Битва умов
В этой главе нам придётся забыть о хорошеньких дамах и симпатических чернилах и обратиться к полю боя — подлинной области разведки. Задача шпиона на поле боя совершенно ясна — охранять свою армию от неожиданных ударов, выяснять, где и когда выгоднее атаковать врага.
Настоящий офицер разведки жил мысленно, если не физически, за линиями противника. И если по временам ему не удавалось следить за каждым движением противника и за каждым его замыслом, то лишь потому, что он был новичком в игре, правила которой менялись изо дня в день.
В начале воины мы беспечно отправились в Монс, не имея ни малейшего представления о предстоящем. Штабу предоставили грузовики. Предполагалось, что офицеры штаба сэра Джона Френча будут рыскать по стране, идя бок о бок, как мальчики в школе. «Оперативники» — па передних скамьях, разведка — немного повыше и сзади, затем — адъютанты и квартирмейстеры.
Это было начало. К тому времени, когда разорвался последний снаряд, офицеры разведки, не говоря уже о штабе, не могли бы разместиться на пятидесяти грузовиках.
Все эти годы на территории Франции и Фландрии разыгрывалась чудовищная битва умов.
Проверка донесений авиационной разведки, авиационного наблюдения и аэрофотосъёмки; допросы пленных и изучение захваченных документов; проверка донесений агентов; опознавание убитых врагов и подслушивание телефонных и радиоразговоров противника — из этих элементов складывалась «битва умов».
Авиационная разведка состояла из тактического наблюдения непосредственно на фронте данного соединения за такими объектами, как огни и дым лагерей, движение по дорогам, количество грузовиков в транспортных парках, а также из стратегической разведки дальше в глубь поля, для наблюдения за железнодорожными перевозками и движением по водным путям, поисков полевых складов и аэродромов.
Оценивая информацию, полученную от авиационной разведки, нужно было сопоставить её с постоянными сведениями о нормальных, повседневных действиях противника обнаружить всё выходящее за пределы нормы. Даже самые систематические и полные донесения обобщить не всегда легко.
К концу войны обе стороны пользовались железными дорогами почти исключительно по ночам, но вначале — на Лоо и на Сомме — наши начальники не додумались до этого. Железнодорожное движение происходило прямо на глазах наблюдателей противника, которые отмечали время, отбытия и направление каждого поезда.
Так вот, на второй день сражения у Лоо наши авиаразведчики доложили, что к линии фронта из германского тыла идут поезда один за другим, десятки поездов; ясно, что происходит подвоз резервов в больших масштаба. Каждый поезд везёт 800 человек или, грубо говоря, один батальон. Разведка, прикинула: 25 поездов… 800 на 25 — противник подбрасывает на фронт, по меньшей мере, целую дивизию. Мы должны соответственно перестроить свои планы. Так и сделали. И смеялся же над нами противник в тот сентябрьский вечер! Ведь эти 25 германских поездов шли пустыми! Мы узнали об этом позже. Не имея достаточно войск, чтобы отразить намеченную нами атаку, немцы решили инсценировать активность железных дорог, рассчитывая, что наша разведка будет обманута. То была первая попытка серьёзной маскировки, и успех её превзошёл все ожидания.
Два года спустя, в ноябрьских боях генерала Бинга на Камбрэ последовало продолжение этой истории. На следующий день, после того как прорвалась 3-я армия, наши наблюдатели — наземные и воздушные — доложили о большой активности на дорогах противника. Грузовики целый день шли непрерывным потоком к передовой. Ясно, что перебрасываются в ближайший резерв десятки тысяч свежих войск. Но откуда? Вся наша информация показывала, что у противника нет ни одной свежей дивизии, которую он мог бы получить в момент, избранный нами для атаки.
Штаб обратился за советом к «мудрецам» в тылу.
— Продолжайте своё дело, — пришёл ответ, — гунны уже выкинули такой трюк в Лоо. У них нет резервов. Грузовики пусты.
Но грузовики не были пусты…
Ежедневно производились тысячи аэрофотоснимков позиций' противника с большой высоты; некоторые вертикально, другие — под углом. По теням определяли, что именно представляет собой данный предмет — полевой склад или артиллерийскую позицию, проволочное заграждение или высокую траву. В позиционной войне одни «писали на земле» о своих намерениях, а другие читали. Так, сооружение железных или простых дорог, складов боеприпасов, аэродромов и госпиталей, появление новых артиллерийских позиций и телеграфных линий — на аэрофотографиях можно определить даже направление закапываемых проводов — всё это указывало на подготовку к наступлению.
Задачи разведки были совершенно ясны. Прежде всего, следовало сосредоточить внимание на том, что делает противник. Затем требовалось принять меры, чтобы противник не мог узнать, что делаем мы. И, наконец, надо было его дезинформировать. Эта последняя ступень развития разведки будет самой важной в будущей войне. Когда противник захочет атаковать в одном пункте, он будет делать все внешние приготовления в ином секторе, после чего разведка другой стороны поймёт, что её пытаются обмануть, и скажет: «Он думает, что поймает нас этой комедией на севере! Конечно, он собирается атаковать здесь, где всё кажется совершенно спокойным!»
Противник же, в свою очередь, угадает мысли разведки и предпримет атаку как раз на севере, где так открыто и демонстративно готовился к нападению.
Надо надеяться, что в будущей войне Генеральный штаб отнесётся с большей ответственностью к предложениям молодых офицеров, чем в прошлой. Вспомним историю под Бомонтамэлем во время поучительной бойни на Сомме.
Это было в 1916 году. С трудом продвинувшись приблизительно на две мили за четыре месяца и потеряв полмиллиона человек, мы готовились к переправе через Анкр в Бомонтамэле. Готовились прямо на глазах противника, который точно знал, куда мы намерены «сунуться»
другого слова не подберёшь, — и соответственно распределил свои войска. Тогда какой-то несчастный «штафирка» обратился к местному «наполеону» и слабым голоском предложил:
— А что, если бы мы изобразили большую активность на дороге Альбер — Бапом в пяти милях южнее Анкра. Немцы подумают, что мы собираемся атаковать там, а совсем не на севере, в Бомонтамэле.
Тем же слабым голосом фантазёр продолжал:
— Дайте мне какой-нибудь транспорт, одну батарею, пару взводов пехоты, несколько мотоциклистов, чтобы пустить пыль в глаза, и я гарантирую вам: буду так маневрировать этой группой по Альбер-Бапомской дороге, что немецким наблюдателям покажется, будто мы перебрасываем целую дивизию… Право, сэр, это можно бы устроить!
С минуту наш «наполеон» глядел с неописуемым презрением, затем произнёс:
— Это вам не оперетка, молодой человек, а война.
И бедный «штафирка» откланялся.
Двумя годами позже, когда командование принял Фош и, французская изобретательность проявилась во всем её великолепии, подобная форма обмана врага стала неотъемлемой частью каждой активной операции.
А сколько тщетных усилий за эти два года делали офицеры британской разведки, чтобы доказать жизненную необходимость вводить противника в заблуждение относительно наших намерений! Известен случай, когда блестящий молодой генерал, который впоследствии трагически погиб, расплакался от гнева после бесплодных попыток убедить начальство в справедливости своих предложений. Вместо того чтобы пытаться обмануть противника, наш штаб действовал по шаблону — именно так, как ждали немцы.
В результате нам приходилось лезть прямо на чудовищные укрепления противника.
После Нев-Шателя наш Генеральный штаб решил, что в современной позиционной войне неожиданная атака невозможна и самое большее, на что можно надеяться, — это сохранение в тайне часа и, по возможности, дня нападения. Место же атаки, по мнению штаба, скрыть немыслимо.
