Сюлли Прюдомъ говоритъ о поэмѣ своей Справедливость слѣдующее въ письмѣ къ другу: "На поэмѣ этой стоитъ остановиться, потому что, несмотря на отвлеченность ея, ради которой она не будетъ имѣть много читателей, произведеніе замѣчательно и по формѣ, и по содержанію. Страна, гдѣ впервые были заявлены міру права человѣка, должна была дать и первую поэму о справедливости". Онъ доказываетъ, что думы о возвышенныхъ и отвлеченныхъ предметахъ входятъ въ область поэзіи, и этого нечего доказывать. Дѣло въ томъ, какъ отнестись къ этимъ предметамъ. Научно-философское изслѣдованіе основъ и развитія идеи справедливости умѣстно въ философскомъ трактатѣ, а не въ поэмѣ. Но идеалы справедливости, волнующіе и вдохновляющіе человѣка, свѣтлыя грезы объ осуществленія'.ихъ, это лучшее богатство человѣческой души, принадлежатъ области поэзіи. Задача поэта не переступать ту черту, за которою мысль перестаетъ сливаться съ чувствомъ и, вмѣсто вдохновенной пѣсни, выражается отвлеченными разсужденіями. Сюлли Прюдомъ не переступаетъ эту черту, хотя порою дѣлаетъ шаги въ ея сторону; но, за этими исключеніями, Справедливость несомнѣнно произведеніе высоко поэтическое, и если поэма мѣстами холоднаго это слѣдствіе уже замѣченной выше чрезмѣрной выработанности формы, равно и стѣснительности избраннаго поэтомъ рода ея. Въ слишкомъ упорной и кропотливой выработкѣ формы теряется много огня и непосредственности чувства и слѣдуетъ пожалѣть, что поэтъ не нашелъ середины между этою Харибдою и Сциллою -- небрежности и крайностей языка, не признающаго формъ. Шелли и другіе поэты брали для такихъ предметовъ свободную форму: ритмъ мѣнялся по вдохновенію поэтическаго чувства, риѳмованные стихи прерывались стихами безъ риѳмъ. Сюлли Прюдомъ сковалъ свою музу трудностью ритма строго опредѣленнаго и риѳмы всегда богатой и звучной. Въ поэмѣ, которая съ прологомъ и эпилогомъ занимаетъ около 3,500 стиховъ, сонеты, эта труднѣйшая стихотворная форма, чередуются со строфами опредѣленнаго числа строкъ и порядка риѳмъ. Все стройно, изящно, все вызываетъ удивленіе къ виртуозности поэта; но порою чувствуется, что порывъ чувства стѣсненъ, что мысль поэта носится въ колодкахъ, что требованіе формы обрекаетъ его мѣстами на тотъ лаконизмъ, который затемняетъ мысль. И если бы большая часть сонетовъ и строфъ не заключала въ себѣ законченной идеи и не входила въ цѣлое, какъ часть, имѣющая и свое значеніе помимо связи съ цѣлымъ, то вниманіе читателя было бы утомлено.
Содержаніе поэмы -- исповѣдь душевнаго кризиса, пережитаго поэтомъ, борьбы наивной вѣры съ скептицизмомъ и примиреніе въ созерцаніи будущаго и неизбѣжнаго торжества справедливости. Въ поэмѣ слышатся мотивы прежнихъ группъ стихотвореній: Искуса, Думъ одиночества и другихъ; но они выражены болѣе сжато и опредѣленно; они утратила оттѣнокъ смутныхъ мечтаній и приняли характеръ думъ. Поэма раздѣлена на отдѣлы, названные бдѣніями, veilles; каждый отмѣчаетъ стадію, пройденную чувствомъ и мыслью поэта. Первая стадія -- борьба съ преданіемъ и сомнѣніями, обычный кризисъ ростущаго сознанія. Сомнѣнія олицетворены въ голосѣ, который вопрошаетъ и смущаетъ мыслителя, или, въ буквальномъ переводѣ, ищущаго истины -- chercheur, какъ назвалъ поэтъ героя поэмы. Голосъ, бесѣдующій съ ищущимъ истины, есть голосъ непосредственнаго чувства. Ищущій подавленъ,-- онъ только что узналъ о неумолимыхъ законахъ природы. Дѣтское радужное міросозерцаніе его разбито. Все вокругъ него не любовь, а неумолимыя послѣдствія опредѣленныхъ причинъ. Голосъ чувства зоветъ его на мирное счастье съ Офеліей; но это счастье, также какъ и наука, не отвѣтитъ ему на мучительный вопросъ: зачѣмъ? А справедливость -- крикъ сердца даже малыхъ дѣтей. Гдѣ-жь она? Повсюду ищущій и жаждущій ее видитъ одну борьбу за существованіе. Голосъ отзываетъ его отъ думъ къ наслажденіямъ эпикурейцевъ. Онъ отвѣчаетъ: когда Горацій цѣловалъ Лидію, нашъ вѣкъ еще не мыслилъ.
