Противник занимает партизанские районы. — Аресты и расстрелы. — Репрессии против семей забастовщиков. — Сопки — убежище партизан. — Самоликвидация исполкома. — Партизанский лазарет в тайге. — Роль женщин в партизанстве.
Не так давно кипевшая революционной жизнедеятельностью Сучанская долина превратилась в мертвое кладбище. Все замерло или робко притаилось. Крестьяне не знали, что творится даже за 3—4 версты, в соседних селах. Слухи ходили один страшней другого, хотя вряд ли они могли превосходить по своей безотрадности ту мрачную действительность, в которую погружена была жизнь сучанской деревни. Реакция, как черная ночь, залегла кругом, и лишь нагайка и пуля интервента свободно разгуливали на селе. Крестьянин не мог выйти и выехать со двора за село, не получив из штаба японцев пропуск. А получить его было дело не легкое, да и боялись переступать порог канцелярий-застенков. При выезде на всех дорогах стояли караулы, которые обыскивали всех и все; для женщин и девушек стало невозможным проходить эти мытарства. Отбирали даже хлеб и другие продукты, если казалось, что запас взят более чем на день. По домам рыскали и мародерствовали солдаты. Малейшее возражение вызывало порку и мордобой, а порой доходило дело и до стрельбы. В Сергеевке появился с карательной экспедицией бывший учитель местной школы Петр Сесько, колчаковский офицер. Он сбежал отсюда, как только начали организовываться партизаны, а теперь, подобно охраннику, выдавал крестьян; их тянули в штабы, где при допросе применялись порка и приклад. Сесько не давал покоя и другим селам. Так, он с карательным отрядом посетил несколько раз деревню Королевку, где первоначально скрывались тт. Титов и Тетерин-Петров. Здесь Сесько всевозможными угрозами пытал семидесятилетнюю старушку-крестьянку и членов ее семьи — хозяев квартиры, приютившей названных товарищей, требовал выдать их вещи и т. д. По его указанию в Сергеевке были арестованы старики Дураченков и Табачук, сыновья которых ушли партизанить. Стариков выслали в никольско-уссурийский концентрационный лагерь. Здесь же подвергнут был пыткам и избиению учитель Осипов, не имевший совершенно никакого отношения к партизанскому движению. Нужно заметить, что аресты и заключение в концентрационные лагери стали весьма распространенным способом терроризирования деревни. Кроме названных выше, были высланы из Сергеевки еще несколько бедняков с конфискацией у них лошадей, коров и т. д. Концентрационные лагери были устроены в с. Раздольном, в Никольск-Уссурийске и во Владивостоке — в Гнилом углу (так называется захолустная окраина в глубине залива Золотой Рог) и на Русском острове. Не трудно и без особых иллюстраций понять, насколько «сладка» была жизнь в этих лагерях. Скученность, грязь, голодовка, побои и угрозы быть расстрелянными наполняли жизнь несчастных крестьян и рабочих. Все эти методы террора применялись не только для вымещения злобы и удушения живого духа, но еще и с той целью, чтобы семьи арестованных и заключенных уговорили своих партизан вернуться из сопок, сдать оружие и вступить в армию Колчака. Поставленные в такие условия матери, жены, сестры и дети многих партизан, встречаясь с ними тайком на полях и покосах, донимали их слезами и мольбой вернуться, чтобы избавить родных от ежедневных угроз и расправ колчаковцев и японцев. И, среди партизан находились малодушные, преимущественно из детей зажиточных крестьян, кулаков и торговцев. В той же Сергеевке первыми явились с покаянием двое сыновей кулака Козлова и несколько человек других; они стали служить в правительственной армии. Такие «раскаявшиеся грешники» повели агитацию среди остающихся в сопках товарищей: или лично являлись к ним в лес, или же писали уговаривающие письма. Однако ни угрозы, ни пытки, которым подвергались члены семейств партизан, ни разграбление хозяйств, ни агитация кулацких сынков не влияли на сознательных бойцов. Они оставались мелкими группами в лесах, и нередко, когда на них делались облавы по указанию услужливых соседей-кулаков и перешедших на сторону белых, партизаны оказывали жестокое сопротивление, не страшась того, что при поимке их делали «на голову ниже» или садили по «мухе каждому меж глаз», т. е. пристреливали на месте (такие выражения изобиловали в языке русского офицерства, болевшего в этот период повальным садизмом).
В невыносимо тяжелые условия были поставлены семьи сучанских рабочих, поселившиеся в деревнях после забастовки на копях. Колчаковцы и японцы по занятии сел, конечно, тотчас же узнали об этом и всех крестьян, у кого жили семьи рабочих, взяли «на цугундер»: им под страхом расстрела и конфискации имущества было запрещено держать у себя семьи забастовщиков, «изменников родине», и тем более питать их. С этого и начались мытарства несчастных жен и детей рабочих.