Но наступило время, когда Людендорф пошатнул эту теорию и приготовил для нас сюрприз между Сен-Кантеном и Ла Фером. Людендорф так инсценировал сокращение активности на южном крыле, на линии, где он решил предпринять атаку, что мы считали Сен-Кантен — Ла Фер мёртвым участком, который едва ли будет втянут в операцию. Как показали события, самый жестокий удар немцев был нанесен именно здесь.
Людендорф ни перед чем не останавливался, чтобы внести в атаку элемент неожиданности. Двумя месяцами позже он приготовил ещё более убедительный сюрприз на Шмен-де-Дам.
Я утверждаю с полным сознанием ответственности, что у нашего Генерального штаба с осени 1916 года была возможность внести элемент неожиданности в атаку, возможность избежать ужасной бойни, которая произошла под Пашендэлем.
Помимо технических изобретений, почти все идеи появлялись сначала у нас, но мы систематически ждали, пока противник осуществит эти идеи, а затем отваживались идти по его стопам.
Так было и с «атакой-сюрпризом».
Упрямое нежелание отказаться от прописных истин штабных учебников или хотя бы приспособить их к беспрестанно меняющимся обстоятельствам; порочная страсть заводить «дела» и все излагать на бумаге, уклоняясь таким способом от ответственности; слепое повиновение традициям и рутине; чисто женская зависть разных ведомств, карьеризм; стремление не делать ничего оригинального; канцелярское мировоззрение — всё это мешало нам занять первое место в разведке на поле боя.
…По временам было трудно подавить подозрение, что кое-кто не слишком заинтересован в скором окончании войны. Вместо того чтобы выдвинуть молодых и способных Военное министерство собрало со всех курортов отставных кадровых офицеров, которые могли руководить боем только из своих колясок.
Многие из этих «ископаемых» были настолько больными людьми не только умственно, но и физически, что не могли оставаться больше нескольких недель даже в обставленных с роскошью Людовика XV штабах-дворцах. Когда я пишу эти строки, передо мной встаёт образ одного из таких маленьких «бонапартов», дебютирующих в штабе; этот экспонат сидел, на самом ответственном участке фронта во время большого сражения и спокойно приступал к изучению своих обязанностей в то время, как шёл ожесточённый бой.
Дюжина таких болванов, занимающих важные штабные должности в крупных соединениях, способна остановить всякий прогресс. Так и было.
Приведу только один пример.
Ещё в 1916 году указывали, что противник получает драгоценную информацию, подслушивая телефонные разговоры, телеграф Морзе и радио. «Штатские» призывали объединить действия частей связи, сапёров, радиосвязи, авиации и разведки Генерального штаба, чтобы добиться общего контроля над ними. Два года велась переписка по поводу мелочей: должны ли, например, радисты принадлежать к связи или к разведке; месяцами папки с делами путешествовали по рукам; всё это время противник перехватывал наши сообщения, и тысячи британских солдат гибли.
За бумажными горами уже нельзя было разглядеть первоначальную цель.
Сколько ни пыталась разведка подчеркнуть серьёзные последствия афиширования боевых намерений, она каждый раз наталкивалась на гранитную скалу. Вскоре, однако, всем, кто находился за кулисами британских экспедиционных сил, стало слишком ясно, что одно из условий победы JBO Франции и Фландрии — неожиданность атаки.
Легко быть мудрым задним умом, но секретная служба всяческими способами пыталась открыть глаза штабу ещё в 1916 году.
Что же происходило тогда на Западном фронте?
Где бы мы ни предпринимали атаку — у Ипра, у Лоо или на Сомме, мы неизменно натыкались на массированный отпор.
В первые годы войны штаб, казалось, считал, что достаточно поставить на документы, конверты, карты печать «секретно», чтобы сохранить втайне наши намерения.
Как можно было сохранить их втайне, когда в районе предстоящих операций мы прокладывали новые дороги и устраивали артиллерийские позиции на глазах у немецких «Фоккеров» и «Альбатросов»; когда всякий день докладывали по радио о наших новых позициях, даже не пытаясь менять радиопозывные, и немцы узнавали о каждой новой батарее; когда в тылу этого района создавали дополнительные госпитали, полевые склады и бараки; когда наша разведка и аэрофотосъемка сосредоточивалась на определенной зоне; когда интенсивность работы связи увеличивалась в одном только месте; когда мы покрывали целый участок сетью железных дорог; когда передвижение войск, поездов, грузовиков происходило днем; когда первый эшелон штаба за несколько недель располагался позади того самого сектора, где мы намеревались атаковать на виду у всего мира; когда… но так можно продолжать до бесконечности.
А между тем было простое средство предотвратить все эти промахи. Стоило лишь рассматривать и оценивать наши приготовления к атаке с точки зрения противника; стоило лишь выделить из своей среды группу людей, которые изображали бы офицеров германского штаба, наблюдали бы за нашими боевыми приготовлениями и говорили, когда нужно: «Вы не должны располагать этот лагерь здесь! Вы не должны передавать по радио такие сообщения: это выдаёт вас!»
Мы захватили один приказ за подписью Людендорфа: «Все оперативники, разведка, связисты, генерал-адъютанты и генерал-квартирмейстеры должны совместно следить за тем, чтобы никто не перевёз, не передвинул и не засек ни одной батареи, не сказал бы по телефону ни одного слова, раскрывающего наши намерения. Я назначу специальных офицеров, которые будут докладывать непосредственно мне о том, как различные отделы службы скрывают свои повседневные приготовления или как пренебрегают этим».
Так немцы скрыли и даже исказили работу своей связи, чтобы сбить нас с толку; они демонстрировали активность на путях и железных дорогах в любом другом месте, кроме проектируемого района операций; даже строили ложные склады, госпитали, артиллерийские позиции и ангары для самолётов в определённых частях фронта таким образом, чтобы наши летчики-наблюдатели сфотографировали их; сократили до минимума регистрацию артиллерии и т. д. Словом, делали всё, я повторяю, что мы могли бы сделать задолго до них.
Прежде чем вернуться к разведывательной работе на поле сражения, нужно упомянуть ещё об одном деле. Я говорил, что штаб «сдавал в архив» предложения молодых офицеров. Происходило это не по вине отдельных работников, а из-за всей системы и тех, кто ревностно оберегал устаревшие традиции.
Мешали и кастовые предрассудки: кадровые офицеры смотрели на офицеров разведки сверху вниз, как на «штафирок».
Разведывательный корпус, собственно, был сформирован летом 1915 года. После курса обучения в Военном министерстве офицеров отправляли группами во Францию. Все они были не кадровыми, но хорошо знали Германию и немцев. Посылали двух человек в каждый корпус; там они работали под начальством офицера Генерального штаба.
К чести многих из этих руководителей надо отметить, что через некоторое время они производили подчинённых в боевых офицеров.
Тут вступала в свои права система. Было указано, что офицеры разведки, как бы способны они ни были, не подлежат назначению на должности Генерального штаба. Причина? Официально о ней никому никогда не говорили.
«Положение о Генеральном штабе», составленное ещё в середине прошлого века, требовало, чтобы каждый штабной офицер мог работать в любом из четырех отделов: оперативном (планирование операций против неприятеля), разведывательном (выяснение всего о противнике), генерал-адъютантском (общее управление войсками), генерал-квартирмейстерском (снабжение). Затем предписывалось, чтобы штабные офицеры попеременно переходили из одного отдела в другой. С тем же успехом можно потребовать от человека, живущего штатской жизнью, быть один день юристом, на следующий — актёром, затем — священником и, наконец, мясником.