Фантазія вызываетъ передъ глазами ищущаго страшные образы борьбы за существованіе между людьми. Бю начались отношенія ихъ, царилъ сильнѣйшій. Семья и общественность связали слабѣйшихъ. Голосъ чувства возражаетъ:"была не одна борьба,-- а любовь матери, а всѣ слезы, пролитыя матерями со дня рожденія Авеля, а любовь къ отечеству? И въ ней нѣтъ справедливости,-- таковъ вымученный отвѣтъ мыслителя: между государствами идетъ та же борьба за существованіе, какъ и между особями одного вида. Насиліе прикрыто лукавыми фразами о правѣ побѣдителя. Природа, создающая враждебныя расы, отдала равновѣсіе между ними въ руки сильнаго, -- и мрачный выводъ этотъ не поколебленъ голосомъ чувства, которое напоминаетъ, что каждая раса въ свой чередъ работаетъ для совершенствованія человѣчества, неся, если надо, съ мечомъ въ рукѣ свободу и славу. Мыслитель знаетъ, какъ дорого стоютъ онѣ человѣчеству и какъ призрачны онѣ. Кровожадныя страсти разнуздываются и нѣтъ мѣры въ возмездіи во имя справедливости. Нѣтъ справедливости въ отношеніяхъ сословій общественныхъ и членовъ самихъ сословій другъ къ другу; есть только балансированіе интересовъ, которое служитъ уздой грубѣйшему насилію. Человѣкъ сгораетъ въ пыткѣ желаній "слишкомъ алчныхъ или гордыхъ. Кто не завидовалъ хотя немного золоту Креза, власти Кесаря, обаянію Христа -- тремъ силамъ, владычествующимъ надъ міромъ? Слабые и темные презрѣны, они -- рабскія орудія, обрабатывающія поля, созидающія города; они поруганные благодѣтели неблагодарныхъ побѣдителей. Въ Римѣ голодные кормильцы тирановъ своихъ возставали противъ нихъ, а всего чаще складывали руки".
