Когда Вася Волжин уходил на фронт, война рисовалась ему чем-то вроде массовой стрельбы в тире или на полигоне. Год назад он окончил снайперскую школу Осоавиахима, получил диплом и был уверен, что ему сейчас же, чуть ли не в самом военкомате, дадут снайперскую винтовку и он пойдет на передовую — «щелкать» гитлеровцев, как «щелкал» мишени на стрельбище. А его направили в запасной полк и там стали обучать многому, что, казалось ему, и вовсе не нужно снайперу: строю, ружейным приемам, перебежкам, метанию гранаты… Сначала Волжин очень расстроился, в ясных голубых глазах появилось тоскливое выражение, он стал замкнут и неразговорчив.
Товарищи думали, что парень просто тоскует по родному дому, как тосковали многие, и оставили его в покое. Но комсорг батальона, сержант Вихорев, зорко приглядывавшийся к молодым солдатам, однажды «добрался до его души».
— Все по ней грустишь? — спросил комсорг.
Волжин смутился, а комсорг продолжал, лукаво усмехаясь:
— А ты не грусти! Скоро будешь держать ее в своих объятиях.
— Зачем ерунду-то говорить! — обиделся снайпер. — Разве время сейчас о девушках думать?
— А почему бы и не подумать о них? У нас чудесные девушки. И работают, и воюют неплохо. Тебе, конечно, известно, что и среди снайперов девушки есть. Про Людмилу Павличеико слыхал?
— Еще бы!
— Ну вот, видишь. Впрочем, о девушках это я так, к слову пришлось. Я хотел сказать о другом. Вижу, тоскуешь ты сейчас о снайперской винтовке! Угадал?.. Ну, вот. Не грусти, Волжин, скоро она будет в твоих руках.
Волжин вздохнул:
— Поскорее бы! А то, пока мы здесь в тылу околачиваемся, война кончится!
Лицо комсорга стало вдруг серьезным, строгим:
— Мы не «околачиваемся», а учимся. Учимся умело бить врага, побеждать малой кровью. Враг силен, и выступать против него без всесторонней подготовки нельзя: успеха не будет. А конца войны, к сожалению, пока не видать. До Берлина еще очень далеко!
Волжин немного успокоился. «Ничего, — думал он, — долго сидеть в тылу не будем. Попаду на фронт, сейчас же дадут снайперскую винтовку».
И опять он ошибся! Когда в составе маршевой роты он прибыл на Ленинградский фронт, в полк, которым командовал полковник Зотов, там дали ему не снайперскую, а обыкновенную пехотную винтовку — такую же, как и всем.
— Как же это? — сказал Волжин старшине, выдававшему винтовки. — Разве вы не знаете, что я снайпер?
— Как не знать? — спокойно ответил стар» шина. — Очень даже хорошо знаю. Что это за старшина, если своих людей не знает!
— Так почему ж вы вручаете мне простую винтовку?
— Она не так проста, как вам кажется.
— Но она без оптики! Неужели в полку нет снайперских винтовок?
— Как не быть, — с прежней невозмутимостью отвечал старшина. — Найдутся. А у вас есть данные, чтоб такой винтовкой владеть? — неожиданно спросил он. Вопрос этот удивил Волжина.
— Какие же еще вам данные? У меня диплом.
— Этого маловато, — улыбнулся старшина. — Здесь и дипломы испытаниям подвергаются, экзаменуются то-есть. Вот, как понюхает пороху ваш диплом, тогда и видно будет, дать или не дать дипломированному снайперу снайперскую винтовку.
— Как же не дать-то? — испугался Волжин, никак не предвидевший такого оборота дела.
— А очень просто! Может, у вас диплом распрекрасный, а нервы слабые. Может, стрелок вы сверхметкий, а других качеств снайпера у вас ни на грош. Ведь и в школе, небось, говорили вам, что снайперу, кроме меткости, много еще кой-чего требуется?
— Говорили.
— То-то и оно! Там об этом ваши преподаватели говорили, а тут сама жизнь твердит. Обстановка здесь, товарищ Волжин, не та. На стрельбище вовсе даже непохожая. Это вы и сами скоро увидите. Вот если и в здешней обстановке вы сможете хорошо действовать, значит, вы есть настоящий снайпер. Понял?
— Понятно! — с невольным вздохом отвечал Волжин.