Какими блестящими способностями ни отличался бы офицер на разведывательной работе, ему не давали совершенствоваться в данной области. Он обязан на следующий день считать туши скота в Гавре…
Другая область разведки на поле сражения — наземное наблюдение.
В позиционной войне, длившейся на Западном фронте четыре года, немцы непрестанно следили за англичанами, англичане — за немцами. В каждом батальоне находился специальный офицер наблюдения, к которому была прикомандирована пара расторопных и надёжных рядовых; в их обязанность входило следить за вражеским батальоном.
Офицер наблюдения должен был докладывать обо всём, что удалось заметить: проехал! ли автомобиль или грузовик (где и когда его видели), струйка ли дыма вырвалась из землянки или избы (где и когда), появились ли подозрения, что в этом месте; спрятан, например, миномет или пулемётное гнездо, как действовали авиация и артиллерия противника; кого из германских офицеров и солдат разглядели в окопах; сколько прошло поездов; где и когда показывались группы рабочих, вплоть до сообщения: видели белую собаку, бежавшую от фермы «Гинденбург» к коттеджу «Клук».
Отмечались самые незначительные происшествия.
«В 2.30 пополудни немец с чёрной бородой махнул рукой».
«В 10.15 утра некто в штатском развешивал бельё у Ферлоренхопского перекрёстка».
«В 11.00 утра очень быстро проехали два велосипедиста по направлению к Мойру. Один сошёл, поговорил с шофёром грузовика и поехал дальше».
А по ночам эти зоркие наблюдатели прокрадывались на «ничью землю» и продолжали свою работу, отмечая состояние проволочных заграждений противника и т. д. Немцы делали то же самое. Иногда наблюдатели враждующих сторон сталкивались лицом к лицу на «ничьей земле».
Как ни важно знать, что делает противник, еще важнее установить, кто он такой. Насколько это существенно, можно судить по случаю с двумя немецкими велосипедистами 215-го полка, взятыми в плен возле Бикешоде 24 октября 1914 года. Допрос велосипедистов показал, что существует не менее шести германских армейских корпусов, о которых союзникам ничего до тех пор не было известно. Пленные сообщили, что германская армия была увеличена полками от 201-го до 270-го. Тремя днями позже пришло подтверждение их показаний, когда не меньше трёх из новых корпусов — 22-й, 23-й и 27-й — под командованием герцога Вюртембергского отошли от Брюгге. Не меньше четверти миллиона новых людей появилось на нашем слабом левом фланге как раз в тот момент, когда мы думали, что имеем там численное превосходство.
Это изумительное открытие заставило лорда Китченера[11] поспешить в Кассель[12], где на памятном свидании генерал Фош решил, что Ипрский выступ всё-таки должен быть удержан. После этого от разведки стали требовать в первую очередь сведений о том, кто находится против нас.
Ежедневно составлялась карта, показывавшая дислокацию каждого вражеского батальона на передовых и в резерве. Там же отмечалось состояние этих частей: были ли они «свежие» или «истощённые». Один генерал первоначально дал такой карте самоуверенное название «Боевой порядок противника». Его преемник, не менее способный, но не столь самоуверенный, назвал карту «Предполагаемый боевой порядок противника». Как бы то ни было, карта отличалась удивительной точностью. Стратегическое значение её чрезвычайно велико. Так, сэр Дуглас Хэйг, планируя атаку, скажем, в Гоммикуре, запрашивал разведку: «Если я предприму атаку здесь, с какими германскими войсками придётся мне иметь дело? Какие тут силы у противника? Как скоро он сможет подбросить сюда подкрепления и какие?»
Разведка отвечала: «Три германские дивизии находятся на передовой позиции в Эбютэрнском секторе; в двух — некомплект личного состава (20 процентов), а третья состоит из гвардейцев. Вокруг Бапома — две дивизии в резерве, они могут быть подброшены по железной дороге или на автомобилях в течение 12 или 16 часов; ещё одна дивизия находится в Биукуре, откуда может выступить в любой момент».
На протяжении всей войны выяснение количества и состояния войск противника играло важнейшую роль. Лисский прорыв в апреле 1918 года произошёл в основном из-за того, что немцам удалось кое-что узнать о наших намерениях. Противник собирался предпринять атаку 10 апреля. Во время набега на португальские траншеи в Ришбур л'Авуэ 8 апреля немцы захватили в плен несколько португальцев. Эти солдаты; на допросе, очевидно, рассказали, что на следующий день их должна была заменить сильная британская дивизия (мы знали, что немцы готовят атаку).
План же германского генерала фон Арнима состоял в том, чтобы рассеять португальцев и устроить прорыв. Однако, если бы он стал дожидаться дня, назначенного для атаки, то, как теперь выяснилось, ему пришлось бы иметь дело с британскими войсками. Поэтому он решил ускорить нападение и атаковал на следующее утро, 9 апреля, прежде чем португальцы были сняты с фронта. Слабые, подавленные, одинокие во Франции, португальские отряды — пережитки времени наёмных войск — дрогнули и побежали.
Курьёзными путями иной раз приходилось узнавать названия германских частей. Однажды на реке Лис ветер занёс в наши окопы провинциальную немецкую газету. По этой газете мы поняли, что против нас стоят солдаты из другой провинции, а не те, какие мы думали. Как-то раз мы направили офицера разведки на «ничью землю»: он должен был прислушаться к разговорам во вражеских окопах и по акценту определить происхождение этих солдат.
Он слышал, как один немец сказал: «Мне хотелось бы сегодня вечером быть в Дрездене». Дрезден — главный город Саксонии. Сопоставив это сообщение с другими, удалось установить, что участок защищают саксонцы.
Одному офицеру разведки довелось длительно беседовать с немцами в их траншеях в дни, когда, казалось, всё шло против Германии. Италия и Румыния только что объявили войну, и британские позиции были усеяны плакатами, кричавшими об этом. Настроение «фрицев» было неважное, и британцы решили воспользоваться моментом: заняться пропагандой с помощью звукоусилителя.
В Италии, на плато Азиаго и в секторе Граппа, достигли большого мастерства в такой пропаганде. Примерно 50 процентов австрийской армии состояло из недовольных габсбургским режимом, и поэтому дезертиры, бывало, ночь за ночью непрерывным потоком приходили во французские и британские окопы.
Однажды ночью около Граппы к французским позициям приблизился австриец и заявил: сюда готовы перейти шестнадцать его товарищей, если французы выпустят две белые ракеты как сигнал, что всё обстоит благополучно. В британской армии непременно завели бы папки с делами, которые должны были бы пройти все инстанции… Французы не столь педантичны. Взвились вверх белые ракеты, пришли перебежчики, а штаб узнал об этом позднее.
После этого вдоль французских и британских позиций были созданы специальные «посты дезертирства»; об их точном местонахождении, необходимом «этикете» и процедуре, которым должен следовать дезертир, сообщали в листовках, которые сбрасывали с самолётов.
Центром всей пропаганды был штаб британской миссии при итальянском верховном командовании и два её ведущих представителя: полковник Грэнвилл Бэкер и г-н Уикхэм Стид, впоследствии редактор газеты «Таймс».
Я часто встречал то одного, то другого из них за фрулианскими холмами в Абано, в лесистой, поросшей апельсинами и оливками горной глуши, вдали от бушующей войны.