Напрасно голосъ чувства возражаетъ, что послѣ паденія побѣдителей скрижали законовъ переходятъ въ руки трудящихся, что обмѣнъ и справедливость начинаютъ уже смѣшивать плоды свои: одни трудятся, другіе мыслятъ и вѣка проходятъ, равняя касты и границы. Мыслитель и подъ этою утѣшительною формой видитъ тѣхъ же исконныхъ враговъ -- дикихъ звѣрей и сторожей ихъ. "животное, которое бьетъ жену, ругая ее шкурой, и кричитъ: смерть тиранамъ, негодуя на то, что сильные міра не признаютъ его гражданиномъ; и другое, еще болѣе безумное, родившееся въ первыхъ рядахъ, которое осуждаетъ эти побои и ругань, находитъ гуртовое убійство честнымъ дѣломъ и предается порокамъ менѣе явнымъ",-- вотъ что онъ видитъ въ общественныхъ силахъ. "Онѣ обѣ опьянены виномъ и кровью". И мыслитель спрашиваетъ въ ужасѣ: "Кто сломитъ вѣковую стѣну изъ вывороченныхъ камней мостовой и обломкомъ трона, поставленную между обоими животными?" Голосъ отвѣчаетъ, что видѣть въ исторіи одинъ мракъ значитъ клеветать на человѣчество; настоящее, все-таки, лучше хаоса пустынь, въ которомъ бродили дикіе звѣри. "Привѣтствуй землю обѣтованную, въ которой осуществятся надежды наши",-- утѣшаетъ голосъ мыслителя. "Намъ лучше, но что за дѣло до этого несчастнымъ, которые родились слишкомъ рано, стремились, страдали и исчезали?-- возражаетъ мыслитель.-- Пускай лучшіе брали страданіе, какъ подвигъ, и не промѣняли бы свой удѣлъ на безмятежное спокойствіе; передъ лицомъ справедливости всѣ люди равны; она не можетъ приносить однихъ въ жертву другимъ. Но тѣ лучшіе знали, по крайней мѣрѣ, свѣтлыя минуты, когда прозрѣвали торжество правды, ради котораго страдали. Но тѣ массы, которыя были невольными жертвами царящаго зла,-- онѣ страдали, не зная этихъ лучезарныхъ просвѣтовъ среди царящей тьмы! За что онѣ гибнутъ? Въ человѣчествѣ бродитъ закваска животнаго и требовать отъ него справедливости такъ же нелѣпо, какъ требовать ее въ домѣ сумасшедшихъ отъ короля въ мишурной коронѣ".
Это безотрадное сознаніе приводитъ мыслителя къ думамъ о фатализмѣ и божествѣ, которыми заканчивается первая часть поэмы, озаглавленная Молчи, сердце. Справедливость -- общая потребность человѣчества; человѣкъ умѣетъ быть справедливымъ тамъ, гдѣ не затронуты интересы его; онъ негодуетъ на нарушеніе ея даже тамъ, гдѣ ничего не теряетъ изъ матеріальныхъ выгодъ. Человѣчество прикрываетъ и свои корыстныя дѣла маской справедливости. Оно создало образъ верховнаго судіи. На эти доводы сердца мыслитель отвѣчаетъ, что культъ судіи залилъ міръ кровью. Голосъ продолжаетъ: "Не пронзай ироніей твоей простыя сердца, которыя, хотя бы и ради страха вѣчнаго огня, молятся и за тебя. Благодаря смиренной вѣрѣ, было пролито въ міръ первое утѣшеніе". "Ты плачешь!... Сквозь слезы смутно видятъ",-- отвѣчаетъ мыслитель. Вторая часть поэмы носитъ названіе Призывъ сердцу. Разумъ не нашелъ справедливости ни въ природѣ, ни въ общественныхъ условіяхъ и привелъ поэта къ крайнему пессимизму. Онъ видитъ повсюду только жертвъ и палачей. Онъ самъ палачъ невольный. "Сердце мое доброе,-- говоритъ онъ,-- но я удерживаю долю въ быкахъ вскормленныхъ и зарѣзанныхъ другими. Я справедливъ, сознаю, что бѣднякъ мнѣ братъ, а самъ сажусь за пиръ, въ которомъ уже задолго приготовлена для меня доля отцомъ, скупымъ для другихъ. Я честенъ, на моемъ имѣніи нѣтъ долга, но я захватываю незаконно хлѣбъ, зрѣющій на поляхъ моихъ. Я, не трудясь, въ наемъ давалъ поля, удобренныя мертвыми тѣлами. Такъ въ непрестанной бойнѣ, утучняющей меня, избранника природы, я процвѣтаю и засыпаю спокойно, какъ наивный и окровавленный сынъ людоѣдки". Ищущій справедливости спустился на самое дно пропасти пессимизма -- до сознанія, что и онъ самъ палачъ невольный. Оставалось или вычеркнуть себя изъ жизни, или найти выходъ въ болѣе свѣтлому міросозерцанію.