Терроризированные крестьяне, поставленные под надзор расквартированных в их домах белых и японцев, скрепя сердце должны были прекратить дальнейшее содержание семейств. Жены рабочих, особенно те, которые были с детьми, стали за хлеб продавать кулакам свои платья, скатерти, шали, ботинки и прочие вещички. Эти рвачи были рады случаю взять за бесценок последнюю рубашку с жены партизана-рабочего.
Так потянулись для ольгинцев дни за днями, а там и недели за неделями кровавой реакции. Оставшиеся в окрестных сопках группы местных партизан пытались совершать налеты на белых, но это только усиливало репрессии и издевательства. Большего же — в эту пору упадка движения — сделать было невозможно. Оставалось одно: ждать, пока снова появится возможность кое-что сделать. Было ясно, что надолго войска интервентов здесь не могут задержаться, так как на главном фронте в Сибири дела у белых были «пиковые». Действительно, спустя две-три недели войска стали уходить, и лишь в немногих деревнях они были оставлены.
Выделенная нашим исполкомом тройка сначала приютилась на заброшенной в тайге «Чортовой пади» (у верховьев р. Сучана, верстах в 15—20 за Молчановкой), в зимовьи казанского охотника деда Паута. «Оппортаменты» эти были размером всего в 1 кв. сажень. Все дела б. Ревштаба и материалы съезда были свезены сюда и здесь зарыты до лучших дней в землю вместе с пишущими машинами и прочим. Но вскоре и сюда нагрянули колчаковцы и японцы по указанию некоей Александры Марковой. Эта Маркова одно время жила при команде, охранявшей во Фроловке арестованных, среди которых был ее брат, юнкер Хабаровского кадетского корпуса. Зарытые в землю машинки и документы были захвачены почти полностью. Наладить работу «тройке» не удавалось. Тов. Иванов, не видя возможностей для какой бы то ни было работы, ушел в Улахинскую долину, куда отправились и другие члены исполкома. Остальные двое — тт. Гоголев-Титов и Глубоков — выбрались из тайги через несколько дней и решили обосноваться в Молчановке, откуда легче было держать связь с партизанскими группами; кроме того, надо было наладить снабжение нашего госпиталя. Только что эти товарищи перебрались в Молчановку, как назавтра же с восходом солнца на деревню был совершен очередной налет японцев и белых. Захваченные врасплох товарищи едва успели выскочить из занятой ими школы, но неподалеку от села их настиг кавалерийский отряд японцев. Тов. Глубоков, потеряв самообладание, бросился бежать по чистому полю, но был ранен и затем добит. Тов. Гоголев-Титов, окруженный кавалеристами, спасаясь от них, бросился с берегового яра в реку Сучан и, под обстрелом в упор, благополучно переплыл речку, после чего скрылся в тайге, а затем снова вернулся в лесную «резиденцию» исполкомской тройки. Здесь он встретился с т. Ильюховым, и с тех пор они оба крепко связали свою судьбу с работой в Сучанской долине по организации заново партизанских групп.
Однако на нас лежали заботы о раненых и больных партизанах, законспирированных в таежной глуши около ручья. Нам удалось еще раз пробраться в Молчановку, смолоть там 4—5 мешков сохранившегося в лесу зерна и доставить в госпиталь. Дальнейшие заботы по лазарету были поручены отысканному нами т. Локтеву, члену избранного на съезде народного контроля и бывшему заведующему хозяйственным отделом Ревштаба. У него кстати оказались припрятанными в лесу кой-какие запасы обуви («ул») и крупчатки, мануфактуры и другие необходимейшие предметы, которые он передал госпиталю. Гоголев же и Ильюхов с группой партизан перешли в другой район, чтобы там начать работу среди разрозненных партизан и крестьян. Нужно было отвлечь внимание противника от Молчановского района, где он мог обнаружить наш госпиталь.
На этом и кончилась только что начатая работа 1-го Ольгинского исполкома.