Подобные британские миссии были разбросаны повсюду — в Варшаве и в Тегеране, в Шантильи и в Афинах. Их задачей было держать Военное министерство постоянно в курсе развёртывавшихся событий на всех театрах войны.
Миссии эти состояли почти сплошь из кадровых офицеров Генерального штаба, обладающих личным обаянием и светской любезностью. Эти качества были необходимы для очарования иностранцев.
Военное министерство, например, желало знать обо всём, что касается войны в Италии, потому что союзники не верили друг другу. В Италию назначали бригадного генерала главой британской миссии. Миссия, располагавшаяся в Удине, а позднее в Абано, около Падуи, посылала в Военное министерство Англии всю информацию, которую могла собрать.
Эта миссия держала связь со второй британской миссией в Риме. Та имела дело главным образом с работой секретной службы и возглавлялась одним лондонским финансистом (членом парламента), ставшим временно специалистом по шпионажу.
Обе миссии спокойно занимались своим делом, пока в Италию не прибыл из Фландрии довольно важный генерал сэр Герберт Плумер. Он привёз с собой почти весь штаб 2-й армии, стоявший дотоле в Касселе. Генерал Плумер и его пять дивизий были тотчас же включены в состав итальянской армии. Возник вопрос: каким образом ему общаться с Военным министерством и с итальянской армией, одной из составных частей которой были его войска? Через британскую миссию в Падуе или непосредственно?
У генерала Плумера было весьма определённое мнений на этот счёт. Он не хотел, чтоб кто-либо стоял между ним и Военным министерством или итальянской армией.
Так, ни до чего не договорившись, миссия в Абано стала дублировать работу штаба генерала Плумера, расположившегося в 10 милях от Абано, в Новенто.
Установить личность одного немца, живого или; мёртвого, — значит выяснить номер батальона, а, следовательно, и дивизии. Появление новой дивизии на фронте в девяти случаях из десяти может оказаться очередной сменой на отдых, но надо всегда иметь в виду возможность десятого случая.
Вернее всего можно установить номер части по убитым или захваченным в плен бойцам противника. Целью большинства ночных налётов, которые мы обычно производили между боями и которые так раздражали непосвящённую публику, было такое «ознакомление» с противником. С y6итого, доставленного нашим патрулем, прежде всего, снимали жетон, указывавший его личность. Это было вернейшим способом установить личность погибшего и его полк. Вслед за этим с гимнастёрки или шинели срезали погоны с номером или буквами, нарукавные и прочие знаки на одежде или снаряжении. Наконец, забирали его расчётную книжку, карты, письма, дневники, открытки, блокноты и прочее.
Всё это направляли в штаб дивизии. Часто приходилось сидеть часами над такой коллекцией — письмами и одеждой со свежими следами крови.
Документы, официальные и частные, были всегда ценным источником информации. Немцы — большие любители писать письма; они обычно носили с собой личные письма и открытки от десятков товарищей из других дивизий и корпусов. Кстати, первое указание на то, что немцы готовятся к майскому наступлению 1918 года на Шмен-де-Дам, маршал Фош получил из захваченных личных документов и почтовой открытки.
Немцы прибегли к самым современным методам маскировки и обмана, благодаря чему им удалось скрывать свои намерения до 25 мая. А в этот день мы захватили на р. Лис германского солдата, среди вещей которого нашли почтовую открытку из Дана — крупного города позади Шмен-де-Дамского участка. Автор открытки намёками сообщал о предстоящей атаке на Шмен-де-Дам. Копию открытки спешно направили во французский штаб в Компьене, и маршал Петэн постарался подтянуть резервы к угрожаемой зоне. Если ему и не удалось предотвратить прорыва, то всё же удалось смягчить последствия.
Иногда во время больших операций десяткам офицеров приходилось тщательно изучать до пятидесяти мешков писем, открыток и дневников в день, причём всего какие-нибудь 10 процентов из них оказывались ценными. Адреса отправителей и получателей всегда брали на заметку, равно как и почтовые штемпеля.
Тщательное изучение документов давало возможность следить за ростом и сокращением сил противника на поле боя. Германская армия вначале росла так быстро, как разведке и не снилось в мирное время, а затем, по мере увеличения потерь, стала катастрофически сокращаться.
В 1918 году исчезали, как дым, целые дивизии. Изучая каждый факт, упоминавшийся в захваченных документах, можно было следить за реорганизацией и перегруппировкой сил противника, хотя и не всегда точно.
Я вспоминаю сейчас график на стене кабинета одного очень видного лица. Этот график показывал неуклонное падение живой силы немцев и точно предсказывал день окончания войны вследствие полного истощения резервов противника… Однако война каким-то образом перевалила за отмеченный красными чернилами день. Французы никогда не верили в этот график; пожалуй, они были правы.
История с графиком напомнила мне об увлекательной теории, по которой считалось, что можно извлечь много сведений путём изучения личности и склада ума генерала, командующего противостоящими силами. В 1916 году мы заинтересовались этой теорией. Нам было приказано расспрашивать пленных обо всём касающемся их дивизионного генерала. Мы получали ответы:
— Наш генерал толст, курит сигары и пьёт шампанское с женщинами в офицерском казино.
— Я ни разу не видел генерала, но слышал, что он постоянно ездит на автомобиле в Брюссель.
— Ему шестьдесят лет, он толст и брюзглив.
Увлечённый теорией, я однажды спросил пленного:
— Ваш генерал — лжец?
— Откуда мне знать об этом, — последовал ответ, — Вы спросите его жену!
Между тем изучение крупных деятелей, несомненно, имело большое значение в стратегическом отношении. Полевая разведка постоянно собирала сведения обо всех германских командующих армиями. Выдержка из её дневника могла бы звучать так:
«Отто фон Бюлов, командует 7-й армией. Не смешивать с Фрицем фон Бюловым. Отто не может сидеть спокойно под ударами. Верит в контрнаступление. Когда мы наступали на Перронскую линию, Отто взял на себя чрезвычайно рискованное предприятие — провести в жизнь свою теорию контрударов. Месяцем позже он получил выговор от Генерального штаба за такую же точно импульсивную и дорогостоящую тактику. Отто, кроме того, любит держать свои намерения втайне».
Другая запись могла бы читаться так:
«Фон Мудра, командует армейской группой Б. Тупой господин, без инициативы, но умеет держать дисциплину и пользуется любовью солдат».
Но какое же всё это имеет значение? А вот какое. Представьте себе, что в один прекрасный день от агента поступает сообщение, что Отто фон Бюлов, дерзкий и напористый полководец, переведён из 7-й армии в Перроне командующим 4-й армией во Фландрии. Разведка сейчас же настораживает уши. Нет ли признаков подготовки к наступлению во Фландрии? Устанавливают наблюдение за этим районом. О немецком наступлении на Лисе мы впервые пронюхали, получив сведения, что Сикст фон Арним протянул свои фланги дальше на юг с целью охватить лисский боевой район.
Разведывательный департамент Военного министерства занимался докучливым делом — наблюдал за иностранной прессой и перехваченными за границей письмами.
Ежедневно выпускалась сводка, состоявшая приблизительно из двадцати листов большого формата. В ней были такие разделы:
а) последние донесения и перехваченные письма;
б) наблюдения за прессой и пропагандой;
в) информация об экономическом и моральном состоянии противника;
г) политическая и общая информация.
Штабы во Франции, занятые текущими делами, наводнялись этой чисто академической продукцией, которая обычно подшивалась в дело, а в конечном итоге направлялась обратно в Гавр непрочитанной.
«Ежедневные обзоры иностранной прессы» хотя и представляли определённый интерес, но не могли быть использованы непосредственно в деле.