— А вздыхать нечего! — рассмеялся старшина. — Берите пример с Пересветова. Он получил такую же винтовку, без оптики, и слова не сказал, с претензиями к начальству не пристает и не вздыхает. А у него диплом не хуже вашего!
Волжин с интересом посмотрел на Пересветова, с которым и в запасном полку находился в одной роте, но знал о нем только одно: зовут его Ваня.
Смуглое скуластое лицо Пересветова дышало здоровьем и энергией. Маленькие зоркие глазки посматривали весело. Он подмигнул Волжину и сказал гулким басом:
— Была б винтовка, оптика будет!
Волжин улыбнулся в ответ — этот спокойный, уверенный в себе парень ему явно понравился. Как хорошо, что они оказались теперь в одном отделении! Волжин не подозревал, что свела их не судьба, не случайная перетасовка людей, а воля командира батальона капитана Ивлева, который сам распределял по подразделениям снайперов и следил за ними с первого их шага в полку.
Общность положения сразу же сблизила Волжина и Пересветова. Очень скоро они стали друзьями. Пензяк и уралец, Пересзетов и Волжин одинаково радовались, что Родина послала их на такой важный, такой героический фронт — оборонять город Ленина, колыбель Великой Октябрьской социалистической революции. Ни тот, ни другой раньше не бывали в Ленинграде, но, как и многие советские люди, знали даже улицы этого города, площади, мосты, не говоря уже о дворцах, и любили все это.
— Посчастливилось нам с тобой, Ваня, — говорил Волжин, — большая честь выпала на нашу долю!
— Надо думать, как ее оправдать, — добавлял Пересветов, менее пылкий и более рассудительный.
Им посчастливилось не только с фронтом, но и с частью: полк Зотова был отличный полк. Сам Зотов прославился еще в войну с белофиннами, и офицеры у него были боевые. А солдаты с гордостью называли себя «зотовцами». Полк оборонял ответственный участок Ленинградского фронта — клин, вбитый нашими войсками в кольцо блокады и очень досаждавший гитлеровцам.
У стен Ленинграда враг был остановлен и загнан в землю. Война приобрела позиционный характер. Начав закапываться, гитлеровцы продолжали это дело с немецкой обстоятельностью, будто сами оказались в осаде.
Все больше уходили в землю обе стороны, опутывались колючей проволокой, огораживались минными полями, обрастали дотами и дзотами.
Но Советская Армия не увязла в окопах. Она вела активную оборону. Врагу не давали покоя, непрестанно тревожа его и нанося ощутительные потери огневыми налетами; разведка боем перерастала в кровопролитные схватки; частные операции потрясали широкие участки фронта. Больше всего гитлеровцы опасались (и не зря, как показало будущее) прорыва их фронта. Но все же бывали и периоды относительного затишья (огневые налеты в счет не шли, они стали привычным делом).
Пополнение прибыло в полк Зотова как раз в дни такого затишья. Считалось, что на фронте очень тихо, хотя уже по пути в полк маршевая рота попала под обстрел немецкой дальнобойной артиллерии и двое были ранены осколками снарядов.
— На ходу получили боевое крещение, — говорили солдаты и радовались, потому что не оказалось среди них трусов. Никто не побежал в панике. Все залегли и встали по команде.
В окопах ежедневно политработники читали газеты, беседовали на всевозможные темы, начиная с вопроса о «втором фронте» и кончая астрономией, к которой солдаты проявляли особенный интерес, потому что близко была Пулковская обсерватория, разрушенная гитлеровцами.
Глубоко в сердце Волжина и Пересветова запала беседа, которую провел однажды в их батальоне парторг полка лейтенант Боков. Это был вдохновенный рассказ о величии Ленинграда, его незабвенном историческом прошлом, прославленных заводах и научных учреждениях, о бесценных сокровищах культуры. В словах парторга чувствовалась горячая влюбленность в город, В воображении слушателей возникало грандиозное и величественное творение русского народа, воспетое Пушкиным, архитектурные ансамбли знаменитых зодчих и заводы — цитадели революции. Парторг сумел немногими словами нарисовать впечатляющий образ города. И когда все как бы увидели перед собой этот чудесный образ, парторг сделал небольшую паузу, потом сказал просто:
— Все это гитлеровцы хотят смести с лица земли. Они сбрасывают бомбы на самые прекрасные здания. Они хотят уничтожить Ленинград.