Поэтъ-мыслитель не могъ иначе смотрѣть на настоящее, онъ не могъ также признать и коммунистическія теоріи всеобщаго раздѣла, который, уравнявъ всѣхъ въ общей нищетѣ, подъ общимъ игомъ, смѣнится старымъ неравенствомъ. Природа не дала ему отвѣта; въ ней слабый -- жертва сильнаго. Отвѣтъ дало сердце. Человѣкъ выучился любить и жить для любимаго. Въ сердцѣ человѣка живетъ справедливость; она живетъ въ совѣсти человѣчества, даже въ сердцѣ самаго закоснѣлаго злодѣя, и тотъ "ощущаетъ въ себѣ присутствіе высшаго суда, ощущаетъ трепетъ его, спящаго, и страшится пробужденія его". Справедливость будетъ рости въ мірѣ.
Борьба съ духомъ сомнѣнія окончена. "Легко дышется въ радостномъ торжествѣ!-- восклицаетъ поэтъ.-- Если я не поборолъ въ себѣ страшнаго сфинкса, который, вонзивъ когти мнѣ въ гордо, уставясь глазами въ мои глаза, неподвижный и нѣмой, давитъ и вопрошаетъ меня, то я -- борецъ упорный -- я устоялъ, хотя и не разгадалъ загадку: я былъ вызванъ и самъ вызываю. Онъ можетъ пожрать меня, но не поколеблетъ ною вѣру въ справедливость".
Торжество не полное: загадка не разгадана. Поэтъ не видитъ, какими путями восторжествуетъ справедливость; но въ немъ нѣтъ болѣе сомнѣній въ побѣдѣ ея. Онъ въ свѣтлыхъ грезахъ видитъ эту побѣду. Серіи существъ, болѣе богатыхъ сознаніемъ, появились на землѣ. Откровеніе справедливости въ душѣ человѣка ростетъ согласно съ закономъ эволюціи живыхъ существъ. Каждое поколѣніе передаетъ другому все болѣе и болѣе усовершенствованные завѣты справедливости. Природа по давитъ болѣе человѣка; она "тотъ столбъ, отъ котораго двинулась колесница, несущаяся къ безграничной цѣди". Поэтъ сильнымъ прыжкомъ занялъ въ ней свое мѣсто. Порывъ его, правда, не много значитъ,-- поэта уноситъ съ собой человѣческій родъ. "Если меня сшибутъ, затопчутъ,-- говоритъ онъ,-- я и въ паденіи сохраню крещеніе олимпійскимъ потомъ". Природа говоритъ ему: борись и работай. И онъ работаетъ въ морѣ жизни, въ которомъ "пловцы носятся по прихоти волнъ на плотѣ, сложенномъ изъ обломковъ. Они смѣшали желѣзо цѣпей и оружія; магнитъ отклонился отъ путеводнаго полюса. Буря покрыла мглою звѣзды, у обломковъ мачтъ висятъ не паруса, а лохмотья флаговъ. Но бодрящіе голоса ведутъ и даютъ силы поднимать лохмотья флаговъ". Поэтъ, плывя на плотѣ къ граду грядущему, черпаетъ бодрость не въ однихъ голосахъ, вливающихъ мужество среди ночной мглы и труднаго, опаснаго пути; онъ черпаетъ ее и въ увѣренности, что онъ отдохнетъ отъ томительнаго плаванія на другой планетѣ, гдѣ его ждетъ "обаятельный покой". Ему нужна эта мечта "обаятельнаго покоя", онъ такъ измученъ труднымъ путемъ и еще болѣе мучительнымъ сознаніемъ, что не увидитъ града грядущаго (cité).