Вот несколько выдержек из сводок:
«Личный состав Кильского университета, начавшего действовать с сего числа, состоит из 6 лекторов, 1 ассистента и 159 студентов» (Кильские газеты, 4 марта).
«Копенгаген, 6 марта 1916 г. Различные источники подтверждают телеграмму, опубликованную в «Морнинг Пост», относительно скорого истощения австро-венгерских резервов. Австрийцы, повысив призывной возраст до 55 лет, призывают в месяц в среднем 200 тысяч человек, но к августу они окончательно исчерпают эти резервы».
К сожалению, сообщение, предсказывавшее в 1916 году скорое падение Австрии, типично для информации, которую можно извлечь из этих солидных ежедневных компиляций. Они очень много говорили о живой силе противника, его моральном состоянии и продовольственном положении.
Между тем сегодня уже установлено, что центральные державы основательно запутали наше представление об их возможностях в этих трёх областях. В прессе противника могли случайно появляться статьи, имевшие ценность для нашей разведки, но в основном вражеская цензура внимательно следила за своей прессой. «Исключительные» военные новости, появлявшиеся в не подвергавшейся цензуре нейтральной печати, звучали удивительно по-детски и были очень далеки от действительности. Возможно, что противник специально трудился над их составлением для дезинформации нашего Генерального штаба. Короче говоря, монументальное периодическое издание Военного министерства, которое выходило на протяжении четырёх лет, может быть, и способствовало тому, чтобы возглавляющие лица были в курсе происходившего в воюющих странах. Надеюсь, что оно не вводило их в заблуждение…
Разведывательная работа на поле сражения привела к огромной «бумажной войне».
Вся информация должна была направляться в войска в стандартных формах, преимущественно в виде схем, карт, диаграмм и сводок. Эти сводки пользовались славой «комической смеси». Они в самом деле бывали иной раз комичны. Вот образец:
«Вчера на фронте корпуса было спокойно. В нескольких случаях пехота противника пыталась сосредоточиваться, но обстреливалась нашей артиллерией. Нашей артиллерией разрушена ферма Шелл Трап, а также ферма Белльваарда. Были замечены немцы, бежавшие из окопов около Белльваарда, и наши артиллеристы хорошенько занялись ими».
В другом случае, когда офицеру было приказано доложить о позициях противника на его участке, последовал ответ: «На моём секторе противник продолжает стоять на определённо враждебной позиции».
И всё же война была бы очень бессвязной и разобщённой без этой «комической смеси». Сводка разведки становилась «соединительным звеном между различными родами» войск — артиллерией, сапёрами, пехотой, авиацией и кавалерией, помогала решать вопрос, как лучше досадить противнику сегодня. Так, прочтя за завтраком сводку, командир артиллерийской группы мог увидеть, что в этот день пехота «высмотрела» новое германское пулемётное гнездо, и отдать приказ обстрелять его.
«Комическая смесь» была полезна и тем, что поддерживала «интерес к немцу», несколько оживляла скучные дни окопной войны — не малый моральный фактор.
Помимо издания «комической смеси», офицеры разведки должны были записывать всевозможные донесения, хранить папки с показаниями пленных, с сообщениями агентов с захваченными и переведёнными германскими документами, траншейные карты, заново исправляемые каждый день и показывающие всякое изменение в системе окопов противника, его тыловую систему, пулемётные гнёзда и т. д. Все донесения наших воздушных и артиллерийских наблюдателей также следовало наносить на схемы. В конечном итоге составлялись подробная карта и «папка боевого порядка и дислокации сил противника».
Если пальма первенства в «бумажной войне» принадлежала адъютантскому и квартирмейстерскому отделам штаба, то и разведка слишком часто и легко доверялась бумаге.
Пожалуй, самой неприятной работой разведки на поле сражения — гораздо более неприятной, чем ползать за проволочными заграждениями, прикладывая ухо к земле, — был сбор неразорвавшихся германских снарядов, куда бы они ни упали — в окоп или поле, в город или в лес.
Война всё больше и больше превращалась в соперничество артиллерии; это заставляло нас следить самым внимательным образом за каждым нововведением немцев. Был период, когда снаряд, действующий по новому принципу, мог решить исход войны. Поэтому содержимое всех снарядов подвергалось химическому анализу, как и состав нового газа. Кроме того, такое изучение позволяло довольно точно определить состояние боевого питания Германии.
Артиллерийская разведка — определение позиций вражеских батарей, их действий и группировки — составляла отдельную ветвь работы. Впоследствии она приобрела большое значение. К сожалению, артиллеристам официально не позволялось вести свою собственную разведывательную работу; к ним направляли офицеров разведки, обычно ничего не смыслящих в этом деле; иной раз возмущённые артиллеристы использовали их в качестве писарей.
Были ещё и другие, довольно глупые, причины, почему наша артиллерийская разведка не достигла такой степени совершенства, как французская. У французов излюбленной формой была замкнутая организация, руководимая специалистами; она имела возможность определять местонахождение батарей, засекая вспышки выстрелов, улавливая звук, наблюдая за клубами дыма, перехватывая радиопозывные противника, собирая и изучая дистанционные трубки.
Посетить штаб французской артиллерии, в котором бюрократизм был разнесён в щепы, — это значило понять, почему штабная работа у них шла так, что её можно было признать самой продуктивной на поле сражения. Германские батареи обычно проявляли себя неожиданно. Французам для усиленного контрудара требовалось немедленно определить, какая батарея противника ведёт огонь.
Донесения о действующей батарее поступали непрерывным потоком в штаб. Первой обычно звонила пехота, говоря, что её «бьют откуда-то через Белло». Следующим по радио поступало донесение лётчика, наблюдающего за германскими позициями, о том, что «на 44.36 находится батарея, ведущая огонь» (эти цифры указывают место на карте). Сообщение с наблюдательного аэростата могло подтвердить, а могло и не подтвердить это; вскоре по телефону офицер сообщал о своих наблюдениях за вспышками выстрелов. Затем приходило донесение звукометристов, говорящее, что «батарея противника стреляет с 44.38». Звукометристы не могли концентрироваться на батареях, когда огонь вёлся со многих мест; на их сведениях очень сказывалось состояние атмосферы и земли. В сырые, пасмурные дни результаты их работы были невелики, а в гористой местности, как, например, в Кеммеле, они никогда не могли успешно действовать — мешало эхо; зато глинистая почва Арраса помогала улавливать звук. Когда мы двигались через германские артиллерийские позиции в Аррасе в апреле 1917 года, оказалось, что наши звукометристы в 87 случаях из ста определяли положение вражеских батарей с точностью до 50 ярдов.
Но, вероятно, наибольшим триумфом звукометрии было подавление «Большой Берты». «Фриц» стал убивать женщин и детей в Париже, стреляя по мирному городу из своего горного оплота в Лане за 70 миль. Французская разведка немедленно приняла меры. Назначили целую артиллерийскую разведывательную службу специально для наблюдения за «Большой Бертой». Над местом, где могла скрываться «Большая Берта», постоянно парили разведывательные самолёты; на каждом из них было радиооборудование, и наблюдатель мог сообщить обо всём, что видит. Звукоуловитель расположился напротив Ланского сектора; устроили специальную радиостанцию для перехвата сообщений, передаваемых «Берте»; отдельная группа наблюдателей следила за вспышками выстрелов чудовища.