Гневный гул прокатился в ответ. Многие из сидевших солдат вскочили на ноги. Чей-то молодой и звонкий голос выкрикнул:
— Не бывать тому!
— Да, этому не бывать, — сказал парторг. — Город Ленина врагу мы не отдадим. Ни шагу назад мы не сделаем. А, собравшись с силами, пойдем вперед!
Потом парторг предложил обменяться мнениями. Попросил слово солдат-ленинградец.
«Что еще можно сказать после такой речи?» — подумал Волжин.
Но солдат заговорил уверенно. Он рассказал, что отец его работает на заводе в Ленинграде, и прочел выдержку из отцовского письма. Рабочий сообщал, как за одну ночную смену им пришлось три раза тушить зажигательные бомбы, сброшенные врагом на завод, но, несмотря на это, сменная норма была перевыполнена.
— Стало быть, и мы, — закончил солдат, — должны при любых обстоятельствах бить врага — и днем и ночью.
— Правильно! — загудели все. — Еще крепче бить его надо! Из земли выковыривать и бить!
После этого неожиданно возникшего митинга было много разговоров в землянках. Между прочим, Волжин узнал, что лейтенант Боков — человек с большим образованием: имеет звание кандидата филологических наук, знает три иностранных языка, в том числе и немецкий, на котором разговаривает «лучше настоящих немцев».
Беседы, читки газет чередовались с работами по усилению обороны, с напряженной боевой учебой. Никто здесь не имел права терять и часа. Каждая минута должна увеличивать нашу мощь — в этом залог победы. Нелегко было выкроить минутку, чтоб написать домой. Но это было тоже необходимо: переписка укрепляла одновременно дух фронта и тыла.
Однажды Волжин все же нашел время пойти к парторгу, лейтенанту Бокову. Батальон Ивлева был в резерве и помешался в землянках, неподалеку от штаба полка. Это значительно облегчало задачу, которую поставил себе Волжин, — ему пришлось отпроситься только у командира отделения. Через несколько минут он разыскал землянку лейтенанта Бокова.
Дверь была открыта. Волжин остановился у входа и попросил разрешения войти.
— Входите! — послышался из землянки звучный голос парторга.
Лейтенант читал какой-то журнал, но сейчас же отложил его в сторону и внимательно посмотрел на вошедшего.
— А, товарищ Волжин! — приветливо улыбаясь, сказал он. — Здравствуйте, товарищ Волжин!
«Запомнил уже меня! — не без удивления подумал Волжин. — И фамилию запомнил точно!»
Даже товарищи по отделению все еще частенько говорили вместо Волжин — Волгин, а вот парторг с первого же разу назвал его правильно, — это очень понравилось молодому солдату. Он особенно лихо щелкнул каблуками, вытянулся и отчеканил:
— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?
— Я вас слушаю. Что скажете?
Волжин начал, слегка волнуясь.
— Видите ли, товарищ лейтенант… дело такого рода. Мне кажется, полезно знать язык врага…
— Точно. Полезно! — кивнул головой офицер.
— Видите ли, товарищ лейтенант, в школе я учился, кое-что по-немецки понимаю. Но произношение у меня никуда не годится. Настоящие немцы совсем не так говорят, словно бы другой язык! Как бы мне, товарищ лейтенант, произношение выправить?
— Дело возможное, — улыбнулся офицер. — А ну, скажите-ка что-нибудь по-немецки.
Волжин старательно выговорил несколько слов.
— Да… произношение чистое, — усмехнулся лейтенант, — чисто русское. Вот, послушайте эти же слова на настоящем немецком языке…
Так незаметно начался первый урок немецкого языка, за которым последовал второй, и третий, и четвертый.
Более старательного и более толкового ученика у лейтенанта Бокова не было. Тонкий слух позволял Волжину улавливать все те оттенки звуков, которые неузнаваемым делают одно и то же слово. Лейтенант Боков вошел во вкус преподавания и энергично командовал:
— Глотайте концы! Середину слова жуйте, будто у вас каша во рту.
— Какая каша, товарищ лейтенант? — не выдержав, фыркал Волжин.
— Крутая! Гречневая. Жуйте, а после разом выплевывайте.
— Будто каша не понравилась?
— Вот, вот! Энергично выплевывайте. Ну! Так, так!
Почти ежедневно слышались в землянке лейтенанта Бокова эти команды и выкрики Волжина, которому, как он шутил, никогда еще не доводилось жевать столько крутой каши и так много плеваться.