Нелишне сказать несколько слов о нашем госпитале, чтобы читатели могли понять, насколько трудны были условия, в которых протекала наша борьба, какие крохи средств бывали в нашем распоряжении. Последние бои, проведенные партотрядами перед разгромом, дали нам много раненых, как никогда прежде. В тот момент, когда мы уходили в тайгу из деревень, раненых партизан было человек 30, а три десятка больных в тех условиях представляли огромное число. В войне между отдельными государствами Красный крест условно пользовался неприкосновенностью со стороны воюющих армий даже во время боя; в классовой же борьбе эти международные обычаи почти не находили себе места, особенно со стороны армии класса, державшегося лишь на насилии и жестокости, тем более теперь, когда власть исчезала из его рук безвозвратно. Мы знали лишь примеры беспощадного истребления и зверского надругательства над человеческой личностью. Мы не знаем ни одного примера, когда бы уцелел, остался жив партизан, который, будучи ранен, попал в плен к «христолюбивому воинству». Вероятно, этого и не бывало. Поэтому-то и были предприняты все меры, чтобы наши раненые не могли попасть на зубы кровожадным шакалам. Их эвакуировали из Сергеевки на левый берег реки Сучана, в тайгу, верст за 15 от дер. Молчановки. Здесь в глухой узкой пади около лесного ручья были сооружены из березняка и коры, содранной с исполинских деревьев, три больших балагана; тут же установлена была брезентовая палатка, отбитая у американцев. В этих шалашах разместились все больные и раненые партизаны и медицинский персонал, состоявший из нескольких сестер милосердия, санитаров, фельдшера и врача т. Сенкевича[12], избранного съездом в члены исполкома. Среди больных были такие как т. Калачев, имевший 9 пулевых ран. Однако, благодаря тщательному уходу и величайшему вниманию и заботам, которыми раненые партизаны были окружены, удалось почти всех вылечить. Даже просверленный насквозь пулями, дырявый как решето, т. Калачев поправился. Умер лишь один, у которого от тяжелого ранения и долгого лежания во время сражения под огнем образовалась гангрена.
С большой экономией приходилось пользоваться медикаментами, и не редко взамен ваты служила при перевязке ран обыкновенная крестьянская пакля. О питании, а тем более о диэте, говорить разве можно! Большею частью все ели только «галушки» (кусочки теста, сваренные в воде), а другое что-нибудь кушали, как шутливо говорили больные, только «наизусть» да «во сне». Если к этому прибавить все прелести таежной жизни, сырость, дожди, опасность быть обнаруженными белыми, то можно себе представить, какая это была нервная и трудная работа.
Нельзя обойти молчанием работу и заслуги перед рабочим классом и революцией не отмеченных нигде и никакими наградами красных сестер милосердия Нади Буториной и Лены Сетианц-Сети. Последняя пришла в партизанский отряд вместе с мужем и прелестной 3-летней дочкой; здесь она отдала все силы на служение пролетарской революции, а муж ее был арестован американцами на Сучанских рудниках и расстрелян. Таким же добрым словом нужно помянуть и Мотю, учительницу дер. Ново-Москвы (фамилия ее, к величайшему сожалению, нами забыта). Эти три женщины шли в бой и в тайгу на голод и тяжкий, никем и ничем не оплачиваемый труд, не имея чаще всего даже куска хлеба. На такой подвиг ринулся со всей преданностью революции и борьбе за советы не один десяток русских женщин-крестьянок и жен рабочих. Пусть же память благодарных партизан и сознание выполненного в лихую годину долга в борьбе за светлое будущее, за коммунизм, будет всем им наградой за совершенные подвиги…
Группа б. сучанских партизан. Среди них Чередников П. М., Соскин М. и Ек. Ив. Слепцова.
Непростительным упущением было бы с нашей стороны, если бы мы хоть в кратких словах не сказали об отношении крестьянской женщины к вооруженной борьбе. Нам лично известен случай, когда мать-старушка, провожая сына с отрядом на засаду против белых, заклинала его драться не боясь смерти: «Если ты будешь партизаном хуже других, побоишься этих извергов, я прокляну тебя. Не сын ты будешь мне». Эти слова так крепко врезались в сознание знавших про этот случай партизан, что были приняты каждым как наказ и для себя. Это была старушка Ошиток из Фроловки. А с какой неподдельной искренностью поила и кормила она десятки бойцов ежедневно! А разве можно забыть такую живую, энергичную, веселую Таню Тринцукову (Медушевскую по мужу, который погиб в 1918 г. на спасском фронте)? Это она напечет, бывало, пару ведер пирожков и калачей и на коромысле через плечо несет к нам в сопки, где мы укрывались и откуда писали агитационные прокламации к колчаковскмм солдатам, которые вручала им она же. А сколько она шила, стирала на партизан…
А вот сельская учительница Екатерина Ивановна Слепцова. С первых дней партизанства она идет вместе с мужем в отряд. Вскоре она арестована. Допросы, издевательства и затем поднадзорное пребывание, во Владивостоке. Бежит оттуда снова в сопки Сучана и здесь среди партизан остается до тех пор, пока у нее не родилась дочь Пролетария (это было уже после нашего поражения).
Или Тамара Головнина, агитатор-организатор партотряда. Она была арестована на Первой Речке. Далее тюрьма, суд, 101-я статья, смертный приговор… Побег на обратном пути из суда в тюрьму и опять сопки и битвы.
Это целая вереница славных имен.
Такие бодрые и смелые женщины не теряли присутствия духа и в дни постигших нас невзгод. У них находились теплые слова бодрости и искреннее, только женщинам присущее, заботливое отношение к партизанам. А это вливало новые силы, усиливало рвение к борьбе и самоотверженность.