Как только «Берта» открывала огонь, вся эта разведывательная система начинала лихорадочно работать; почти каждый раз новую позицию «Берты» быстро обнаруживали и открывали интенсивный контрбатарейный огонь из специально установленных «противобертовых» орудий. В дополнение к этому, на вновь обнаруженную позицию сбрасывали большие бомбы с самолётов, также предназначенные исключительно для «Берты». Это триумф искусного, не бюрократического сотрудничества, в котором все люди, связанные с «противобертовой» работой, объединялись под одним командованием, независимо от того, были ли они артиллеристами или лётчиками.
Говоря о звукоуловителях, я вспомнил одну маркитантку. В винной лавочке на узкой гористой главной улице Арраса жила молодая французская девушка, которая благодаря чуткому слуху и постоянному гулу орудий превратилась в живой звукоуловитель. Сидя в своей лавочке, она могла сказать, где расположены немецкие батареи, обстреливавшие Аррас; для этого ей надо было просто прислушаться к выстрелам. Право, она была прекраснейшим из всех противобатарейпых средств. Вы сидите, бывало, после обеда, потягивая шампанское, как вдруг бухнет германская батарея. Снаряд с визгом проносится над головой, и почти одновременно мадемуазель говорит: «Это 155-миллиметровая, в Невилле»; или «Это какая-то новая, я до сих пор не слышала её». Она могла по звуку даже различать калибры. Однажды для опыта мы сравнили её замечания, сделанные накануне, с официальным списком действующих батарей, выпущенным на утро. Девушка во всех случаях была права.
Самым важным и, конечно, наиболее интересным в разведывательной работе был допрос военнопленных. Офицеры британской разведки во Франции допросили в общей сложности до 300 000 пленных немцев всех чинов — от полковника до рядового. Гаагская конференция постановила, что военнопленный обязан отвечать только на вопросы, касающиеся его имени и полка; обо всём остальном он может не говорить. Это существовало, конечно, только на бумаге. Пленным задавали миллионы вопросов и получали столько же ответов. Средний немец представлял курьёзную смесь: он был неглуп, глубоко патриотичен и всё же говорил — просто из желания показать, что он кое-что знает. Хвастливый, тщеславный гунн!
Можно смело сказать, что союзная разведка узнала от захваченных немцев в два раза больше, чем противник от пленных французов или британцев. В захваченных немецких документах постоянно встречались жалобы на то, что «французы отказываются говорить», а «британцы, по-видимому, ничего не знают». При допросе пленных сказывались национальные типы и характеры. Захваченный француз, сообразительный и самый осведомлённый из всех солдат мира, отказывался говорить из пылкой любви к Франции и ненависти к варвару.
Средний британский солдат искренне не имел ни малейшего интереса к войне, за исключением того, что касалось его лично. Он мог наговорить с три короба допрашивающему немцу, но ни на один действительно серьёзный вопрос ответить не сумел бы; впрочем, он не ответил бы, если б и мог.
Однажды для опыта я задал одному британскому солдату ряд общепринятых вопросов, как если б я был германским офицером, однако с той небольшой разницей, что моя жертва дала обещание говорить всё, что знает. Результаты этого допроса были таковы, что союзники могли бы без всякого ущерба для себя подбросить «показания» моего «Томми» в немецкие окопы. Конечно, иногда британские солдаты выдавали ценные сведения, мы об этом узнавали из захваченных германских документов. Были даже случаи, когда британских солдат подозревали в том, что они поставляли противнику информацию.
Обе стороны почему-то не проявили изобретательности в попытках предотвратить предательство со стороны попавших в плен солдат. Германские офицеры говорили своим солдатам: «Британцы убивают пленных, безразлично, дают ли они информацию или нет. Лучше не говорите ничего».
Мы долго совсем ничего не предпринимали, а затем стали просто предостерегать: «Если будете захвачены в плен, не рассуждайте о войне или о военных событиях с кем бы то ни было, даже если эти люди будут в британской форме: они могут оказаться офицерами немецкой разведки».
Другое напоминание гласило: «Не обсуждайте военных событий, когда будете взяты в плен, даже со своими товарищами, захваченными вместе с вами. Противник может вас подслушать с помощью особых приборов».
Словом, если попадёте в плен, говорите о погоде. Однако с пленными немцами редко беседовали о погоде. Разговоры вертелись больше вокруг таких вопросов: «Вы из какого полка?», «Какую линию занимает ваш полк?», «Какие полки стоят справа и слева от вашего?», «Какие войска во втором эшелоне?», «Какие войска в резерве?».
Метод допроса зависел от обстоятельств. В больших операциях, когда пленных брали тысячами, а информация должна была поступать в штаб с предельной быстротой, приходилось спешить. Лишь более развитых немцев оставляли для дальнейшего допроса, остальных — вероятно, процентов 90 — собирали вместе, но так, чтобы допрошенные не были вместе с недопрошенными, и чтобы не могли подготовить свои ответы.
Во всей этой кутерьме и суматохе офицер разведки не должен был терять головы. Помимо поставки информации штабу, он был обязан сообщить войскам, ведущим бой впереди, тактические сведения: расположение мин и препятствий, распределение пулемётов и других огневых средств; степень укреплённости вражеских окопов; дислокацию войск на определённом участке; намерения противника в случае отступления. Обо всём этом приходилось спрашивать и переспрашивать пленных, которые часто бывали травмированы боем, просто тупоумны, враждебно настроены или заведомо молчаливы. Тяжёлая работа!
Во время допроса, бывало, удавалось получить информацию, важную для соседнего корпуса или дивизии, иногда даже для французов или бельгийцев. Эту информацию надо было немедленно телеграфировать. Бывало и так: передавали только что захваченный важный документ с пометкой о том, что по поводу его должны быть допрошены все пленные. Приходилось начинать снова.
Учитывая возможность ложных показаний, офицеры должны были детально знать организацию и изменения в германской армии за последние дни, а также германские тактические и стратегические положения, иначе не удалось бы разоблачить ложь. Допрашивающий обязан был знать, какой разряд рекрутов находился тогда-то в частях пополнения в Торне: где на французском фронте в последний раз были 6-й, 10-й или 20-й уланские полки; устройство последнего типа германского противогаза, количество пулемётов в наступающем батальоне, цвет погонов морского корпуса.
Осведомлённый обо всём этом офицер мог проверять показания тут же на допросе.
— Это не так, — слышали тогда пленные. — Вы лжёте. Невозможно, чтобы в прошлую субботу видели части 10-го корпуса в Генте, — 10-й корпус — в России.
Уличить допрашиваемого во лжи — вот самый верный приём, чтоб заставить его говорить правду.
Из помещения для пленных информация передавалась с быстротой молнии. Только пленный укажет место расположения полевого склада боеприпасов, как в «королевские воздушные силы» даётся телеграмма с просьбой разбомбить этот склад. Пленный заявляет, что его друг из такого-то полка находится в Гирсоне. Быстрый взгляд в папку или на карту показывает, что этого полка в Гирсоне раньше не было. И сейчас же летит телеграмма французам. Пленный заявляет, что в случае отступления его полк должен упорно удерживать перекрёсток дорог в Гаврелль. Срочная телеграмма с этим сообщением поступает в бригаду и спасает десятки британских солдат от верной смерти. Такие же сведения поступали к нам от наших союзников и соседей по фронту.
«Пленные, захваченные французами, говорят, что 16-я дивизия в Монсе».
Прочитав это, вспоминаете, что полчаса назад говорили с пленным из Монса. И вы должны снова разыскать его среди стада хмурых немцев.