Волжин не гнался за многим: он хотел выучиться произносить, как заправский немец, всего лишь несколько фраз. У него был составлен особый списочек — нечто вроде разговорника с довольно странным подбором целых фраз и отдельных слов. Там были, например, такие фразы: «Ты с кем говоришь, осел? Я тебя научу, как со старшими разговаривать, грязная свинья! В карцер!»
Лейтенант Боков был очень доволен своим учеником. Он разделял убеждение Волжмна, что немецкий язык может пригодиться снайперу. Ведь ему, как и разведчику, нередко случается находиться очень близко к врагу или даже во вражеском расположении. В нейтральной полосе ночью снайпер может столкнуться с немецким патрулем… Да мало ли еще всяких случаев бывает?
Лейтенант Боков не мог нахвалиться своим учеником, а Пересветов не видел в увлечении друга ничего хорошего, считал это «блажью».
— К чему тебе немецкий язык? — басил он рассудительно. — Бывает, стрелки из своих траншей с немцами переругиваются. Ну, тут интересно, конечно, какое-нибудь немецкое словечко подпустить. Позабористее! А для снайпера такое развлеченье не годится. Наше дело тихое, молчаливое. Сидишь — молчишь. Стрельнул-тем более помалкивай… Нет, Вася, зря ты время тратишь. Не досыпаешь из-за этой немецкой учебы. И письма домой писать перестал. А мать, небось, ждет не дождется письмеца от тебя. Я вот отцу два-три письма в неделю посылаю.
При этих словах друга Волжин тяжело вздохнул. Время-то он нашел бы, но писать было необыкновенно трудно: тут он вступал в конфликт со своей совестью. Дело в том, что, не желая тревожить мать, он не сообщил ей, что попал уже на фронт, а написал только, что изменился номер их полевой почты: пусть думает, что он находится по-прежнему в тылу, в полной безопасности — так ей, полагал он, будет легче. Но ложь, пусть даже «святая ложь», как ее называют, была противна его натуре. Поэтому писать матери было для него так мучительно, и писать он стал действительно редко…
Затишье, как всегда, кончилось неожиданно. Ночью батальон подняли по тревоге и перебросили в траншею на правый фланг участка, обороняемого полком.
Здесь Волжин и Пересветов поняли, что тот обстрел в пути, который солдаты называли «боевым крещением», и все те огневые налеты, которые бывали и в дни «затишья», — все это еще не было настоящим боевым крещением. Настоящее боевое крещение начиналось только теперь.
Как было установлено позднее, противник ударил в стык двух полков силами трех батальонов пехоты, которую поддерживали артиллерия и минометы.
Бой начался на рассвете и закончился только к полудню. За это время гитлеровцы пять раз ходили в атаку.
Под прикрытием сильного огня минометов им удалось добежать почти до самого бруствера нашей траншеи. Тогда капитан Ивлев поднял свой батальон в контратаку. В облаках дыма и пыли, заволакивавших бруствер, выросли грозные фигуры со штыками наперевес. Завязалась рукопашная схватка.
— За Родину! За Сталина! За Ленинград! — прокатилось вдоль бруствера в тишине, сменившей грохот стрельбы (теперь хлопали только отдельные пистолетные вы-стрелы, да иногда гремела ручная граната).
Рядом, плечом к плечу, дрались с врагом Волжин и Пересветов. Тут им пригодились приемы, которым обучали в запасном полку. Они кололи врага штыками и наносили сокрушительные удары прикладами. Оба были сильные и ловкие парни.
После короткой ожесточенной схватки уцелевшие немцы обратились в бегство.
К полудню все было кончено.
Сидя на ящике из-под патронов (много их освободилось в этот день!), капитан Ивлев выслушивал донесения своих командиров.
— А что, как наши снайперы, Волжин и Пересветов? — спросил он командира первого взвода.
— На высоте! — отвечал тот. — Оба дрались превосходно, в первых рядах. Я сам видел, как они колотили немцев. Лихо! Молодцы!
— Так, — сказал Ивлев. — Дадим снайперские винтовки.
На другой день батальон Ивлева был снова отведен в резерв, и Волжин и Пересветов получили оружие снайпера.