Градъ грядущаго явится, и счастливыя поколѣнія увидятъ его. Сюлли Прюдомъ не чертитъ опредѣленнаго плана града, какъ Платонъ или Томасъ Муръ; онъ высказываетъ только идейныя основы, на которыхъ созиждется градъ. Общественная жизнь не есть плодъ договора, но инстинктовъ человѣчества; договоры ничто иное, какъ подведеніе итоговъ уже установившихся отношеній; они возможно лучшее для даннаго момента, но носятъ печать несовершенства и не должны сковывать ростъ человѣчества. Нѣтъ справедливости безъ братства; оно ростетъ вмѣстѣ съ ростомъ знанія и разума. Законы становятся все менѣе варварскими. "Христосъ, милосердый къ плачущему бѣдняку, щедро заплатилъ даже работнику послѣднихъ часовъ, котораго не пожалѣлъ Батонъ. Маркъ Аврелій, стражъ скрижалей права, мыслитъ о естественномъ законѣ". Справедливость должна царить надъ союзомъ людей, а не аристократы и не плебеи: первые пріучены къ тираніи, вторые -- къ невѣжеству и зависти. Любовь и знаніе сплотятъ всѣхъ въ братскій союзъ. Торжественный хоръ заключаетъ думы поэта. "Чистая кровь, столько разъ пролитая за ожидаемое братство, растопитъ мѣдныя скрижали, на которыхъ начертана убивающая буква. Намъ кажется, что въ настоящемъ одинъ грабежъ и рѣзня, но надъ ними всплываетъ новый спасительный символъ. Всѣ великія идеи торжествовали, медленно или быстро". Нельзя плакать всю жизнь о жертвахъ,-- живой думаетъ о живомъ,-- и эпилогъ поэмы призываетъ къ дѣлу. "На работу! Прошло время созерцанія. Дебри лѣсныя должны быть оздоровлены, освѣщены. Если сегодня не сдѣлаетъ это дровосѣкъ, то завтра придетъ зажигатель. Сегодня топоръ -- или факелъ завтра!" -- восклицаетъ поэтъ, напоминая, что одно спасеніе общества отъ катаклизмовъ -- въ знаніи, въ равныхъ шансахъ на жизнь, въ трудѣ, оплачивающемъ не жалкое прозябаніе, но разумныя потребности. Все это должно разлиться широкою волной и поднять все человѣчество. Каждый нуженъ, каждый долженъ стоять на своемъ мѣстѣ и дѣлать свое дѣло въ цѣпи человѣчества. "Горе тому, кто, убаюканный шелестомъ вѣтвей, заснетъ, положась на слово стражей прошлаго, или откажется отъ рубки для того, чтобы срывать цвѣты",-- учитъ поэтъ.
Онъ знаетъ и свою долю въ общемъ дѣлѣ; онъ беретъ ее, не упиваясь мечтами о героизмѣ; онъ не титанъ, поднимающій на плечи міръ; онъ просто честный человѣкъ, получившій даръ пѣсенъ. "Увы, рубка -- дѣло трудное",-- говоритъ онъ, призывая тѣнь Андре Шенье научить его быть гражданиномъ, не измѣняя искусству, поэтомъ, не измѣняя долгу гражданина. "Героическій призывъ звучитъ звончѣе въ риѳмѣ. Можно быть поэтомъ и гражданиномъ, Орфеемъ, Амфіономъ и Тиртеемъ". Пѣснь есть дѣло, когда "поэтъ идетъ впереди братьевъ и заставляетъ на голосъ свой склоняться и разступаться дебри лѣсныя, дикихъ звѣрей укрощаться, мраморъ двигаться, а героевъ выступать защитниками каждаго честнаго дѣла".