А всё это время работало «невидимое ухо»! Чтобы слышать разговоры немцев между собой, вокруг помещения для пленных устанавливались приборы, посредством которых можно было услышать человеческий голос на значительном расстоянии. Микрофоны торчали из земли, в самом центре, а скрытые провода вели к бараку, где люди с наушниками сидели и слушали.
Часто, когда пленные бывали угрюмы и молчаливы, не говорили между собой ни о чём таком, что стоило бы подслушивать, в их среду подсаживали «голубя».
«Голубем» назывался человек, в совершенстве говорящий по-немецки, одетый в германскую форму и включённый в сборище пленных, чтобы «направить разговор в надлежащее русло». Он обычно заводил беседу о предстоящих операциях, либо о потерях, либо о пище и дисциплине или о чём-нибудь другом, в зависимости от указаний офицеров британской разведки. Пленные оживлялись, начинали ворчать и жаловаться, а «голубь» и те, кто сидели с наушниками в бараке, напрягали слух.
Но допрос, происходящий в суматохе боя, никогда не давал такой богатой и надёжной информации, как разговор с пленным в спокойной обстановке. Перекрёстный допрос также становился действительно интересным, когда имелось время развить его в «сражение умов», в психологическое единоборство с пленным. В большой степени успех зависел от метода. В 1915 году садились против пленного, доставали стопу документов и затем начинали, как будто перед ними была женщина, требующая развода:
— Ну-с, голубушка, где вы родились? А кто был ваш отец?
И офицер записывал каждый ответ.
Допрос по такой системе заставлял мало-мальски сообразительного пленного насторожиться. Одно время была принята система запугивания. Офицер входил, с шумом кидал пару револьверов на стол, глотал стакан сода-виски, сдвигал брови и начинал кричать на пленного.
Ещё один метод — непринуждённый живой разговор, а не прямой допрос. И никаких блокнотов.
Среди немцев попадались забитые и запуганные, на которых всякое мало-мальски человеческое отношение действовало ошеломляюще. По этой системе допрашивали тщательно отобранные люди, простые, задушевные ребята. Занятно было видеть, как пленные немцы к ним льнули.
Офицер выбирал какого-нибудь одинокого «фрица», отсылал конвойных, предлагал немцу стул и папиросу и заводил разговор «по душам». Чтобы вызвать на откровенность, он сам пускался в откровенные разговоры об англичанах. Часто бывало полезно прибегать к сравнениям. Офицер, например, скажет:
— Вот вы верите, что можно удержать фронт такими силами. Мы, англичане, не согласны с вами.
На что иной хвастливый гунн отвечал:
— Я уверен, что у вас на передовой больше народу, чем у нас. Один человек на дюжину ярдов — это всё, что нам нужно, чтобы сдержать вас, англичан!
Один человек на дюжину ярдов — довольно полезная информация для какой-нибудь из наших частей, намеревающейся атаковать.
Вернейший способ добиться успеха — заставить пленного немца хвастать; редкого не удавалось спровоцировать на это. Попутно надо задавать осторожные наводящие вопросы, не нарушая задушевного тона беседы.
Как-то немец, захваченный в Аррасе, болтая о том, о сём, сказал, между прочим: «Жаль, что меня взяли в плен сегодня, мой батальон должен уйти в полночь на отдых, а я сам получил бы отпуск».
В эту же ночь мы открыли ожесточённый огонь по участку, где должна была произойти смена; многие товарищи пленного немца получили более долгосрочный отпуск, чем рассчитывали.
Иногда целыми неделями не удавалось захватить ни одного пленного. Тогда предпринимали поход за «языком», солдаты при этом иной раз увлекались и доставляли «языка» уже мёртвым.
Когда на каком-либо участке до зарезу был нужен пленный, его принимали с невероятной пышностью. Можно было подумать, что прибыл посол. Немца усаживали в автомобиль, который дожидался у штаба бригады, мчали в дивизию, а оттуда дальше — к «умникам» в корпус, потом — к ещё большим «умникам» в штаб армии и, наконец, к самым мудрым людям — в Генеральный штаб. Триумфальное шествие… одинокого гунна, который, вероятно, думал, что мы все сошли с ума. Телефоны трещали, телеграммы рассылались во всех направлениях — и вся эта свистопляска из-за одного несчастного немца! Штаб любил допрашивать пленного «тёпленьким», не давая ему опомниться от впечатлений с «ничьей земли». Поэтому обычно офицер разведки поджидал где-нибудь на передовой очередную жертву.
Для каждой разновидности человеческой породы требовался особый подход. Попадался и неотёсанный крестьянин, который знал только, что он ландштурмист и что походная кухня прибывает в такие-то окопы в такое-то время; и наглый офицер, который щёлкал каблуками и говорил: «Я офицер; разве вы отвечали бы, если б были на моём месте?» и хвастливый солдафон из унтер-офицеров; и осведомлённый человек, прикидывающийся дураком. Встречались все типы, все профессии — от адвоката до лодочника. И о немцах часто трудно было сразу сказать, кто адвокат, кто лодочник… Всякий военнопленный, конечно, был забитым, травмированным существом, скрывающим своё истинное лицо, и поэтому никогда не удавалось узнать: было ли полное отсутствие ненависти к Англии с их стороны искренним. Некоторые долго жили в Англии. На Сомме канадцы захватили одного бывшего повара из «Ритца»[13]. Его три недели мариновали в корпусе, окутав пребывание там строжайшей тайной. Он так хорошо готовил! Говядина подавалась на стол вкусно приготовленная и в самых разнообразных видах. И каждый раз, когда помощник начальника жандармерии, ведавший пунктом пленных, спрашивал, почему этого немца так долго держат, офицер разведки отвечал: «Тс! Он, наконец, начинает говорить».
Менее приятным занятием, чем затянувшаяся беседа с поваром, бывал допрос умирающего немца в госпитале.
Однажды захватили в плен смертельно раненого сапёра. Оказалось, он занимался минированием и знал, где и когда должна была взорваться этой же ночью мина, заложенная под британскими укреплениями. Час за часом проходил, а пленный то впадал в бессознательное состояние, то опять приходил в себя. Его ответы были невнятны или туманны, и от него так ничего и не добились. Мина взорвалась, причинив большие потери.
Однажды в 1915 году на Ипре был захвачен и отвезён в госпиталь раненый германский офицер. Англичанам до зарезу требовалась информация; раненый упорно молчал. Тогда прибегли к хитрости: на соседнюю койку положили британского офицера, который притворился немцем. Голова мнимого германца была обрита по доброму тевтонскому обычаю, а руки и ноги — в повязках и лубках. Эта пара пролежала рядом всю ночь. Настоящий немец стонал, мнимый следовал его примеру. Действительный немец спросил:
— Вы немец?
— Так точно, немецкий офицер.
Мнимый немец был угрюм и молчалив. Но рано или поздно два немецких офицера, предоставленные самим себе, — оба раненые, оба в плену, — должны были разговориться. Так и случилось. И прежде чем подлинный немец впал в беспокойный сон, мнимый успел деликатно кое-что выведать у своего «товарища по несчастью». Утро обещало быть ещё более плодотворным, но смешливая сестра, явившаяся для перевязки, не выдержала жалобных гримас и стонов мнимого немца и расхохоталась. Всё было испорчено.
Англичане не одобряли применения спиртных напитков как вспомогательного средства при допросах. Немцы не были так щепетильны. Их главным офицером разведки при полевой авиационной службе состоял великий герцог Мекленбург Стрелицкий (Mecklenburg von Strelitz). Этот молодой человек получил образование, если не ошибаюсь, в Итоне или в Оксфорде и был англичанином во всём, за исключением имени и симпатий.