Старшина, принесший в землянку две новенькие винтовки с оптическими прицелами, был тот самый, к которому не так давно Волжин обращался с претензией, почему не дают ему винтовку, соответствующую его диплому. Теперь старшина так сиял, словно бы не выдавал прекрасное оружие, а сам получал его.
— Ну вот и все в порядке, — говорил веселый старшина. — Вопрос ясен. Диплом ваш испытание выдержал. Получайте снайперские винтовочки!
Повертев в руках одну из винтовок, он воскликнул:
— Эх, до чего ж хороша! Сам бы стрелял, да некогда!
Солдаты засмеялись, а старшина сказал серьезно и внушительно:
— Лучшее в мире стрелковое оружие плюс лучшая в мире оптика — в сумме советская снайперская винтовка. Хороша беспредельно. Красавица! Из рук выпустить жалко… Но в хорошие руки, так и быть, отдам.
В самом деле, хороши были эти новенькие винтовки Тульского оружейного завода, родины лучшего в мире стрелкового оружия! Плохих винтовок в Туле вообще никогда не делали и не делают, а для снайперских особенно тщательно отбираются стволы — лучшие из лучших, безукоризненной сверловки и шлифовки.
Издавна славилось своими замечательными боевыми качествами русское оружие. Созданная капитаном Мосиным трехлинейная винтовка была еще более усовершенствована советскими конструкторами и оказалась непревзойденным стрелковым оружием. Ни одна из иностранных винтовок не могла и не может сравняться с ней. Совместными усилиями оружейников и оптиков создан был достойный этой винтовки оптический прицел, дающий возможность стрелять с предельной точностью.
Поэтому нелегко было получить такую винтовку, даже имея диплом об окончании снайперской школы. Из рук веселого старшины Волжин и Пересветов с радостью и гордостью приняли бесценное оружие, а солдаты, бывшие в землянке, прокричали ура в честь этого события.
То был один из счастливейших дней в жизни Волжина и Пересветова. Они не хотели терять времени и решили сейчас же проверить и пристрелять полученные винтовки.
На фронте это делается очень просто: не надо ходить далеко — на стрельбище или на полигон. Снайперы пошли в балочку за землянками и там стреляли по самодельной мишени — фанерной дощечке, на которой Волжин нарисовал углем голову фашиста в каске.
Бой у обеих винтовок оказался точным. На дальности в двести метров пули ложились прямо в глаз и в рот фашиста.
Вместе с винтовками снайперам выдали также и полевые бинокли. С тех пор наблюдаемый ими мир изменился. «Волшебством» оптики они могли приближать к себе окопы противника, сами оставаясь на месте. В оптике прицела, концентрирующей световые лучи, мир представлялся ярче, светлее, чем он есть. В ясном поле зрения — светлом круге — с двух сторон протянуты были горизонтально две четкие, геометрически правильные темные полосы — прицельные нити. В промежуток между ними входило снизу острие третьей, вертикальной нити, так называемый пенек. На этот пенек очень удобно и легко ловить цель: она рисуется глазу в одной плоскости с пеньком, на каком бы расстоянии ни находилась в действительности.
Однако друзей ожидало еще одно разочарование… да одно ли?
Когда Волжин, бывало, на стрельбище получал в руки снайперскую винтовку, ему не приходилось горевать о целях: в них не было недостатка. И теперь ему невольно представлялось, что, получив винтовку с оптическим прицелом, да еще вдобавок бинокль, он сразу увидит множество целей — знай стреляй, не ленись!
Но целей не было видно.
Волжин и Пересветов целыми днями просиживали бесплодно у бойниц снайперских ячеек, отрытых ими на фланге батальона. Нет, здесь совсем не похоже было на стрельбище: мишени тут не хотели показываться. За целую неделю оба снайпера расстреляли по одной обойме, причем результаты этих выстрелов были слишком неопределенные.
Сидеть на таких ОП[1] было мало проку. Это понимали, конечно, и командиры. Через несколько дней Волжину и Пересветову разрешено было в первый раз выйти на снайперскую «охоту» в нейтральную полосу, подобраться поближе к бугоркам, на которые гитлеровцы выдвигали то наблюдателей, то снайперов.
Напутствуя Волжина и Пересветова, капитан Ивлев сказал:
— Не забывайте, что враг хитер и коварен. Смотрите в оба! Ни на какие провокации не поддавайтесь. По каскам на штыке не стреляйте… Ну, и прочее…
А что прочее? Этого он сказать не мог. Хитрости врага бывают разные.