Сюлли Прюдомъ.не былъ ни Орфеемъ, ни Амфіономъ, ни Тиртеемъ; музѣ его не доставало властнаго, неотразимаго обаянія, чары котораго переживаютъ вѣка; но онъ несомнѣнно принадлежитъ къ числу поэтовъ, имѣющихъ прочное значеніе и оно тѣмъ болѣе будетъ рости, чѣмъ болѣе идеи, вдохновлявшія музу его, будутъ овладѣвать обществомъ. Англія вспомнила Шелли въ то время, когда даже консерваторы тори заговорили о справедливости и землѣ для народа. Теперь во Франціи, да и вездѣ, Сюлли Прюдомъ можетъ разсчитывать только на кругъ читателей, которые, какъ и онъ, искали правды и скорбѣли душой о судьбахъ человѣчества. Бойкій поэтъ-жанристъ, умѣющій набросать яркія сценки дѣйствительной жизни, или мелодраматическій разскащикъ вродѣ Könne всегда найдутъ многочисленный кругъ читателей, которые отзовутся о поэзіи Сюлли Црюдома: c'est beau, c'est profond, но читать его не будутъ. Отвлеченность, т.-е. преобладаніе внутренняго надъ внѣшнимъ, преобладаніе идейнаго элемента надъ образностью, стоитъ между поэтомъ и читающею массой. Но масса читающей публики не читаетъ и Шелли; она читаетъ Гёте несравненно менѣе, чѣмъ какого-нибудь Гейзе, хотя восторгается, приличія ради, и Шелли, и Гёте; масса цѣнитъ въ Шиллерѣ только общедоступный потрясающій драматизмъ. Для мыслящаго читателя поэзія Сюлли Прюдома имѣетъ и долго будетъ имѣть значеніе исповѣди душевнаго кризиса, въ которомъ ростетъ и зрѣетъ человѣкъ, изъ котораго онъ выходитъ съ символомъ вѣры и жаркимъ одушевленіемъ на работу во имя любви и правды.
Поэтъ самъ пережилъ этотъ кризисъ -- не мечтою, не объективно, какъ художникъ; онъ пережилъ его всѣми нервами существа своего и оттого даже въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ остается наиболѣе спокойнымъ и холоднымъ, онъ производитъ впечатлѣніе искренностью и задушевностью своею. Вотъ почему муза его имѣетъ глубокое воспитательное значеніе для молодаго поколѣнія, которое ищетъ правды и такъ чутко на искренность.
Можно пожалѣть о томъ, что не всегда сила и огонь выраженія отвѣчаютъ богатству выраженія, что кропотливая выработка формы, такъ много расхолаживающая порывъ поэзіи, явилась слѣдствіемъ благоговѣйнаго пониманія миссіи поэта Сюлли Прюдомомъ, его уваженія къ слову, какъ къ формѣ, облекающей мысль, и преувеличенной скромности, переходившей въ недовѣріе къ себѣ. Муза Сюлли Прюдома напрашивается на сравненіе съ актеромъ, средства котораго ниже концепціи его. Поэтъ хорошо сознавалъ это и это сознаніе было его пыткой. Но, какъ актеръ со средствами сравнительно бѣдными, по отношенію къ концепціи его, можетъ передать болѣе жизненныхъ идей, нежели актеръ съ богатыми средствами и бѣдною концепціей, такъ и Сюлли Прюдомъ для другихъ поэтовъ-избранниковъ, переживающихъ вѣка, будетъ источникомъ, изъ котораго они почерпнутъ мотивы будущихъ пѣсенъ. Въ минуту сомнѣнія въ своихъ силахъ онъ сказалъ: "Пусть пѣснь моя воскреснетъ въ другомъ сердцѣ, прозвучитъ и будетъ любима".Если иныя пѣсни его должны воскреснуть въ другомъ сердцѣ, чтобы быть любимыми, за то многія любимы сами по себѣ и одна изъ лучшихъ, это -- благословеніе его будущимъ поэтамъ: "Вы узнаете многое, вы выскажете это болѣе прекрасными звуками. Когда пѣсни ваши освятятъ высокіе помыслы, мы будемъ уже давно въ могилахъ и отъ насъ уцѣлѣетъ одинъ лишь вылинялый и холодный лоскутъ нашихъ твореній. Вспомните тогда, что мы пѣли цвѣты и любовь въ вѣкѣ, полномъ тьмы, при смертоносномъ бряцаньи оружія,-- пѣли для тревожныхъ сердецъ, оглушенныхъ этимъ бряцаньемъ. Пожалѣйте пѣсни наши, въ которыхъ трепетало столько волненій и страданій, вы, которымъ будутъ внимать лучше, чѣмъ внимали намъ, и которые въ счастливые дни будете пѣть пѣсни безъ слезъ".
М. Цебрикова.
"Русская Мысль", кн II , 1887