел вперед молодой гусар:
— Комиссар, погоди, постой, комиссар,
Зверюге такой надо жить да жить, —
Отдай его мне во взвод.
Легче ударить по зубам пулемет,
Собрать урожай голов…
Конь копытами бьет, на дыбы встает,
Как сеткой, пеной покрыт,
Но гусар рожден для такой игры,
Для которой не нужно слов.
Вскочил, и полем гудеть взвилось
Ржавое облако вкривь и вкось.
Где их носило, как их носило, —
Никто не узнал о том,
Когда же вернулись — скакун через силу
Бодрился под седоком.
…Червонцы усеяли синий склон,
Человек засыпал в торбу овса,
Воды из ручья принес,
Но конь кричал на весь эскадрон,
Воду разлил, наплевал в овес,
И, крича, трензеля кусал.
Но в рядах он шагал, смиряя жар,
Лишь глаз горел, как медяк,
— Ну, что ж, поорал, — сказал гусар, —
Теперь ты — товарищ мой,
И мы заживем брат с тобою так,
Что ты не захочешь домой.
Богатый был на битвы улов,
И панская Польша не раз
Теряла и стремя, и вьюк, и седло
Под вихрем московских клинков,
Свиставших над горлом Варшавы подчас,
Панам всего мира на зло.
1922.