Его назначили для специальной работы с теми из захваченных офицеров британской армии, которые твёрдо отказывались отвечать на вопросы. Великий герцог, бывало, облекался в форму британского воздушного корпуса и, как «товарищ по несчастью», шёл с пленным англичанином в офицерскую столовую. Там герцог подсаживался к пленному, потягивал с ним портвейн и болтал…
Когда отказывались говорить важные пленные, прибегали к «голубям». Давали телеграмму в Генеральный штаб и оттуда на автомобиле присылали «голубя», обычно австрийского или польского дезертира из германской армии. Переодетым в форму германского офицера или солдата, в зависимости от обстоятельств, его впускали к пленным немцам, и он заводил провокационный разговор. Такой человек, понятно, всегда должен быть в курсе текущих событий.
Пожалуй, самыми ценными пленными были германские дезертиры. В течение четырёх лет позиционной войны к нам постоянно прибегали дезертиры, часто по два-три за ночь. Общее число немцев, которые добровольно сдались, таким образом, доходит, должно быть, до нескольких тысяч человек. Большинство из них, выйдя ночью в патруль, пряталось где-нибудь в воронке от снаряда или высокой траве; «потеряв» таким образом своих товарищей, они пробирались ползком к передней линии британских траншей. Опасная игра: десятки их были убиты, когда пытались пробраться через наши проволочные заграждения; но обычно, услышав крик «камерад», наш солдат задерживал палец, положенный на спусковой крючок.
Впрочем, следовало учитывать, что противник мог нарочно подослать «дезертира» с ложной информацией.
* * *
О последней стадии полевой разведки — включении в проволочную связь противника, подслушивании и определении местонахождения его радиостанций, воздушных и наземных, — можно было бы поведать удивительные вещи.
Но время ещё не пришло. Я могу рассказать лишь об организации подслушивания, о которой уже немного говорил.
Офицеры разведки подползали к позициям противника и подслушивали, что немцы говорят в своих окопах; в штабе были убеждены: солдаты на фронте только и делают, что обсуждают высокие вопросы стратегии, попивая чай из кружек. Офицер разведки тщетно ждал, когда Фриц начнёт разъяснять своему другу Гансу предстоящую атаку со всеми её тактическими и стратегическими тонкостями. В действительности же удавалось услышать голос немецкого унтер-офицера, распекающего свою рабочую группу; или сентиментальный разговор двух немцев о жёнах и детях.
И всё это должен был записывать офицер разведки, чтоб переслать тыловым «умникам».
В 1916 году такому смехотворному патрулированию был положен конец введением подслушивающего аппарата, известного в германской армии, как «Мориц», а в британской армии, как «Оно».
Аппарат состоял из небольшого ящика, помещавшегося в землянке, неподалёку от передовой; от ящика шли провода в «ничью землю». Над ящиком в землянке сидела пара переводчиков с телефонными наушниками. Они просиживали здесь целые дни с карандашом в руке. Бессвязные обрывки разговоров, отрывистая команда офицера-пруссака заносились на специальные бланки. Можно было расслышать даже разговоры немцев по телефону.
В 1916 году на Сомме немцам благодаря «Морицу» удалось определить 70 процентов частей союзных войск. Мы готовились к большому июльскому наступлению, почти ежедневно подбрасывали на фронт свежие силы и думали, что эта переброска совершалась втайне. Каково же было наше огорчение, когда мы перехватили сводку немецкой разведки, в которой был список всех новых британских батальонов. Немцы систематически опознавали новые поступления с помощью «Морица». Они достигли такого совершенства, что могли сейчас же, по акценту, определить, какие прибыли войска — шотландские или английские, уэльские или ирландские, канадские или австралийские.
В конце концов, солдат строго-настрого предупредили: нельзя обсуждать друг с другом стратегические проблемы. Противнику уже не удавалось услышать ничего интересного, и от подслушивающего аппарата пришлось отказаться, им продолжали пользоваться для полицейского надзора за своими же солдатами.
Мы часто морочили немцев, заводя разговоры в расчёте на то, что они услышат. Так, например, выделили солдат из канадского корпуса в Амьене и перебросили эту группу на Ипр. Канадцев разместили на передовой поближе к «Морицу», местонахождение которого было известно.
Согласно инструкции, они заговорили о предстоящей атаке на Ипре, которую мы якобы собирались предпринять. Один из них воскликнул: «Черт возьми, мало мы, канадцы, поработали на юге, что ли? Везти нас сюда для атаки на Ипре. Пора, наконец, и имперским войскам поработать!»
Этот разговор, как мы потом узнали, возымел действие на германский генеральный штаб, который решил, что на Ипр переброшен весь канадский корпус.
Через пару дней, 8 августа, когда сэр Артур Кэрри прорвал Амьенский фронт под Вийэр-Бретонне, немцы поняли, что их обманули.
Финальному прорыву фельдмаршала лорда Алленби в Палестине, в сентябре 1918 года, немало помогла прекрасная работа разведки, которой удалось обмануть противника относительно плана наших операций.
В начале сентября штаб был официально перенесён в Иерусалим и торжественно занял отель «Фаст». Офицеры постоянно входили и выходили из этого здания, то и дело подъезжали автомобили, а на дверях висели надписи: «Оперативное», «Разведка генерального штаба», «Генерал-квартирмейстер» и т. д.
Главнокомандующий правильно рассчитал, что вести о таком необычайном оживлении дойдут до турецко-германского командования, находящегося за Иорданом. Действительно, шпионы сообщили противнику, что британский штаб расположился в Иерусалиме, который находился позади правого фланга нашего фронта.
Примерно в это же время наш штаб распространил слух, что 19 сентября состоится большая выставка лошадей в небольшом городке, расположенном позади Яффского сектора, на берегу моря, т. е. позади левого фланга нашего фронта.
Расчёт был на то, что эта информация также будет передана неприятелю. Таким образом, противник усвоил два весьма красноречивых факта: британский штаб расположился непосредственно за правым британским флангом, что показывает намерение атаковать в этом районе, а большая выставка, которую англичане устраивали в маленьком городе, ясно свидетельствовала, что левый фланг будет «мёртвой зоной».
19 сентября все население Яффы — мужчины, женщины и дети — потянулось длинной процессией смотреть выставку лошадей.
В тот же день наши войска внезапно атаковали и прорвали фронт противника как раз в этом самом Яффском секторе. Зрители так и не дождались, пока откроется выставка.
В самом конце войны лорд Каван предпринял гениальный маневр у Пьяве, в Италии. Наши 7-я и 23-я дивизии в течение всего лета находились в горах, защищая Виченцу.
Но вот в октябре решили включить большое количество британских войск в состав 10-й итальянской армии для наступления на Пьяве, на фронте Тревизо. Так как, в конце концов, даже до наших твердолобых воевод «дошла» необходимость соблюдать приготовления втайне, были приняты меры, чтобы скрыть переброску британских войск. В самом деле, если б австрийцы на Пьяве узнали, что против них неожиданно введены британские войска, они подготовились бы к встрече. Это могло погубить союзников.
Чтоб выиграть предстоящее сражение, лорд Каван принял меры, достойные режиссёра оперетты. Как только какое-либо британское соединение — первой была тяжёлая артиллерия — занимало свои позиции на линии фронта перед переправой через Пьяве, солдаты и офицеры надевали итальянские плащи и фуражки.
Таким образом, до самого последнего момента австрийцы были убеждены, что имеют дело с итальянцами. Только когда дело дошло до рукопашной, австрийцы услышали чисто английские ругательства и поняли ошибку…